Мелодия души

      Вначале была тьма. Беспробудная пустота, где невозможно было увидеть даже кончик собственного носа. Здесь не было запахов — абсолютно никаких, хотя бы мерзких, от которых хотелось бы поморщиться. Не было звуков — это даже сложно было назвать звонкой тишиной. Она была мёртвой, будто все живое разом сгинуло. Не к чему было прикоснуться — сколько не мотай руками, они ловили лишь воздух. Тут не было ни холодно, ни жарко — не единого намёка хоть какую-нибудь на температуру. А ветерок, исходящий от мотыляющих рук, не чувствовался вовсе. Наверное, именно так выглядело ничто — место, где не было никого и ничего. Только один единственный человек и давящее чувство одиночества и отчаяния. Ощущение времени совсем сбилось — казалось, прошло десять минут, но на самом деле прошёл час. Или наоборот? Трудно было разобрать — голова взрывалась. Невозможно было думать о чем-либо другом, кроме как о тоске и собственном несчастье. Хотелось опуститься до того, что бы начать себя жалеть, лить слезы от тяжести, что внезапно повисла на плечах. Это было так ужасно — почему он находился здесь? Почему рядом с ними никого не было? Неужели он обречён на то, чтобы провести всю оставшуюся жизнь в этом месте? А что, если вечность? Такие вопросы только больше вгоняли в уныние — он был так сильно опустошен, что хотелось просто закрыть глаза, чтобы хоть как-то избавиться от этого противного ощущения. Дазай невероятно сильно хотел вернуться домой.       Стоило ему только прикрыть веки, как вдруг он всем телом почувствовал тепло палящего солнца. Он поднял голову и увидел над собой чистое, голубое небо, совсем как из сказок. Было настолько ярко, что ему пришлось немного прищуриться и с помощью ладони спастись от ослепляющего света. Теперь Осаму стало гораздо легче — больше темнота не стесняла его. Вдохнув полной грудью, он едва ли не чихнул из-за попавшей в нос пыльцы. Его ноги были босы, и он ощутил, как что-то ненавязчиво и приятно его щекотало. Парень осмотрел место, в котором очутился, и перед ним предстал вид удивительной красоты. Вокруг него и ещё за многие и многие километры простилалось чарующее цветочное поле. Поле белоснежных ландышей. Видимо, им действительно не было ни конца ни края — куда бы музыкант не посмотрел, повсюду видел только эти цветы. И больше ничего. Это вызвало на его лице улыбку, но почему-то грустную. Казалось, будто он уже видел эти ландыши. Хотя нет, не просто видел — словно с ними было связано нечто очень важное, но на ум ничего не приходило. Дазаю только и оставалось, что прогуливаться неспешным шагом среди этого поля, иногда осторожно дотрагиваясь до лепестков. Однако неведомая тоска при взгляде на эти цветы все равно продолжала терзать его. И когда он успел настолько сильно полюбить растения?       Пианист понятия не имел, сколько прошло минут или часов, с тех пор, как он начал свой путь — ему не было это интересно. Он, как безмятежный странник, проходил до этой поры неведанную ему дорогу и очаровывался её пленительностью. Ему ещё никогда не было так спокойно и хорошо — все посторонние и ненужные мысли было отброшены не просто на дальний план, а из головы вовсе. Не существовало ничего более, кроме чистых, непорочных ландышей; их неповторимого, лёгкого аромата; тёплого ветерка, ласкающего кожу; и такого мирного неба. Будто из ада он попал прямо в рай, и если это было действительно так, то Осаму не хотел никуда уходить отсюда — ни обратно в пустоту, где он не мог ощущать ничего, помимо безысходности и бессилия, ни к своей жизни, в которой было слишком полно забот. Даже оставаясь в этом месте без каких-либо людей, он наконец-то почувствовал себя до опьянения счастливым.       Подняв заботливый взгляд от очередного цветка, Дазай внезапно застыл, как вкопанный. Спиной к нему неподалёку стоял человек. Это был мужчина. Парень думал, что в этом месте никого больше не будет, кроме него. И вроде бы эта мысль, как и наличие неожиданного гостя, должны были расстроить и озадачить парня, но все это почему-то заставило только насторожиться. Незнакомец стоял неподвижно и, казалось, глядел куда-то далеко за горизонт, даже не думая оборачиваться. Его лёгкая белая рубашка развивалась на ветру, подстать волосам глубокого орехового оттенка; его ноги были так же босы, как и у музыканта. Осаму не мог отвести от мужчины растерянный взгляд — что-то в нем было донельзя знакомое. Такое близкое, но одновременно невероятно далёкое. Не сильный порыв ветра заставил парня немного покачнуться, а затем испуганно расширить глаза. Этот запах, что он почувствовал, — он сразу же его узнал. Такой же тяжёлый и терпкий, как и несколько лет назад. Такой же до ужаса и тошноты противный, но невыносимо родной. Запах сигарет. — Одасаку…       Имя самого дорогого в его жизни человека непроизвольно сорвалось с губ. Дрожащий, потерянный голос пианиста прозвучал настолько тихо, что было сложно поверить в то, что его мог кто-нибудь услышать. Однако это все-таки помогло обратить на себя внимание. Мужчина, прислушавшись, медленно повернулся всем телом к Дазаю. Тот буквально потерял дар речи — перед ним правда стоял Сакуноске. Все тот же, каким он его запомнил, — такой же высокий и статный, с недельной щетиной и усталыми, но добрыми глазами. Такой же живой. Заметив парня, он улыбнулся все той же лёгкой, искренней улыбкой, которой всегда одаривал его и Озаки. У самого музыканта в тот самый миг потекли слезы — он не мог поверить, что его опекун стоял прямо перед ним и глядел на него с прежней теплотой, будто ничего не случилось. Неужели он действительно не был мёртв? Парень ведь сам видел, как бледное, почти прозрачное тело мужчины лежало в деревянном гробу; он точно помнил, как в последний раз прикоснулся к его мертвецки холодной руке. Так значит, то был всего лишь кошмар? Или же он видел сон именно сейчас и, на самом деле, Ода не был жив? Осаму запутался. Как опекун мог быть только миражом, если стоял прямо перед ним?       Сделав один шаг вперёд, парень чуть пошатнулся от внезапного грохота в голове. Замычав от неприятных ощущений, он несколько раз проморгал, чтобы избавиться от этого, и снова попробовал шагнуть. Однако и эта попытка не принесла ничего хорошего. В голове что-то громко гудело, и парень притронулся ко лбу, проверяя себя на наличие лихорадки. Дышать почему-то становилось труднее, а тело было ужасно тяжёлым. Но разве это была какая-то болезнь — почему ему чудилось какие-то странные звуки? Ища помощи, музыкант вновь посмотрел на опекуна. Тот глядел все тем же тёплым, ласковым взглядом. Однако в его глазах воспитанник смог заметить едва уловимое сожаление и частичку печали. И несмотря на состояние парня, Одасаку развернулся и неторопливо направился прочь, заставив того до ужаса заволноваться. Нет — он не мог так просто уйти! Дазай только смог его найти и не собирался больше с ним расставаться — Сакуноске был единственным человеком, который для него был по-настоящему драгоценен.       Наплевав на головные боли, Осаму, окликнув мужчину, хотел сорваться на бег, лишь бы не дать ему вновь исчезнуть. Однако его ноги неожиданно подкосились под натиском набатов, которые, казалось, становились громче с каждой его попыткой сделать хоть бы шаг. Он упал на колени, царапая кожу, и даже цветы не смогли смягчить его падение. Парень закрыл уши руками и крепко зажмурился — голова невыносимо пульсировала, будто была готова в любой момент лопнуть. Стараясь отогнать наваждение, он делал только хуже — звуки становились все громче, что невозможно было даже услышать собственные мысли. Всё остальные чувства словно притупились — пианист не сразу понял, что по его щекам стекал град слез. Вымолвить хотя бы слово вовсе не получалось — все, что он говорил, было похоже на мучительный скулеж. Было очень больно, а он совсем не понимал, что происходило и как избавиться от этого ужасающего грохота в голове. Грохота ли? На несколько мгновений ему показалось, что эти звуки отдалённо напоминали его собственные мелодии. Только они были настолько искаженным, что разобрать было крайне трудно. Но от такого осознания становилось ещё хуже. Дазай почувствовал себя маленьким, беззащитным мальчишкой, которому не стоило надеяться на помощь. Таким, как он, странным никогда не помогают.       Но помощи он уже и не ждал. Жизнь научила его тому, что нужно полагаться только на себя. Однако как бы сильно он не пытался себя в этом заверить, ничего не получалось — отвратительный шум в его голове не прекращался. Музыкант ощущал, как силы медленно покидали его, — он уже не мог сопротивляться. Оставалось только смириться с тем, что эти звуки в конечном счёте полностью сведут его с ума. Но, найдя в себе последнюю энергию, он, подрагивая всем телом от взвалившейся тяжести, поднял голову, чтобы бросить взгляд на удаляющегося Одасаку. Не замечая страданий воспитанника, он двигался все дальше и дальше, ни разу не оборачиваясь. Парень опять его упустил — позволил уйти по собственной слабости. Он ведь должен был противостоять неведомой силе до самого конца, но сдался, окунувшись в омут безнадёжья. Осаму был ужасным ребенком для такого прекрасного человека — он не заслужил того, чтобы быть кем-то усыновленным.       Навзрыд заревев от отчаяния, пианист припал головой к сырой земле. Холодный ветер разнес его безысходный крик по всему бледному цветочному полю, которое уже успело завять. Солнце исчезло неизвестно куда, как будто его вовсе не было, а голубое небо заслонили тёмные, колючие тучи. Дазай вновь проваливался в ту самую пустоту, из которой так яростно хотел выбраться. Но, видимо, именно там ему было самое место. Какой же он жалкий. — Прошу, не покидай меня снова…       Широко распахнув глаза, музыкант быстро осел на постели и огляделся вокруг. Минимализм в мебели, наглухо закрытые шторы и небольшой беспорядок в виде разбросанных носков, рубашек и смятых, исписанных листов бумаги выдавали его комнату. Он проснулся там же, где и заснул, что не могло не радовать. Но ночной кошмар заставлял думать, что все вокруг не настоящее и опять испариться, стоило парню сделать одно неосторожное движение. Ему нужно было немного времени, чтобы прийти в себя. Его сердце билось невероятно быстро, словно было готово выскочить из груди, — в ушах теперь отражался только его стук, однако это все же слегка успокоило Осаму. По спине и лбу струился противный холодный пот, из-за чего в который раз придётся стирать подушку. А глаза были мокрыми и чуть припухшими — даже в зеркало смотреть не надо было. Очередная беспокойная ночь — пианист уже сбился со счета какая за последний месяц. Да и считать, если честно, было глупо — хотелось только, что бы поскорее все закончилось. Дурацкие привычки ему, однако, перешли от Чуи.       Проведя рукой по лицу и потным волосам, Дазай пытался согнать с себя весь неприятный настрой и явное недосыпание, но это мало чем помогло. Нужен был душ — желательно прохладный, чтобы привести все мысли в порядок. Хотя приводить в порядок было особо и нечего — у него не было никаких идей насчёт того, почему ему вдруг стали сниться кошмары. Он ведь давно уже не был ребёнком, которому снились всякие чудовища. В принципе никогда и не снились — что будучи мальчишкой, что будучи взрослым юношей он не видел сновидений. Слишком крепко спал. И никакие монстры под кроватью его не пугали, потому что Осаму знал, что их не существовало. В отличии от Озаки — она боялась темноты и засыпать одной в комнате. Если в приюте ей ещё было более-менее комфортно, то после переезда в новый дом стало немного не по себе. Поэтому девочка бегала к брату, а после они вдвоём шли в кабинет Одасаку, чтобы побыть с ним, пока не захочется уснуть. Они слушали написанные опекуном сказки и медленно проваливались в сон, а уже на утро были в своих комнатах, чему искренне удивлялись. По-крайней мере, удивлялась Коё. Музыкант уголком губ улыбнулся этим воспоминаниям. Тогда казалось, что ночные кошмары — это самая большая проблема, с которой они столкнулись и могут столкнуться ещё в будущем. Настолько наивно и по-детски это было.       Резко мотнув головой, Дазай прогнал эти нелепости из своих мыслей. Когда он успел стать таким сентиментальным? Это никак не помогало понять, почему ему снился именно такой сон, — каждый раз один и тот же. Причём было бы логичным предположить, что начало этому дало появление Озаки в его жизни, но это совсем не так. Как говорилось — если бы все было настолько просто. Можно сказать, ему начали сниться кошмары за несколько недель до прихода девушки. И вроде ничего особенного в его жизни не случилось в то время. Как обычно он нянчился с Накахарой, преподавал ему музыкальные уроки и возобновил свои попытки написать новую мелодию. Может быть, страшные сновидения коротышки действительно были заразными? Видимо, парню не стоило оставаться с ним на всю ночь в одной кровати. Однако это уже были шутки — на деле же единой картины сложить не получалось. И это не могло не раздражать. Но выводило из себя ещё больше то, что ему снова и снова приходилось терять Сакуноске. Эти сны казались абсолютно реальными, как и все те эмоции, которые Осаму приходилось переживать по сотому кругу. Сплошное наказание.       Кинув быстрый взгляд на будильник, стоящий на прикроватной тумбочке, пианист обессиленно выдохнув, упал на подушку. Похоже, сегодняшний день плох с самого утра — он умудрился проспать лишний час. И, честно говоря, он бы с наслаждением продолжил спать и наверняка вырубился бы на все двадцать четыре часа — именно столько ему не хватало, чтобы почувствовать себя бодрее. Однако, как бы не твердил рыжий негодник о том, что ему не нужна никакая сиделка, он бы открутил Дазаю голову за то, что тот не соизволил даже поднять свое величество с постели. В этом случае паренек бы подумал о том, что музыкант опять собирался устроить какой-нибудь бойкот, и не позволил бы этого сделать. Но все же было намного интереснее считать, что Чуя без него просто жить не мог.       Стоило только этой мысли проскользнуть в его голове, то раздался внезапный звонок в дверь. Коротышка, в отличии от Осаму, ждать себя не заставлял — появился в самое подходящее время. Или почти — пианист не успел даже душ принять, а за ним уже пришли, как будто на казнь. Подниматься с кровати не было в его планах на ближайшие пять минут, но все более настойчивый и долгий звук дверного звонка начинал действовать на нервы. На это музыкант вымучено усмехнулся — в этих действиях угадывался весь назойливый характер Накахары. Когда-нибудь он непременно отплатит той же монетой. Причём не в десять утра, а гораздо раньше.       С растрепанными волосами и в домашней одежде Дазай встал с постели и начал спускаться вниз. Вообще он мог появляться перед Чуей в таком слегка (словно его грузовик переехал) потрепанном виде постоянно — тому так или иначе было все равно. Но, видимо, воспитание Оды давало о себе знать. Он всегда говорил, что куда бы человек не держал свой путь, нужно всегда выглядеть опрятно, ведь первое, на что обращали внимание люди прежде всего — это внешний вид. Даже на вечерние посиделки с Анго в малолюдный бар мужчина одевался приемлемо, пусть и с небольшой небрежностью. Да что там посиделки — в собственном доме во время работы он всегда был одет соответствующе: в излюбленную темно-бардовую рубашку и чёрные брюки, а его светлый пиджак висел на спинке стула. Только тапочки выдавали всю его домашнюю атмосферу. Но все же один раз появиться перед человеком (тем более, извините, слепым) в растянутой майке и спортивных штанах не было преступлением.       От непрекращающегося звонка начинал дёргаться глаз. Ворчливо бурча себе под нос о том, что после таких фокусов надоедливый карлик мог смело прощаться со своими руками, Осаму наконец-то открыл дверь. В дом сразу же ворвался холодный утренний воздух, который заставил немного поежиться. Музыкант взглянул на рыжую макушку гостя и слегка оторопел. Не этого человека он ожидал увидеть перед собой. Сегодняшнее утро продолжало играть ему минорные ноты. Что его ждало дальше — апокалипсис? Хотя появление Озаки в его доме уже было сравни концу света.       Тяжело выдохнув и сложив губы в тонкую линию, Дазай, стараясь смотреть куда угодно, но только не на сестру, мрачно спросил: — И что ты здесь забыла? — Хочу поговорить, — то ли от холода, то ли от нерешительности топтаясь на месте, ответила девушка, цокая невысокими каблуками. Прошло чуть больше недели с того дня, когда они увиделись. И все это время мысли о музыканте не давали ей покоя. От такой совершенно неожиданной встречи внутри неё бушевали самые противоречивые эмоции. Хотелось от души дать парню крепкую затрещину за все хорошее — за нелицеприятный последний разговор; за то, что сбежал из дома, разорвав с Коё все связи; за то, что настолько тщательно скрывался, что его невозможно было нигде найти. За то, что вновь оказался чёртовым эгоистом! Но одновременно с этим расспросить обо всем, что происходило в его жизни за последние два года; крепко прижать к себе и больше никогда не отпускать. Она не была готова искать его по всей стране снова. В первое время Озаки пролила немало слез в перерывах между помощи полиции и самостоятельными поисками, но надеялась на то, что сможет найти этого дурака и хорошенько вправить тому мозги. Через год полиция перестала искать Осаму, признав его пропавшим без вести, и девушка чувствовала, что у неё самой опускались руки. В каких бы городах она не была, каких бы людей не спрашивала — её брата словно не существовало. И вернувшись в Йокогаму примерно девять месяцев назад, она продолжила жить обычной жизнью, но все ещё ждала пианиста в доме Одасаку, все также веря, что он когда-нибудь перестанет играть в свои игры и вернётся. И пусть парень не вернулся, но они все равно встретились, и это нельзя было не назвать чудом. — А я — нет, — коротко бросил Дазай, намереваясь закрыть дверь. Конечно, он обещал Чуе подумать над его словами о беседе с Коё, но «подумать» совсем не означало «выполнить». Более того — не сам ли музыкант должен был сделать этот важнейший, если уж говорить пафосно, шаг? Похоже, у девушки не хватило никакого терпения, и она решила взять инициативу в свои руки. И вроде бы отчаянное, но вместе с этим смелое решение, однако на парня оно не произвело никакого впечатления. Он получил разве что только очередную порцию раздражения. Хотя у него самого не было точного ответа, почему его так злило появление Озаки в его доме. Да, первостепенную роль, естественно, играло напряжение, созданное несколько лет назад, между ними, но было что-то ещё. Что-то, что ему, на самом деле, не хотелось бы признавать, — он абсолютно не был готов к предстоящему разговору. А что он мог вообще сказать — что ему жаль за необдуманные глупости, которые он совершал; за свои колкие слова, сказанные в слепом порыве; что он готов простить девушку, которая разрушила его карьеру, а с этим и все мечты стать великим музыкантом? Может быть, Осаму и был в какой-то степени ненормальным, но не настолько, чтобы нести этот бред. Только бред ли? Намного проще было убежать от проблем — у него это прекрасно получалось. Поэтому на данной ноте он хотел закончить этот занимательный разговор, заперевшись в своём доме, как в крепости. Но Коё не собиралась так легко сдаваться — подставив ногу, она не дала двери закрыться. Это действие заставило парня насмешливо прищуриться: — Ты, видимо, наивная, если думаешь, что я не закрою. — Мне все равно, что ты сделаешь, — категорично отрезала Озаки, на всякий случай придерживая ещё и дверной косяк. Пусть пианист и был упрямым бараном, но она ушла от него ничуть не дальше. Наверное, семнадцать лет знакомства яро давали о себе знать, и девушка переняла некоторые черты характера своего друга. Но все же её упрямость имела адекватный характер и не превращалась в твердолобость и возвышенную гордыню, чем часто страдал Дазай. Она заметила эту черту в нем, ещё когда они были детьми и жили в сиротском приюте. Если мальчишка чего-то хотелось, он непременно это делал, невзирая на то, что за его действиями могло последовать наказание. Он никогда не просил помощи у других — хоть ему и нравилось посещать добрую по отношению к нему медсестру, он предпочитал сам обрабатывать раны и ссадины тайно одолженными средствами из врачебного кабинета. Даже в их самую первую встречу будущий музыкант держался достаточно своенравно, по крайней мере, для ребёнка. Шли годы, а в таком направлении его характер только ужесточался. Только вот Коё тоже не собиралась ему уступать. — Я не уйду, пока мы не поговорим.       Возмущённо выдохнув, Осаму устало потёр переносицу. Он ведь только недавно глаза открыл — какой к дьяволу разговор? Он был готов отдать последнее, что у него было, лишь бы на месте девушки оказался кого-либо другой. Неважно кто — серийный убийца, сбежавший из тюрьмы; какая-нибудь ворчливая старушонка, жалующаясь непонятно на что; или же стая голодных бродячих собак, — но только не Озаки. Даже постоянно занудному Накахаре он был бы рад гораздо больше, нежели сестре, с которой совершенно ни о чем не хотел говорить, особенно о событиях двухгодовой давности. Несмотря на то, что они были знакомы уже много лет, пианисту намного легче дался разговор о прошлом с Чуей, которого, по сравнении с девушкой, он знал всего-ничего. Хотя не признавать то, что их беседа выдалась для него совсем не лёгкой, было бы неправильно. И что — ему вновь предстояло выворачивать себя наизнанку, а в его голове опять собирались копаться? И все ради чего — натянутой беседы, которая не даст никаких результатов? Они оба будут топтаться на месте, как и несколько лет назад. Ведь Дазаю не нужно было менять своего мнения — он был прав. Что бы Накахара сказал, будь он здесь?       Тряхнув головой, прогоняя посторонние мысли, музыкант взглянул на Коё. Такое упорство в её глазах не часто можно было увидеть — только когда она писала картины; когда она ещё была уверена, что у неё все получалось весьма неплохо. Даже в мелких спорах с парнем она всегда ему собственноручно уступала — к живописи она тянулась сильнее, чем к выигрышу в каком-то противостоянии. Правда ли что, посвятив себя преподовательской деятельности, девушка совсем перестала рисовать? Её настолько сильно задели его слова о том, что для Сакуноске она всегда была на дне в плане искусства? Неужели получалось так, что из-за Осаму она лишилась того, к чему так яро стремилась, — совсем как он по её вине? Хотя нет — дурные размышления. Несмотря на такие совпадения, они все равно были очень разными, и груз ответственности за содеянное был вовсе не на его плечах.       Стиснув зубы, пианист пошире раскрыл дверь, впуская девушку в дом. Их препирательства могли ещё долго продолжаться — Озаки была настроена весьма серьёзно, поэтому закрытая дверь перед её носом не дала бы никакого эффекта. Она бы либо продолжила тревозвонить ему до самого вечера, либо приходила бы к его дому каждый день до тех пор, пока парень не решил бы сдаться. Хотя в её стиле оба варианта были бы совмещены, что было только хуже. А свои не бесконечные нервы хотелось ещё поберечь. Тем более Дазаю уже становилось холодно стоять в тонкой майке перед открытой дверью, поэтому не оставалось ничего другого, кроме как уступить этой упертой девчонке. Но это лишь означало, что она выиграла только одну битву, а не всю войну.       Коё осталась стоять возле выхода, не снимая тёплого пальто. Её заинтересованный взгляд скользил по маленькой прихожей и перемещался сначала в гостиную, потом в столовую. Только со своего места ей мало чего удалось увидеть — в первой комнате небольшой, слегка обшарпанный диван и аккуратный столик с какими-то газетами, а во второй — стол на двух человек, на котором стояла банка с печеньем. Однако своими наблюдениям она осталась довольна. За все то время, что она не видела музыканта, Озаки успела нафантазировать себе всего самого ужасного — что парню приходилось жить без крыши над головой или в грязных мотелях; что у него было совсем мало денег на то, чтобы прокормить себя; что он заболел непонятными болезнями и все в таком духе. Проще говоря, семейное беспокойство знатно трепало нервы. Но глядя на то, что Осаму жил в довольно приличном доме и имел все необходимое для существования, девушка могла спокойно выдохнуть. Осмотреться по-лучше и подняться на второй этаж было бы отлично, но для неё все же это было роскошью.       Привлекая к себе внимание, пианист нетерпеливо кашлянул. Он заметил любопытство сестры к его дому, но на данный момент это было совсем не тем, на чем можно было бы заострить внимание. Оперевшись спиной о деревянные перила лестницы, Дазай недовольно проговорил: — Только быстрее. Я должен был быть в соседнем доме час назад. — А почему все ещё здесь? — немного отходя от темы, спросила Коё. Для неё все равно продолжал оставаться удивительным тот факт, что четыре месяца они были очень близко друг к другу, но совершенно не знали об этом. У неё ни разу даже не возникло мысли о том, что музыкант не просто оказался тесно связан с Накахарой Чуей, как и она, но ещё и жил совсем неподалёку. В голове такое совпадение никак не укладывалось — не иначе как волшебство какое-то. Однако что было бы, если бы в тот день девушка не позаимствовала у парня того времени, что ему пришлось ждать перед началом урока из-за её опоздания? Никто из них — ни Осаму, ни Озаки — так и не встретились бы? Её надежды на возвращение брата меркли бы с каждым днем, пока она окончательно не опустила бы руки, согласившись с тем, что пианист пропал без вести. Что она потеряла ещё одного близкого человека навсегда. А что Дазай — продолжил бы бегать от неё по городам страны, как только бы Коё удалось выйти на его след? И так по бесконечному кругу? Только вот сейчас же он здесь и, видимо, совсем не думал уезжать. Это ведь значило, что их примирение возможно? Или у него были некоторые причины, чтобы не сбегать снова? — Проспал, — ворчливо пробормотал музыкант, сложив руки на груди. Они действительно собирались говорить именно об этом? Могли бы обойтись без подобных предисловий, которые даром никому не сдались. Не хватало ещё того, чтобы девушка читала ему нотации о том, настолько сильно важна пунктуальность, как в современном мире люди не уважали опаздывающих и так далее. Конечно, данная атмосфера не самая подходящая, но его сестра могла исправить все в один миг. По крайней мере, в свое время Осаму слышал от неё гораздо больше нравоучительных речей, чем от работников детского дома и Одасаку, вместе взятых. Забота и все такое, соответственно, но это не могло не раздражать — Коё была не на десять лет старше его, чтобы читать морали. — Не знала, что ты так умеешь, — по-доброму хмыкнула девушка, заметив состояние своего брата. Если хорошенько вспоминать то, как парень утром собирался на какое-либо важное мероприятие, то невозможно быть припомнить ни одного случая, что бы он когда-нибудь опаздывал. Он всегда вставал точно по будильнику, если не раньше, — особенно если в тот день было намечено его музыкальное выступление. И неважно во сколько было начало концерта — в десять часов утра, после полудня или же около восьми вечера — Дазай постоянно просыпался вовремя, потому что боялся проспать. Потом это уже превратилось в привычку. У Озаки иногда даже складывалось впечатление, что он вовсе не ложился спать, потому что вставал для неё неистово рано. Правда же — какой человек в здравом уме будет просыпаться в шесть утра по собственному желанию? А сейчас, услышав то, что пианист только недавно в первый раз открыл глаза за это утро, девушка слегка удивилась. Ведь уже было десять часов, а он все ещё в таком сонном виде. Так ещё и, наверное, заставил Чую ждать. — Ближе к делу, — поторопил Осаму, не громко топая ногой. Конечно, это была бы невообразимо интересная тема для разговора, но у него совсем не было времени на подобные глупости. Тем более у него абсолютно не было никакого желания обсуждать детали причины его просыпания. Что же конкретно он мог вообще сказать? Что ему уже несколько недель сниться один и тот же сон, где он видел Сакуноске, а потом просыпался весь в слезах? В его жизни и так появился один психолог, то бишь промыватель мозгов, — чего музыкант, на самом деле, совсем не хотел. На фоне таких мозгоправов даже собаки для него были наиболее хорошим вариантом — они хотя бы не заставляли пролистывать свое прошлом вдоль и поперёк, в попытках найти что-то неизмеримо важное. Хотя нет — Дазай уже просто поехал головой. Что псы, что доктора были для него одинаково противны. И как в его рыжем соседе смогли уместиться и доставучая чихуахуа, и «умнейший» врач? — Я хочу извиниться, — сжав кулачки, выдохнула Коё. Вспоминать о том, что произошло два года назад, было невыносимо сложно, но после того, как парень сбежал из дома, она все время прокручивала в голове эти картины. В какой-то момент девушка даже возненавидела его — на это было много причин. Она ненавидела его за то, что, как оказалось, он всегда врал ей, хотя однажды они поклялись говорить друг другу правду в любых случаях. Она ведь никогда не лгала ему насчёт того, что ей не нравилась его музыка, потому что Озаки действительно её обожала, ведь Осаму играл так, как не мог играть никто. Она ненавидела его за то, что он накричал на неё, даже не попытавшись разобраться в ситуации с Одой. Просто опустил её настолько низко, что, казалось, ниже уже невозможно. Из-за этого ей пришлось бросить художественную школу, как и саму идею что-либо рисовать, — собственные работы теперь для неё выглядели ужасным безобразием. Она ненавидела его за то, что он обвинил её в смерти опекуна. После этого девушка ещё несколько дней не могла выкинуть из головы эту навязчивую мысль и размышляла о том, могло ли это оказаться правдой или нет. Но больше всего Коё ненавидела музыканта за то, что он сбежал, даже ничего не объяснив. Но поразмышляв обо всем ещё пару раз, она смогла признать, что в случившемся есть её вина. И все чувство неприязни будто исчезло — на смену ему пришла глубокая тоска. Она правда по нему безумно скучала. — Мне жаль.       Дазаю хотелось истерично засмеяться — ещё немного и нервный тик станет его первой стадией сумасшествия. Хоть он и понимал, что разговор будет строиться именно на таких слащавых извинениях и объяснениях всей ситуации с другого ракурса, но все равно это выглядело смешно. Ему в голову совсем не приходили причины того, зачем нужно было унижаться ради какого-то прощения? Тем более перед тем, кто, как оказалось, чёртов эгоист и бездушная скотина. Неужели за последние два года мнение его драгоценное сестры кардинально изменилось по отношению к нему? Бред собачий — ни один человек не мог поменять свою точку зрения так запросто. Для этого в голове должно было что-то конкретно переклинить. Однако с пианистом, к счастью, было все в порядке — он не собирался отрицать того, что перед ним стояла девушка, которая сломала его жизнь, словно разонравившуюся игрушку, одной лишь записью в интернете. Чего вообще ожидала от него Озаки — что он простит ей все «оплошности», а заодно ещё и сам извиниться за свои слова? Конечно, как же иначе! Даже думать об этом было до колик в животе нелепо.       Только Осаму хотел произнести очередную язвительную фразу, в его мыслях почему-то всплыл недавний разговор с Чуей. И хоть он прямым текстом заявил о том, что принял нейтральную сторону в этой семейной драме, музыкант чувствовал, что тот чего-то не договоривал. А именно того, что чаша его равной позиции была чуть больше наклонена в пользу Коё. Парень почувствовал это, когда коротышка сказал ему о том, что его сестра, в отличии от него самого, признала собственные ошибки. Пусть спустя пару дней, но он это понял. Может быть, в его словах и не было скрытого смысла, но все выглядело определённо так. Честно говоря, это ударяло по его самолюбию — они с Накахарой, конечно, не были лучшими друзьями, но мужская солидарность хотя бы должна была присутствовать. Однако такая подстава не была самым страшным. Несмотря на то, что Дазай постоянно шутил над рыжим мальчишкой и его интеллектом пятилетнего ребёнка, он не считал все таковым. По крайней мере, не всегда. Но в тот день Чуя действительно говорил правильные вещи — даже о том, к чему бы пианист никогда бы сам не пришел. С размышлениями об Одасаку он попал в самую точку, будто это ему ничего не стоило. Так может быть, он прав и насчёт Озаки — что с их конфликте он был виноват настолько же сильно, как и девушка?       От таких раздумий становилось немного не по себе — совсем как во время их с Накахарой беседы. Было не комфортно. Но в обществе Коё бороться с неудобством было более проще, чем в присутствии коротышки. Нужно было лишь бросить беглый взгляд на девушку, как все сразу же становилось на свои места, и к нему вновь возвращалось прежнее пренебрежение. Поэтому, едко усмехнувшись, Осаму ответил: — Если бы тебе правда было жаль, то ты бы занималась чем-то более действенный, чем было на самом деле. — Ты не знаешь, что было на самом деле, — малость возмущённо ответила Коё. Она не сомневалась, что музыкант думал о ней, как о какой-то злодейке, которая совершила отвратительный поступок и радовалась этому. Если бы все было именно так, то её бы здесь не было, и она бы не стала ничего говорить, а более того — оправдываться. Хотя это только меньшая часть того, что она могла сделать для парня. Впрочем как и все остальные её действия, которые особого эффекта никогда не давали. Как бы сильно ей не хотелось найти Дазая, пока он был в бегах, у неё ничего не получалось. У неё не было никаких зацепок, её поиски базировались ни на чем — лишь на догадках куда его могло занести. И, исходя из этих попыток «ткнуть пальцем в небо», она приезжала в различные города Японии по несколько раз, но все было тщетно. Как же мог знать, что её брат находился настолько близко к ней, что хватило бы только сделать пару шагов, чтобы его увидеть? Но одними поисками дело не заканчивалось. Несколько месяцев упорных разбирательств с авторами ложной статьи и на просторах интернета её будто никогда и не было. Газеты же прекратили копирование этой новости и её повторные публикации. Был возмещен моральный ущерб, однако это не дало положительного результата. Статьи с опровержением заголовков о зависимости пианиста ни под какими предлогами писать не стали, и люди так и не узнали, что вся эта история оказалась неправдой. Как и директора театров, куда путь Осаму был строго заказан. Поэтому было потрачено много сил и времени, чтобы добиться, как оказалось, ничего. — Я пыталась и пытаюсь вернуть доверие людей к тебе. — Видимо, дела продвигаются не очень, — позабавившись словам девушки, ответил музыкант. Когда он в первый раз увидел провокационный заголовок о себе, то не мог поверить своим глазам. В голове было множество мыслей о том, что будет дальше. Как теперь на него и его музыку будут реагировать? Будет ли кто-нибудь вообще его слушать после прочитанного? Как много людей вовсе увидели данную статью? Неужели для него, как для пианиста, теперь все закончено? После ссоры с Озаки он собрал все самые необходимые для себя вещи и ушёл из дома. Конечно, он знал, что сестра будет искать его, поэтому петлял из одного города в другой, чтобы было проще запутать следы. Одним из ближайших был Токио, однако это было бы слишком просто, поэтому Дазай уехал в совершенно противоположном направлении от столицы. Его первой остановкой был город Нагоя. Именно там он узнал, что новость о его мнимой зависимости распространилась уже по всей стране. Когда он пришёл в один из театров города и спросил разрешение на выступление, его пусть и не грубо, но требовательно выпроводили. Так было и с несколькими последующими, не только в Нагоя, но и в других городах. Наверное, парень уже не вспомнит, где конкретно ему это сказали, но какой-то из директоров в кратких словах рассказал ему о чёрных списках, где теперь числился Осаму. И так на протяжении последних двух лет — его имя там неизменно. — Проще ведь развести грязь, чем избавиться от неё. — Ты мне не веришь? — потеряно спросила Коё, напряжённо стиснув зубы. Этого и следовало ожидать — не просто так ведь музыкант два года бегал от неё. После того, как девушка скрыла от него болезнь Оды, у Дазая сильно подорвалось к ней доверие. И это было понятно. Можно было скрыть все что угодно — первую влюблённость, нелюбовь к его музыке, сливание денег на что-то абсолютно ненужное, — это не имело бы такого большого значения, как болезнь, причём смертельная. Ей следовало подумать миллионы раз, чтобы соглашаться на нечто подобное, пусть и по просьбе близкого человека. Хотя нет — ни в какую не соглашаться, тем более по просьбе близкого человека! После произошедшего обмана будет естественным казаться, что все остальные, даже самые незначительные слова и поступки, фальшивые и не искренние. — Дело не в доверии, а в том, что ты сделала, даже не задумываясь о последствиях, — помассировав слегка заболевших виски, произнёс пианист и сел на ступеньки. То ли усталость от недостатка сна, то ли надоедливая, заеженная тема разговора настолько сильно утомляла, было не ясно до конца. А может быть совсем что-то третье, о чем было даже немыслимо подумать. Если честно, то парень старался размышлять об всей этой ситуации немного с другой стороны — к примеру, с позиции Чуи. Для него Осаму был эгоистичным придурком, который строил из себя обиженного на весь мир юнца. Этому же обязательно должна быть причина. И коротышка, выслушав рассказ Озаки, нашёл ту самую причину. Накахара настойчиво пытался ему показать, что он виноват в прошедшем так же, как и девушка. Но это казалось музыканту полной нелепицей. Было ведь намного проще все отрицать, чем согласиться с очередной горькой правдой. — А знаешь, что самое обидное? Мне казалось, что за столько лет мы стали друг другу родными людьми.       Заметив, что сболтнул немного лишнего, Дазай не больно прикусил язык. Слова сами непроизвольно вырвались изо рта, прежде, чем он успел подумать об их значении. Правду ведь говорили, что самые дорогие люди причиняли больше всего боли. Пианисту, к несчастью, пришлось в этом убедиться на собственном опыте. Трудно было отрицать, что в нем бушевала только злость после их конфликта. Сначала да — он чувствовал только гнев и ничего, кроме него. Он был сильно разозлен и обижен на девушку, которой безразмерно доверял, а затем же от неё получил удар в спину. Наверное, при уходе из дома он в первую очередь руководствовался именно злостью — ему не хотелось разговоривать с Коё, даже видеть её. Метаясь из одного города в другой в отчаянных поисках хотя бы одного театра, который бы не придерживался дурацких правил чёрного списка, Осаму часто возвращался к их с сестрой перепалке. Это получалось как-то неосознанно, однако дело, возможно, было в том, что куда бы он не пошёл, везде его встречало хотя бы упоминание злосчастной статьи. И он снова и снова злился — даже за сотни километров эта вредная девчонка не оставляла его в покое! А потом пришли какие-то странные мысли — чаще всего о том, что бы вернуться домой. Дазай старательно гнал их прочь, но в Йокогаму, в тот самый дом, который стал родным, неистово тянуло. Почему-то внутри все невыносимо изнывалось от тоски по единственному человеку, который у него остался. Похоже, семнадцать лет, проведённые вместе, оставили сильный отпечаток.       Пианист заставлял себя ненавидеть, каждый раз напоминая себе о том, что Озаки для него сделала. Разве можно было так легко простить и забыть то коварство, которое она совершила? Но в мысли, как на зло, приходили воспоминания о том, какими же они были счастливыми до этого времени. Их связь была настолько крепкой, что их действительно можно было принять за настоящих брата и сестру. Осаму не мог закрыть глаза на ту привязанность, что он испытывал к девушке. Это изводило — его эмоции были совершенно противоречивые, из-за чего пухла голова. Но он старался забывать о тех прекрасных моментах — искривлял свои воспоминания тем, что выдавал их за не настоящие. Так было намного легче — чувствовать к кому-то неприязнь и отторжение совсем просто. Поэтому когда парень все-таки нашёл в себе силы вернуться в Йокогаму шесть месяцев назад, он решил вычеркнуть Коё из своей жизни. Для него она стала безымянной девушкой, которая не простительно его предала. И не нужно было опять ощущать эту неизвестную пустоту на душе, которая заменилась гневом и разочарованием.       И что же теперь? Он вновь метался между двух огней, совсем не понимая, что ему делать дальше. Увидев девушку в первый раз после долгой разлуки, Дазай был взбешен. Он с таким упорством пытался разграничить свою жизнь на прошлое и настоящее, но в итоге потерпел поражение. Самый главный призрак прошлого все же его настиг, причём совершенно неожиданно. Его это подкосило — опять начиналась какая-то чертовщина, что в его окружении, что внутри него. Ему перемалывали косточки, пытаясь докопаться до истины; буквально тыкали носом в проблемы двухлетней давности; а на душе было не спокойно. Он не мог позволить, чтобы те ограничения, которые он старательно выстраивал, в одно мгновение разрушились. Поэтому он до самого конца не собирался разговаривать с Озаки, повторяя из раза в раз, что в их конфликте он ни сколько не виноват. Однако после беседы с Чуей потаенная тоска медленно выходила наружу, что Осаму ничуть не нравилось. — Ты и Одасаку для меня до сих пор родные люди, — разрывая недолгое молчание, произнесла девушка. Её немного удивили слова брата. Изначально ей казалось, что после произошедшего пианист перестал считать её членом своей семьи, но её опасения не оправдались. Это дало ей надежду на то, что их примирение, на самом деле, гораздо более возможно, чем она думала. И, конечно, невзирая на то, что между ними случилось, на то, что в их последние встречи поведение Дазая оставляло желать лучшего, она все равно продолжала считать его своим самым дорогим другом и близким человеком. Они ведь многое прошли вместе — не могло все в одночасье закончиться. — Поэтому я хочу все исправить. — Что ты можешь сделать? — насмешливо поинтересовался музыкант. Ему было донельзя любопытно, как обычная девчонка могла бы убедить высшую театральную комиссию исправить эти злосчастные списки. Вряд ли эту слегка наглую хотелку вообще примутся рассматривать. Разве один человек мог решить все его проблемы? Вернее, возможно, и мог, но этим человеком определённо являлась не Озаки. Она не занимала какого-либо места в музыкальном искусстве, поэтому у неё не было никакого влияния. В отличии от того же Артура, который являлся директором одного из крупнейших театров Японии. Вот его-то помощь для Осаму была тем, что нужно. Не первый и далеко не пятый раз парень благодарил всех земных и неземных богов за то, что жизнь свела его с Рембо. И, конечно же, про его раздражающего племянника нельзя было забывать. Только благодаря свои новым соседям он сможет достичь тех высот, к которым стремился. На данный момент хотя бы вновь появиться на сцене и перестать быть для многих людей зависимым от запрещённых препаратов. — Такому наркоману, как я, вряд ли пришлют приглашение на концерт. — Но ты даёшь уроки Накахаре Чуе! — воскликнула Коё, делая несколько шагов в сторону пианиста. Музыка в их доме перестала звучать еще за несколько недель до их последней ссоры насчёт газет. Упадок настроения Дазая начался сразу после смерти Сакуноске. Чаще всего он проводил время в барах, а если и появлялся дома, то сидел в комнате, в которой была гробовая тишина. Проходила неделя, а потом вторая, а бывалого нежного музыкального звука, который Коё так обожала, не было слышно. Даже каких-либо намёков на него. Что уж можно было говорить о том, когда парень убежал? Фортепиано до сих пор стояло в его старой комнате, верно дожидаясь владельца, который, наверное, никогда не вернётся. Первое время на инструмент было так же тяжело смотреть, как и заходить в кабинет опекуна. Было слишком тоскливо. — Снова играешь, значит в тебе есть прежний азарт, — подбадривающе продолжала Озаки. Она понимала, что Осаму было сложно играть из-за всех произошедших событий, — столько всего навалилось, и это мешало сосредоточиться на музыке. После того, как он ушёл из дома, девушка не думала, что когда-нибудь услышит его мелодии или хотя бы узнает то, что он вновь играет. Поэтому новость о том, что Дазай преподавал музыкальные уроки Чуе, её поразила. Это многое для неё означало — ровно столько же, как и для самого парня. Его продолжали мучать события прошлого, но он все же был готов их отпустить. — Уверена, люди будут рады, если ты вернёшься.       Пианисту невероятно сильно хотелось возразить, но он совсем не мог подобрать подходящих слов, потому что осознавал, что девушка говорила правду. Если, конечно, опустить последнюю фразу — этот случай был весьма спорным. Однако в остальном он все же мысленно, сквозь зубы, соглашался. Если два года назад в его мастерстве произошёл колоссальный упадок, и он стал играть не лучше пятилетнего ребёнка на игрушечных клавишах, то сейчас все было по-другому. Осаму будто вновь становился прежним собой — у него снова получалось играть так же завораживающе, как и раньше. Хотя, наверное, приписывать к этому рыжему дьяволенку весь прогресс, который достиг музыкант в своей игре, было бы слишком величественно для него. Однако парень подобного и не отрицал, ведь с появлением Накахары он наконец-то смог сдвинуться с мёртвой точки. Но с азартом в глазах Коё немного погорячилась. Какой может быть азарт, если твоим учеником являлся вредный коротышка?       Неизвестно то ли специально, то ли совершенно случайно, но его мысли в который раз возвращались к соседскому пареньку. И почему Дазай опять вдруг о нем подумал, хотя мог с лёгкостью опустить эту тему и не развивать её в своей голове? Неужели из этого ещё должен быть какой-то вывод — например, о том, что Чуя достаточно сильно, относительно других людей, влиял на него? Даже бесконечные извинения Озаки на фоне этой глупой мысли выглядели как нечто прекрасное. И до чего он докатился…       Прогоняя очередной бред из своей головы, музыкант раздражённо фыркнул и, зачесывая волосы назад, издевательски протянул: — Спасибо, дорогая сестра, твоя поддержка как всегда кстати. Только где она была, когда умер Одасаку? — Его смерть мне тоже давалась не легко, — насупившись, обиженным тоном ответила девушка. Как и для Осаму, мужчина тоже был для неё всем миром. Это был тот человек, который исполнил её самую главную мечту, подарив тепло и радость настоящей семьи. С его смертью, казалось, что все былое счастье разрушено и никогда уже не будет восстановлено. Хотелось всю оставшуюся жизнь тихо плакать в подушку от безысходности и отчаяния, ведь они с Дазаем вновь остались одни в этом противном мире, где их больше никто не сможет защитить, кроме них самих. Вернее — они должны были защищать друг друга, однако совсем забыли об этом. Коё об этом забыла. Она понимала настолько парню было невыносимо от потери дорого человека; как сильно он тревожился из-за того, что его главная жизненная опора исчезла, но не сделала ничего. Может быть, была слишком занята своим горем или, может быть, не обращала внимания — неважно. Главное, что общую печаль они переживали порознь. А ведь пианист был прав — в этот момент он нуждал в ней, а она в нем. Только это осознание пришло значительно поздно. А её оправдание звучало слишком эгоистично. — Да, ты ведь строила великие козни против меня, — театрально размахивая руками, насмешливо произнёс Осаму. Было неловко признавать подобное, но он чувствовал большую обиду на девушку за то, что её не было рядом. Разве одним из самых главных принципов семьи не являлось то, что все должны поддерживать друг друга, если случилось что-то плохое? А в итоге получилось то, что они оба закрылись в себе, — брат отдалялся от сестры, а сестра от брата. И из этого вышло то, что вышло, — они выясняли отношения на повышенных тонах; один бегал, а вторая старалась его найти; и теперь они вновь воссоединились, и каждый другого пытался услышать и понять. В общем — более странной каши пианист ещё нигде не встречал. И все же два года назад он хотел ощутить хотя бы толику поддержки — ему нужно было знать, что у него ещё есть шанс стойко стоять на ногах. Однако ему не удалось испытать на себе это чувство. Так зачем же оно нужно было сейчас, когда уже совсем поздно? — А теперь мне приходится выбираться из того дерьма, куда ты меня засунула. — У меня есть знакомые, которые могут устроить концерт, — настойчиво и уверенно говорила Озаки. Хотя с уверенностью она, скорее всего, поспешила. У них с парнем было много общих знакомых. Дазай наверняка сам задумывался об их помощи, но почему-то не спешил ей воспользоваться. И это было немного непонятно для неё. Ведь вместо того, чтобы продолжать работать на каких-то низкосортных корпоративах и давать музыкальные уроки, можно было обратиться к нужным людям. Или пианист не только с ней решил разорвать все прошлые связи? Но Артур тоже был хорошим вариантом в подобном продвижении — он бы точно не отказал парню. Однако музыкант не был похож на того человека, которому требовалась помощь, — он выглядел слишком расслаблено. Кто же мог знать, что творилось у Осаму в голове, кроме него самого? — Твоя помощь мне не нужна, — твёрдо отрезал Дазай, поднимаясь со ступеней. У него тоже были замечательные знакомые, только он не собирался раскрывать своих карт. Но одно было ясно со стопроцентной вероятностью — этот разговор нужно было заканчивать. Ему не нравилось, какие формы иногда принимала их занимательная беседа. Он что, опять находился на сеансе психоаналитика? Только на этот раз его самого заставляли вычерпывать из себя все самое важное. И черт тебя возьми — он ведь попадался на эту удочку! Тот, кто раньше сам проводил те или иные манипуляции, попался на одну из них. Ему ведь совершенно не хотелось признавать какие-либо слова девушки за действительность; сожалеть о том, что давно прошло и на данный момент перестало иметь хоть какое-то значение; вспоминать о чем-то, что он решил окончательно забыть. Не этого хотел пианист. А уж тем более не хотел, чтобы у него возникало желание бросить все к дьяволу и… Простить. — Ты сделала достаточно.       Показывая то, что продолжать мусолить эту тему он не собирался, Осаму развернулся и хотел уже поскорее скрыться в своём кабинете. Хотя бы на ближайший час — Чуя мог подождать ещё немного времени, ничего страшного. Однако Озаки не собиралась отпускать парня с такой лёгкостью. Возможно, её действия правда выглядели навязчивыми и знатно мотали нервы, и она сама бы отправила такого человека куда подальше, но она делала все это во благо. Не только для того, чтобы успокоить свои переживания и душевные метания от своих поступков по отношению к брату, — не только для собственной галочки. Хотя музыкант и не говорил об этом прямо, но девушка понимала, как ему надоела данная ситуация. И дело было далеко (хорошо, не очень далеко) не в назойливости. Невозможно было одним лишь щелчком пальцев стереть все воспоминания, которые у них накопились за все совместные годы, начиная от самого первого знакомства. Тем более этого не мог сделать Дазай, который, если привязывался к людям, то привязывался к ним невероятно крепко. А связь, которая между ними образовалась за это время, была очень сильна. Даже несмотря на разногласия. Просто каждый из них переживал ссору по-своему. Коё — бросала все свои силы на поиски парня и исправление своих ошибок, а пианист — в попытках заглушить боль, избегал девушки и выкидывал из головы все хорошее, связанное с ней. Однако им обоим было необходимо это примирение. — Можешь не верить, но мне правда жаль! — с надеждой воскликнула Озаки, с паникой смотря на замеревшего Дазая. Для кого-то это могло показаться унижением или чем-то подобным, но она была готова повторять это тысячи и тысячи раз. До тех самых пор, пока парень наконец не прислушается к ней. Ей не нужны были его извинения за злые слова в её адрес — если музыкант сможет простить её, это будет значить, что он сможет понять свои же ошибки. А это для неё будет многое значить. — Мне было больно от того, что ты гораздо ближе к Одасаку, чем я, — опустив глаза, говорила девушка. Время от времени её продолжало посещать подобное чувство, но уже реже, чем раньше. Но она прикладывала максимум усилий, чтобы избавиться от него окончательно. И да — это была зависть. Пусть и не настолько чёрная, что бы ненавидеть, но это ничего не отменяло. Ощущение дополнительного, ненужного персонажа угнетало. — От твоих слов, когда ты сказал, что я была бездарностью в его глазах, — это было самым ужасным, что Коё когда-либо слышала. Не просто осознавать, что для дорогого человека ты никто, но ещё и слышать это подтверждение от другого. И как бы ей хотелось поговорить с Одой на эту тему и убедиться, что, на самом деле, все было совершенно не так. — Я не была рядом, когда это нужно было, — ещё одна мозоль, которая не давала покоя. Пусть история не имела сослагательного наклонения, но у девушки иногда наступало желание сказать «А если бы я осталась с Дазаем на кладбище?», «А если бы мы не сидели по разные комнаты?» и ещё множество «А если…». — Поступила, как обиженная девчонка.       Стоя спиной к сестре почти на самой высокой ступени, Осаму до противного скрежета стиснул зубы в попытках не завыть волком. Как долго эта девушка собиралась его мучить? Почему она не могла бросить эту затею с примирением ещё на самом начальном этапе? Музыканту казалось, что спустя буквально несколько минут, и он сойдёт с ума. Он лихорадочно хватался за абсолютно любые мысли в своей голове, но они молниеносно ускользали от него. Что бы подумал Одасаку? Он наверняка был бы разочарован, когда узнал бы об их конфликте. Только вот — ими обоими или лишь одним из них? Но парень понимал, что Накахара был совершенно прав, — опекун больше всего действительно хотел бы, чтобы его воспитанники помирились. Коротышка в очередной раз назвал бы пианиста придурком за все сомнения. А Озаки? Что она о нем думала — как все о том же бездушном эгоисте? Или, может быть, он поторопился в выводами, когда в сердцах назвал девушку лицемеркой? Он ведь и сам был не лучше. — Коё, я хочу тебе верить, но не могу, — тихо проговорил парень, медленно спускаясь вниз и не сводя утомленно-тоскливого взгляда с сестры. У него возникало такое чувство, будто он разделился на половинки. Одна его часть агрессивно сопротивлялась этим словам и продолжению откровений, а вторая хотела выговорить все то, что лежало камнем на душе в последние годы. И в силу небольшой погрешности вторая половина выигрывала, что для Дазая было крайне неожиданно. Видимо, сеансы психотерапии с Чуей стоило бы сократить, а ещё лучше вовсе убрать. — Не потому что считаю тебя лживой, а потому что мне трудно все это принять, — ему было очень сложно признать, что ложную статью в интернете написала именно Озаки. Увидев шокирующие заголовки газет, он до последнего отрицал причастность девушки к данной сенсации. Музыканту было бы до лампочки, если бы это сделал какой-то незнакомый для него человек или тот, кто не играл в его жизни особой роли. Но ему не было все равно на Коё. — Если бы ты не была моей семьёй, все было бы проще.       Останавливаясь перед сестрой в паре шагах, Осаму устало смотрел на неё, выжидающе засунув руки в карманы брюк. Это были своеобразные гляделки в напряжённом молчании. Ответная правда за очередные откровения — негласное правило. Раньше парень не смог бы настолько спокойно говорить о том, что его гложело, как и своём прошлом, теперь же у него это получалось. Всё же с некоторыми трудностями и порой с нежеланием, но он старался. Как учил его Накахара. И как прежде его учил Одасаку — только в то время пианист не относился к чему-то такому всерьез. Как оказалось — совершенно зря.       Дазай даже не успел глазом моргнуть, как оказался заключён в крепкие объятиях Озаки. Сначала он весьма удивился такому повороту и хотел отстраниться, но не стал ничего делать. Руки, которые замерли в воздухе, без лишних движений опустились вниз — парень не ответил на такой великодушный жест, которого, как ему казалось, он не был достоин. Подобно дереву, он стоял без движения, бездумно смотря в одну точку. Эти объятия отчего-то ему были невыносимы. Это действительно заставляло чувствовать себя виноватым. Но более убийственный для него был аромат, исходящий от девушки, — все та же спелая вишня, что и много лет назад. Такая же родная, как и табачный дым.       Уткнувшись носом в плечо близкого человека, Коё испытала облегчение. У неё возникали мрачные мысли о том, что её сразу же оттолкнут, но, к счастью для неё, этого не случилось. И даже то, что Осаму не отвечал на её объятия, нисколько не обижало — главное, что сейчас он был рядом; он говорил то, что чувствовал; и они сделали несколько шагов навстречу друг другу. Не кто-то один, а именно они оба. Перед ней вновь был тот мальчишка, которого она знала едва ли не всю жизнь, — мальчишка, которому нужна была семья, фундамент, на котором он мог быть твёрдо стоять. Нужны были люди, которые были дороги ему, а он был дорог им.       Не отпуская объятий, Озаки, вдыхая чуть уловимый запах сигарет, прошептала: — Мне так не хватает того времени, когда мы были беззаботными детьми. Хотелось бы, чтобы все было, как раньше.       Дазай разделял каждое её слово в этой фразе. В пятнадцать они совсем не помышляли о том, что через семь лет их разбросает по разные стороны. В подростковом возрасте любая проблема казалась глобальной, а, вспоминая об этих проблемах сейчас, становилось смешно от сильного преувеличения. Но даже так они оставались детьми, которые жили полной и радостной жизнью в семье, о которой мечтать и не могли. И хоть эти размышления были весьма сентиментальными, парень невольно поддался такому настроению. Он даже поймал себя на мысли о том, что ему бы хотелось простоять в таком положении немного дольше положенного, только бы не отпускать от себя запах, который ассоциировался с домом. И, если уж быть сентиментальным до конца, то и этого самого человека. — Да, мне тоже.