Мелодия души

      Осаму казалось, что прошло уже более сотни, если не тысячи лет с тех пор, когда он в последний раз ожидал наступления Нового года, особенно в чьей-либо компании. И хоть на самом деле прошло каких-то два года, они тянулись настолько мучительно долго, что правда можно было сказать, что его последний семейный новогодний праздник проходил для него ещё в прошлой жизни. В то время, когда он жил один, парень не уделял особого внимания всяким красным дням календаря, поэтому даже собственный день рождения незаметно проходил мимо него. Год назад он бы сказал, что праздники нужны лишь для того, чтобы в безделии проводить все свое свободное время, которое можно было бы потратить на что-то по-настоящему продуктивное. В тот период Дазай едва ли без перерывов на отдых пытался написать хотя бы одну новую мелодию. В работе проходили все его бессонные ночи и монотонно плыли будние дни, превратившись в одну огромную серую массу. Было не до бесполезных праздников, не до пестрых красок, пылающих за окном в эти дни, не до веселья, которым были поглощены все в округе. И как бы музыкант не пытался оставаться равнодушным ко всему этому, только теперь ему удалось осознать, что это самое равнодушие было донельзя напускным.       Сейчас же, находясь в теплом и уютном кафе, наблюдая за разговаривающими по большей части друг с другом Артуром и Озаки и смеясь от вида Накахары, так усердно пытающегося набить щеки вкусной едой, пианист с нежностью вспоминал о том, как он отмечал какие-либо праздники вместе с опекуном и сестрой. Девушка всегда была активистом в подобных делах, потому что в таких пышных днях просто души не чаяла. Постоянно предлагала и даже настаивала пойти в различные красочные места, купить какой-нибудь совершенно ненужный, но памятный сувенир, сделать фотографии, чтобы через некоторое время вспоминать о том, что было. Ода всегда поддерживал её радостный и игривый настрой, организовывая походы в парки развлечений или даря воспитанникам подарки. Веселье этих двоих было крайне заразительным — даже если на первых порах у Дазая не было совершенно никакого желания участвовать в каких-то праздниках, то благодаря его близким оно сразу же появлялось. Наверное, поэтому парень никогда не праздновал никакие красные дни — потому что во всех праздниках ощущалось присутствие Одасаку, которого он потерял и никак не мог выкинуть из головы, и Коё, которую он всеми силами пытался возненавидеть. Как бы далеко он не старался убежать от дома, дом и вся та счастливая атмосфера, царившая в нем, догоняла его. И от этого было мучительно — хотелось только абстрагироваться.       Но теперь Осаму больше не испытывал этого давящего и ноющего от боли чувства — теперь ему было спокойно. Ему хотелось продолжать слушать рассказы Рембо о красоте Франции, а в особенности города Шарлевиль-Мезьер, в котором тот родился. Музыкант с каким-то тайным братским удовольствием, но в то же время с некоторой встревоженностью наблюдал за Озаки, которая, казалось, не пропускала ни единого слова мужчины и мечтательно вздыхала о том, как бы хотела побывать в каком-нибудь французском городе. Дазай также не упускал возможности подколоть рыжего коротышку по всяким незначительным и мелким поводам, а то и вовсе без. И ему было хорошо — хорошо понимать, что люди вокруг него смогли раскрасить этот день, это праздник яркими, блестящими красками. Будто парень на самом деле никогда и не ссорился с сестрой, пусть ещё и чувствовал некую неловкость между ними. Будто Артур и Чуя стали его соседями не четыре месяца назад, а гораздо и гораздо раньше, что он успел к ним так сильно привыкнуть. Будто все так действительно и должно быть, словно они настоящая семья.       Как-то грустно, но одновременно тепло улыбнувшись свои мыслям, пианист иронично подумал о том, что стал слишком сентиментальным в последнее время. Ему хотелось освежить голову, чтобы окончательно не утонуть в своих воспоминаниях и размышлениях. Бросив быстрый взгляд на окно, рядом с которым сидел, Осаму увидел, что на террасе никого не было. И это было вполне логично, ведь кто захочет находиться на холодной улице, когда можно прибывать в теплом помещении. Но парень как раз-таки захочет. Тем более его недолгого отсутствия парочка голубков, так любезно и трепетно воркующих между собой, даже не заметит. Чего нельзя было сказать о Накахаре, который чуть ли не каждую минуту не сильно пинал музыканта по ноге, пытаясь таким образом вернуть должок за украденную шапку и валяние в снегу. Однако Дазай и не собирался идти на террасу один. Наклонившись к Чуе, он предложил ему свой план ненадолго оставить Озаки и Рембо наедине, на что тот, не раздумывая, согласился. И, забрав верхнюю одежду с вешалки возле входной двери, они вышли из кафе.       Заведение находилось на территории небольшого, но весьма приемлемого парка, в котором торговцы решили разбить свои палатки для созыва как можно большего числа покупателей. И у них это вполне неплохо получалось — возле ярких, сверкающих от переливающихся огней палаток обосновались толпы людей, желающих приобрести какую-нибудь новогоднюю вещицу или насладиться недорогой уличной едой. Запахи жареного, острого, кислого и сладкого смешивались в один безумный коктейль, который, казалось, вовсе не может существовать. Но сейчас можно было сказать, что это далеко не так, ведь пианист сам мог его ощутить. И этот странный запах на самом деле не был странным или противным — он являлся довольно экзотичным и интересным и не был похож на те запахи, которые чувствовались в кафе. Все-таки было в этом колорите что-то необыкновенное и праздничное. В той же мере как и в самих палатках, мгновенно бросающихся в глазах своим блеском. В людях, некоторые из которых были одеты в кимоно и которые выстраивались в очереди, чтобы купить забавную шапочку или узорчатый веер. В продавцах, желающих своим покупателям счастливого праздника. Дазай так давно не видел такой радостной и волшебной атмосферы, что совершенно забыл о том, какой чудесной она бывает.       Беззлобно усмехнувшись своим мыслям, музыкант оперся спиной о бортик террасы, чтобы следить за действиями в кафе. Артур и Озаки продолжали увлечённо болтать, будто неосознанно иногда касаясь друг у друга руки или плеча. Наблюдая за ними, Осаму невольно чувствовал себя не младшим братом (хотя в семье они не подразделялись на старших и младших), а наоборот старшим, который оценивал спутника своей сестры. Но его позиция насчёт дяди Чуи уже была оговорена — ему было интересно, что бы сказал Сакуноске. Однако парень был полностью уверен в том, что тот не был бы слишком строг, особенно учитывая то, что у них с Рембо много общих интересов в плане искусства. Но куда-то слишком далеко было рано заходить, хотя не стоило исключать того, что они с Накахарой, возможно, в скором времени станут почти родственникам. — Почему-то странно наблюдать за тем, как моя сестра пытается флиртовать, — пространно проговорил Дазай, привлекая внимание коротышки. Парень абсолютно не сомневался в том, что тот думал в таком же направлении, как и он. Особенно это подтвердилось для пианиста после того, как рыжий мальчишка мгновенно же согласился оставить опекуна и Коё вдвоём, не выразив никакого удивления и не сказав ни слова. Это слегка поразило Осаму — если даже слепой в обоих смыслах Чуя смог понять что к чему, то все действительно было кристально очевидно. Хотя при том условии, что девушка не раз бывала в их доме в присутствии Артура, уже было не особо удивительно, что Накахара смог сложить два и два. — Пытается? — недоуменно переспросил парень, принимая то же положение, что и пианист. Честно говоря, он не очень хорошо разбирался в данной теме, однако старался не подавать вида, чтобы не добиться очередного приступа смеха от этой скумбрии. В то время, когда большинство его сверстников обсуждали такую штуку как «отношения», ему было совсем не до подобных глупостей. У Чуи была музыка, поэтому ничего другого и никого другого ему не было нужно. Тем более при нем не было того окружения, которое бы вызвало у него хоть малейшую симпатию. Каждая девчонка в каждом новом классе его новых школ была невыносимо противна для него ровно так же, как и все остальные одноклассники. Накахара до сих пор помнил мерзкие хихикания и перешептывания девочек, которые, в отличии от мальчишек, не избивали его, а разносили разные неприятные сплетни. И не будь они девчонками, огребли бы, как минимум, подзатыльники. Поэтому на фоне более важных занятий по музыке и постоянных придирок в школе, Чуе не были интересный темы отношений, флирта и тому подобного. — Артур, кажется, абсолютно не против. — Если твоему дяде нравится, что с ним флиртуют на уровне четырнадцатилетней школьницы, то он безнадёжно влюблен, — констатировал Осаму, не отрывая взгляда от смеющегося Рембо за окном. Подобная картина правда казалась ему если не странной, то по меньшей мере необычной. Как бы они не были близки в юном возрасте, никто из них, ни брат, ни сестра, не говорил о своих любовных похождениях. Друг у друга они тоже этим не интересовались. И такое между ними считалось нормой, ведь у самого пианиста почему-то даже мысли не возникало спросить у Озаки о том, есть ли у неё молодой человек или хотя бы тот, кто ей симпатичен. Наверное, поэтому сейчас, видя как девушка мило беседовала с мужчиной, Дазай испытывал замешательство. И на некоторое мгновение возникало чувство того, будто они снова стали неопытными подростками с извечно юношескими проблемами. — Неужели чтобы правильно флиртовать, нужно знать какой-то секрет? — немного возмущённо произнёс Чуя, бросив нахмуренный взгляд на музыканта, и в миг пожалел, что не сдержался и задал этот вопрос. С вероятностью в восемьдесят процентов он был уверен, что этот дурак сейчас начнёт читать сточасовую лекцию о том, насколько профессионально и тонко он владел искусством флирта. Говоря общими словами, начнёт типично восхвалять себя прекрасного и любимого. Хотя это будет отличная причина для того, чтобы дать Осаму по шее за его выпендрежничество. — Секрет это для тех, кто такой же недалёкий как и ты, крошка Чуя, — самодовольно ответил Дазай, издевательски протягивая буквы имени. То, что коротышка совсем не имел никакого опыта в отношениях, можно было разглядеть невооружённым глазом. Однако заострять свое внимание на такой непростой и, может даже, щепетильной теме парень не стал, чтобы не столько не вызвать злости и раздражения со стороны рыжего мальчишки, сколько не обидеть его. Но вместе с этим он не мог не блеснуть хоть маленькой толикой знаний в этой области. И хотя его отношения, на самом деле, сложно было назвать отношениями, флирт и все его загвоздки, и вытекающие были пианисту очень хорошо знакомы. — Человек не должен понимать, что с ним флиртуют, — в этом вся загадка. — Говоришь так, будто ты в этом мастер, — поправляя шапку на голове, насмешливо проговорил Накахара. Хотя, если честно, он даже и не понимал, от чего конкретно усмехался. Несмотря на то, что слова музыканта звучали слишком надменно и напыщенно, парень понимал, что, в какой-то степени, Осаму знал, о чем говорил. Ведь каким бы индюком не являлся пианист, он был довольно хорош собой. Чуя это знал — он не раз смотрел его выступления по телевизору, ещё когда зрение было при нем, и видел Дазая на афишах своего родного города. На такое красивое лицо наверняка велась не одна девушка, которая встречалась у него на пути. Тем более, если вспомнить рассказ Озаки об их совместном прошлом, то можно было с лёгкостью прийти к выводу, что музыкант никогда не был против воспользоваться внешними данными в свое удовольствие. Накахара даже боялся представить, сколько невинных, но глупых девушек были подвержены влиянию пианиста. Однако парень старался отогнать от себя те мысли, которые пришли к нему в голову. Подумать только — он признал, что считает Осаму симпатичным! Видимо, он действительно ударился, когда падал в снег. — Я ведь флиртую с тобой каждый день, а ты этого даже не замечаешь, — не удержавшись от подобного выпада, ответил Дазай, хитрым взглядом посмотрев на коротышку. Он не собирался говорить эти слова. Они вырвались из его рта настолько стремительно, что парень совершенно не успел подумать о том, как они вообще могут быть понятны. Неизвестно откуда взявшееся переживание заставило музыканта нервничать ещё сильнее, из-за чего ему показалось, что он вовсе болен. Но после пары секунд таких раздумий он задал себе вполне серьёзный вопрос — почему он внезапно запереживал? Сколько похожих шуток он уже кидал в адрес рыжего мальчишки, и никогда такого же странного чувства не испытывал. Может, это было связано с тем, что те были обычными двусмысленными намёками, которые за собой ничего важного не несли, а то, что он сказал сейчас уже не было похоже на простой намёк? Это была в лоб сказанная фраза, в которой… А был ли в ней смысл? Если не было, то почему пианист так сильно нервничал и вообще продолжал думать об этом? Он на самом деле флиртовал с Чуей или лишь бросил очередную колкость? Накахара, зная ребяческий характер Осаму, скорее всего, выберет второй вариант. И почему-то пианист был не особо этому рад. — Одно из двух: либо ты глупый, либо я правда мастер.       Накахара снова поднял глаза на музыканта, но на этот раз его взгляд не был недовольным — он был удивлённым. Конечно, парень осознавал, что все сказанное Дазаем сейчас, — это полный бред, который нельзя было воспринимать всерьёз даже под предлогом смертной казни. И Чуя никогда такого не делал — он понимал, что его сосед ещё тот придурок, который будет разбрасываться шуточками абсолютно любого рода, даже если они будут похожи на флирт. Ему далеко не один раз приходилось слышать нечто подобное от этой скумбрии. Стоило признаться, что поначалу такие фразы заставляли Накахару смущаться, однако это было не столько от содержания данных колкостей, сколько от того, что такое для него было в новинку. Поэтому смущение, которое даже сложно было назвать таковым, прошло весьма быстро и сменилось лишь лёгким раздражением — типичной реакцией на любые попытки пианиста хоть как-то пошутить.       Но по какой-то непонятной для Накахары причине фраза Осаму, брошенная им явно со свойственным ему юмором, отозвалась в парне совершенно странным трепетом. Это никак не было похоже на его первоначальные реакции на такие слова от музыканта — это было нечто более сильное и живое, более настоящее и волнительное. Это ощущение абсолютно не было похоже на то, что Чуя испытывал впервые выходя на сцену. Да, из-за этого он тоже переживал, но его переживание, которое он чувствовал сейчас, не было схоже с тем, которое он чувствовал в детстве. Парень даже и не предполагал, что нервное состояние вообще могло иметь несколько, ничуть не похожих друг на друга форм. То чувство, тревожащее Накахару на данный момент, нисколько не было сравнимо ни с каким-либо другим, знакомым ему чувством. Хотелось разразиться нервным смехом — смеяться до потери голоса, до того, пока не закружится голова. Хотелось убежать — неважно куда, главное — без оглядки. Хотелось сделать все что угодно, лишь бы прервать это необычное молчание, которое возникло между Чуей и Дазаем. Оно вроде не было неловким, но Накахара ощущал, как внезапно стало до ужаса жарко, из-за чего вся краска прихлынула к лицу парня. И как же он был благодарен тому, что сейчас был поздний вечер и пианист вряд ли сможет увидеть его раскрасневшееся лицо.       Чуя сдерживался из последних сил, чтобы не дать самому себе знатную пощёчину. Какого черта он вообще умудрился покраснеть? Более того перед кем — перед Осаму! От осознания данного факта Накахара уже был готов собирать вещи и уезжать не то что из города, а из страны. Когда это он успел стать похожим на несмышлёную девочку, которой сделал комплимент понравившийся ей мальчик? Никак по другому парень не мог описать состояние, в котором находился. И ладно бы он смутился от слов той же Коё — это было бы вполне понятно. Но какая неведомая сила дернула его за волосы, чтобы он смутился от слов Дазая? Чуя ведь далеко не был похож на многочисленных пассий этой скумбрии — он был гораздо умнее, чтобы понимать, что пианист, на самом деле, полный мудак. И хоть собственная странная реакция заставила парня напрячься, он понимал, что его внутренние метания выглядели смешно. Не мог же ему быть симпатичен Осаму? Только от одной мысли об этом Накахаре хотелось вернуть весь свой завтрак, обед и ужин наружу. — Идиот — вот ты кто, — стремительно отведя взгляд в сторону, недовольно пробурчал Чуя и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, оперся на бортик террасы руками. Ему только лишь оставалось надеяться на то, что зона «предкафе» не слишком сильно освещалась и его лица, похожего на спелый томат, не было видно. Но парень больше не хотел об этом думать, поэтому, найдя подходящую тему для разговора, интересующую его с самого начала их прогулки, он осторожно спросил: — Тебе не комфортно, что Коё здесь? — С чего ты так решил? — ответив вопросом на вопрос, скривил губы Дазай. И хоть в какой-то мере он был готов к чему-то подобному, он не думал, что давать определённый и ясный ответ будет настолько сложно. А было ли ему правда неловко рядом с сестрой? За весь вечер они полноценно разговаривали только в самом начале их небольшого путешествия — когда ещё находились в доме Артура и Накахары. Сложно было сделать вывод о том, что их разговор получился содержательным и хорошим. Однако он смог вызвать в музыканте хоть какие-либо эмоции, кроме злости и раздражения, как это было раньше. Это было похоже на благодарность — он на самом деле был очень рад тому подарку, что Озаки ему вручила. Эта тетрадь с рассказами Одасаку, которую парень сейчас бережно хранил во внутреннем кармане куртки, будет самой ценной для него вещью. Разве они с сестрой еще разговаривали за этот вечер? Только когда она помогла Осаму подняться после развлечений в снегу. Он довольно сухо и коротко её поблагодарил — ему было не по себе. Девушка необычайно сильно напомнила пианисту Сакуноске в тот момент — от этого у него до сих пор шли мурашки. По крайней мере, он действительно старался вести себя непринуждённо, но это было совсем непросто сделать. — Ты избегаешь разговоров с ней, — спокойно и ненавязчиво ответил Чуя. Он, как никто другой, понимал, что отношения между братом и сестрой на данный момент словно скрипичные струны — натянутые едва ли не до предела. Даже после того, как им удалось однажды поговорить. Вроде бы их последний разговор должен был разрешить некоторые вопросы — и Накахара не сомневался, что так оно и есть, — но никакой «семейной непринуждённости» у них не наблюдалось. Однако уже радовало то, что Дазай не посылал девушку куда подальше и не демонстрировал свое недовольство и истерики из-за её присутствия. Та самая неадекватная реакция на появление Озаки сменилась какой-то неловкостью, которая тёмной тучей нависала над Коё и музыкантом. Теперь они будто не знали, как к друг другу подойти, — опасались, правильнее сказать. Но все же это не отменяло того, что Осаму уже не был против компании сестры, — просто лишь чувствовал себя немного не в своей тарелке. А это уже можно было назвать немалым прогрессом. — Обычно ты болтаешь так, что тебя не заткнуть, а сегодня молчишь, — нельзя было сказать, что Накахару не радовал этот факт. Он даже никогда не думал о том, что будет существовать такое обстоятельство (или же личность), которое будет способно заставить парня умолкнуть. Но все-таки стоило признать, что Чуя уже весьма привык к тому, что пианист говорил без умолку всякую ерунду. Поэтому практически не слышать Дазая было как-то непривычно. — Не похоже на тебя. — Опять собираешься устроить сеанс психотерапии? — поморщившись от не особо приятной констатации действительности, слегка раздраженно произнёс музыкант. Слова рыжего мальчишки на самом деле были правдой — Осаму старался как можно меньше говорить, чтобы не обращать внимание девушки на себя. Находя вчетвером в кафе, парень предпочитал больше слушать то, о чем Артур и Озаки переговаривались, а если и разговаривал, то только с Чуей, и то тихо и, на удивление, относительно мало. Ему было не по себе — такого странного состояния за собой он ещё никогда не чувствовал. Как будто что-то сковывало, а этим «что-то» являлось все то, что произошло между ними — братом и сестрой, — чего пианист не мог забыть по щелчку пальцев. А ведь он не отрицал, что иной раз ему хотелось вмешаться в разговор старших. В нем одновременно с несвойственной ему зажатостью кипело желание поговорить с Коё хоть о чем-нибудь. Было ли это странно? Но если на этот вопрос у парня не было ответа, то он точно знал одно — сейчас ему не хотелось очередной промывки мозгов от «всезнающего психолога». — Спасибо, коротышка, мне хватило прошлого раза. — Тебя, наверное, забавляет усложнять самому себе жизнь, — невесело усмехнулся Накахара, направляя невидящий взгляд куда-то вдаль. Хоть бы в этой части Дазай предпочёл не изменять себе — оставался все таким же упрямым бараном, который с трудом принимал помощь от других. Хотя парень не мог его в этом винить — все-таки рассказывать о своих проблемах не совсем близкому человеку было трудно. Но где-то в глубине души Чуя хотел надеяться, что прошлый откровенный разговор их как-никак немного, но породнил. Однако признаваться в таком желании даже самому себе было донельзя сложно, поэтому он решил вовсе об этом не задумываться. Просто он слишком многого себе напридумывал — выдавал ложное за действительное. Но совершенно не отрицал того, что он все же хотел помочь музыканту, как когда-то пообещал. — Не говори о том, в чем не разбираешься, — поведя плечами, словно отгоняя тревожные мысли, небрежно бросил Осаму. С этими словами он явно немного погорячился. Они не были сказаны со злости, но все же оттенок недовольства в них присутствовал. На самом же деле парень не считал, что коротышка совсем не смыслил в том, что сейчас его гложело, а скорее наоборот — он прекрасно все понимал и читал пианиста, как открытую книгу, несмотря на то, насколько сильно тот пытался закрыться. Наверное, именно поэтому музыкант не хотел опять начинать такие откровенные разговоры между ними — потому что боялся их. И боялся Накахары, который был до дрожи в коленках проницателен. Боялся раскрыться человеку, который и так видел его буквально насквозь. Дазаю не было стыдно от того, что он чувствовал волнение. Больше всего в нем играло абсолютно другое ощущение, и оно казалось странным и противоречивым. Вместе с тем, что он не хотел ничего говорить, одновременно у него возникало желание рассказать обо всем — излить душу и вывернуть её наизнанку. И не кому-нибудь, а именно Чуе, жизнь которого во многих моментах напоминала жизнь музыканта, — у Осаму к рыжему пареньку было большое доверие. Но все же было нечто, что его останавливало. — Как раз-таки в этом вопросе я разбираюсь побольше твоего, — без тени нахальства и самодовольства проговорил Накахара. Он, конечно, точно бы не сказал того, что являлся профессионалом в данном вопросе или в принципе в области психологии, но все же имел несколько своих рассуждений и делился ими. Все, что он говорил, было лишь продуктом того, о чем он думал. Его мысли хоть и не могли быть всецело правильными, и он не просил, что бы к ним прислушивались, ему просто хотелось помочь. Может, это было бесполезно, может, это было смешно и глупо, но парень об этом даже и не задумывался. — И что теперь? — грузно выдохнув, спросил Дазай, засовывая руки в карманы пальто, но вовсе не из-за того что замёрз. Это движение было практически механическим — в последние несколько недель он постоянно тянул руки к карманам, чтобы нащупать дорогую ему зажигалку, а вместе с ней и пачку сигарет. Пианист за эти два года всегда курил, когда испытывал тревожность, а если учитывать, какими были эти самые два года, то большая часть сигарет из пачки заканчивалась только за один день. Вредная привычка, которую он терпеть не мог, но перенял от Одасаку, как единственное вещественное воспоминание о нем. Возможно, Осаму даже думал о том, что ему станет легче от того, что никотин будет заполнять его лёгкие, голос приобретет чуть хрипловатые нотки, а табачный дым уже не будет вызывать былого отвращения, но он ошибался. Становилось только хуже — родной для него голос в голове звучал гораздо отчетливее, чем до того, как он начал курить. Но теперь он хотел избавиться от этого — музыкант понимал, что простившись с одним прошлым в лице Озаки, он должен проститься и с другим. Честно говоря, он задумался о попытке бросить ещё с того самого момента когда понял, что Накахаре не по себе от щелчков зажигалки, а после того, как услышал его историю, принял окончательное решение. Так было для всех лучше, особенно для самого Осаму. Однако нервные порывы иногда давали о себе знать, поэтому он выбросил сигареты, а зажигалку перестал с собой носить. — Снова будешь мне читать морали о том, насколько важно помириться с Коё? — И разве я окажусь не прав? — повернув голову в сторону пианиста, сказал Чуя. Он задал риторический вопрос и был глубоко убеждён в том, что Дазай это понимал. До сих пор парню казалось чем-то удивительным и необычным то, что они с пианистом затрагивали в своих разговорах такие серьёзные и личные темы. Буквально месяц назад он даже подумать не мог о том, что они будут обсуждать что-то подобное, конечно, пока с некоторыми сложностями, но все же. Ведь это же его дурак сосед, который по своему характеру скорее напоминал десятилетнего ребёнка, чем взрослого и сознательного парня. Накахара хоть и не отказывался от данных суждений, но все же несколько поменял свое мнение об Осаму. Он умел быть серьезным и рассудительным, когда это действительно было нужно, и это не могло не радовать. Особенно сейчас.       Музыкант удивлённо, но одновременно растерянно посмотрел на Чую и тут же опустил взгляд в пол. Конечно, он осознавал, что парень действительно говорил правильные вещи, и вовсе не потому что хотел надавить на больное или как-то пристыдить. Коротышка всего лишь хотел ему помочь — своими, не особо любимыми для Дазая способами, но хотел. Причём искренне, по-настоящему. И пианисту было совсем не понятно, чем вызвана эта чистота намерений рыжего мальчишки. Осаму хоть и помнил его слова о том, что тот хотел помочь ему, потому что их прошлое, на удивление, очень схоже, а сам музыкант, даже не подозревая об этом, помог Накахаре с игрой на фортепиано, но этих обстоятельств было недостаточно для ответной помощи. Пианист видел, как хорошо ладили между собой Чуя и Озаки, но никаких шокирующих эмоций он от этого не испытывал. Сестра умела ловко располагать к себе новых людей, даже таких «кусачих», как его сосед. Коротышка, конечно, понимал, что подталкивая Дазая к примирению с Коё, он оказывал поддержку ещё и девушке — выступал как рыцарь в сияющих доспехах. Этот аспект нельзя было оставить без внимания. Но вместе с этим парень больше не мог найти ничего такого, что могло бы указать на причину вмешательства Накахары в его семейные проблемы. Да, он тоже помог ему. Да, намерения рыжего непоседы были направлены и в сторону Озаки, с которой он был в тёплых отношениях. Но это Осаму было слишком мало, чтобы понять Чую. Он был в замешательстве. Неужели это было по его собственному желанию?       Почему-то подобная мысль казалась музыканту совершенно нереальной. Они с коротышкой были не настолько близки, чтобы помогать друг другу безвозмездно. Или были? Плотно поджав губы, парень украдкой взглянул на мальчишку. И мысли о том, что они недостаточно сроднились за это не долгое время, в голове отзывались неприятным, глухим гулом. Ему не хотелось думать об их взаимоотношениях в таком негативном ключе. Их хоть нельзя было назвать лучшими друзьями или чего-то вроде того, но Дазай хотел верить в то, что между ними есть что-то большее, чем роли учителя и ученика, сиделки и слепого парня или просто соседей. Однако если Чуя правда сам, независимо от чего-либо, решил помочь брату и сестре примириться (скорее брату вправить мозги), то, может, это действительно что-то значило. Только одни размышления об этом «чем-то» заставляли пианиста легонько улыбнуться. Он понимал, что в его голове блуждали странные мысли, но ничего не мог с этим поделать. Хотя правильнее будет сказать — ничего не хотел делать.       Но на смену хорошим размышлениям приходили другие, о которых Осаму бы вовсе предпочёл не думать. Они возникали буквально из воздуха и навязчиво накатывались, словно огромный снежный ком. Правильно ли он вообще сделал, рассказав парню не столько о своих семейных проблемах, сколько о собственных переживаниях по этому поводу? И хоть Накахара в большинстве понял все сам, музыкант даже не сделал попытку как-нибудь выкрутиться, запутать и повести коротышку по ложному следу. Он соглашался со всем — какой бы тяжелой и неприятной не была правда, он её принимал. Открывался Чуе с другой стороны, которую до некоторых пор не видел никто, — слабую, требующую поддержки. Пианист никогда бы не подумал о том, что сделает нечто подобное. Но сделал, и получил в ответ такое же откровение — такое же обнажение души с растерзанного ее ракурса. Вспоминая тот день, Дазай невольно ловил себя на мысли, что хотел бы знать о рыжем мальчишке гораздо больше, чем знал сейчас. И это пугало его. Ему хотелось, что бы они с Накахарой были ближе, но в тоже время этого и боялся. Ведь совсем скоро они наверняка разойдутся по разным путям, когда их уговор будет выполнен. И к чему тогда будут все эти личные говоры о злосчастном, следующем за ними по пятам прошлом? К чему, если в скором времени это все утеряет свой сокровенный смысл? У Осаму был только один ответ на этот вопрос — чтобы было труднее отпустить.       Музыкант заметил, что в своей жизни он потерял нескольких важных для себя людей. Раньше он бы сказал, что ненавидит своих биологических родителей. Он терпеть их не мог за то, что у них когда-то хватило духу оставить его, ещё совсем младенца, на пороге детского приюта. Дазай не мог их понять. И, честно говоря, не понимал до сих пор. Однако отношение к их действию у него несколько поменялось. Он перестал злиться и перестал ненавидеть, потому что осознал, что это не принесёт ему никакого спокойствия. Парень просто это принял — сквозь время и скрепя зубами, но все же принял. И хоть он никогда не видел даже лиц своих настоящих родителей, все равно был к ним как-то образом привязан. Скорее всего только лишь из-за родственных связей — может, поэтому порой что-то внутри едко ныло. Однако как бы пианист не представлял себе их встречу, в голове было пусто — не было никаких идей как это могло произойти. Может, это и к лучшему. А что же касалось Одасаку? Опираясь на прошлый опыт, Осаму стремился быть осторожным. Он и избегал, и молчал, но в конечном итоге все равно прикипел к мужчине с добрыми глазами и тёплой улыбкой. И его тоже потерял — отпускал значительно болезненнее, чем ожидал, и, на самом деле, ещё не до конца отпустил. Те, к кому Дазай привыкал, покидали его. И он не хотел, чтобы такое же произошло и с Чуей. Поэтому парень боялся к нему привязаться.       Пианист не хотел бы наступать на собственные грабли уже в третий раз, но что-то неведомое его к этому тянуло. Бушующие мысли перекрикивали друг друга у него в голове, но парень уже понял, чего ему хотелось на самом деле. Хотелось наплевать на все свои опасения и поведать о том, что его сильно тревожило. Он хотел продолжать постепенно раскрываться Накахаре — показывать себя не только в амплуа беззаботного шута, но и человека, которого могли накрыть серьёзные переживания. Развернувшись по направлении к парку, музыкант оперся руками о бортик террасы и спустя пару минут молчания наконец сказал: — Сложно принять то, что произошло два года назад. Но я очень хочу это забыть. Мне правда не хватает того времени, когда мы были детьми.       Мысли Накахары протекали в похожем направлении — значит, он не ошибся. Конечно, можно было понять их обоих, и брата, и сестру, что по одному лишь желанию невозможно выбросить из головы воспоминания двухлетней давности — они слишком болезненно надавливали. Особенно на Осаму, который ещё только месяц назад кричал о том, что Озаки разрушила его жизнь. И хоть теперь он смог простить девушку, но избавиться от тех убеждений, которых ранее придерживался, было крайне сложно. Причём с его-то упрямым характером. Однако Чую радовало то, что пианист делился с ним своими тревогами. И не просто делился, а осознавал их и приходил к каким-то выводам. Парень не являлся для скумбрии психологом или наставником в отношениях с сестрой — он вообще практически ничего не делал. Он лишь указывал мыслям Дазая правильное направление, а тот сам приходил к верным заключениям. Можно сказать, что Накахара играл роль некого проводника — только и всего.       Чуть приподнял уголки губ, парень слегка улыбнулся и тихо произнес: — Думаю, Коё это понимает. — Она всегда хорошо меня понимала, — в такой же тихой манере ответил Осаму, улыбаясь скорее своим мыслям, чем новогодним огонькам вдалеке, на которые смотрел. Он бы никогда не смог назвать девушку невыносимой или бесчувственной — это не её модель поведения. Она хоть и была в некоторых моментах занозой в одном месте для своего брата, но делала это из лучших побуждений. Легко было вспомнить хотя бы то, как несколько лет назад Озаки постоянно упрашивала его отвечать на телефонные звонки, особенно после десяти часов вечера. Пианиста раздражало то, что его считали каким-то беспомощным ребёнком, хотя он был всего лишь на два года младше сестры. Казалось, что ему во всех смыслах пилили мозги. После примирения с Коё парень старался пересмотреть свое прошлое поведение и осознал, что во многих случаях был неправ. Девушка беспокоилась о нем и просто хотела сделать жизнь близкого человека немного лучше. И она понимала его — иногда даже гораздо лучше, чем он сам. Да, Озаки совершила, казалось, две непростительные ошибки — не рассказала о болезни Оды и написала жёлтую статью, — но каждый человек мог испугаться, разозлиться и, в итоге, на ломать дров. Теперь музыкант признавал это.       Чуя был доволен не столько ответом, сколько той интонацией, с которой Дазай произнёс свои слова. Это было похоже на облегчённый вздох — словно у него наконец-то получилось принять эту фразу, принять и понять то, что в жизнях друг друга Коё и Осаму уже в совсем скором времени вновь будут играть одни из самых важных ролей. И парень на самом деле хотел этого — чтобы в отношениях брата и сестры наступила долгожданная идиллия вместо тягостного и мрачного напряжения. Тогда уже можно было не волноваться за то, что один в который раз поведёт себя как придурок, а вторая не может пробиться через те тернии, которыми оброс парень, и достучаться до него. Его миссия будет закончена.       Кистей рук касался лёгкий, но морозный воздух, однако Накахара совсем не придавал этому никакого значения. Ему даже нравилось ощущать это несильное покалывание на коже и чувствовать, что сейчас действительно зима. Он очень сильно хотел бы увидеть все, что его окружало на данный момент, чтобы хотя бы на секунду вспомнить, насколько зимнее время года бывает прекрасным. Конечно, за прошлые семнадцать лет в его памяти сохранились яркие снежные образы, которые он не забудет даже спустя многие годы, но этого Чуе почему-то сейчас было невыносимо мало. Он помнил небольшие улочки родного города Хирацука, украшенные разноцветными, переливающимися гирляндами. Окна квартир и домов, которые чаще всего мигали холодным голубым оттенком. Помнил театр, где работал Артур, — он был нереально красивым, парень даже не мог подобрать нужных слов, чтобы описать тот восторг, который он испытывал при виде новогоднего дома музыки. Здание было похоже на королевский дворец. Даже воздух казался другим — более непринуждённым и лёгким, что свидетельствовало о приближающемся празднике. Накахара был уверен в том, что запомнил каждую мелочь, — все сугробы, которые только видел, не просто новогодние ёлки, а даже игрушки и мишуру на них. Всё это всплывало в памяти так, будто все эти семнадцать зим произошли только вчера.       Но неожиданно для себя парень понял, что ему было мало этих воспоминаний. Вернее, ему хотелось запечатлеть ещё и картину сегодняшнего вечера — хотя бы по одному взгляду кинуть в каждую сторону. По доносившему смеху и громким разговорам людей можно было догадаться, что неподалёку проходила новогодняя ярмарка. Хоть он и понимал, что в большинстве своём все такие ярмарки схожи, но ему было очень любопытно убедиться в этом своими глазами. Ещё Чуя хотел посмотреть на снежную и украшенную к празднику Йокогаму. Именно самому посмотреть, а не слушать чьи-то описания (честно говоря, неумелые). Ему было интересно, как выглядело кафе, в котором они остановились своей небольшой компанией. Парень думал о том, что отдал бы все что угодно, лишь бы взглянуть на лица своих спутников. Собственными глазами увидеть то, как Артур и Коё улыбались друг другу и держались за руки, — посмотреть на беззаботное счастье на лице своего опекуна. И даже Дазая ему хотелось увидеть. Хотя слово «даже» почему-то показалось Накахара несколько грубым — ему просто хотелось увидеть пианиста. На экранах телевизоров и афишах он всегда видел совершенно другого Осаму — не такого, который стоял рядом с ним сейчас. На видеоконцертах и плакатах не было той насмешливой ухмылки, которую парень привык слышать в голосе, или наглого взгляда, который он иногда чувствовал на себе. Всё эти мелочи он мог себе лишь представлять, рисуя в голове искривленный образ. Чуе хватило бы лишь мгновения, чтобы жадно запомнить каждую родинку на лице музыканта. Как жаль, что он просил слишком многого.       Вдруг парень услышал тихий смех Дазая и с немым вопросом повернул голову в его сторону. В какой-то момент ему самому хотелось рассмеяться, хотя он даже не понимал почему. Пианист же, покачивая головой, наигранно укоризненно проговорил: — Опять применил свои психологические штучки. Я ведь не собирался ничего рассказывать. — Но все же рассказал, — искренне улыбнувшись, ответил Накахара. Опять же — он не заставлял соседа что-либо говорить, только давал направления для размышлений. У Осаму был выбор — раскрывать все свои карты или же продолжать их держать при себе. И он выбрал первый вариант — у него получилось довериться Чуе, хотя он мог с лёгкостью этого не делать. Парень не мог понять, откуда взялась эта потребность, но он чувствовал, что этот шаг со стороны музыканта был действительно для него важен. — И я очень это ценю.       На какой-то миг Дазаю показалось, что он потерял дар речи. Или что мир окончательно сошёл с ума. Или что весь сегодняшний вечер ему только снится, и сейчас, на самом интересном моменте, его разбудит оглушающий звон будильника. Однако этого не произошло, а земля не начала извергаться лавой у него под ногами. Слова рыжего паренька правда были адресованы именно ему — именно на него был направлен взгляд, полный благодарности и теплоты. Ещё никогда ранее Накахара не смотрел на пианиста так осторожно-нежно, настолько по-доброму — Осаму вообще впервые видел мальчишку таким. Ведь его лицо постоянно выражало недовольство или саркастичность, но все это в одно мгновение пропало. И музыканту почему-то как раз вспомнилась фотография в комнате его соседа, где он был счастливым ребёнком в окружении своих родителей. Будто тот Чуя спустя много лет наконец вернулся, и это возвращение было настолько долгожданным для Дазая, что тот будто забыл, как дышать. Он никогда не думал о том, что даже самая лёгкая улыбка может быть такой ослепительной и завораживающей.       Только пианист хотел что-то сказать, как его прервал неожиданный и резкий хлопок праздничного фейерверка. Тёмное, ночное небо озарилось яркими, блестящими огоньками, поочерёдно меняющими свой цвет. Громкие взрывы сопровождались не менее громкими возгласами и свистом людей рядом. Многие посетители кафе вышли на улицу, чтобы посмотреть на покрывающееся лучистыми пятнами небесное полотно. Среди общего хора голосов и смеха можно было узнать, что Артур и Озаки тоже не стали отсиживаться в помещении. Люди поздравляли друг друга с наступившим Новым годом, даже если были не знакомы, кричали настолько сильно и радостно, что, наверное, еще немного и сорвут голос. Это была особенная атмосфера семейности и уюта, где никто не чувствовал себя лишним, — словно все были как никогда близки в этот момент, наслаждаясь ощущением долгожданного праздника.       Вокруг шумели и суетились люди, громкие хлопки фейерверков как будто становились только громче, однако для Осаму весь этот переполох казался абсолютно неважным. Ему даже не нужно было абстрагироваться от всего этого, чтобы видеть перед собой только лишь Чую. В который раз — в который раз музыкант не мог оторвать от парня взгляда. Но если в предыдущих случаях он смотрел скорее с интересом, словно разглядывал хрустальную статуэтку, то сейчас его взгляд был другим. Он был готов хоть целую вечность так мягко, но в то же время жадно взирать на рыжего мальчишку. Дазай не мог оторваться, потому что у него возникало ощущение, словно он смотрел на настоящее произведение искусства, — на очень реалистичную картину. И если бы это было действительно так, то пианист готов был бы сразу признать, что очаровательнее и прекраснее этого портрета он за свою недолгую жизнь ни разу не видел. Ему хотелось продолжать и продолжать наблюдать за тем, как тонкие, чуть потрескавшиеся от холода губы Накахары изгибались в обезоруживающе милой улыбке, а в по-детски невинных голубых глазах отражались вспышки фейерверка. Рыжий мальчишка выглядел невероятно счастливым — он выглядел настоящим. Таким же настоящим, как когда-то ночью, когда музыканту пришлось его успокаивать от кошмаров. На нем не было его излюбленной маски крепкого орешка, каким он представал перед окружающими. Он был самим собой — может, не таким сильным, каким ему хотелось бы быть; может, не таким взрослым, каким стремился стать, но Осаму считал, что ему и не нужно быть таким. Чуя для него был и без лишней мишуры прекрасен, и Дазаю больше не хотелось этого отрицать. — Это выглядит все также красиво, не так ли? — тихо, чтобы его смог услышать только музыкант, спросил парень. Перед собой он видел только расплывшиеся серые и белые блеклые пятна, однако все равно продолжал смотреть на них с ребяческим восторгом, словно видел (если это можно так назвать) фейерверки в первый раз в своей жизни. Однако он был очень рад тому, что эти хлопки и взрывы красок начались именно сейчас, когда пианист был с ним рядом. И хоть Накахаре до дрожи в коленках хотелось бы картинно запечатлеть в памяти этот момент, он понял, что запомнит сегодняшний вечер и без помощи зрения. Он сохранит для себя те ощущения, которые испытал за эти несколько часов. Запомнит лёгкий, но холодный для середины зимы ветерок, треплющий его волосы, когда Осаму стянул с него шапку. Запомнит хрустящий и мягкий снег, когда оказался повален на него дурацкой скумбрией. Запомнит тёплое кафе, где Артур рассказывал всем о детстве племянника, чем вгонял того в краску; где звонко смеялась Коё, предаваясь воспоминаниям о рождественских фильмах; и где музыкант не упускал возможности отпустить какую-нибудь шутку в адрес парня. И он навсегда запомнит эти последние минуты перед Новым годом, когда они с Дазаем стояли близко друг к другу, что, казалось, планета вовсе остановилась. И в каждом из этих моментов был сосед, что Чую одновременно пугало и заставляло трепетать от непонятного ощущения внутри. — Да, очень красиво.       Именно так ответил пианист, однако его взгляд ни на секунду не отрывался от Накахары.

***

      Глаза уже в любую секунду были готовы закрыться, тело казалось тяжёлым, а ноги ватными, но, даже несмотря на это, Чуя чувствовал себя превосходно. Его состояние было похоже на приятную усталость — по крайней мере, так описала свое самочувствие Озаки, когда они все вместе уже ехали домой. И парень не сомневался, что она испытывала то же самое, что и он. Как впрочем и остальные члены их небольшой компании. Или хотя бы Рембо, который ответил утвердительно. Осаму же промычал в ответ что-то неразборчивое и практически всю дорогу ютился рядом с Накахарой на заднем сидении автомобиля, положив голову тому на плечо и слегка дремля. В любое другое время тот, возможно бы, начал возмущаться и говорить что-то по поводу личного пространства и того, что голова скумбрии тяжела, как камень, но не в этот раз. Во-первых, у него не было сил на глупые препирания, во-вторых, его вполне все устраивало, а больше и добавить было нечего.       Для начала они решили отвезти домой Коё, и Чуе почему-то стало любопытно, проявит ли пианист хоть какую-нибудь реакцию по приезде туда. Все-таки, как парню было известно, девушка продолжала проживать в доме, в которым они выросли и из которого Дазай однажды сбежал. Может, у соседа вдруг возникнет желание его посетить? Озаки даже хотела предложить брату такую возможность, но как только увидела его спящим, решила придержать эту идею до следующего раза. Накахара же в этот момент незаметно для самого себя тоже провалился в дрему, потому что в тот момент, когда он уже пришёл в себя, Артур один напевал песни по радио. Однако когда они втроём уже подъезжали к своим домам, то никто уже не спал. Рембо делился впечатлениями с племянником и музыкантом о прошедшем вечере. В его голосе чувствовалась заметная утомленность, но это не мешало мужчине в красках описывать все свои эмоции от этого дня. Чуя лишь поддакивал, иногда что-то дополняя или отвечая на вопросы от опекуна. Больше болтал Осаму, который заметно взбодрился по сравнении с началом обратной поездки.       Из припаркованного в гараже автомобиля Накахара выходил очень медленно и нехотя, словно выбирался из густого киселя. По неизвестной для него причине он не хотел признавать, что ещё пара минут и этот вечер уже завершится, станет просто вчерашним днем, о котором он будет вспоминать с улыбкой. Парню не хотелось, чтобы все заканчивалось, хотя он понимал, что действительно пора. Вот он стоял в гараже собственного дома и ждал, пока Артур и пианист напоследок обменяются любезностями и распрощаются до следующей встречи. Вот он слышал, как Дазай в своей обычной насмешливой манере надеется на их скорое свидание. Чуя же не отвечал, даже не кивал — думал, что если ничего не скажет, то сможет заставить время не идти настолько быстро. Но, к сожалению, он не всемогущий и не обладал такой способностью — им все равно придётся разойтись. И первым их компанию покинул Рембо, широким зевком извещая о том, что готов уснуть хоть прямо по дороге в свою комнату. Накахара известил опекуна о том, что через пару минут поступит также, и остался стоять на месте, ощущая в воздухе какую-то неловкость. Ему было любопытно — чувствовал ли себя также музыкант? Однако парень не решался этого спросить — он вообще не решался сказать что-либо, хотя не понимал почему, и откуда между ними взялась такая скованность. Чуя вовсе хотел думать, что ему это только казалось, но Осаму тоже ничего не говорил, а молчание с его стороны совершенно не вызывало облегчения.       Накахара размышлял о том, что наверняка сейчас выглядел невероятно глупо, — не прощался и не уходил, будто ждал чего-то. А он ведь и правда был в ожидании — в ожидании того, когда в нем наконец-то появится хотя бы капля смелости сделать то, чего хотел. Его состояние нельзя было назвать липким страхом, который он испытывал при ощущении пламени, — это было скорее замешательство вперемешку со странным волнением. Ему казалось, словно он стоял обнажённым перед ревущей толпой, требующей зрелищ. И Чуя стыдился того, что испытывал. Стыдился всего себя — хотелось обхватить себя руками в защитном жесте, как будто это могло помочь спрятаться от внешнего мира. Его идея, которую он хотел, но боялся осуществить, изначально была провальной — даже думать над ней не нужно было. Но парню хотелось — это был стремительный порыв, который он хотел реализовать. Но почему-то совсем не задумывался о том, что это будет так сложно. После он ещё долго будет корить себя за такую слабость.       На самом деле это молчание могло длиться хоть целую вечность, если бы пианист, до этого неловко оглядывающийся по сторонам, не протянул бы долгое «ну», означающее прекращение этого дурацкого цирка. В этот момент Накахара понял — либо сейчас, либо уже никогда. Он как-то машинально вытянул руку вперёд, призывая остаться, и наткнувшись на пальто Дазая, понял, что он стояли друг к другу достаточно близко. Однако для парня это было даже лучше. Он, придерживая музыканта за рукав, тихим, упрашивающим голосом проговорил: — Зайди на пару минут. — Ты настолько не хочешь со мной прощаться, коротышка? — хитро усмехнувшись, спросил парень, но все-таки вместе с Чуей зашёл в дом. Каким бы непринуждённым не казался его ответ, внутри у Осаму все нервно сжималось. Не понравилось ему это жгучее молчание и звенящая в воздухе неловкость. Если честно, ему не хотелось уходить, даже несмотря на всю эту атмосферу. Как будто у него было миллион недосказанных фраз, которые он желал озвучить, но никак не решался. Так оно и было, но озвучить он их хотел не столько Накахаре, сколько себе, потому что ему важно было разобраться в том, что с ним происходило. Вернее в том, что он чувствовал. Мысли, ярым потоком несущиеся в голове, пугали его. Хотелось все свалить на злую шутку его собственного сознания над ним, но это было настолько смешно, что хотелось плакать. Ему только и оставалось что молчать и отшучиваться. По крайней мере сейчас.       Они прошли к лестнице, ведущей на второй этаж, и Дазай не мог для себя не отметить, что рыжий мальчишка очень уверенно передвигался в пространстве. Хотя удивляться этому было слегка странно, ведь это все-таки был его дом, в котором парень наверняка знал все вдоль и поперёк. Не снимая ни ботинок, ни верхней одежды, Чуя поднялся на несколько ступенек и через плечо сказал пианисту: — Жди здесь.       Многозначительно поджав губы, парень кивнул, хотя понимал, что коротышка этого не увидит, и проследил за тем, как тот скрылся в недрах второго этажа. Он соврет, если скажет, что ему не интересно, — конечно ему было любопытно от того, зачем Накахара притащил его сюда, а сам, как видимо, ушёл в свою комнату. Если бы это была какая-то шутка, то музыкант бы сразу её разгадал, но сейчас паренёк выглядел необычайно серьёзно. Сложно было даже представить то, что только какое-то незначительное время назад он улыбался ему так невинно и по-детски. Однако это действительно было так, и Осаму всем сердцем хотелось, что бы Чуя вернулся к нему с такой же обворожительной улыбкой. И стоило ему подумать об этом, как объект его мыслей уже спускался с лестницы. Но вместо лёгкого изгиба губ на лице рыжего мальчишки было отражено нечто похожее на… Смущение? Пианисту правда не показалось? Смущение, прикрытое напускным равнодушием. И чем ближе к нему становился Накахара, тем больше он убеждался, что нет — не показалось. — Бери, — вытащив зелёный бумажный пакет из-за спины, проговорил Чуя, протянув его Дазаю. Честное слово, он был готов сгореть от стыда — настолько нелепо он ещё никогда себя не чувствовал. Единственным человеком, которому он дарил подарки, являлся Артур. Потому что никак не мог иначе — все-таки он был для него не просто дядей или опекуном, а самым дорогим и близким человеком, — он не мог оставить Рембо без подарка. Для парня вообще данная тема была несколько интимной, ведь нельзя было вручить что-то человеку, с которым тебя мало что связывало. Другими словами — если и делать подарок кому-либо, то этот «кто-либо» должен быть тебе важен. Настолько сильно важен, что хотелось бы порадовать его простой заботой в виде памятной вещицы. И у Накахары был только один вопрос — неужели он руководствовался именно этими словами, когда планировал что-то дарить музыканту? Но на собственный вопрос парень не был в силах ответить. Он всего лишь последовал какому-то неясному желанию, чем шокировал даже опекуна. — Ты серьёзно что-то даришь мне? — удивлённо вскинув брови, спросил Осаму, с опаской принимая праздничный пакет. Если бы парень плохо знал коротышку, то с лёгкостью бы предположил, что его ожидала хлопушка, которая взорвётся прямо ему в лицо, мертвый голубь, заплесневелый и дурнопахнущий рыбный пирог или любая другая гадость, которую только можно было подкинуть. Но, к своему счастью (или сожалению), он знал, что Чуя подобного не допустит, даже в шутку. Особенно сейчас, когда он в таком странном, волнительном состоянии. Он правда переживал по поводу подарка? На самом деле, пианисту тоже не было спокойно, потому что он и не думал о том, что сегодняшний вечер закончится для него именно так, — он уйдёт с подарком. От рыжего мальчишки. У парня данная истина совершенно не укладывалась в голове. — Я не сплю? — Будешь так язвить — все заберу, — недовольно буркнул Накахара, скрещивая руки на груди. Ему хотелось уже прямо сейчас умчаться в свою комнату, закрыть её на сотню замков, зашторить окна (хотя у него не было занавесок) и не выходить даже в коридор дома в ближайшие несколько дней. А может недель. Однако он заставил себя успокоиться и с равнодушием, словно ему это совсем не интересно, ждать реакции Дазая на свой подарок. Но, естественно, ему было интересно — в другом случае парень бы так не мучался, ощущая себя абсолютно не в своей тарелке.       Театрально закатив глаза и невозмутимо фыркнув, музыкант все-таки решил придержать свои очередные шуточки для следующего раза — ему не хотелось заставлять Чую чувствовать себя ещё более скованно, чем сейчас, а вместе с этим и разозлить. Ведь что-что, а взглянуть на содержимое небольшого, аккуратного пакета на самом деле было любопытно. Было бы крайне грустно и обидно, если бы своими провокациями Осаму лишил сам себя подарка. Тем более если его вручил именно коротышка — пианист совсем никогда не задумывался, что мог получить от него подарок, пусть и в Новый год, когда принято делать такие сюрпризы. Но чтобы над этим для него заморачивался Накахара — это было что-то за гранью реального и нереального. Однако и нельзя было отрицать, что такое внимание было донельзя приятно парню, хотя он ещё даже и не посмотрел, что внутри пакетика. Можно было сказать, что это не столь важно, — Дазай был готов радоваться всему.       Музыкант с осторожностью раскрыл пакет, и его губы непроизвольно расползлись в широкой и несколько глупой улыбке. Ему хотелось громко и звонко смеяться, но совсем не от того, что его насмешил именно сам подарок. В момент, когда он посмотрел на содержимое праздничного пакета, Осаму ощутил невероятную лёгкость во всем теле и внезапный прилив безграничного тепла. Подарок рыжего мальчишки не являлся чем-то сверхординарным и фантастическим. На первый взгляд, он был простым, в каком-то смысле немного банальным, но в нем была та самая изюминка, которая делала эту вещь до приятного покалывания в груди желанной, — это то, что подарил ему Чуя. Тот самый парнишка, который резко реагировал на каждую его шутку; который в любой момент был готов избить пианиста до потери пульса, лишь бы тот наконец перестал нести очередную чушь; который лаял на него похлеще самой раздражающей чихуахуа. Тот самый парнишка, который оказался не тем, кем хотел казаться для всех вокруг. Особенный — совсем, как его подарок.       Дазай чуть приподнял вещицу из пакета, чтобы взглянуть на неё на свету. Её было приятно трогать — она была мягкой, из не колючей шерсти — и даже пахла как-то интересно — смесью морозного воздуха и свежей смородины. Её яркий, но не вызывающий цвет мгновенно бросался в глаза, и музыканту это очень нравилось. Нравился волнительный и пленяющий своей красотой насыщенный красный оттенок. Он никогда бы не подумал о том, что будет настолько счастлив только от одного вида подобной вещи. Наверное, он правда стал слишком сентиментальным и эмоциональным в последнее время. Но это уже не пугало так, как раньше, — с этим чувством он ощущал себя намного живее.       Не стирая с лица озорной улыбки, пианист взглянул на Накахару. Тот всеми силами старался делать вид, что его интересовало все что угодно, но не его собственный подарок и реакция Осаму. Парень лишь по-доброму усмехнулся такой плохой актёрской игре коротышки, однако ничего говорить по этому поводу не стал. Вместо подобной колкости он сказал всего лишь одно слово, вложив в его все те эмоции, которые в нем бушевали: — Шарф. — На ощупь вполне неплохой материал, — будничным, как можно более непринуждённым тоном сказал Чуя, продолжая держать руки на груди, но не потому что был недоволен, а просто не знал, куда их деть. Он не знал, куда деть вовсе всего себя. Хотелось свернуться калачиком и спрятаться подальше от пытливого взгляда музыканта, который он чувствовал каждой клеточкой кожи. Но парень заставлял себя стоять спокойно и просто ожидать, что будет дальше, хотя ноги так и норовили измерить шагами весь коридор. Почему он вообще настолько сильно нервничал? Если бы кто-нибудь сказал, что через несколько минут он женится, то даже в этом случае бы не испытывал никакой тревоги. А сейчас он чувствовал себя до жути странно. Да, он хотел, что бы подарок понравился Дазаю. В его положении ему затруднительно было делать какие-либо сюрпризы — приходилось прибегать к помощи. С подарком для опекуна ему помогла Озаки — купила сборник стихов румынского поэта Михая Эминеску. А подарок для девушки помогал выбирать Рембо — картину русского художника Валентина Серова «Девочка с персиками». Хотя этот сюрприз скорее был от них двоих. Мужчина же помогал племяннику и с подарком для пианиста. Накахара думал долго — сначала хотел преподнести что-то связанное с музыкой. Например, билет на какой-то концерт. Однако решил ограничиться простым шарфом — почему-то такой подарок как билет показался ему слишком масштабным, от того и несуразным. Но после покупки шарфа он так думал и о нем, поэтому несколько переживал. — А Артур сказал, что тебе пойдёт красный цвет. — У меня ведь даже нет ничего взамен, — слегка смутившись своему положению, проговорил Осаму. Если уж на то пошло, то он вовсе не думал о том, что они сегодня встретятся. Или что коротышка решит ему что-то вручить в честь праздника. Хотя в свое оправдание парень хотел бы сказать, что пару раз задумывался о покупке подарка, однако сразу же выбрасывал эту мысль из своей головы. Ему она казалась какой-то неправильной и смешной — что если он будет выглядеть глупо? Но все же он действительно выглядел именно так, потому что стоял перед Чуей, можно сказать, с пустыми руками, в то время как тот заморочился специально для него. Всего лишь на секунду музыкант подумал о том, что у него не возникло подобной дилеммы, когда свой подарок ему вручала Коё. У него не возникло ни единой мысли о том, что ему ведь нужно чем-нибудь отплатить за такую щедрость со стороны сестры (но отблагодарить её не просто на словах все же стоило). И почему? Все из-за их натянутых отношений с девушкой? Или потому что хотелось, чтобы Накахаре сейчас было так же приятно, как и ему? — Считай это не подарком, а скорее благодарностью, — небрежно отмахнувшись, ответил парень, снимая с головы шапку, которую через пару секунд можно было бы выжимать. Ему была лестна та мысль, что Дазай хотел бы ему что-то подарить в ответ, но Чуя решил сделать тому сюрприз совсем не для того, чтобы получить что-нибудь взамен. Он это сделал, потому что хотел, — по собственному желанию, не ожидая какой-либо выгоды. Если уж говорить слишком пафосно, то от чистого сердца. Да, это было странное желание, но он чувствовал, что так будет правильно. Действительно нечто вроде замены словам «Большое спасибо». — За наши уроки и, как бы сказал Артур, за все потраченные нервы, — если бы опекун был здесь, то Накахара не сомневался, что так оно и было бы. Однако его тут не было, а парень просто не знал, что можно было бы ещё произнести. Вернее, знал, но старался засунуть все эти слова, которые хотели вырваться из его рта, куда подальше. Чуя и без них ощущал себя последним идиотом на планете, а если бы сказал их вслух, то вовсе провалился бы сквозь землю. Даже в мыслях их стыдно было озвучивать. — Теперь можешь идти.       Чтобы снова не создавать той неловкой ситуации, которая была между ними пару минут назад, Накахара хотел быстро подняться на второй этаж и наконец очутиться в своей комнате. Даже так, оставаясь в верхней одежде и обуви, улечься на кровать лицом в подушку и отгонять от себя каждую навязчивую мысль, которая поступала ему в голову. Ему хотелось просто выдохнуть, потому что он чувствовал, будто сейчас сгорит, если останется рядом с пианистом ещё хотя бы на несколько минут. Чуя не сомневался, что если снимет с себя куртку, то от него будет исходить пар, словно он только-только вышел из горячей ванны. Наверное, он ведёт себя даже хуже школьницы, разговаривающей с объектом своего обожания. Почему он привёл именно этот пример? Ему просто жизненно был необходим крепкий сон.       Но не успел Чуя даже развернуться, как его легонько, очень осторожно притянули за локоть. Он почувствовал то, как скулу обласкало горячее, прерывистое дыхание, из-за чего тело внезапно покрылось приятными мурашками. Носом он поймал слабый, но до жути блаженный аромат горького шоколада. А после на уголке его губ оставили аккуратный, едва ли ощутимый поцелуй. Он заставил то место, куда его поставили, гореть невыносимым пламенем, несмотря на свою невесомость и воздушность. Находясь где-то далеко, только не в коридоре своего дома, Накахара не понимал, что конкретно произошло. На секунду даже показалось, что это все сон или хотя бы какая-то шутка. Причём нисколько не смешная. Но знал он лишь то, что его лицо приобрело насыщенный пунцовый оттенок, стук сердца раздавался в висках глухим набатом, а живот сворачивался в какой-то запутанный клубок. Ему было тяжело дышать, а ноги совершенно не хотели двигаться, словно приросли к полу. Или двигаться не хотел именно он? Не хотел уходить? Парень уже не осознавал, чего хотел, а чего не хотел. Мысли в его голове перемещались со скоростью света и никак не могли остановиться на чем-то одном. Где-то вдали сознания возникало желание побить себя по щекам, чтобы наконец-то очнуться от этого странного наваждения. Но руки, как и все остальное тело, не слушались и продолжали лениво свисать вдоль туловища. В своих бесконечных размышлениях он наткнулся всего лишь на один несомненно важный вопрос. Неужели его правда сейчас поцеловал Дазай Осаму? — Спасибо, Чуя.       Только два слова вылились в его разгоряченный шёпот, хотя музыканту хотелось сказать гораздо и гораздо больше. Однако он хотел думать, что его поступок стоил десятков, если не сотен, лишних слов. На данный момент этого было более чем достаточно. У него не было ни единого желания уходить прямо сейчас — эмоции били через край и твердили о том, что ему необходимо остаться. Однако разум, который только в каких-то отдалённых областях оставался холодным, убеждал возвращаться домой. И, конечно, парню хотелось отдать всего себя необычайному спектру чувств. Потому что он никогда ещё не испытывал такого сладкого волнения, от ощущения которого чуть ли не буквально вырастали крылья за спиной. Он хотел прижать к себе рыжего мальчишку настолько крепко, что кости могли бы затрещать под его силой. Уткнуться раскрасневшемся, смущенный лицом в его маленькое плечо и смеяться — смеяться без остановки, словно он сумасшедший. А может, он действительно слетел с катушек? Но все же пианист прислушался к голосу рассудка — хватит с него глупостей на сегодня. Хотя слово «глупость» ему не нравилось, как и слово «шалость», которым он пытался охарактеризовать свой поступок. Для него это было нечто более высокое — по-детски невинное, но вместе с этим космически прекрасное.       Дазай стремительно выбежал из соседского дома, совсем случайно оставив за собой громкий хлопот дверью. Он вышел на холодную улицу, но никакого мороза вовсе не чувствовал. Ему было до невозможности жарко. Руки, сжимающие драгоценный бумажный пакет, сильно вспотели, и у парня было чувство, что даже по спине струился горячий пот. Словно он по ошибке надел тёплое, зимнее пальто в самый разгар летнего сезона. Осаму думал, что он в любую минуту готов упасть на колени, потому что ноги еле его держали. Поэтому он с нервным вздохом прислонился к двери дома Накахары и запустил пятерню в спутанные волосы. Музыкант пытался восстановить собственное дыхание, однако все его попытки прерывались резкими и короткими приступами смеха. Он не мог просто так успокоиться — все его мысли постоянно возвращались к тому, что он сделал. Он правда поцеловал Чую. Пусть и не совсем по-настоящему, а скорее играючи невинно, но все же это был поцелуй. И этот самый поцелуй мог быть абсолютно другим, более глубоким и чувственным, если бы у пианиста хватило смелости. Сейчас же он чувствовал себя неловким подростком, признавшимся в симпатии понравившейся девочке. Но одновременно с этим он ощущал себя донельзя опьяненным разнообразными чувствами. Словно ему на самом деле только пятнадцать, а не двадцать четыре. Хотя даже в годы своего юношества он не испытывал ничего подобного. И от этих мыслей ему снова становилось смешно, а сердце в груди не прекращало биться с бешеной скоростью.       Дазай понятия не имел как долго он простоял на улице, пытаясь хоть как-то привести себя в порядок и не выглядеть со стороны умалишенным. Будто в какой-то туманной дымке он не ясным, но чудесным образом оказался дома, словно ноги сами его привели. А образ мило растерянного коротышки до сих пор не желал покидать его голову. Они и раньше были друг к другу настолько близко, но музыкант не переходил никаких границ дозволенного. На это было много причин. Это казалось ему неправильным, даже запретным. Потому что он хотел быть намного ближе к Накахаре, чем это было возможно. Да, теперь он признавал то, от чего раньше отнекивался и чего ужасно боялся. Вместе с этим ему была крайне неприятная мысль о том, что парень мог резко оттолкнуть музыканта, если не сразу зарядить ему кулаком в глаз. Однако реакция Чуи была несколько противоположной — он был обескуражен, но негатива с его стороны не было. И от этого пианист ощущал себя едва ли не самым счастливым человеком в мире. И ему снова хотелось увидеть мальчишку. Смотреть на то, как он бы прятал свои пунцовые щеки за мелко подрагивающими от волнения руками. Как его шокированный взгляд метался из одного угла в другой. Прикасаться к мягкой, чувствительное коже. Вдохнуть такой сладкий запах апельсина. Наверное, Осаму болен. Можно ли быть больным каким-либо человеком?       Оказавшись в своём кабинете, парень посмотрел на знакомое окно напротив и легонько улыбнулся. В противоположной комнате на кровати лежал коротышка, прикрыв лицо руками. Музыканту было очень любопытно — о чем он думал на данный момент? Хотя нет, не так, — думал ли он о случившемся хотя на долю в таком же ключе, как и Дазай? Однако он этого никогда не узнает. Или по крайней мере, в ближайшем будущем. Пока же он понимал, что Чуе нужно немного времени, чтобы переварить произошедшее в голове.       Оторвав взгляд от ворочающегося мальчишки, пианист обратил внимание на музыкальный инструмент и в то самое мгновение вспомнил, что было бы неплохо и его маленькому соседу получить свой новогодний подарок. Предварительно открыв окно, Осаму сел за фортепиано, задумался только на пару секунд, а уже в следующий миг осторожно коснулся нужных клавиш. Мелодия напоминала что-то похожее на снежный ворох, даже парад снежинок, танцующих свой удивительно красивый воздушный хоровод. Они то усиливали, то уменьшали свой ритм, пытаясь подстроиться под стремительно меняющееся направление ветра. А сам ветер не был морозным — он был приятным и даже ласкающим кожу. Снежинки завораживающе плясали вокруг лесных елей, заботливо покрывая их густым снегом, похожим на мех. В какой-то момент весь мир будто замирал, а снежинки успокаивались и, словно отдавшись свободному полёту, аккуратно, почти элегантно падали на землю. Дразняще едва ли соприкасаясь с ней, они в тот же миг снова взлетали и закручивали весь мир в своём безумно прекрасном танце. Танце, полном чувств и энергии, — переполняющем манящей свободой, таким чудесно сказочным.       Невесомо касаясь клавиш музыкального инструмента, Дазай исподтишка вновь посмотрел на Чую. Тот по прежнему лежал на кровати, но теперь он всем корпусом был повернут к источнику звука. А пианист не сомневался, что он его слышал. Это заставило его губы изогнуться в довольной улыбке — ему была приятна та мысль, что коротышка слушал его игру даже сейчас, несмотря на то, что наверняка чувствовал себя неловко. Сердце трепетало и пропускало один удар за другим, но Осаму нравилось это ощущение. Ощущение влюблённости в Накахару Чую.