Мелодия души

Настоящее время       Прошлое. Настоящее. Будущее. Время неразрывно связано с каждым человеком. Это вся его жизнь, которая непрерывный потоком течёт в определённом времени, по определённым правилам. До определённого момента. Иногда кажется, что вся жизнь уже заранее кем-то предопределена, а человеку лишь приходится проходить то, что ему была прописано — плясать под чью-то диктовку для развлечения, но никаким образом не осознавать этого. Совсем как персонажу из книги. Он заточен в той клетке, которая ему уготовлена кем-то свыше. Невозможно свернуть куда-либо в сторону без должной необходимости или подсказки сверху. Это безразмерная прогулка по абсолютно прямой тропе, которая никогда не наделена ямами или кочками. Если, конечно, авторы книги не подготовили для своего героя какие-нибудь испытания. И только они могли знать, чем это препятствие в конце концов закончится. А эти «создатели», как на зло, никогда не против поставить своих персонажей в то или иное непростое положение. Как же Дазаю это было знакомо.       Сколько раз он утром просыпался с мыслями о том, что жизнь сыграла с ним далеко не смешную шутку; что все, что его окружало и что он делал, на самом деле не являлось реальностью, — пальцев не хватило бы, чтобы сосчитать. Ещё в совсем юном возрасте он стал понимать, что мир к нему несправедлив и не добр, — так зачем ему быть таковым к миру? Разве обычный ребёнок заслужил жизнь, что была у него, — быть брошенным на произвол судьбы собственным родителями, которые оказались жалким трусами, если посмели оставить его; быть отвергнутым среди своего окружения, непонятным, странным; обрести семью, чтобы снова её потерять, только на этот раз почувствовать гораздо большую боль, чем от первого раза; упустить из рук смысл своего существования из-за чьей-то глупости? Разве Осаму выбирал для себя такую жизнь? Как будто над ним кто-то сверху саркастично смеялся — казалось, вот оно долгожданное счастье, но все пошло прахом. Внезапно. Совершенно не предвиденно. Неожиданно. Будто его персонаж задуман как тот, кто вынужден целую вечность страдать от того, что всегда будет несчастен и никогда не найдёт то, что ему нужно. Простого покоя. Лёгкой, искренней улыбки. Тихий шелест музыкальной ноты.       Возможно, каждый человек хотел хотя бы на один день ощутить себя главным героем книги. Дазай не был в числе этих людей. Жизнь первостепенного персонажа слишком ярка на события — ему приходится переживать слишком много трудностей на пути к своей цели; слишком много забот, слишком много ответственности. Слишком много «слишком». И пусть жизнь второстепенных не такая насыщенная и не настолько полна событиями, чтобы ими гордиться, но она была гораздо спокойнее. Герои второго плана просто плыли по течению повествования, помогая главным достигнуть того, что им необходимо по сюжету. Они лишь простое и красивое дополнения, которое нельзя было назвать определённо нужным или ненужным. Здесь уже все на усмотрение автора. Как бы это не звучало пафосно и вычурно, но пианист был главным героем своей истории. Однако это его совсем не радовало. Очень много боли он испытал, что дойти до сегодняшнего момента. Неужели это было настолько необходимо? Почему его нельзя было оставить в покое сразу после смерти Одасаку? На этом бы закончилась история великого музыканта современности, в одно мгновение вставшего на колени из-за собственной глупости. Вернее, из-за чужой, но другие-то этого не знали.       Конечно, неразумно было бы списывать жизненные неудачи на каких-то «создателей», но эти мысли казались Дазаю весьма забавными. Как ещё можно было объяснить то, что спустя два года после полного отсутствия он каким-то волшебным образом встретился с Озаки? Совпадением или тем более чудом это было сложно назвать — проделки судьбы, её очередные шутки? Несколько лет парню удавалось прятаться от сестры во все том же городе, но только вчера им было суждено наконец увидеться. Так ещё и при совершенно чудных обстоятельствах — они оба оказались связаны с Накахарой Чуей. И предыдущие четыре месяца ничего не знали друг о друге. Странность — никак иначе. Очередное испытание, которое ему подкидывали, чтобы проверить на прочность. До Осаму прямым текстом хотели донести, что от прошлого ему сбежать не удастся, как бы сильно он не старался. Оно и без появления Коё преследовало его по пятам на протяжении последних лет. Страдание, очередная драма и тому подобное — он уже проходил все эти ступени, зачем нужно было мусолить одно и тоже?       Тема прошлого невероятно раздражала музыканта. Разговоры о том периоде его жизни, когда он был настолько слаб, что не мог заставить себя, своего персонажа, свернуть с начерченной прямой дорожки, разрушевшей весь тот смысл, которым он жил. Но вместе с этим прошлое было для Дазая и тем временем, в котором он чувствовал себя по-настоящему живым, ведь рядом с ним были люди, которых он любил самыми искренними эмоциями; при нем была музыка, которая стала для него больше, чем жизнью — собственной целью, к которой он так стремился, преодолев препятствия в роли потерянного, заблудившегося в самом себе мальчика. Две стороны одной медали — слепящий свет и беспробудная тьма. Что было в прошлом, то и остаётся в прошлом — черта с два! Оно никогда не отпускает, потому что является частью жизни, — о нем невозможно забыть по одному лишь щелчку пальцев. Только наивные люди могли полагать, что все могло быть настолько просто. Если бы прошлое так легко можно было оставалось позади, то Осаму бы сейчас не закуривал ненавистые сигареты и не крутил бы в руках вещь, буквально кричащую о том, что все, что произошло два года назад, останется с ним навсегда. Зажигалку — единственную материальную вещь, которая напоминала об Оде.       А что же насчёт будущего — у пианиста оно вообще могло быть? Хотя глупый вопрос — конечно, же могло. Нужно было выражаться яснее — каким могло быть его будущее? Если бы парень был второстепенным персонажем, то что бы конкретно его ждало, — неизвестность, о нем бы просто забыли? Скорее у героев вторых ролей был выбор гораздо обширнее, чем у первостепенных. Они шли по более гладким тропинкам, но могли сделать выбор, на какую ступить из множества. Второстепенные ведь чаще всего находились за рамками повествования — их жизнь была намного свободнее, им не нужно было выполнять заданные команды по чьей-то указке. Но как уже было сказано — каждый главный герой своей собственной истории. Но рассказ о том или другом человеке когда-нибудь заканчивался — неважно с наступлением смерти или задолго раньше. И бывший герой мог стать второстепенным персонажем в уже совершенно чужой жизни. Тогда-то для него становились открыты все пути и дороги.       История Дазая Осаму закончилась в тот момент, когда он сбежал из дома. Он больше не считался первостепенным — его собственная жизнь неожиданно пересеклась с другой. Началась история Накахары Чуи — именно с того самого дня, как он потерял возможность видеть. А стал связан с музыкантом он в тот момент, когда в первый раз пересёк порог нового дома, — когда они впервые перекинулись парой колкостей. Теперь коротышка был главным во всем этом повествовании — Дазай должен был быть лишь побочным персонажем, который помогал герою преодолевать себя и свои страхи. Казалось, он был свободен — с новой историей должна начаться новая жизнь, но их рассказы внезапным образом переплелись между собой, слившись воедино. Он вновь был первостепенным — вторым первостепенным в этой истории.       Кто бы услышал его размышления, то сразу бы подумал, что он окончательно сошёл с ума. Действительно, какие персонажи, какие создатели, какие истории — все было похоже на бред чокнутого, вообразившего себя героем книги. Умел бы Накахара читать его мысли, то непременно бы рассмеялся во весь голос, — он был скептиком, сравнительно пианиста мыслил не столь масштабно. Вряд ли его рыжая головушка смогла бы додуматься до такого, а уж тем более размышлять дальше в подобном ключе — слишком сложно для его неразвитого ума. Хотя, может быть, Осаму правда окончательно слетел с катушек и думал о чем-то несуществующем и неправдоподобном? Вопрос на миллион. Однако его ведь никто не мог осудить за такие мысли — подумаешь, воображение разыгралось.       Стоило музыканту только пару раз упомянуть рыжее чудовище в своих мыслях, то он тут же появился в поле зрения. Укрываясь от несильного, но колючего ветра в лёгкой куртке, Чуя твердым и быстрым шагом преодолел расстояние от одного дома к другому меньше чем за минуту, что, наверное, можно было назвать новым рекордом. Казалось бы, ещё лишь вчера парень блуждал между соседними дворами, чтобы найти дорогу домой. Тогда они в первый раз встретились именно в живую, а не через окна. Дазай понятия не имел, почему вспомнил именно этот день, ведь таких моментов, где Накахара терялся в поисках дома своего учителя, было предостаточно. И только через месяц таких частых походов туда и обратно помогли выработать память на дорогу. Хотя, стоило все-таки признать, что первый случай был самым интересным среди всех прочих. Сейчас же коротышка шёл к Осаму прямо как к себе домой — донельзя уверенной походкой, что не могло не позабавить. Тем более — он уже знал, с какой целью паренек решил наведаться к нему с неожиданным визитом. Однако визит был даже вполне ожидаем.       Только вот музыкант совсем не ждал гостей. В особенности Чую. Хотя кто говорил, что он вообще когда-либо являлся желанным человеком в этом доме? Если Дазай проводил занятия по музыке у себя, то это не означало, что на то была его собственная воля. Он, конечно, согласился проводить уроки, пусть и на определённых условиях, но изображать радость при каждом появлении Накахары в его кабинете было бы очень странно и вовсе в этом не было никакой надобности. А также перетаскивать фортепиано из одного дома в другой было бы слишком проблематично. Если уж переходить к причине отказа пианиста на данный момент видеть парня своим гостем, то тут все было весьма банально даже для него самого. Всё из-за вчерашнего дня, из-за непредвиденной встречи с Озаки. Из-за того, что Чуя сбежал от него, чтобы продолжить разговор с девушкой. И почему-то именно последняя причина давила на Осаму больнее всего. Хотя, казалось бы, какое ему было дело до того, что коротышка выбрал Коё, а не его — музыканту должно быть абсолютно все равно. Однако по неизвестной причине все было совсем наоборот. Конечно, он тоже был ничуть не прекраснее, когда против воли Накахары увёл его от сестры, но ведь он хотел как лучше. И это никак не повод, чтобы так резко уходить, а более того сильно пинать по голени, которая до сих пор отзывалась глухой болью. В общем да, он был обижен. Совсем немного.       Только вот как бы Дазай не хотел того, что бы парень на сегодняшний день оставил его в покое, этого не случится, ведь тот уже поднимался по лестнице. Шаги разъяренного Чуи можно было услышать даже за сотни километров. Это заставило пианиста приподнять уголки губ немного вверх и затянуться никотином ещё сильнее, едва ли не до приступа кашля. Видимо, ему предстояла нравоучительная беседа от семнадцатилетнего подростка о том, какой он плохой и все в подобном духе. От такой мысли хотелось нервно засмеяться — кто кого ещё должен был воспитывать? И не успело это размышление получить продолжение в голове Осаму, как дверь его комнаты открылась, впуская нахмуренного Накахару. Музыкант как раз успел докурить шестую за весь день сигарету — не такое уж большое число за половину дня.       Если бы коротышка мог сфокусировать свой взгляд на конкретной точке, то Дазай не сомневался, что их взгляды определённо бы столкнулись в немой битве, создавая все большее напряжение в кабинете. Или же в голову музыканта обязательно бы прилетела какая-нибудь вещь, и точно бы попала. Впрочем оба варианта имели место существовать — все в стиле рыжего карлика. Первое время они молчали и каждый неподвижно стоял на своём месте — Чуя возле двери, предварительно её прикрыв, а Осаму возле окна, оперевшись на подоконник спиной. Последнему казалось, будто даже Накахара не хотел поднимать эту, мягко говоря, не простую тему разговора. Особенно если учитывать, что он уже был в курсе всей истории, — если, конечно, дорогая Озаки старательно её не приукрасила, сделав из брата подобие монстра, разрушевшего счастливую семью. Однако это уже было полностью на её совести, в которой, как бы хотелось верить пианисту, была хотя бы маленькая частичка света.       Не было известно, сколько прошло времени с прихода Накахары, но по его истечению тот грузно выдохнул и плавными шагами двинулся в сторону музыкального инструмента. Дазаю же только и оставалось неотрывно наблюдать за неторопливыми движениями парня. И кто на первый взгляд мог бы подумать, что этот взрывной мальчишка на самом деле неплохой музыкант? Вот Осаму такая мысль вовсе казалась безумной, стоило только Артуру когда-то упомянуть племянника и игру на фортепиано в одном предложении. Сейчас же, наблюдая за осторожными, почти невесомыми прикосновениями изящных пальцев к инструменту, пианист был готов сто раз забрать свои слова обратно. И, если уже до конца быть честными, то Дазай не мог и взгляда оторвать от Чуи. И здесь был единственный плюс слепоты, иначе бы музыканту давно бы оторвали голову. Однако стоило только коротышке наконец-то начать говорить, то парень тут же вернулся в реальность. Он говорил крайне незаинтересованным голосом, не поворачивая головы в сторону собеседника: — Почему не пришёл? — Только не говори, что безумно скучал, — издевательски протянул пианист, складывая руки на груди. Сегодня он должен был в очередной раз выполнять роль няньки или, как говорил сам зловредный гном, надзирателя для Накахары, но не изъявил желания появиться. Всё по тем же причинам, по которым не хотел, чтобы парень появлялся в его доме хотя бы ближайшую неделю. Однако его мечтам не суждено было исполниться — видимо, по нему кто-то неожиданно соскучился. Это не могло не льстить. По крайней мере, это объяснение было гораздо лучше настоящей причины появления Чуи, а Осаму не сомневался, что дело было именно в ней. Просто ведь надо было начинать с чего-то нейтрального, чтобы не нагружать разговор сразу недовольными нотами. Только парень был далеко не мастером в подобных делах — это было видно, чего лишь стоил его вопрос. — Просто интересно, — в той же протяжной манере проговорил Накахара, словно передразнивая музыканта. Заданный им вопрос совершенно не играл важной роли — это было действительно так. Ему было совсем неважно по какой причине эта бестолочь не притащила свое императорское величество в его дом. В принципе парень даже был рад этому — хоть в какой-то день ему удалось отдохнуть от этой надоедливой скумбрии. Хотя сегодняшний день можно было считать как второй выходной, ведь все оставшееся вчерашнее время Чуя тоже провел самостоятельно после ухода Озаки. А Рембо ещё продолжал заявлять, что его племяннику до сих пор нужна была сиделка, — как оказалось, уже и нет. Подумаешь, пару раз порезался, пока готовил салат или обжег руку о горячий чайник, — все было не так страшно, как опекун мог себе напредставлять. Что же касалось внезапного прихода Накахары, то все было очень просто, — этот придурок Дазай не мог вечно бегать от их разговора. — Как долго ты ещё собираешься играть обиженного мальчишку? — Так вот кем она меня выставила — недовольным идиотом, — со злой иронией произнёс музыкант, презрительно кинув взгляд через плечо на закрытое окно. Конечно, кто бы сомневался, что именно по этой тактике и пойдёт Коё, — намного легче же было изобразить его, как какого-то неуравновешенного, а самой прикинуться белой овечкой. А написание статьи аргументировать тем, что все написанное в ней абсолютная правда. Осаму ни за что бы не поверил, что девушка могла выставить себя во всем виноватой и рассказать их общую историю так, как было на самом деле. При нем она могла слезливо просить прощения за собственные ошибки, а наивному Чуе навешать лапшу на уши своей подлой ложью. Но Дазая так просто обвести вокруг пальца было затруднительно — он видел насквозь всю её двуличную душонку. На её хитрые трюки он больше не попадётся. — А сама осталась чиста и невинна. — Даже намёка такого не было, — твёрдо ответил парень, подняв железный взгляд на музыканта. Неимоверная твердолобость Осаму не могла не раздражать. Неужели так сложно было хотя бы раз в своей жизни признать себя виноватым? Тем более, не перед чужим же человеком — перед сестрой, пусть и не кровной. Хотя, если на секунду задуматься, то Накахара сам был точно таким же. Может быть, и оставался таким до сих пор, но он пытался как-то исправиться. После конфликта с Артуром насчёт таблеток в еде и слов Озаки об упущенной возможности извиниться, парень глубоко над этим задумался. Вчерашняя история о ссоре Дазая с Сакуноске, а вместе с этим и их последнем разговоре, так вовсе заставила изменить взгляды на собственную упрямость. Чуе не хотелось из-за какого-то пустяка всю оставшуюся жизнь жалеть о чем-то. Сразу, конечно, невозможно было измениться, но он предпринимал все возможное. Пианист же, видимо, был неисправимым случаем — такого человека, который до конца стоял при своём мнении, парень не встречал. Не считая себя. — Твоё поведение никак иначе охарактеризовать не получается. — Может, тогда расскажешь, как себя вести, если такой умный, — саркастично, почти обиженно произнёс Осаму, подходя к парню ближе. До чего он докатился за всю свою жизнь? В его мечтах он гастролировал по всему миру и дарил людям прекрасную музыку. А что же получилось в итоге? Его отчитывал какой-то несносный мальчишка, которому самому нужна была помощь в избавлении от максимализма. И это его поведение нельзя было никак по-другому назвать, не используя ругательства? Просто смешно до чего пианиста довела неожиданная встреча с Озаки — в который раз эта девчонка перевернула все с ног на голову. А Дазаю казалось, что в его жизни все стало постепенно налаживаться. Конечно, прежних выступлений на сценах театров не было, но то что музыка снова могла звучать в его доме, не могло не радовать. На кой черт именно Коё стала учителем Накахары — очередные проделки судьбы, которая заставляла первостепенного персонажа продолжать утопать в собственных переживаниях? — Как тебе что-то рассказывать, если ты не слушаешь? — услышав тихие приближающиеся звуки передвижения, Чуя уверенно сделал шаг в сторону Осаму, при этом несильно сжимая кулаки. Сколько раз за четыре месяца знакомства он ловил себя на мысли, что хотел бы разбить этой надоедливой скумбрии лицо? Даже чисел таких не существовало, чтобы назвать точное количество. Только вот внезапно в голове родилось ещё одно размышление — смог бы Накахара ударить музыканта по-настоящему, а не просто на словах? Хотя бы даже сейчас, когда этот болван в который раз решил сделать из себя мистера крутого и начал конкретно давить на нервы, — смог бы? У него ведь за весь школьный период было множество столкновений с ненавистными одноклассниками — тогда он и не сомневался, что смог бы кому-либо из них сломать нос, если вдруг потребуется. А что же сейчас — если бы у Чуи было зрение, он бы врезал Дазаю ещё в их первую встречу, и так далее на протяжении всех совместных дней, как только тот начинал раздражать? Парень был согласен — странная мысль, но почему-то слишком занятная. Так дело было только в отсутствии зрения? — Зачем тогда вообще завёл этот разговор? — недовольно нахмурившись, спросил пианист, глядя на рыжее нечто в обоих смыслах сверху вниз. Он не любил бессмысленных бесед — мгновенно вспоминались неприятные дни. Поэтому слов ни о чем ему хватило ещё два года назад. Чего Накахара вовсе собирался добиться — неужели правда думал, что сможет в один момент заставить Осаму перестать вести себя как «полная скотина», как выражалась когда-то Коё? Слишком бредово, чтобы быть правдой. Эта наинтереснейшая беседа отнимала слишком много времени, которое музыкант мог потратить на гораздо что-то более ценное. Он хоть и не знал, на что именно, но он был готов заняться все чем угодно, лишь бы не перекручивать уже сотню раз перекрученную тему. Разве его сегодняшний неприход говорил чем-то обратном — тут и без лишних намёков было все понятно. — Действительно, — с неприязнью выплюнув слово, ответил Чую, стоя рядом с пианистом чуть ли не вплотную, из-за чего пришлось поднимать голову. Вот ведь высокомерная шпала — просто так парень не собирался проигрывать эту зрительную битву! И хоть он не видел взгляда Дазая, но ему хотелось верить, что его собственный взгляд ничуть не уступал. Накахара понятия не имел, почему согласился на уговоры Озаки поговорить с этим упрямым придурком. Что вообще двигало девушкой, когда она говорила, что музыкант на самом деле хороший человек? Парень бы никогда не сказал такого о том, кто был готов обвинить его во всех людских бедах. Этим Коё с Чуей и отличались друг от друга — несмотря ни на что, первая была готова искать любой путь, лишь бы помириться с братом, второй же давным давно послал бы Осаму куда подальше, только бы не видеть его наглую физиономию. Накахара не был Озаки — он не собирался прощать пианисту его дурное поведение. Нервы ещё хотелось бы поберечь. — Ведь с тобой разговаривать о чем-либо серьёзном — бесполезно.       Круто развернувшись на носках, парень собрался двинуться в сторону выхода, но его перехватили за запястие. Неожиданно музыканту почудилось странное ощущение, похожее на дежавю, — подобные противоречивые эмоции уже однажды накрывали его с головой, из-за чего он не смог с ними справиться. От такого осознания у него прошёлся мороз по коже — все происходило едва ли не в точности как с Одасаку. Дазай чувствовал все то же самое. Хотелось буквально за шкирку вышвырнуть раздражающего карлика из своего дома, но издалека словно кричал чей-то голос, который обращался к Чуе с неозвученной просьбой остаться. Он снова начала сходить с ума — неужели, если пианист отпустит мальчишку, то вся история с Одой повториться? Однако почему он вообще беспокоился о соседнем пареньке, будто о близком человеке, ведь, кроме музыки, их ничего не связывало? И уже через несколько месяцев перестанет что-либо связывать вовсе — их занятия закончатся. Так зачем Осаму чуть ли не мёртвой хваткой вцепился в руку Накахары, как за спасательный круг? Может быть, это были остаточные переживания от подобного разговора с опекуном — всего навсего защитный рефлекс? В очередной раз так много вопросов и ни одного адекватного ответа.       В голове все перемешалось, но музыкант знал точно — он не мог позволить парню уйти. Конечно, ему хотелось закончить этот ненужный разговор, но завершить все настолько варварским методом, то есть побегом, было бы неправильно. Хотя ему ли говорить о нормальности — коротышка наверняка думал, что парень однозначно с головой не дружит, если сначала прогонял (пусть и не напрямую), а потом останавливал. И в этом случае оказался бы совершенно прав — дурацкое подобие эмоциональных качель. Дазай точно спятил — любой другой на его месте был бы рад скорому уходу незванного гостя, но этот самый гость стал неожиданно желанным. Совсем капельку. По крайней мере, до тех пор, пока они не поговорят. Поэтому, неосознанно сжав запястие Накахары сильнее, пианист отчеканил слова: — Я не сказал, что ты можешь уходить. — А я и не спрашивал твоего разрешения! — раздражённо прошипел в ответ парень, вырывая руку из крепкой хватки, и направился к выходу из комнаты, стараясь как можно более ловко обходить препятствия. Чуе хотелось кричать во весь голос самым тяжелыми ругательствами — и все в адрес Осаму. Кем этот ненормальный вообще себя возомнил, если решил, что в праве распоряжаться тем, когда Накахаре уходить, а когда нет? Слова Озаки о совершенно другом — добром и приветливом — музыканте рассыпались в пух и прах с каждой секундой, пока парень находился рядом с ним. Может, он действительно когда-то и был таким, но сейчас он являлся полной противоположностью того Дазая, которого бы хотелось видеть девушке. Этот Дазай законченный, самовлюбленный кретин, у которого с приходом сестры начала ехать крыша. Чуя не до конца был честен с Коё, когда согласился на данный разговор, — он с самого начала был уверен, что их беседа была обречена на провал. Он хоть и проникся сочувствием к пианисту, но больших надежд на какие-либо слова у него не было, — все-таки он уже не был тем мальчиком из приюта, которого привыкла видеть перед собой Озаки.       От резко вырванного запястия руку будто обожгло огнём — Осаму непонимающим взглядом смотрел на неё и терялся в догадках, почему такой жест сильно его задел. А вид стремительно удаляющейся спины коротышки так и вовсе почему-то заставил дыхание сбиться. Хотя, может быть, он и знал ответ на это «почему-то», но отказывался признавать его, упорно игнорируя тихий внутренний голос. Но откуда такие странные эмоции вовсе могли взяться, ведь Накахара уходил не за сто километров, далеко за горы, а всего лишь в соседний дом, где музыкант мог застать его в любой момент? Они могли вновь поговорить когда угодно, стоило им только немного остыть. Однако Дазаю казалось, что, если он отпустит парня сейчас, то никакого нового разговора между ними не произойдёт. Как в случае с Сакуноске его упрямство все же возьмёт над ним верх, и он будет обиженно дуть губы на рыжего гнома до конца своей жизни. Такой ошибки Осаму больше повторять не намерен. Ему не хотелось, чтобы Накахара уходил. Прикрыв глаза, он собрался с силами и, практически не надеясь, что его услышат, прошептал: — Чуя, останься.       Будто повинуясь какому-то неизвестному желанию, парень остановился, едва притронувшись к дверной ручке. Что-то в голосе музыканта заставило его послушаться скорее просьбы, нежели требования. А Дазай без особой необходимости никогда его ни о чем не просил — можно было даже сказать, что это был первый раз. Впервые в его голосе не звучала обычная для него надменность или шутовская манера. Это было что-то вроде непривычной для слуха Накахары мольбы или даже тоски, требующей утушения. Парень даже думал, что это ему всего лишь послышалось или вовсе приснилось. Однако слух у него был отлично обострен, а происходящее никак не могло быть сном — прикосновение холодной руки Осаму к нему было весьма реальным. Он действительно попросил Чую остаться — слишком искренне и невинно для пианиста. Может, это и была та самая светлая сторона, о которой говорила Коё, только глубоко скрытая за черствостью и насмешливостью? Как бы то ни было — все же он принял решение остаться. И вовсе не ради этой ненормальной скумбрии.       Недоверчиво нахмурившись, парень сделал несколько осторожных шагов в сторону музыканта. Они оба молчали, но никому из них эта тишина не казалась угрюмой — они словно изучали друг друга, как будто встретились совершенно впервые. По крайней мере, изучал Дазай — Накахара всем телом чувствовал его внимательный, неотрывный взгляд, следящий за каждым, даже едва уловимым движением. Сам же он пытался понять, точнее нужно было сказать — разгадать намерения пианиста. Его собственные цели были, как на ладони, открыты и предельно ясны — он собирался… Поток мыслей в голове Чуи внезапно прервался, не сумев ухватиться за нужную соломинку. И что же конкретно он собирался делать — какая она, та самая соломинка? Он узнал об Осаму, его прошлом, его проблемах, практически все важное — разве ему нужно было что-либо ещё? Парень невольно оказался втянуть в семейную драму и вроде бы должен был хотеть как можно скорее выпутаться из этой запутанно истории, но сейчас такого желания у него не возникало. Внутри словно что-то твердило, что заканчивать всю эту «заварушку» на рассказе о прошлом, было бы неправильно. Будто, остановившись на этом, Накахара упустит нечто важное.       Спрятав руки в карманы наспех надетой кожаной куртки, парень прошёл мимо музыканта и остановился на его прошлом месте — возле подоконника. Если бы при нем было зрение, то Чуя смог бы увидеть, как за окном словно в волшебном медленном танце на землю начали опускаться снежинки. Будь он ребёнком, то точно бы восхитился первому снегу в этом году — совсем по-детски невинно и беззаботно, даже несмотря на знания того, что снег выпадал ежегодно. Он бы выбежал на улицу и старательно стал бы ловить каждую снежинку руками, наблюдая за тем, как они растворялись от теплоты его кожи. А если бы были живы его родители, что бы делали они? Вышли бы они вслед за сыном, улыбаясь и поддерживая его ребячество? Помог бы ему отец в поимке снежинок, включая в себе такого же дурачливого ребёнка, только чтобы порадовать мальчика? А мама бы звонко смеялась и сделала бы очередную памятную фотографию в семейный альбом. А что Артур — он бы сделал для горе-охотников тёплый шоколад, как делал обычно для Накахары, стоило им только вернуться с совместной прогулки? У него могла быть такая семья — такая же счастливая, как была у Дазая? Может быть и так, однако исход у обеих был донельзя болезненный. Наверное, рассказ Озаки сильно впечатлил парня, если он размышлял о чем-то подобном. И не столько впечатлила, сколько задела глупость некоторого персонажа.       Поудобнее устроившись на подоконнике, Чуя повернул голову в сторону пианиста, который молчаливо наблюдал за движениями парня, оперевшись спиной о фортепиано. Тишина и так затянулась на достаточно долгое время, поэтому было принято решение её прервать. Накахара без какой-либо злобы в голосе, совершенно обыденно проговорил: — Ты придурок.       Слегка приподняв брови, Осаму искренне удивился услышанному, потому что рассчитывал на совсем другие слова и уже тем более не в таком небрежном тоне. Отлично зная пламенный характер коротышки, он готовился выслушивать гораздо более ярые обвинения в свой адрес, а не простое обзывательство. Например о том, какой он чокнутый псих, у которого мнение менялось чаще, чем местная погода, или бездушный клоун, постоянно переодевающийся в красочные маски, чтобы скрыть свою настоящую сущность. Да всего что угодно — любых криков, любых нравственных поучений, даже к этому он был готов, но не того, что получил на самом деле. Однако за это Дазай был благодарен Чуе — пусть обстановка вокруг них была не самой лучшей, но тяжести между ними тоже не возникало. И, что немало поразило пианиста, — рыжий дьяволенок смог перебороть себя и не сорвать на него голос, а Осаму видел, как тому этого хотелось. Конечно, это был все тот же зловредный, упрямый мальчишка, но шипы, которые он так старательно выпускал, постепенно становились мягче. Музыкант это чувствовал. Это не могло не заставить его усмехнуться и немного расслабиться. Он театрально положил руку на сердце и, насупившись, со вселенской обидой в голосе ответил: — Зачем же так рубить с плеча? Обидно ведь. — Сам говорил, что на правду не обижаются, — ловко парировал Накахара, вспомнив слова из рассказа Коё. Слова, которые девушке запомнились отчетливее всего; которые невыносимо больно ранили, едва ли не убив. Парню даже показалось, будто она, совсем не замечая такого, уделила большое внимание данной фразе — в этот момент её голос звучал так отстранённо и тоскливо, отчего по спине Чуи вдруг прошёлся жгучий холод. Впрочем как и от всего рассказа в целом. Он даже не мог предполагать, что предыстория той самой желтой газетенки, разрушевшей карьеру Дазая, настолько тяжёлая или что она вообще могла иметь какое-то сверхнеобычное начало. Что уже говорить — до недавнего времени парень даже не задумывался о том, что Озаки и Осаму могло объединять что-либо, кроме его обучения. Какие сюрпризы его ещё могли ожидать? Лучше бы никаких, потому что ему уже их хватило на всю оставшуюся жизнь. — Видимо, ты пришёл не для того, чтобы поддержать меня, — на этот раз натурально обидчиво скривив губы в подобии улыбки, произнёс музыкант. Хотя чего ему вообще следовало ожидать? Того, что Накахара неожиданно выразить ему понимание и (умереть, не встать!) сочувствие? Если с понимаем ещё что-то бы неплохое вышло, то с сочувствием — это точно не к коротышке. Особенно если бы оно было направлено по отношению к Дазаю — парень скорее бы выпрыгнул из окна. Да и понимание находилось в том же положении, что и сострадание. Чуя был всего лишь проходным персонажем, невольным слушателем, которому стало известно гораздо больше, чем было положено. И он не был обязан поддерживать пианиста. Или ту же Коё. Хотя Осаму не сомневался, что тот проникся невинностью и слезливостью его сестры, — она ведь была той ещё актрисой. — Выходит, ты не на моей стороне. — Я сохраняю нейтралитет, — растянув ноги на длинном подоконнике, ответил Накахара, сохраняя все тот же твёрдый, неприземленный манер в голосе. Если честно, это было удивительно — разговаривать подобным образом с музыкантом. Тот хоть и продолжал использовать свой излюбленный насмешливый тон, но все же говорил он весьма серьёзно. Ведь только пару минут назад парень сказал, что с Дазаем серьёзная беседа невозможна. И что же было в итоге — он смог настроиться на тот лад переговоров, который нужен был Чуе. В противном случае он бы не стал разговаривать с пианистом — какой бы был в этом смысл, если его слова никак бы не воспринимались и улетали на ветер? Однако тот оборот, который приняла их занимательная беседа, ему очень даже нравился. — Вы оба совершили ошибки, за которые приходится платить.       Любой конфликт был каким-либо способом задействован — не было такого, что ссора, пусть даже мелкая, началась бы с абсолютно пустого места. Всегда на то были свои определённые причины — когда-то скрытые настолько, что невозможно было бы их разглядеть не то что с первого, с пятого взгляда; когда-то такие явные и жирные, что не увидеть их мог разве что самый наиглупейший дурак. Однако причина могла быть в любом случае — и произошедшее между не родными братом и сестрой не являлось исключением. Конечно, Накахара не был никаким психологом или вовсе человеком, которому было бы дозволено лезть в такие личные проблемы, но он все же хотел разобраться во всей этой истории. Вернее, хотя бы как-то расставить все на свои места. Однако, казалось бы, все было предельно понятно — Коё ничего не сказала Осаму о болезни Оды, тот в свою очередь разозлился на неё из-за этого и нагрубил настолько обидно, чем вынудил девушку дать почву для развития ложной статьи. Всё было закономерно — за одним случаем следовало последствие, а затем и за другим. И, наверное, можно было уверенно сказать, кто прав, а кто виноват, но Чуя не собирался этого делать, не имел такой вольности. Он не присутствовал при всем случившемся и не мог никого судить, а тем более принимать чью-то сторону. Но одно парень мог сказать точно — в своих поступках и их итогах они виноваты оба.       Дазаю только и оставалось иронично хмыкнуть на слова рыжего негодника, прикрыв глаза за спавшей чёлкой. Он ожидал, что Накахара займёт совершенно другую позицию, поэтому нельзя было отрицать, что у него отлягла тяжесть на этот счёт. Однако она тут же появилась вновь — уже по другому обстоятельству. Невозможно было пропустить последнюю фразу коротышки мимо ушей, как бы сильно музыкант не старался не придавать этому значения. Он прекрасно понимал смысл этих слов — что два года назад, что сейчас. За горькую правду приходится платить такой же горькой правдой. И они оба, Осаму и Озаки, погрязли в этой мстительной друг для друга истинности — один хотел сделать больно той, что сделала больно ему, и наоборот. К чему же это в конечном счёте привело? Их обиды превратились в замкнутый круг, в котором они безостановочно крутились, — их жизни не были такими, какими они себе представляли ранее, задолго до ссоры. И все повторялось вновь — все шло, ошибка за ошибкой.       Тяжело выдохнув, пианист для некого ощущения бодрости провел рукой по лицу, убрав надоедливые волосы с глаз. Если начало их переговоров было ещё более-менее весёлым, то сейчас былого азарта в нем больше не было. Интерес постепенно терялся, и разговор хотелось завершить — как обычно убежать от чего-то неприятно серьёзного. И Дазаю уже самому казалось странным то, что он решил остановить парня, когда тот уходил, — какой был тогда в этом смысл? Однако, несмотря на свой настрой, пианист все-таки решил ответить: — Считаешь, я этого не знаю? Мы уже заплатили по всем счетам. — Но Коё хотя бы понимает свою глупость, в отличии от тебя, — мрачно хмыкнул Накахара, отворачивая голову от парня. Как бы настойчиво Осаму не пытался обвинять девушку во всех своих проблемах, пусть даже в каких-то моментах совершенно обоснованно, Чуя не стремился принимать позицию музыканта. Опять же — трудно было судить о чем-то, чего до самого конца не знаешь. И дело было вовсе не в слезливых рассказах, в которых, как могло показаться, Озаки изо всех сил старалась оправдать себя и свой поступок. Скорее в ощущении искренности от этого человека. Накахара был знаком с ней столько же, сколько и с Дазаем, совсем не долго, но именно та самая открытость в её словах смогла расположить к себе. В этом и было главное отличие брата и сестры — пианист скрывался за маской нелепого шута, застрявшего в подростковом возрасте, а к Коё чувствовалось большое доверие во всем. И поэтому, когда после всей истории она, шмыгая носом, говорила о том, что сожалеет о произошедшем, парень ей поверил. А в Осаму же снова взыграла твердолобость и узкомыслие — он слишком зациклился на своих обидах. Он не хотел никого слушать и считал свое мнение истинным. Лишь у одного человека было влияние на музыканта и то не безграничное. Однако Чуе казалось, что, если бы этот человек был здесь, то Дазай бы прислушался к его словам. Это был рискованный момент, но риск всегда оправдывал ожидания. Парень тихо, словно между делом проговорил: — Думаю, Одасаку хотел бы вашего примирения.       Пианисту показалось, будто в этот самый момент его ударила молния — от звука родного, болезненно знакомого имени по телу прошёлся неприятный ток. Все вокруг словно замерло, и в комнате повисла звонкая, нагнетающая тишина. Конечно, он понимал, что его прошлая жизнь будет упомянута в разговоре, причём не один раз, но думал, что она будет ограничена только разбором их с Озаки разногласий. Сакуноске никаким образом не должен был фигурировать в их беседе. По крайней мере, на это надеялся Осаму. Упоминание опекуна действовало на него очень болезненно — все навивало воспоминаниями о том, как он узнал о его смерти; как увидел его холодное, бледное тело, и не смог отвести потерянный взгляд; как после похорон он просидел на коленях перед могилой мужчины несколько часов, умоляя о том, что бы тот вернулся. Музыкант сходил с ума от того, что ему приходилось возвращаться домой, туда, где каждая мелочь напоминала об Оде. Как раз таки это являлось побочной причиной того, почему он сбежал, — первой все же оставалось предательство Коё. Более того — Дазай и подумать не мог, что Накахара приплетет Одасаку в их разговор таким способом. Его нельзя было обмануть — хитрый коротышка сделал это не просто так. Хотел, что бы парень почувствовал себя виноватым, используя авторитет опекуна. Он не собирался с лёгкостью глотать эту наживку.       Немного отойдя от удивления, пианист, нервно покусывая губы, с неосознанной потерянностью ответил: — Ты ничего о нем не знаешь. — Но из рассказа ясно понял, что он бы не желал видеть вас порознь, — заинтересовавшись весьма занятым поворотом разговора, Чуя, свесив ноги с подоконника, чуть поддался в сторону Осаму. Видимо, он ударил в самое яблочко, если за его словами последовала отнюдь не ожидаемо насмешливая реакция. И ему это понравилось. Уже во второй раз парню удалось заставить музыканта нервничать от собственных фраз. И это все ещё было для него удивительно. Ведь, казалось бы, такого непроницаемого человека, как Дазай, невозможно было застать в расплох — этим скорее занимался сам пианист. Но похоже на то, что Накахара перенимал у него не только навыки музыкальной игры. Это не могло не радовать — в каких ещё ситуациях ему удастся таким же образом пощекотать нервы этому идиоту? И, кстати говоря, оба триумфальных для парня момента случились в переговорах о семье — в первый раз речь шла об Озаки. Это опять же подтверждало тот факт, что тема близких людей, как и всего случившегося в целом, была для Осаму сложной и щепетильной.       Чуя не обладал способностью читать чужие мысли, но и без этого он всем своим существом ощущал все то напряжённое состояние, которое исходило от музыканта. Очередное зависшее в воздухе молчание было тому доказательством. Однако не только поэтому стал очевиден весь настрой парня. Накахара скорее чувствовал себя сейчас точно так же, как и Дазай. Они оба росли без родительской любви — один лишился её, даже не успев познать её на вкус, а у второго её беспощадно забрали. Можно сказать, что они оба были сиротами, хотя пианист вряд ли бы согласился с такой позицией. И Чуя бы его поддержал — ему посчастливилось не знать о всех прелестях сиротской жизни и ожиданиях человека, который мог бы стать для тебя новой семьёй. Да и его усыновили достаточно быстро — если верить словам Артура, на это хватило чуть меньше трех месяцев. В то время как Осаму пришлось ждать появления Сакуноске около десяти лет. Но все же их объединяло то, что они росли без матери и отца, — под покровительством весьма творческих мужчин, открывших детям двери в великое искусство. И это была только одна из причин, почему Дазай и Накахара всем сердцем любили своих опекунов. А пианист даже после его смерти. Чуя даже не представлял, какой бы была его жизнь дальше, если бы Рембо вдруг не стало. И не хотел этого представлять.       Почувствовав всю эту тяжесть на себе, парень немного осудил свой пыл. Музыкант с его стойким и непоколебимым характером отлично держался — Накахара на его месте давно бы бросил весь этот разговор к чертям. Ему не хотелось бы давить на скумбрию. Это была своеобразная психологическая терапия, которую он сам терпеть не мог. Как и всех этих психологов и психиаторов, которые копались в мозгах людей, пытаясь выведать их самые грязные секреты. Сейчас он был одним из них (только ему за это никто не платил). Однако это «копание» должно было пойти Осаму на пользу — хоть как-то разобраться в собственных проблемах, которые были скрыты даже для него самого. Поэтому, спустя пару минут тишины, Чуя наконец произнес: — Если молчишь, значит сам это понимаешь.       Маленький рыжий демон ничуть не ошибся — Ода действительно хотел бы, чтобы его воспитанники не ругались, как кошка с собакой, а сам Дазай прекрасно это осознавал. Мужчина был таким человеком, который списывал все конфликты на «нет» — если бы он сейчас был здесь, рядом с ним и Коё, то они были бы все той же семьёй. А пианисту дали бы по шее за его отвратительное поведение в последнем разговоре с опекуном — если бы не Одасаку, то его сестра сто процентов. У парня была голова на плечах, которая иной раз могла давать некоторые сбои, пугающие даже его самого, — он не отрицал того, что Накахара удалось ловко найти нужную точку и больно на неё надавить. И, к его огромному сожалению, тот оказался прав в своих рассуждениях — как будто знал Сакуноске, как старого приятеля. Это как можно было так сильно проникнуться какой-то историей, которая даже близко тебя не касалась? Неужели коротышке было настолько интересно то, как Осаму жил раньше, что он с упоением слушал рассказ Озаки? Однако эти вопросы на данный момент мало интересовали парня.       Что же все-таки касалось музыканта, то он чувствовал, что его скоро заведут в тупик. Так ещё и кто — несмышленный мальчишка по имени Чуя, который уступал своими умственными способностями пятилетним детям! Видимо, общение с Дазаем шло ему на пользу — иначе нельзя было объяснить его слова, сказанные с полной решимостью. Он не должен был уступать какому-то ворчливому гному. Парень, устало потирая переносицу, недовольно произнес: — Одасаку мертв, поэтому нет смысла говорить об этом. — Но для тебя-то он не мёртв, не так ли? — внимательно прищурившись, твёрдо спросил Накахара. Хотя он уже прекрасно знал ответ на свой вопрос. И знал, как на него ответит Осаму, — он будет делать и говорить все что угодно, лишь бы не отвечать прямо. Потому что пианист понимал, что на самом деле парень был как никогда прав. Ловкий фокус без какого-либо мошенничества — простые наблюдения и перетасовка одних и тех же карт по десятому кругу. Если раньше Чуя думал, что вся нынешняя жизнь музыканта была последствием только лишь написания жёлтой газеты, и считал, что чего-то в этой истории не доставало, то после рассказа Озаки все встало на свои места. В том, что сейчас происходило с Дазаем виновата не только злосчастная статья, но и смерть близкого человека, которую он до сих пор не мог принять.       Рука пианиста так и застыла на переносице, а глаза мгновенно расширились от очередного поражения. Любой другой человек на его месте засмеялся бы от подобной нелепости, но не Осаму. Ему казалось, будто он сейчас вовсе задохнется от услышанного. Он не знал, как реагировать, — то ли истерично хохотать до потери пульса, то ли с напущенным скептицизмом доказывать, что Накахара несёт сплошной бред. Но что первый вариант, что второй были бы далеко не правдивыми, — совсем не тем, что он чувствовал на самом деле. Однако как можно было говорить о каких-либо реакциях, если парень понятия не имел, что за эмоции бушевали внутри него. А их было очень даже не мало — и ни за одну невозможно было ухватиться. Оставались только огромный шок и сплошное непонимание. А ещё почему-то какой-то потаенный липкий страх. Страх того, что на самом деле коротышка вновь совершил прямо попадание, сбив музыканта в нокаут.       Дазай всегда ощущал, что с ним что-то не так, — будто его мышление и восприятие мира отличалось от обычного. Ему было не комфортно в своей обычной жизни — его собственный, выдуманный мирок был для юного мальчика отрадой. Там были совсем другие правила и принципы, совсем другие люди — все кардинально отличалось от настоящего. И Осаму было там спокойнее — там не было злых женщин-воспитателей, которые заставляли его мыть полы или отбирали шоколад за любую провинность; там не было детей, которые кидали на него косые взгляды и между собой говорили о том, какой он странный. Это был только его мир, который не могли принять другие. И не желали принимать, ведь никто не хотел с будущим пианистом иметь ничего общего. Пусть и до определённого момента. И Дазаю так хотелось бы сказать, что ему никто не был нужен, что ему и одному было хорошо, но только спустя многие годы он понял, что долгое время обманывал самого себя. Он не хотел привязываться к людям, потому что думал, что никто не сможет понять, а главное — принять его тараканов в голове; что люди все одинаковы и рано или поздно бросят его так же, как и родные родители, за ненадобностью. Но когда, будучи мальчиком, он выпустил в свой мир Озаки и Оду, он почувствовал себя иначе, словно живее. И снова лишившись близких людей, Осаму понял, насколько сильно ему не хотелось быть одному.       Иногда пианисту казалось, что он сходит с ума, — не в том смысле, что начинает творить какую-то глупость, хотя и это тоже, а в том, что у него в действительности сносит крышу. И, если честно, для парня до сих пор оставалось величайшим секретом то, как на протяжении двенадцати лет семья могла терпеть его выходки. Конечно, было все не настолько критично, как в детском доме, когда он пугал работников до сердечного удара, но были некоторые сомнительные моменты. Однако в большинстве случаев они не были по отношению к Сакуноске и Коё — все доставалось окружении Дазая, чаще всего тем же музыкантам. А что семь, что пять, что два года назад язык у него был достаточно подвешан — злой сарказм лился из него рекой. Но все же стоило признаться, что были моменты, когда его странное поведение задевало и дорогих ему людей. Парень понятия не имел, что с ним случалось в такие периоды. Словно в голове что-то щелкало, и адекватное сознание в миг отключалось. Осаму не осознавал, что с ним происходило, и это пугало его — закрадывались мысли, что он точно сумасшедший. Но в его жизни был только один человек, который понимал все его проблемы. Это был Одасаку. Они никогда прямо не говорили на эту тему, но пианист всегда чувствовал поддержку со стороны опекуна. Дазаю казалось, что рядом с ним он перестаёт быть тем чокнутым, неполноценным человеком, которым все его считали. Но после смерти мужчины его и без того неустойчивые барьеры нормальной жизни совсем разрушились.       Если раньше парня называли странным только потому, что он жил в каком-то своём мире и был остр на слова, то теперь его действительно можно было назвать сумасшедшим. Он за короткое время лишился всего самого дорого, что когда-либо было у него, — семьи, а вслед за ней потерял и музыку, единственное, что могло остаться в память о Сакуноске. Осаму снова оказался один — свершился его самый главный страх. Он оказался без той самой поддержки, что держала его на плаву все это время, — без опекуна. Но сознание, поврежденное смертью близкого человека, не желало принимать тот факт, что мужчины больше не было. И Дазай теперь не знал, что было гораздо хуже, — что Ода мёртв безвозвратно или что, каждый раз пытаясь играть ту или иную мелодию, он слышал до слез знакомый, чуть хрипловатый голос в своей голове. Это было настоящим безумием — кто бы узнал, то непременно сдал бы в дом для психически больных. Вот как именно выглядел, так называемый, творческий кризис у пианиста.       Осаму непонимающим взглядом посмотрел на Чую и в который раз поразился тому, как его невидящие глаза глядели буквально в самую душу. Его слова не были сказаны ради потехи или на издевательский манер — они были произнесены серьёзно и звучали скорее как утверждение, нежели вопрос. Словно рыжий мальчишка мог видеть все, что творилось внутри музыканта. И это не могло не пугать. Ведь кто бы мог подумать, что после рассказа о его прошлой жизни коротышка прочтёт все его переживания, будто текст лёгкой сказки? Все же он был не таким уж и глупым, как считал Дазай. Но думать об этом уже не было времени — ему было боязно, но в тоже время интересно, что Накахара мог сказать далее. Сглотнув неприятную слюну, парень, не зная, что можно было ответить, пространственно проговорил: — О чем ты? — Ты поэтому ничего не мог сыграть — музыка постоянно напоминала о нем, — констатировал Чуя, спрыгивая с подоконника. Это было то самое объяснение, почему некогда великий музыкант стал играть не лучше необразованного бродяги. Это был вовсе не творческий кризис или что-то в таком роде — это была боль; переживание, терзающее изнутри; некая кость в горле, которая не давала спокойно дышать. Ода ведь был для Осаму тем человеком, кто подарил ему музыку. После его смерти и лишения места в творческом мире все то, чем искренне дорожил парень соединилось в единое целое, хотя, на самом деле, музыка и опекун всегда были для него неразделимы. У него словно включился защитный механизм, который не позволял Дазаю почувствовать себя одиноким. Даже сейчас, когда он уже мог играть почти так же, как раньше, Одасаку не мог уйти из его головы. Сам пианист не позволял этого сделать. — Ты не можешь отпустить его. — Откуда такая дедукция, Шерлок? — иронично усмехнулся Осаму, медленно подходя ближе к собеседнику. Если честно, несмотря на насмешливость в собственном голосе, парень был готов поаплодидировать Накахаре и его глубоким размышлениям. Уже невозможно было что-либо скрывать, поэтому музыкант не пытался как-то оправдаться, — от такой проницательности у него не получилось бы спрятаться. Раньше лишь Сакуноске мог прочесть все мысли Дазая, только взглянув на него. Чуе, видимо, даже не нужно было зрение, чтобы узреть все проблемы в корне, — чёртов психоаналитик, никак иначе! Он также рылся в мыслях, цепляясь за каждую, даже мелочную деталь — заставлял пианиста постепенно выворачиваться наизнанку, показывая все тёмные стороны души. Это было неприятно — Осаму чувствовал себя абсолютно обнаженным и беззащитным. Рассказывать о чем-то столь сокрытом совершенно не хотелось, но он понимал, что рыжий демон не собирался отступать на половине пути. — Я сам прошёл через такое, — отведя взгляд на окно, тихо, как-то отстранённо сказал Накахара. Вспоминать о том, что произошло около пяти месяцев назад было сложно, ведь наоборот все хотелось забыть. Но Дазай когда-то сказал, что за правду нужно платить правдой, и парень решил принять это правило. Тем более — с его стороны было бы не честно скрывать свое прошлое при знании о прошлом музыканта. И все же — то прилипчивое ощущение какого-то страха или переживания было знакомо Чуе. — Ты же мне и помог. И помогаешь до сих пор, — для него было немного неловко признаваться в том, что Осаму помогал ему не просто вновь научиться играть, а избавлял его от собственной боязни. Той самой боязни музыки, какой-либо ошибки, которая могла бы заставить его поникнуть. Их занятия вселяли в Накахару уверенность в том, что однажды у него снова получится выступить на сцене; что когда-нибудь он станет известным пианистом во всем мире. Страх с каждым днем медленно отступал. И да — благодаря Дазаю. — В голове крутилась навязчивая мысль, что я больше никогда не смогу играть, если от меня откажутся, — растирая плечи, продолжал парень, хотя в доме и не было холодно. В его размышлениях вновь был тот день, когда Хиротцу сказал, что больше не будет его учителем. Сейчас Чуя уже перестал переживать об этом — у него появился другой преподаватель, однако неприятный осадок все равно оставался. Именно эта мысль не покидала его и давила настолько сильно, что Накахара был готов отказаться от музыки. И он чуть не совершил самую большую ошибку в своей жизни. В этом-то у них с Осаму и были точки соприкосновения — что-то не давало им покоя. — Одасаку — твоя навязчивая мысль.       Напряжённо сжав зубы, пианист остановился возле коротышки, опираясь бедром о подоконник. Чем дальше, тем интереснее, но тяжелее. Интерес был в том, что он оказался прав, — у парня действительно были какие-то проблемы, не позволяющие ему нормально играть, и отсутствие зрения было вовсе не причём. Но ещё интереснее было то, что Чуя признался в том, что их уроки ему помогали избавиться от всего, что его гложело. В любом другом случае он никогда бы не был так откровенен с Дазаем. Однако даже само допущение открытости от его соседа весьма льстило музыканту. Тяжесть же состояла в том, что Накахара, видимо, вовсе и не планировал допускать оплошностей, где его возможно было бы в чем-нибудь упрекнуть. Оставалось только во всем через силу соглашаться.       Только вот был один момент, который Осаму считал немного несправедливым. Рыжему парнишке была известна уже практически вся его биография, хоть книгу можно было писать, а ему в свою очередь не было известно ничего о Чуе. Всего лишь маленькие детали из его жизни и собственные предположения, которые он не мог сложить в единую картину. Не то что бы ему было любопытно что-либо узнать о назойливом коротышке — просто читая формальность. Правда за правду. Поэтому, недоверчиво прищурив глаза, Дазай ответил: — Допустим, я тебе верю. Но откуда такая уверенность в сказанном?       Продолжая смотреть в окно, Накахара невесело усмехнулся. Честно говоря, он поразился тому, как ему легко удалось сложить два плюс два и выдать абсолютно верные предположения, сбив с толку даже музыканта. Однако, увидев некоторую схожесть своей жизни с жизнью Осаму, он выдал все сказанное с необычайной лёгкостью, потому что тоже с таким сталкивался. Конечно, их прошлое не было буквально от начала и до конца одинаково. Но от истории Озаки у Чуи шли мурашки по коже не только от непростой судьбы пианиста, но и того, что его как будто в некоторых моментах посещало странное ощущение дежавю. Тот же самый случай с непрерывно крутящимися мыслями в голове. Это не было придумано просто ради шутки — парень сам испытывал это противное чувство, которое не давало не только играть музыку, но и прикоснуться к инструменту. Также было и с Дазаем — он не мог выбросить из своей головы человека, открывшего ему дорогу в новый мир; он чувствовал себя до сих пор виноватым за их последнюю ссору и не мог отпустить. Накахара даже при отсутствии зрения видел музыканта буквально насквозь — хотя совсем не так. Он ощущал в парне отражение себя — словно две израненных души нашли друг друга.       Сегодняшний день действительно можно было считать откровенным на тайны. И хоть Коё рассказала Чуе об их с братом прошлом ещё вчера, парень все равно продолжал узнавать пианиста со все более новых сторон. Ещё только в начале их беседы он хотел бросить эту глупую затею с разговорами, которую посоветовала девушка, но сейчас у него был уже совсем другой настрой. Конечно, он все ещё не считал Осаму подобием жизнерадостного и доброго весельчака, но смог понять, что, на самом деле, привычный сарказм и раздражающее шутовство — всего лишь маски, за которыми скрывался другой человек. Человек, у которого было не самое радостное детство первые десять лет; который остерегался людей настолько сильно, что мало кого подпускал к себе близко; который обрёл семью и вновь её потерял; который сходил с ума от того, что прошлое не отпускало его, не давая двигаться дальше. И мог ли Накахара хотя бы два месяца назад подумать о том, что все перечисленное могло иметь отношение к Дазаю? Он бы наверняка покрутил пальцем у виска — как у такого невыносимого придурка могла быть такая непростая жизнь?       Для полного погружения в их атмосферу не хватало ещё мелкого дождя за окном, грустной музыки на фоне и пролистывания флешбэков параллельно истории Чуи. Раньше он был бы категорически против того, что бы что-то рассказывать пианисту о своей жизни до того, как они с Артуром переехали в Йокогаму. Но почему-то сейчас ему самому хотелось наконец-то поведать обо всем — избавиться от всего этого груза, что он так бережно носил на плечах. Наверное, на него имел влияние их день откровений, или же, что было крайне странно и смехотворно, он неожиданно начал доверять Осаму. Совершенно бредовое размышление, но именно второй вариант привлёк внимание парня больше. Он ведь сам знал практически все (если уже, конечно, не полностью все) секреты музыканта, а тот даже не спрашивал разрешения на их открытие, не пытался как-то от них отвертеться или нечто в таком роде — с трудом, но он принимал все, что говорил Накахара. И это весьма удивляло — парень был уверен, что тот в каком-нибудь случае вовсе откажется продолжать разговаривать об этом. И, как бы это странно не звучало, они с каждой раскрытой загадкой становились будто ближе друг к другу, узнавали все более и более новое. Даже о самих себе.       Парень рассказывал о себе, начиная с того самого дня, когда узнал о смерти своих родителей. И хоть он часто говорил, что дни, проведённые с пианистом самые ужасные, это было сказано со злой иронией. День гибели его родных был одним из самых ужасных для него, ещё тогда маленького мальчишки. Эти картинки из прошлого так ярко высвечивались в памяти, что, казалось, будто все случилось совсем недавно. Чуя никогда не видел Артура настолько поникшим и разбитым. Он отчётливо помнил, каким напуганным голосом мужчина кричал в телефонную трубку, пытаясь докричаться до сестры после услышанного удара; как телефон выпал у него из рук, но Рембо не обратил на это никакого внимания; а после повторного звонка и быстрого диалога безысходно осел на пол, содрогаясь от бессилия и рыданий. Опекун тогда его обнял настолько сильно, что задрожали кости, и выложил всю горькую правду. И Накахара даже не успел уловить момент, когда из его глаз тоже начали литься солёные слезы. Мальчику тогда казалось, что он лишился всего.       Совсем блеклыми отрывками Чуя помнил полет во Францию, чтобы захоронить родителей на родине его матери. Вроде они с Артуром там пробыли около двух месяцев, но с ним парень виделся не часто — тот постоянно был занят, — поэтому он проводил время с бабушкой, образ которой так и не мог ему вспомниться. Да и в принципе можно было сказать, что это «путешествие» не было запоминающимся, — Накахара в подавленном настроении просидел в доме, в котором росли его мама и дядя. Впрочем весь последующий год не был наполнен чем-то ярким — у мальчишки не получалось чему-либо радоваться, как бы Рембо не пытался его занять. В отличии от племянника он быстрее пришёл в себя — почти сразу после возвращения в Японию. И это не было удивительно — теперь, помимо обязанностей ещё тогда заместителя директора театра, ему нужно было взять на себя огромную ответственность за воспитание Чуи и возвращение его в прежнее русло. Это было сложным заданием для мужчины — его воспитанник не был привередливым, однако очень сильно скучал по родным и ребёнку его возраста было трудно свыкнуться с мыслями о том, что родители больше не вернутся домой. По словам опекуна — было невыносимо смотреть на то, как некогда светлый огонёк становился с каждым днем все мрачнее.       С лёгкой улыбкой на губах парень вспоминал о том, как в восемь лет звучание фортепиано заставило его душу по-настоящему затрепетать. Не было, конечно, такого, что он мгновенно забыл о своём горе, но музыка дарила ему спокойствие и помогала отпустить все, что так тяготило. Он влюбился — мальчишку невозможно было оторвать от музыкального инструмента. Ему хотелось играть так же, как пианисты в театрах, — также душевно прекрасно, чувствуя буквально кончиками пальцев каждую ноту. Играть дни и ночи напролёт. Нельзя было передать словами, как он был появлению Хиротцу, — Накахара не хотел, чтобы занятия кончались, а пролетали они будто за десять минут. Но от этого становилось только слаще ждать нового урока, а иногда у парня не хватало терпения, и он занимался один. Музыкальные занятия стали для Чуи тем, чем он искренне дорожил.       Однако по законам подлости в его жизни не могло идти все уж слишком хорошо. Проблемы с одноклассниками и частые смены школ он тоже затронул в своей истории — их нельзя было пропустить. После смерти родителей он стал отстраненным ребёнком — все то, что происходило в школе его не интересовало. И те, с кем он учился, были в том числе. Поэтому Накахара мог твёрдо сказать о том, что в каждом классе и в каждой школе он был белой вороной. Его не особо жаловали — одноклассникам он не нравился. Были абсолютно любые поводы, чтобы задеть мальчишку. Кому-то казалось, что он смотрел на всех с надменной брезгливостью, воображая себя самым лучшим в классе. Это был полный бред, ведь оценки у него были весьма средними, а свое место среди остальных он знал и никого не считал выше или ниже себя. Кому-то не нравилась его необычная для японца внешность — конечно, много ли было азиатов с родным рыжим цветом волос, голубыми глазами и чертами лица, смешанными с европейскими? Тут уже ничего нельзя было исправить — его внешность не была его виной, только глупые, злые дети не хотели этого понимать. Какие-то недоумки даже касались темы того, что у Чуи не было родителей и он был сиротой. Именно после таких заявлений парень в ход пускал кулаки — никого не должна была касаться его жизнь, тем более родные. Если ему не изменяла память, первая драка случилась в первом классе средней школы, — тогда и началась эта чехарда со сменой учебных заведений.       Когда Накахара начал рассказывать о том дне, когда по вине каких-то ублюдков он не только лишился зрения, но и заработал психологическую травму, ему стало неуютно. Дазай сразу обратил внимание на его нервное состояние, когда тот начал постукивать пальцами по подоконнику. И все же он должен был пересилить себя и избавиться от тяжести в груди — Коё как-то сказала ему, что для ощущения лёгкости нужно поведать о том, что очень сильно тревожило. И спустя почти полгода его продолжало это беспокоить, но уже намного меньше — Чуе все реже и реже стали сниться кошмары. И все же вспоминать о том дне, когда последнее, что он увидел в этой жизни, — это конец горящей деревяшки, было конкретно неприятно. Он говорил обо всем — о той драке, в которой парень явно переоценил себя; о двухнедельном проведении в больнице, в которой он едва ли не чокнулся от стерильного запаха, безделья и частых уколов успокоительного; и о том, как Хиротцу отказался быть его учителем. Будь не ладен этот старик, раз посмел спасовать перед трудностью — Накахара до сих пор держал на него обиду! Если бы не критичное заявление мужчины, то у парня бы не возникло такой странной боязни для музыканта как играть музыку. Может, если бы Хиротцу от него не отказался, то все было бы совсем по-другому. Однако у Чуи возник вопрос — хотел бы он этого «по-другому»?       У парня никогда не было такого волнения даже в самое первое выступление, как сейчас. Было непривычно и сложно выкладывать все свое прошлое, не утаивая абсолютно ничего. Он ещё никогда и ни с кем не говорил настолько откровенно, даже с Артуром — почему-то Осаму, казалось бы, совершенно чужой человек, вдруг оказался намного ближе родного дяди. И вроде Накахара должен был негодовать от того, что говорил обо всем слишком открыто, так ещё и с пианистом, но никакого возмущения он не чувствовал. Это было облегчение, лёгкость и своеобразная свобода — он впервые поделился тем, что его искренне тревожило и не давало покоя. Будто тот самый груз упал с его плеч огромными, тяжелыми мешками. Чуя неожиданно почувствовал себя живее. — Поэтому мысль об Одасаку не взята с потолка, — подводя итог своего рассказа, проговорил парень. Теперь-то он понимал, почему Дазаю было настолько сложно принимать все сказанное Накахарой за правду. Даже по собственной воле выворачивать себя наизнанку было крайне трудно; раскрывать кому-то свои самые сокровенные уголки души. Не просто было принимать то, что на твою жизнь оказало значительное влияние, причём в плохом ключе. О таком наоборот поскорее хотелось забыть. А ещё труднее делиться своими проблемами с кем-то другим — никогда не знаешь, какая будет реакция у этого человека. Чуя теперь понимал, почему музыканту было неприятно от мыслей о том, что парень мог принять сторону Озаки, а не его — отторжение в таких спорных ситуациях ужаснее всего. Но и жалости к себе он тоже не хотел. Что случилось, то случилось — нельзя было что-либо исправить, а жалостью точно было не помочь. И хоть его собственная реакция на историю Коё была не далека от сочувствия и к брату, и к сестре, твёрдое решение о нейтралитете в их конфликтах он менять не собирался. Однако, наверное, можно было сказать, что он испытывал ещё и понимание к пианисту. Не к его отвратительному поведению, а скорее к тому, чем в конце концов все закончилось, — отрицанием со стороны общества. Поразмышляв немного над этой темой, Накахара тяжело вздохнул и повернул голову в сторону Осаму: — И, не думал, что когда-нибудь скажу это, но я хочу помочь тебе, как ты помог мне.       Весь рассказ музыкант, казалось, слушал, затаив дыхание, не имея смелости перебить или прослушать какой-нибудь момент. И только последние слова коротышки позволили ему наконец-то снова ощутить счёт времени и вдохнуть полной грудью. Он был крайне ошеломлен тем, что ответом на его вопрос послужил долгий монолог парня о своей жизни. И удивляло даже вовсе не это, а бесконечная открытость Чуи — и в тяжёлых моментах своего повествования он не сворачивал назад, а продолжал говорить, не взирая на подрагивающий голос. Это восхитило Дазая, заставляло вынимать каждому слову — у него бы вряд ли получилось найти в себе уверенность, чтобы самому поведать о своём прошлом. Но рыжий паренек, чтобы хоть как-то заставить пианиста окончательно принять его слова, рассказал о самом себе, не пропуская ни одной важной детали. Мальчишка любым способом хотел показать то, что он понимал Осаму и прекрасно осознавал все, что говорил. И он ведь действительно не обязан был это делать — как бы сильно музыканту не хотелось знать хоть что-то о прошлом своего соседа, он был уверен, что никогда и ничего не узнает. Но сегодняшний день правда был невероятно особенным.       Честно говоря, парень понятия не имел, какой должна была быть его реакция. Да и должна ли она быть вовсе? Накахара в его комментариях уж точно не нуждался. И самому пианисту казалось, что все слова были бы лишними, — молчание было самой лучшей реакцией. Однако про себя он не мог не отметить того, что рассказ коротышки произвёл на него большое впечатление. Теперь все вопросы, которые роились у него в голове, могли быть с чистой совестью закрыты. Он узнал печальную истину об отсутствии родителей парня — Дазай сначала думал, что парень был таким же сиротой, как и он, но после увиденной фотографии в его комнате возникли разного рода предположения о том, что с его родными могло стать. Он узнал об элегантном мужчине с другой фотографии, и почему-то чесались кулаки при мыслях о нем — разбитый нос за все хорошее был бы хорошей наградой, Чуя бы с ним согласился. Но самое главное — пианист теперь знал о причинах потери зрения и ночных кошмаров. И вроде эти знания ему совершенно ничего не давали, но все эти откровенности — что с него стороны, что со стороны парня — придавали некое ощущение доверия друг к другу. Будто стена, стоящая между ними, в один момент рухнула. Осаму было не по себе, но внутри что-то приятно покалывало — странное противоречивое чувство.       Однако, чтобы отвлечься от этих мыслей, музыкант решил подумать о последних словах рыжего непоседы. Он действительно был польщён тем, что, как оказалось, их уроки являлись для Накахары своего рода терапией, причём весьма отличной. Если сравнивать их самое первое занятие, когда парень не мог унять мелкую дрожь в руках и вовсе дотронуться до инструмента, и недавнее, которое проходило пару дней назад, то прогресс был виден издалека. Хоть игра Чуи ещё не была совершенной, а он иногда случайно перескакивал с одной ноты на другую, он правда старался. Теперь его руки перестали дрожать, а взгляд не был загнанным, как у беспомощного животного, попавшего в лапы к зверю. Но что же касалось той помощи, которую предлагал сам коротышка, то здесь было сложно что-либо ответить. Несмотря на всю серьёзность слов, хотелось засмеяться. И нет, Дазай не считал сказанное чем-то нелепым, просто необычно было слышать подобное от Накахары. Их общение ведь всегда состояло из взаимных пререканий, в которых не было ни единого намёка на серьёзность. Но сейчас они были сами на себя не похожи — один не пытался поиздеваться над другим, а тот в свою очередь не взрывался от негодования, словно вулкан, от каждой глупой шутки. И хоть атмосфера вокруг них была более благоприятна, чем в начале разговора, но у Осаму не было тяги к тому, что бы разрушить все это спокойствие. Ему давно не было настолько с кем-то комфортно.       Но ни какой комфорт не мог помочь ему избавиться от собственных проблем. О чем вообще Чуя думал, когда поднял эту тему, — не понятно. Это было благородно — нельзя не согласиться, — но опрометчиво. Пианист даже сам не мог разобраться в своих трудностях, из которых можно было легко составить два больших букета. Было не легко признавать, но все же Дазаю было приятно слышать такие слова от рыжего мальчишки. Он не смог сдержать лёгкой улыбки, глядя на его чуть порозовевшие кончики ушей от неловкости. Видимо, он сам понимал, что немного преувеличил свои возможности, но музыканта это забавляло. Иронично усмехнувшись, он провел рукой по волосам и произнес: — Ты слишком высокого о себе мнения, если думаешь, что сможешь помочь мне. — Пока мы в одной лодке, стоит попробовать, — вновь запрыгнув на подоконник, ответил Накахара, беззаботно болтая ногами. И все-таки Осаму не был до конца прав. Да, парень не мог помочь ему избавиться от всех проблем, но пару из них решить вполне в состоянии. Он до сих пор помнил их договор, который они заключили ещё на первых занятиях. По нему именно благодаря Чуе у пианиста снова появится возможность предстать перед слушателями театра — его музыкальные навыки были пусть ещё не прежними, но все постепенно подходили к своему пику. Там же и маячил на горизонте тот самый концерт, о котором они договаривались. И ещё одной заботой, решение которой брал на себя парень, было примирение брата и сестры. У этих двоих, кроме друг друга, не было никого роднее. И им обоим было трудно порознь. Даже Дазаю, который всеми силами сторонился Озаки. Накахара это чувствовал. — И насчёт Коё я серьёзно. Засунь свой эгоизм куда подальше и поговори с ней нормально, — пусть спустя время, но парень все же пришёл к тому, о чем его просила девушка, — к просьбе поговорить с ней. А дальше все было на совесть музыканта. Но если откажется от разговора, то большая шишка точно украсит его пустую голову. Однако он хотел быть уверенным, что у Озаки и Осаму будет все хорошо, что они вновь станут семьёй. — Чтобы в будущем ни о чем больше не жалеть. — Если это утешит твоё самолюбие, то я обещаю подумать над твоими словами, коротышка, — тихо посмеявшись, ответил пианист. Ему все ещё трудно было согласиться с тем, что все раскаяния его сестры были настоящими, но ещё труднее было переступить через свою гордость, чтобы не только простить, но и вовсе начать разговор. Да и обида до сих пор перекрывала здравый смысл, заставляя лаять на Коё похлеще бешеной собаки. Всё же как бы ей не было жаль, она была виновата в том, что жизнь Дазая пошла под откос. Одним словом — ему предстояло ещё много раз поразмыслить на эту тему. Им рано или поздно все равно нужно было поговорить.       Безмятежно болтая ногами, сидя на подоконнике, Чуя впервые почувствовал себя спокойно. Даже наступившая тишина не создавала ощущение сдавленности — с Осаму было приятно молчать. И совсем непривычно, ведь у этого недотепы постоянно не закрывался рот, как у энергичных торговцев на ярмарках, ни на секунду не перестающих зазывать к себе покупателей. Мысли за всю их беседу наконец-то смогли прийти в порядок, и парень был готов признать, что все прошло не так уж и ужасно, как он себе представлял. В его раздумьях музыкант не останавливал его, когда он собирался уходить, и Накахара уже давно должен был быть дома, в который раз раздражаясь от того, какой его сосед невыносимый придурок. И не было бы тогда никаких откровений, советов и нынешней непринужденности. Они бы продолжали также давить друг другу на нервы, а их проблемы оставались бы нерешенными. Их будни бы так и продолжались до самого конца занятий, а после они бы разошлись своими дорогами, даже не попрощавшись. А что же сейчас — неужели у Чуи больше не было подобного желания?       Наверное, это было странно, но о чем бы парень не думал, мысли постоянно возвращались к одному и тому же. Будто играя в какую-то игру, он с каждым разом находил новую схожесть в их с Дазаем жизнях. Безграничная страсть к музыкальному искусству у них обоих была очевидна, поэтому Накахара даже её не рассматривал. Его скорее интересовало то, каким образом и при каких обстоятельствах они впервые заинтересовались мелодиями фортепиано. Они оба посетили театры по настоянию своих опекунов через некоторое время после усыновления и с первых же нот влюбились в звучание музыкального инструмента. И Чуя, и Осаму предпочитали заниматься у личных репетиторов, а не посещать специальные школы. Они жили музыкой — она была для них всем. Она помогала им избавиться от собственных проблем: одному — забыть о смерти родителей, а второму — выплеснуть все свои горькие эмоции наружу. И они оба лишились этого счастья, больно переживая свою потерю. Теперь же они прикладывали все свои силы, чтобы вновь почувствовать это сладкое чувство наслаждения от музыкальной игры. И так можно было перечислять ещё долго. Они словно были отражением друг друга.       Разрывая тишину, Накахара тихо посмеялся своим мыслям, чем заслужил вопросительный взгляд Дазая. Видимо, не только пианист потихоньку сходил с ума — наверное, сумасшествие было заразным. Не успел он вставить какую-нибудь шутку, как раздался весёлый, но в то же время нерешительный голос мальчишки: — Такой бред, но почему-то вдруг пришло в голову, что мы с тобой… — Похожи, — перебил Осаму, вставив определённо правильное слово. У него не было сомнений на этот счёт — он думал об этом же. И эмоции от всех таковых рассуждений были такими же. Хотелось засмеяться, ведь эти мысли были такими глупыми и взялись буквально из пустоты. Однако он не отрицал того, что заметил некоторую схожесть в их с Чуей историях. Если бы музыкант действительно был персонажем из книги, при этом осознавая себя, то ничуть бы не удивился. Авторы всегда любили делать подобные хитрые трюки, уверяя читателей, что такое случалось невероятно редко или даже не случалось вовсе. Но его жизнь все же была самой что ни на есть настоящей, поэтому такие совпадения вполне могли быть реальностью. Не у него одного не судьба, а сплошная драма и трагедия, хоть пьесу ставь. Им с рыжим карликом просто повезло появиться в одно время в одном месте — совпадение, иначе не назовёшь. Однако пианисту почему-то вспомнился его недавний разговор с Артуром. И если тогда Дазай понятия не имел, о чем именно ему хотел сказать мужчина, то сейчас к нему пришло это осознание. Ведь именно об этом он говорил — их роднили похожие трудности. — Твой дядя тоже об этом говорил. — Когда вы говорили на эту тему? — склонив голову на бок, спросил Накахара, заинтересованно приподняв бровь. Конечно, опекун не обязан был отчитываться ему за каждый свой шаг и разговор — парень этого и не требовал. Но новость о том, что Дазай разговаривал с Рембо, так ещё и на эту тему, не могла остаться без внимания. Зачем они вообще затронули этот разговор, разве раньше был какой-то повод? И ещё один не мало важный вопрос — когда они успели поговорить об этом, если в последнее время мужчина позднее обычного возвращался домой с работы? Но несмотря на свое непонимание, Чуя по какой-то причине был вне сомнениях насчёт того, что последняя фраза была добавлена музыкантом наспех и её не должно было быть там первоначально. Или ему всего лишь показалось?       На губах Осаму появилась хитрая улыбка, а в глазах заблестел озорной огонёк. Неужели и этот разговор коротышка собирался превратить в подобие светской беседы? Ему хотелось завыть волком от чрезмерной серьёзности — это уже начинало надоедать. Ему было только двадцать четыре, а не все пятьдесят два, чтобы слишком долго (а час — это очень долго) обходиться без каких-либо развлечений. Иначе такими темпами морщины на лице Накахары могли появиться в ближайшие несколько недель. Становилось скучно, поэтому срочно нужно было хоть каким-нибудь образом разрядить обстановку. Тем более, что у него уже имелась замечательная идея, как наконец-то вернуть их обоих в прежнее состояние, где пианист шутил в привычной для себя издевательской манере, а рыжий приятель с каждым словом все больше раздражался и все громче величал Дазая идиотом номер один. А последнее было самым интересным. Так же было гораздо забавнее, чем болтать с серьёзными минами, будто роботы.       Раскачиваясь с пятки на носок от переполнившего веселья, парень непринуждённо ответил: — На следующее утро после того как мы с тобой переспали. — И о чем же… — начал было Накахара, не заметив никакой странности в словах. Но спустя пару секунд раздумий он быстро осекся и замолчал, едва ли не прикусив язык от запоздалого осознания. Возмущение от услышанного возросло так же стремительно, как и неожиданно вспыхнувшая краска на его лице. И вовсе не из-за какого-то смущения, которым в воздухе даже и не пахло. Скорее, от внезапной реплики такого рода и злости на этого поганца. Только бы этот ненормальный не подумал ничего лишнего. Что вообще этот недоумок себе позволял — к нему обращались с адекватным вопросом, а он как всегда решил перевести его в развлечение? Убить этого дурака было мало! С ним непременно можно было сойти с ума — до этого точно было не долго. Ещё пара таких шуток, и Чуе можно было собирать вещи для переезда в дом для душевно больных. — Как мы, что?!       Видя перекошенное и раскрасневшееся от негодования лицо коротышки, Осаму не смог сдержать звонкий смех. За все четыре месяца их знакомства ещё никогда реакция парня не была настолько яркой и занимательной. Впервые стойкий Накахара Чуя предстал перед ним таким… Разъяренно-смущенным? По крайней мере, никак по другому музыкант не мог объяснить подобный ответ. И, если честно, то не хотел объяснять — ведь думать о том, что грозный рыжий демоненок покраснел, как робкая четырнадцатилетняя девчушка при первом поцелуе, было в сотню раз забавнее и смешнее. Данный подкол имел большой успех, даже сам Дазай не ожидал — эффект неожиданности сработал прекрасным образом. Это не могло не радовать. Видимо, ему стоило увеличить число подобных розыгрышей — такая реакция, особенно от Накахары, дорогого стоила.       Сгибаясь пополам от непрекращающегося смеха, пианист оперся о плечо сидящего рядом паренька, чтобы не свалиться с ног. Если бы он снова взглянул на собеседника, то его определённо хватил бы новый приступ — он выглядел не лучше огнедышащего дракона, готового в любой момент напасть. Однако у Чуи от этого существа был разве что дым из ушей и никакой свирепости. Поэтому, дорожа собственным здоровьем, Осаму, словно пробежав марафон, проговорил запыхающимся голосом, не поднимая взгляд на коротышку: — Как-то поздновато до тебя дошёл смысл, тебе не кажется? — А тебе не кажется, что самое время врезать по твоей пустой голове? — раздражённо скинув руку музыканта, недовольно ответил Накахара. Ему казалось, что у него даже нервно дернулось веко, — последствия общения с этим чокнутым. И когда успели их нормальные разговоры превратиться в нечто вроде этого? Даже вырывание собственных волос в этом случае было бы ещё спокойной реакцией, но он не собирался одаривать Дазая такой честью. Да и волосы было жалко портить из-за этого вечного ребёнка. И как Озаки на протяжении семнадцати лет терпела подобные подколы? Или слышать их был удостоен только Чуя? Большего наказания невозможно было найти или придумать. Однако все-таки стоило отдать пианисту должное — осадки от воспоминаний о прошлом будто ветром сдуло. Пожалуй, это был единственный плюс. — Надоели твои идиотские шуточки, скумбрия. — Кто сказал, что это шуточки? — утирая весёлые слезы, произнёс Осаму. Он давно так по-настоящему не смеялся, чтобы даже добиться покалываний в животе. И в принципе не мог вспомнить похожего подкола, который вызвал бы такие же неподдельные эмоции. Коё уже давно привыкла ко всем его словесным развлечениям и не обращала на них должного внимания, из-за чего парень наигранно на неё дулся. С Одасаку все его шутки имели безобидный характер, без какого-либо скрытого смысла. Однако мужчине они всегда нравились, особенно если он слышал их от воспитанника в перерывах между написанием рассказов. Его острый сарказм был направлен на музыкантов, с которыми он сталкивался в театрах во время подготовки к концертам. Чаще всего на тех, кто ему был в той или иной мере неприятен, а это были практически все. Он поднимал щекотливые темы, с каждым индивидуальные, основываясь на слухах или статьях в интернете. Иногда просто вбрасывал грязные шутки. Но исход был всегда один — никому ничего не нравилось, однако самого Дазая все вполне устраивало. Видел бы его тогда Чуя, то сейчас бы вздохнул с облегчением, — с ним пианист шутил достаточно легко. — Я как никогда серьёзен. — Да я лучше утоплюсь, чем лягу в одну постель с тобой, — скривив губы в нечто напоминающее улыбку, язвительно сказал Накахара. Даже от одной похожей мысли ему хотелось выпустить весь свой завтрак наружу. Если бы кто-то ему предложил ценой собственной жизни хотя бы поцеловать Осаму, то он определённо выбрал бы смерть. Его брезгливость была вызвана даже не самим фактом того, что его заставили бы поцеловать парня, а тем, что этим самым парнем был бы этот несносный придурок. От таких размышлений только сильнее хотелось вымыть рот с мылом. И вообще — почему он думал о таком, и куда вовсе зашёл их странный, бессмысленный разговор? — За тобой уже есть такой грешок, — лукаво подметил пианист, пододвигаясь ближе к Чуе. Чего только стоило воспоминание о том, как однажды утром он проснулся, аккуратно прижимая к себе рыжего негодника. И если вырвать из контекста причину его нахождения в чужой комнате, то получалось весьма интересно. Наверное, со стороны они выглядели как парочка влюблённых, уставших после долгой прогулки. Было любопытно, возникли бы у Артура такие мысли, если бы он все-таки застал их в таком виде? Однако более занятым был вопрос о том, как бы на присутствие Дазая отреагировал Накахара. Возможно, если бы он проснулся раньше музыканта, то от того живого места бы не осталось. И все же ему нужно было остаться до пробуждения парня, чтобы увидеть стопроцентное смущение на его лице. Цены бы таким воспоминаниям не было. Хотя даже при настоящем исходе он иногда прокручивал в голове то самое утро. Так, забавы ради. — Нет смысла отпираться, крошка Чуя. — Отпираться от чего? — недовольно сморщив нос, спросил парень. Честно говоря, он уже был готов ко всему. На этот раз этой скумбрии не удастся застать его врасплох. Как и во все последующие — с пианистом он теперь всегда будет наготове. Однако отчасти все же было интересно, какой бред мог сейчас выдать Осаму. Если в случае с разбирательством прошлых трудностей и проблем он был перед Накахарой словно открытая книга, то на данный момент сложно было понять, что творилось у этого чокнутого в голове. Может быть, он вовсе сейчас откроет окно и вытолкнет его оттуда?       Не убирая с лица лисьей ухмылки, Дазай, казалось бы, в одно мгновение возник прямо перед Чуей, переграждая тому все возможные пути отступления. Настолько близко друг к другу они были только в ту злосчастную ночь, когда парню приснился кошмар, а музыкант пришёл его успокаивать. Тогда, точно так же, как сейчас, он мог видеть свое отражение в перепуганных лазурных глазах — таких невероятно живых глазах, от которых каким-то магическим образом невозможно было оторваться. Тогда он чувствовал на своей щеке горячее, прерывистое дыхание мальчишки, который хотел, чтобы его защитили, — сейчас его дыхание было умиротворенным, но ощутимо тёплым. И от этого Осаму самому становилось легче и спокойнее. Однако отчего-то дышать становилось труднее с каждой секундой; в доме не было жарко, но ладони стремительно потели. Может, зимняя погода давала о себе знать, и у парня началась лихорадка? А может, дело было в его воспоминаниях о той ночи, которая, на самом деле, и не была такой злосчастной?       Пианист поймал себя на мысли, что не мог отвести взгляд от растерянного Накахары. Это его забавляло и одновременно пугало — шутка, конечно, получилась замечательная, но, видимо, даже он заигрался. Но, фыркнув собственной нелепости, Дазай навис над парнем и прошептал: — От того, что у тебя ноги подкашиваются от одного моего присутствия.       Если снаружи Чуя выглядел просто удивлённым, то внутри бушевало нечто подобное урагану, только в несколько раз больше. И почему он не врезал этой невыносимой скумбрии по шее, пока была возможность? Какого дьявола он теперь был настолько близко — что за дурацкие шутки? Но как бы не был разозлен Накахара, он не делал никаких попыток, чтобы хоть как-то отпихнуть назойливого нарушителя личных границ. У него было такое ощущение, будто все тело внезапно парализовало, и оставалось лишь следить за тем, что могло произойти дальше. Парень думал, что такие проделки судьбы были самым ужасными, но, как оказалось, он ошибался. Вдруг от ощущения тепла, исходящего от Осаму, в голове всплывали воспоминания о том, как однажды они уже находились на таком же минимальном расстоянии. От такой близости было очень тепло. И… По всем законам жанра нужно было сказать «приятно», но Чуя скорее чувствовал некий дискомфорт. — У тебя изо рта воняет, — спустя минуту молчания парень небрежно выставил руку вперёд, отталкивая от себя пианиста, и, соскочив с подоконника, быстрым шагом достиг фортепиано. Его покрасневшие щеки выдавали его со всеми потрохами — хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы его состояние никто не заметил. Никто, а конкретнее Дазай. Ему стало неожиданно стыдно за то, что он подумал о том, о чем не стоило. И как на зло эти мысли не желали исчезать! Он ведь обещал самому себе, что будет готов ко всему! Накахаре хотелось рвать на себе волосы от такого недоразумения. Если бы музыкант смог узнать то, что творилось в его голове, то определённо разразился бы очередным приступом смеха. Чёртов придурок — что он вообще себя позволял! Однако, делая незаметные вдохи и выдохи, Чуя постепенно успокаивался. Оставалось только питать надежды на то, что подобное больше повториться. Уже через пару секунд парень быстрыми движениями провел по клавишам музыкального инструмента и непринуждённо развернулся к Осаму: — Если ты закончил заниматься фигнёй, то давай уже начнём.       Музыкант, удивленно вскинув брови вверх, непонимающе уставился на коротышку, но в тот же момент расслабленно усмехнулся. Трудно, конечно, было признавать, но пару часов назад он поспешил со своими мыслями. Если этот мир все-таки действительно был выдуманным, и все происходило внутри книги, то это вполне можно было назвать интересным, несмотря на некоторые сложности. Глядя на Накахару, Дазай принимал тот факт, что ему все же нравилось быть главным героем этой истории. Их общей истории.