***
Сухой, душный воздух царапал горло. Беспощадное солнце нагревало температуру и совсем не собиралось скрываться за облаками. Пот продолжал медленно стекать по спине и лбу, но Осаму не обращал на это никакого внимания. Многие люди, которых парень знать не знал до этого момента, говорили прощальные речи и оказывали свои соболезнования воспитанникам. Их слова, словно бесполезный шум, пролетали мимо музыканта — его взгляд по прежнему был прикован только к надгробию того человека, которого он больше никогда не сможет поговорить. Он не знал сколько прошло времени с начала церемонии — час или два, может, вовсе три, но парень не сделал ни одного движения, стоило ему только увидеть, как закрытый гроб медленно опускался все ниже и ниже под землю. Казалось, все вокруг застыло, и не осталось ничего, кроме него, свежей могилы Одасаку и той боли, которая изо всех сил рвалась наружу. Люди постепенно стали расходиться, кидая последний печальный взгляд на вычерченное на мраморе имя. Дазай не осматривался по сторонам, но ощущал присутствие Озаки и Анго. Никто из них не смел прервать гнетущее молчание — никому и не хотелось что-либо говорить, уже не было сил. Но и они не задержались надолго. Первым ушёл Сакагучи, напоследок легонько притронувшись к холодной плите. Затем Коё — тяжело выдохнув, она положила на могилу пару белоснежных ландышей и, осторожно коснувшись плеча брата, покинула кладбище. Остался только Осаму. Вместе с болью внутри была пустота. Словно из груди вырвали часть, — очень большую и ценную часть, — сердца, оставив только померкший, гнилой ошметок. Только однажды он тосковал по кому-либо — по родителям, когда ещё был совсем ребёнком. До того момента, пока не осознал, что его бросили. Он понятия не имел, каким образом смог к ним привязаться, парень никогда их не видел — чёртовы кровные узы. Видимо, жизнь его ничему так и не научила. Снова было больно и тоскливо, но уже в тысячу раз сильнее. Ему казалось, что все — это конец, финишная черта, ведь больше некуда было стремиться без того, кто постоянно подталкивал. Дазай был уверен, что одному ему точно не справиться; что все, чего он достиг благодаря Оде, пойдёт коту под хвост. Он вновь оказался брошенным на произвол судьбы беспомощным щенком — без человека, который бы показал ему жизненный ориентир, направил бы в правильное русло. Парень был слаб без Сакуноске — стал тем потерянным мальчишкой со странным, бегающим взглядом. За все предыдущие дни парень не проронил ни одной слезы. Это было плохо? Он думал, что будет также невыносимо разрываться от рыданий, как и Озаки, но с его лица будто пропали все эмоции, кроме растерянности. За все эти дни он не сказал ни слова, что, казалось, он вовсе разучился говорить. Осаму устал — хотелось покоя. Хотелось почувствовать противный, но уже такой родной запах крепкого табака; почувствовать прикосновение шершавых, но тёплых и мягких рук к плечам для успокоения; снова услышать чуть хрипловатый голос, читающий черновики написанных рассказов. Пианист был готов пожертвовать всем, лишь бы в последний раз увидеть искренний, но уставший от работы взгляд голубых глаз; лёгкую, непринуждённую улыбку; и такое близкое лицо, украшенное благородной щетиной. Наплевав на дорогой костюм, Дазай упал на колени перед равнодушной мраморной плитой, приникнув к ней головой. Энергия окончательно покинула его. Плечи парня содрогались от беззвучных рыданий и нехватки воздуха. Перед глазами встала пелена слез — они лились ручьём по бледным, осунувшимся щекам, капая на испачканные в земле брюки. Осаму желал лишь одного — проснуться от кошмарного сна и понять, что Одасаку жив и здоров, что с ним все хорошо. Он бы попросил у него прощения. Но это было уже невозможно. — Прошу вернись… Я сыграю тебе песню — твою любимую песню…***
Коё казалось, что дни тянулись бесконечно долго. Вроде прошло больше недели с похорон Сакуноске, а по ощущениям словно она вернулась с кладбища только пару часов назад. Домашняя обстановка нагнетала — куда бы она не посмотрела, каждая вещь напоминала об опекуне. Было такое чувство, будто даже терпкий запах его излюбленных сигарет остался. В гостиной они втроём раньше часто смотрели телевизор — сейчас же техника уже как несколько лет стояла практически без использования. А ведь когда ей было четырнадцать, а Дазаю двенадцать, они, сидя по разные стороны дивана, кидали друг в друга едой под псевдогневные тирады Оды. В кабинете мужчине, в который Озаки так и не решалась зайти, юные воспитанники с упоением слушали написанные специально для них рассказы и сказки. Девушка не сомневалась, что некоторые из них, если не все, остались в целости и сохранности. А на кухне же, где Коё сейчас находилась, они собирались по вечерам, болтая о самых различных вещах, чаще всего о глупостях или о предстоящих музыкальных концертах и картинных выставках. Было ужасно тяжело находиться дома и вспоминать все те дни и моменты, которые уже невозможно будет повторить. Но пойти ей было некуда да и не хотелось, несмотря на тоску. Осаму, видимо, был другого мнения. После похоронной церемонии он вернулся поздно, где-то часов в десять вечера, — в тот момент, когда девушка уже хотела поехать за ним. Он был весь потрепанный и грязный, словно на улице, все это время шёл проливной дождь, а он, поскользнувшись на мокром асфальте, по неосторожности упал. Озаки даже подумала, что с ним случилось что-то плохое. Когда они молча встретились взглядами, она поняла, что это действительно так, но не в то смысле, в котором она подумала. На секунду ей показалось, что все, что отражалось в глазах её брата, — душащая, бесконечная боль, но это было не так. Это оказалось пустота — абсолютное отсутствие каких-либо эмоций, полная потерянность. Коё казалось, что в любом, даже в самом апатичном человеке, присутствуют хоть какие-нибудь чувства, но в Дазае она не увидела ничего. И её это очень напугало — она хотела поговорить с музыкантом, но тот быстро скрылся в комнате, и до него уже нельзя было достучаться. А на утро парня и вовсе дома не оказалось — и так на протяжении последующих десяти дней. Он уходил рано утром, как и до смерти Одасаку, и возвращался поздней ночью, чаще всего около двух, — девушка слышала это сквозь беспокойный сон. Для Озаки было проблематично видеть пианиста, что уж было говорить о разговорах. Сегодняшний день был точно таким же, как и вчерашний, и позавчерашний, — будто она попала в настоящий день Сурка. Однако чтобы окончательно не сойти с ума от той неизвестной тревожности, что она испытывала по поводу Осаму, она все-таки решила его дождаться. Сна все равно не было ни в одном глазу. Держа чашку уже остывшего чая в подрагивающих руках, девушка смотрела на телефон в ожидании того, что музыкант спустя восемь пропущенных звонков наконец позвонит. Иногда она переводила уставший взгляд на настенные часы, которые заглушали гнетущую тишину своим монотонным, раздражающим тиканьем. Коё никогда бы не подумала, что у её когда-либо возникнет огромное желание кинуть что-нибудь в эти часы, чтобы разбить их к чёртовой матери. Хотя скорее всего это были просто нервы — нарастающее чувство беспокойства от безответственного поведения Дазая. Для чего вообще этому халатному мальчишке нужен был телефон, если он игнорировал звонки и сообщения. И наверняка пропускал их специально, чтобы довести девушку до нервного срыва. Ещё пара минут надоедивого тиканья, и он ей точно будет обеспечен. Вдруг замок входной двери звонко щёлкнул. Включился свет, за которым последовали сдавленное шипение и недовольное бурчание. Озаки вскочила со своего места и, мгновенно оказавшись в коридоре, кинулась к нерадивому брату на шею. Хотелось бы, конечно, надавать по голове за игры в молчанку, но с этим она решила повременить. Всё же, невзирая на его дурацкие манеры, она была рада его видеть. Наверное, это были последствия того самого дня, когда Коё не могла дозвониться до Сакуноске, — страх неизвестности. Ей не хотелось ещё потерять и Осаму, последнего близкого человека. — Дазай, ты вернулся! — с облегчением вздохнула девушка, отпуская еле стоявшего на ногах музыканта. В его вгляде не было ясности — он словно смотрел Озаки куда-то за спину. А резкий запах алкоголя так вовсе резал глаза. На её памяти настолько сильно парень ещё никогда не напивался. — И ты пьян. — От того, что я узнал, захочется не только напиться, — не сильно оттолкнув от себя Коё, заплетающимся языком проговорил пианист. Хотя, на самом деле, оттолкнуть хотелось с большой силой, только руки его совсем не слушались. Наверное, он напоминал скорее самого настоящего овоща, чем адекватного человека. Но ему было совершенно все равно на то, что о нем могли подумать прохожие, когда Осаму, с трудом волоча ноги и пошатываясь из стороны в сторону, направлялся в сторону дома. Если честно, то шёл он больше по памяти, чем как-то осознанно, и был очень шокирован, что дошёл правильно. И парню было в особенности глубоко плевать на мнение Озаки о нем. Конечно, она его сестра и была в праве отчитывать за пьяный вид, но Дазай пропустил бы все мимо ушей. Особенно сейчас, когда он был зол на неё. — О чем ты? — удивлённо спросила девушка, растерянно нахмурив брови. Живот скрутило от не утешающей догадки о том, что могло стать известно музыканту, но Коё старалась себя успокоить. Разве он мог узнать об их с Одой секрете? Это было невозможно — кроме них никто не мог знать о болезни мужчины. Только лишь его лечащий врач, но зачем Осаму нужно было ходить в больницу и что-либо требовать у доктора? Это же было глупо и совсем нелогично с его стороны — у него не было причин для этого. Однако как бы девушка не старалась уверить себя в то, что Дазай говорил совсем о другой, абсолютно неважной вещи, у неё ничего не выходило. Беспокойство было настолько сильным, будто она не просто хранила какую-то тайну, а ограбила банк, и её поймали споличным. — О том, что ты знала о болезни Одасаку, — неожиданно твердым голосом произнёс Осаму, нависнув над девушкой, словно дикий коршун над добычей. Честно говоря, он все ещё сам не до конца понимал, какими судьбами его вообще занесло в больницу, откуда сообщили о смерти опекуна. Один раз он там уже был, на опознании тела, вместе с Озаки. Сквозь белый шум, который стоял у него в ушах, он слышал о болезни мужчины, которая протекала уже довольно приличное время, и о том, что тот давно перестал ходить на различные процедуры, которые могли бы оттянуть заболевание. Это была интересная, но уже совершенно ненужная информация. И все это время, пока врач говорил, Дазаю казалось, будто он обращался именно к девушке. Не только потому что она была единственной, кто его слушал, но и потому что они словно уже были знакомы, — по крайней мере знали друг друга в лицо. В тот раз пианист не придал этому важного значения — даже тогда, когда те отошли немного подальше от него, чтобы их переговоров не было слышно. Подозрения грызли его изнутри и совершенно не зря. Как оказалось, в отличии от него Коё была в больнице не впервые, причём вместе с Сакуноске. Этого Осаму было достаточно, чтобы сложить два плюс два. — И утаила это от меня. Девушке показалось, будто её сердце пропустило удар. Самое плохое развитие сценария начало свое дело. В лучшем его развитии она надеялась, что музыкант никогда ничего не узнает. Ей очень этого хотелось, но она понимала, что это будет неправильно по отношению к нему. Более того — Ода был уже мёртв, а это означало, что его секрет потерял, грубо говоря, актуальность. Может быть, Озаки поэтому и не стала ложиться спать, чтобы дождаться прихода брата и наконец-то выложить все карты на стол, как ей давно и хотелось? Но тайное рано или поздно всегда всплыло бы наружу, и получилось так, что без её помощи. И это было ужасно — Дазай должен был узнать все не от какого-то постороннего человека, а именно от неё. Однако её трусость слишком дорого ей обошлась — родной человек смотрел на неё так, будто перед ним был злейший враг. Глаза девушки забегали — хотелось опустить взгляд куда угодно, лишь бы не видеть пренебрежения в лице Осаму. Сглотнув вязкую слюну, Коё тихо спросила: — Как ты узнал? — Удивительно, ты даже не собираешься отпираться, — неловко пошатнувшись, театрально угловато всплеснул руками пианист. Образ сестры расплывался у него перед глазами, но он прекрасно мог видеть её потерянное и запутанное состояние. Его до колик в животе веселила её реакция на то, что её секрет оказался разгадан. Девушка в этот момент была похожа на загнанного в клетку с волками кролика. От этого сравнения на губах Дазая не могла не растянуться пьяная ухмылка. И с этой девушкой они когда-то, ещё до прихода Одасаку, заключили обещание не только всегда быть вместе, но и говорить друг другу правду, ничего не скрывать? Да, конечно, тогда они были детьми, прошло уже больше десяти лет, но парень продолжал верить, что их клятва все ещё имела силу. Видимо, был очень наивным. — Это уже не имеет смысла, — мотнув головой, пробормотала Озаки. Она понимала, что совершила ошибку — большую ошибку, и должна была как-то все исправить. Но что она могла сделать — ничего бы не смогло вернуть к жизне Сакуноске, никакие её раскаяния. Ей и всего-то нужно было признаться в том, что мужчина был болен, но она смалодушничала — скрыла правду от человека, который нуждался в ней больше всего. И причины этому были банальными и детскими. Она снова стала тем самым брошенным собственными родителями ребёнком с душевными ранами и переживаниями, что её вновь отвергнут. Может, поэтому она уцепилась за эту соломинку, тот самый секрет? Невероятная глупость с её стороны. — Я собиралась тебе все рассказать. — Через лет так десять? — наигранно изумился Осаму, вскинув брови. От такой непомерной глупости ему становилось невыносимо дурно. Хотя алкоголь, конечно, в этом случае тоже сыграл не последнюю роль. Пусть он и был пьян, но прекрасно осознавал и воспринимал все происходящее. Сейчас Коё могла говорить о чем угодно — что хотела как лучше для него или у неё было намерение поведать ему обо всем, — но все слова являлись стопроцентным враньем. У парня не было насчёт этого сомнений. И действительно — как долго эта девица, которую он так искренне называл частью семьи, собиралась скармливать ему такую наглую ложь? Возможно, если бы Дазай не взял дело в свои руки, то она вовсе бы никогда не призналась. Очень вероятный исход событий — удачный для неё, если бы музыкант до конца жизни оставался в дураках. — Тебе не кажется, что ты слегка запоздала, сестрица? — Дазай, давай поговорим утром, — успокаивающим голосом проговорила девушка, едва прикоснувшись к плечам пианиста. Разговор с пьяным человеком в три часа ночи не мог сулить ничего хорошего. Особенно если этим самым человеком являлся Осаму. Он, конечно, не был тем, кто часто и сильно напивался, но опасения на его счёт у Озаки были большие. Девушке почему-то сразу вспоминался один эпизод, когда музыканту было только шестнадцать, — тогда он впервые опьянел. Коё до сих пор не понимала, каким образом Дазай оказался выпившим в парке со своими одноклассниками, хотя терпеть их не мог, — он сам этого тоже не объяснял. Тогда ей пришлось забирать брата из этой компании по их же просьбе — слишком много лишнего он успел наговорить. Лишнего, но как признавался он сам, — правдивого. Если уж парень в трезвом состоянии был колок на язык, но все же иногда фильтровал то, что говорил, то при алкогольном опьянении его «моральный фильтр» был отключён. Осаму мог говорить все, что у него было на уме без какого-либо разбора. И для него не имело важности, кем являлся его собеседник, — совершенно посторонним человеком, знакомым музыкантом или же сестрой. — Когда отдохнешь. — Я хочу говорить сейчас! — резко скинув с себя женские руки, рявкнул Дазай. Хитрая, но весьма бесполезная уловка, на которую он даже в полумертвом состоянии не клюнул бы. Донельзя «оригинальный» способ избежать нелицеприятного разговора заранее обречён на поражение. Он ведь как никто другой в этом мире отлично знал девушку — все её привычки, повадки и ловкости, все-таки они росли вместе. Музыкант знал и о таком приёме — на нем Коё применяла его не раз. И Осаму постоянно осознанно ей уступал — у всех людей были такие темы, на которые не хотелось бы разговаривать. На данный момент был такой же случай, только вот он больше не собирался потакать её прихотям. Ему нужны были чёткие и внятные разъяснения на все его вопросы — не завтра, не когда-либо ещё, а именно сейчас. — Может, объяснишься? Когда Осаму угрожающей тенью двинулся на неё, Озаки напуганно отступила назад, столкнувшись со стеной, и инстинктивно прикрыла голову руками. Ей было стыдно думать об этом, но на секунду в её голове промелькнула мысль о том, что музыкант был готов её ударить. В его потемневших глазах было столько злости и решительности, что никаких других мыслей, кроме этой, у неё не возникло. Конечно, пианист бы никогда не поднял на неё руку да и вообще на девушку. Как впрочем и на парня — он не был одним их тех, для кого было в радость размахивать кулаками налево и направо. Все конфликты Дазай предпочитал всегда решать словами, даже если казалось, что без драки не обойтись. Но сейчас его поведение было не предсказуемым, и он мог натворить глупостей. Коё в первый раз стало страшно находиться в компании брата. Однако пианист не придал сжатости девушки никакого значения и ждал, пока ему ответят. Выпрямившись, она полепетала: — Одасаку взял с меня обещание ничего не говорить. — И у тебя не хватало ума додуматься, что это идиотское обещание? — презрительно сморщился Осаму, будто увидел перед собой стаю вшивых бродячих собак, которых он терпеть не мог. Такая странная, необъяснимая ненависть, взявшаяся словно из неизвестности. Эти животные, даже и домашние, в принципе его раздражали своим бесконечным тявканием и скулением, но бездомные псы были для него гораздо хуже. Собаки по своей природе считались одними из самых преданных живых созданий, иногда даже если их вышвыривали на улицу, как бесполезный мусор. Это была глупая привязанность, смехотворная — такая же нелепая, как и наивная бесконечная преданность в их грустных глазах. Они множество раз обжигались об свою же безграничную любовь к людям и слишком поздно учились на собственных ошибках. Может быть, Дазай так ненавидел собак, потому что он сам был точно таким же? Привязывался, а потом обжигался. Видимо, случай с родителями его ничему не научил. — Эта секретность была ни к чему! — Мне жаль, — поджав губы, сказала Озаки. И это была чистая правда — она была виновата перед музыкантом и совсем не собиралась этого отрицать. Она так сильно уверяла себя в том, что поступала правильно, но совершенно не заботилась о чувствах Осаму, думая только о собственной выгоде. И ей хотелось, чтобы он понял это — не обязательно, чтобы прощал, но осознавал, что она все ощущала себя виноватой. — Я правда хотела рассказать, но… — Мне не нужна твоя жалость, — дергано отмахнувшись, из-за чего едва ли удержался на ногах, перебил пианист. И к чему был весь этот театр одного актёра, причём отнюдь не самого талантливого? Неужели его милая сестра правда думала, что сейчас попытается оправдаться, а Дазай ей все-все простит? А что дальше — они будут жить долго и счастливо в сказочном замке, окружённым светлым, магическим лесом, а над ними всегда будет сиять чистое голубое небо? Больше похоже на бредни сумасшедшего, чем на реальность, которая имела гораздо более суровую сущность, чем могло бы быть. Может, Озаки по-настоящему было жаль, но Осаму нужно было услышать не это. Хотя, если честно, он сам не понимал, что именно. — Одасаку умер, а я никогда не смогу извиниться перед ним, — ядовито выплевывая каждое слово, наседал парень. Это была самая главная причина его гнева на Коё. Своим умолчанием «страшной и ужасной тайны» она своими же руками загубила шанс Дазай хотя бы на единственное «прости». Размышления об этом жгуче разрывали мелкими, но острыми иглами. Невыносимо было осознавать то, что его последний разговор с Одой закончился ссорой — абсолютно глупой и нелепой. — Всё из-за твоего молчания! — Думаешь, мне было просто? — с поблескивающими на глазах слезами, рассерженно воскликнула девушка. Неужели Осаму думал, что она с превеликим удовольствием согласилась хранить секрет Сакуноске? Это была самая настоящая непрекращающаяся изо дня в день пытка. Озаки не видела наслаждения в том, чтобы нести такую тяжкую для неё ношу в одиночку, — видеть приближающуюся смерть дорогого человека и просто наблюдать за этим. Каждый день она разрывалась над раздумиями о том, чтобы рассказать обо всем пианисту, но постоянно останавливалась. И даже возникшее напряжение между Дазаем и Одасаку не помогло изменить её решения. — Я так сильно боялась разочаровать его, что предпочла ничего не говорить, — дрожащим голосом продолжала Коё, смотря прямо в глаза парню. Под его испепеляющим взглядом она становилась совсем крошечной, что в этот момент её было легко раздавить. На её плечи будто возложили десятки килограммов камней, из-за чего ноги подкашивались. — Я для него была ненужным человеком, а этот секрет был единственной опорой, которая нас связывала, — их семья казалась девушке идеальной. Кто бы мог подумать, что какой-нибудь человек будет способен полюбить совершенно чужих детей? Ода рушил всякие установки. Но, вспоминая тот самый день, когда будучи юношей он взял сирот под свою опеку, Коё понимала, что оказалась навязанной. Ведь если бы не прихоть Осаму, то никакой семьи у неё до сих пор бы не было. Она была добавочной — ей ни раз приходилось видеть тёплый взгляд Сакуноске на музыканта. На неё он так никогда не смотрел. Такой была оборотная сторона идеала. — Ведь во мне нет таланта, как у тебя, — Озаки правда нравилось рисовать ещё до знакомства с мужчиной, но, видя потрясающие картины у того в доме, буквально влюбилась в это дело. Только одной любви оказалось мало. Как бы опекун не хвалил её работы, она знала, что тот делал это только из вежливости. В ней не было таких же природных задатков к искусству, как у Дазая. Да и навыки её никакие походы в художественные школы не улучшали. Коё по всем фронтам проигрывала брату. Но, что бы не думал парень, в её сердце не было ни капли зависти. — Но действительно я сожалею о своём решении. Будь ты на моём месте, то не поступил бы точно также? — На твоём месте я бы не был такой наивной дурой, — натянуто улыбнулся пианист, хотя его выражение лица было больше похоже на гримасу мучения. Ему надоел этот, как оказалось, бессмысленный разговор. Он надеялся услышать четкий ответ на вполне понятный вопрос, но вместо это услышал лишь детский лепет. Так ещё и от кого? От собственной сестры, которая, видимо, растеряла всю свою адекватность. А ведь это ему раньше говорили, что он чокнутый, но если это было правда так, то до Озаки ему было очень далеко. Те глупые оправдания, что она ему проговорила никак на парня не повлияли, — да и повлияли бы на кого-либо другого? Хотя кое-что он все-таки испытал — раздражение и разочарование. — Катись к черту, Дазай! — в сердцах вскрикнула девушка, направляясь к себе в комнату. У неё больше не было сил разговаривать. Она была уверена, что Осаму сможет её понять, ведь они достаточно многое прошли, чтобы вообще разводить ссоры из-за чего-либо. Будучи детьми они всегда сразу же мирились, когда не могли чего-то поделить. Она не ждала окончательного примирения, но и не думала, что музыкант настолько сильно будет зол на неё. Коё буквально душу вывернула наизнанку этому человеку, потому что знала, что он единственный, кто способен её понять. Наверное, можно было списать все его злые слова на алкоголь, но это было бы просто ненужное самоутешение. Тем более по Дазаю она знала, что в пьяном состоянии он говорил только то, что хотел. Значит, он сказал лишь то, что имел ввиду. — Как бы ты не старалась быть ближе к Одасаку, из дна ты бы никогда не выбралась, — тихо, практически шёпотом произнёс пианист, направив стеклянный взгляд куда-то далеко вперёд. Может быть, он в некоторых словах и был согласен с Озаки. Какой уже был смысл в том, чтобы врать, если она сама обо всем рассказала? Помимо взятых под опеку детей мужчина страстно обожал искусство — ценил его так, как никто другой. Абсолютно любой его вид, будто то писательство, чем он, собственно, и занимался; зодчество, танцы, вокал, музыка, любовь к которой он привил к Осаму; и живопись, чем сильно интересовалась девушка. И если с парнем были проблемы только в самом начале, когда Сакуноске думал, что у воспитанника не было тяги к искусству, то с девушкой проблемы были далее. Она желала стать художником, но Дазай понимал, что у неё не было таланта. Это наверняка понимал и Ода, только предпочитал молчать, чтобы не расстраивать Коё. Вряд ли её странные рисунки могли как-то расположить к себе мужчину, который чутко чтил прекрасное. Конечно, они оба уже никогда не узнают его мнения, но музыкант больше не собирался молчать. Озаки как вскопанная остановилась возле лестницы, ведущей на второй этаж. У неё перехватило дыхание. Она хотела бы думать, что эти слова ей только послышались, но девушка слышала их невероятно отчетливо, несмотря на шепот. Она не могла поверить в том, что все сказанное произнёс именно Осаму, — это ведь не могло быть правдой! Он бы никогда не сказал нечто подобное, особенно после того, как узнал о всех её страхах и сомнениях насчёт Одасаку. Или же мог? И, как оказалось, действительно сделал. Но разве не он постоянно поддерживал девушку, когда она думала, что на самом деле полная бездарность в отличии от него? Неужели он так откровенно врал ей, театрально бесхитростно глядя прямо в глаза? Это правда был Дазай — тот самый мальчик, который был её единственным настоящим другом; который несмотря на свою отчужденность от людей смог довериться ей; мальчишка, который сквозь время и различные проблемы стал для Коё братом? Горькая правда обжигала хуже огня, заставляя слезы крупными каплями наконец потечь по щекам. Хотелось проснуться от страшного сна, потому что происходящее не могло быть реальностью. Или же вовсе упасть без сил на холодный, невзирая на тёплое время года, пол. Но все выдавить из себя пару слов Озаки смогла. Она обернулась, чтобы взглянуть на музыканта и поразилась его безразличному виду. В этот раз совершенно не наигранному. От этого было более невыносимо. Девушка проговорила одними губами: — Не знала, что ты так думаешь. Усмешка. Лёгкая, но такая колючая усмешка возникла на отрешенном лице Осаму. Видимо, он был весьма неплохим актёром, если вся правда всплыла на поверхность только сейчас. Рано или поздно это должно было произойти — тайное когда-нибудь стало бы явным. Конечно, пианист тоже был хорош — он, как и Коё, не придерживался их давнего обещания. Был не до конца честен. Он, в какой-то степени, также являлся обманщиком. Только вот собственный обман он не считал трагедией вселенского масштаба. Не сказал бы парень, сказал бы кто-то другой. Но секрет, который хранила Озаки, знала лишь она. У неё была голова на плечах, чтобы подумать о том, что Дазай обязан был знать о болезни Сакуноске. Хотя бы из-за того, что он был его воспитанником. Тайна была раскрыта не самым лучшим способом. Однако теперь они были в расчёте друг с другом. — Теперь знаешь. Слезы как будто с двойной силой потекли из её глаз. Девушка, не говоря больше ни слова, побежала вверх по лестнице, а затем закрылась в своей комнате. Она пыталась отдышаться — ей казалось, словно с каждой секундой в её лёгких кончался воздух. Ещё пару минут, и она была готова задохнуться. Слышать правду всегда было тяжело, но ещё тяжелее — её признавать. Коё знала это на собственном опыте. Когда, будучи ещё сиротами, Осаму рассказал ей, что их родители никогда за ними не вернуться и что они уже вряд ли когда-нибудь будут усыновлены, то девочка отказывалась в это верить. Ей хотелось ждать и верить до самого последнего дня их пребывания в детском доме. Признаваться самой себе в том, что родители бросили её навсегда, было тяжело. Она ведь была всего лишь ребёнком и ничего плохого не сделала — ей просто не верилось в то, что её могли оставить. Но смотря на то, как через ворота проходили множество взрослых людей, которые забирали чаще всего самых младших и даже не смотрели на неё, Озаки смирилась с удушающей правдой. Которую опять же услышала от Дазая. Но если в первом случае парень хотел всего лишь помочь маленькой девочке принять неизбежное (хотя здесь он, конечно, оказался не прав), то во втором — стремился только ранить. Он был полностью уверен в том, что девушка была злом во плоти, потому что поклялась опекуну хранить его секрет до конца. Может быть, для него она сделала доброе дело, но для музыканта посеяла разруху в душе. Ей следовало рассказать ему обо всем, жертвуя одобрением Оды, как когда-то Осаму был готов пожертвовать своим семейным счастьем ради неё. Коё вспоминала об этом, с головой зарывшись в одеяло, и её тихое рыдание только усиливалось. С того момента прошло уже двенадцать лет, а ей казалось, будто они были беззаботными детьми только вчера. За это время они так сильно изменились — если бы хоть не надолго вернулись в сиротский приют, то бывших, уже повзрослевших воспитанников никто ни за что бы не узнал. Но что же теперь — куда пропало все их детское безрассудство? Со смертью Одасаку оно словно полностью испарилось, не оставляя никаких следов. Им ещё далеко не тридцать, а у обоих проблем за недавнее время набралось выше крыши. И лаяли они друг на друга похуже бешеных собак. Думал ли кто-нибудь из них, что они когда-либо так сильно рассорятся? Озаки скинула с головы одеяло, чтобы вдохнуть воздуха, и, утирая глаза, оглядела свою тёмную комнату. Взглядом она зацепилась за так и не законченную картину, на которой должна была изобразить человека на пороге смерти. И этот рисунок уже никогда не будет закончен — она не могла с былой лёгкостью воспринимать такую тему. Более того — на кой черт ей теперь сдались эти картины, если она, как оказалось, неумеха, считавшая себя первоклассным художником? Стоило девушке только узнать правду о себе, то она сразу смогла разглядеть свои творения под другим углом. Она думала, что любой ребёнок справился бы гораздо лучше с этой работой. Линии были резкими и кривыми, пропорции не были соблюдены, карандаш во многих местах был то слишком ярким, то слишком тусклым — изъяны её картины можно было бы перечислять бесконечно. И как она раньше не замечала того, что её рисунки скорее напоминали каракули? И почему об этом молчали работники художественных школ, в которых она училась? Почему молчал Одасаку? Наверняка они вместе с Дазаем смеялись над её работами, говоря о том, какая она бездарность. Коё крепко сжала зубы, чтобы не завыть волком. Неизвестно откуда взявшаяся злость вдруг начала распирать её изнутри. Какой же она была идиоткой, если думала, что чужие ей люди когда-нибудь смогут принять её как родного человека. А Осаму и Сакуноске как раз были ей чужими — она же была для них посторонней. К музыканту она однажды навязчиво привязалась, и ей вздумалось, будто они смогут быть лучшими друзьями. Воспитанницей мужчины она стала абсолютно случайно — он и не собирался никого больше брать под свою опеку, кроме Дазая. Озаки снова оказалась навязанной — по таинственной доброй воле мальчишки. Наверное, её всего лишь пожалели — они оба. И зачем же им надо было быть честными с той, которая вовсе не должна была быть частью их жизней? Девушка была зла на них — на тех, кого всегда считала семьёй. Была зла на Оду — он до самого конца утаивал пусть и обидную, но все же правду того, что она не была талантлива. Гордился ли он ей вообще — об этом Коё никогда не узнает, но что-то ей подсказывало, что его слова об этом были только пустым звуком. Она была зла на Осаму — за то, что так беспощадно вылил на нее зловонья правды и наговорил кучу гадостей. За то, что он не поверил ей и не оказал понимание, когда она в этом нуждалась. Озаки хотелось выпустить пар — хоть каким-то образом успокоиться и привести в порядок мысли. И у неё была идея на этот счёт.***
Прошло уже около недели с их последнего, не самого приятного разговора. За это время Коё и Дазай старались не пересекаться друг с другом, что выходило вполне неплохо. Даже учитывая то, что они жили в одном доме. Опять же этому сыграла на руку излюбленная тактика парня — пропадать с самого утра и до самого вечера. Девушка же просто старалась не покидать пределы собственной комнаты, когда дома находился музыкант. Далеко не отличный вариант развития событий, если говорить честно. Больше всего над этой мыслью размышляла Озаки — Осаму же продолжала крыть обида на сестру, и говорить с ней у него пока желания не было. Впрочем если бы ей самой захотелось наладить с братом хоть какой-нибудь контакт, то она давно бы сделала это, а не оставалась сидеть в четырёх стенах днями напролёт. Наверное, над ней брал верх страх того, что пианист вновь начнёт разбрасываться едкими словами в её адрес. Девушка ещё не отошла от прошлого раза, поэтому самолично идти в пасть к хищнику не хотелось. Или, может, дело было и не в этом? Каждый человек имел право на собственное средство для успокоения. Кому-то могла помочь весёлая и шумная компания друзей и знакомых, которые точно знали множество способов, чтобы забыть обо всем; возможно, хорошим средством для кого-то была любимая музыка, хобби или усердная спортивная тренировка. Да это могло быть всем, чем угодно — только лишь бы отвлекало от угнетающих размышлений. Для Коё идеальным способ отвлечься было рисование — аккуратные движения карандашом по холсту не могли её не умиротворять. Теперь же, как казалось, обычные, уже давно привычные действия вызывали лишь отторжение и расстраивали ещё больше. Ей не хотелось даже прикасаться к мольберту — какой был в этом смысл, если ничего хорошего из её каракуль не получилось бы? Наверное, просторы интернета для девушки были вторыми по средству успокоения. Ведь на его сайтах можно было написать все что угодно без каких-либо последствий. И Озаки написала. На свою страницу в социальной сети выплеснула весь негатив, что разжег в ней Дазай. Она не стала расписаться и рассказывать семейную ситуацию в мелких подробностях. Говорила лишь о парне, не называя его имени, который в последнее время вёл себя хуже всякий бездушной скотины, и о том, что тому совершенно снесло крышу. Если уж пересказывать совсем в общих чертах. Тогда-то Коё и успокоилась, опубликовав на достаточно большую публику такую запись. Только абсолютно не подумала о том, что та принесёт ей много новых проблем. Спустя три дня после публикации своего «крика души» девушка натолкнулась на весьма занимательную новость в интернете. Основанную на её записи. Ей не хотелось верить своим глазам — она до последнего надеялась на то, что написанная статья не имела ничего общего с Дазаем. Но она ошиблась. Даже если девушка специально не упоминала имени пианиста, людей, написавших жёлтую сенсацию, нельзя было обмануть. Хоть парень и был скрытой личностью для публики, но некоторые подробности из его жизни были вполне известны. Те же самые данные о семье — хотя все же только единицы могли знать, что музыкант был когда-то усыновлен. Но ни для кого не было секретом то, что Озаки Коё являлась его сестрой. Этим треклятым журналистам удалось пошевелить мозгами, чтобы понять, что девушка писала именно об Осаму. И ладно бы они просто добавили в свои новости её слова без преукрашиваний, тогда бы она была спокойна. Однако жёлтые газетчики перевернули все с ног на голову. Они вертели её словами так, как им того хотелось, связав их с совершенно новой историей, говоря о Дазае с самой худшей его стороны. Хотя нет — их описания даже и близко не напоминали настоящий характер парня. Журналисты выставили его как зазвездившегося недоумка, который срывал свое раздражение на родных. А его нервозное состояние возникало из-за того, что, подобно многим людям, познавшим вкус славы, пианист начал баловаться запрещённым веществами. Даже каким-то образом сфотографировали его, когда он, пошатываясь, выходил из какого-то мотеля. Выглядел он, мягко говоря, не очень — если бы Озаки не знала об Осаму, то точно бы поверила в правдивость этой статьи. И, похоже, эта новость все же нашла отклик у некоторых читателей. Девушка не могла в это поверить — насколько же сильно надо было разворотить её запись, чтобы сделать нечто подобное! И как люди могли верить этим неоправданным слухам? Одна фотография ничего не решала. Или же пара фотографий. И когда их только успевали делать? Коё была в не себя от негодования — хоть Дазай и был придурком, но не до такой же степени, чтобы называть его наркоманом! Хорошо, что ему вовсе не приписали смерть Одасаку — тогда бы похода в суд и полицию для большого скандала было бы не избежать. Но все же она не собиралась оставлять данную статью без ответа. Однако многочисленные попытки достучаться до редакторов и авторов заканчивались провалом — они либо просто не выходили на связь, делали вид, что совершенно не при делах, либо же отказывались что-либо комментировать. И никакие угрозы на них не действовали, будто они почувствовали себя всесильными, когда смогли опустить на дно одного из известных людей Японии. Это было грязно, нелепо и нечестно. Как, казалось бы, безобидная запись на стене социальной сети могла преобразоваться в несуразную новость, которая с каждым днем становилась все более примечательна? Больше похоже на бредовый сон, чем на реальность. Когда Коё писала все то, что чувствовала, она и подумать не могла, что все выльется в такой цирк. Она совсем не хотела вредить Осаму, даже несмотря на то, насколько сильно обижена на него была от его злых слов. Да и зачем журналистам было вообще выставлять её брата в таком нелицеприятном свете? Вопросов становилось день ото дня все больше и больше, а ажиотаж статьи только рос. Девушка провела дни и ночи будто на иголках, разрываясь от того, насколько ужасную глупость она совершила. Ведь если бы не её запись, то никаких «шокирующих сенсаций» не было бы и в помине. И плохо было от того, что она уже не могла ничего сделать, — если бы у неё даже и получилось заставить авторов удалить статью, то многие бы о ней все знали. Рано или поздно она появилась бы вновь. Сейчас же Озаки только и оставалось ждать реакции Дазая, которая непременно будет напоминать взрыв вулкана. Если не пяти сразу. Их отношения на данный момент и так были весьма напряжёнными, но, узнав про новости, музыкант её возненавидит. Она бы тоже себя ненавидела. Был вечер, где-то часов восемь. Девушка сидела на кухне, поджав под себя колени и крепко держа кружку горячего чая. Пианиста не было дома с шести утра — она слышала, как, уходя, парень громко хлопнул входной дверью. Впрочем в этом не было ничего необычного, хотя это заставило Коё недоверчиво удивиться. Жёлтая статья находилась в открытом доступе интернета уже практически неделю, а Осаму, словно игнорировал её существование. Хотя для самой же девушки это было очень даже хорошо — однако вряд ли их неизбежный разговор будет отложен в самый дальний ящик. Все-таки музыкант не был пещерным человеком, чтобы не уметь пользоваться Всемирной Паутиной и не иметь навыки чтения. Более того — она положила начало этой лжи, ей и нужно было за неё отвечать. В особенности перед Дазаем. Внезапно раздался щелчок входной двери. Забеспокоившись, Озаки опустила ноги на пол и поставила кружку на стол, но вставать не стала и быстро взглянула на часы. Раньше двух часов ночи пианист никогда не возвращался. Это заставило девушку напрячься, а от звука приближающихся шагов её вовсе бросило в мелкую дрожь, которую было сложно унять. В кухню расслабленной, но одновременно хищнической походкой вошёл Осаму, будто собираясь с Коё играть в кошки-мышки. Явно на выживание, без вторых попыток. Взгляд его был отстраненным, но цепким, хотя парень смотрел вовсе не на неё. Он словно специально не обращал внимание на присутствие сестры, спокойно заваривал себе чай. Между ними было грузное, мрачное молчание, которое никто не смел нарушить первым. Уж точно не Озаки. Она лишь продолжала следить за неспешными движениями музыканта и рассыпаться в догадках, какую игру он затеял. Неужели узнал о статье? Тогда почему тянул кота за хвост — хотел, чтобы девушка взорвалась от накопившихся нервов? У него это мастерски получалось. Когда чай наконец приготовился, Дазай сел напротив Коё и поставил чашку с дымящимся напитком на стол, вырисовывая круги по её поверхности. Казалось, когда он начал говорить, чай уже остыл. Его голос не выражал заинтересованности, скорее холодную, совершенно ненужную вежливость: — Как дела? — Не думала, что мы разговариваем, — сипло ответила Озаки, прочистив горло. Она никогда бы не подумала, что будет вести себя как школьница-отличница, которую впервые отчитывали за прогул занятий. Так ещё и перед кем — перед Осаму, который был её младше, пусть и всего лишь на два года. Но её собственная сжатость была для девушки достаточно объяснима. Она готовилась к худшему — снова к крикам, слезам и разочарованию. Ведь она ни капли не сомневалась, что музыкант будет в ней разочарован — хотя, казалось бы, куда уж больше после разговора недельной давности. Дазай был донельзя упрямым, чтобы с лёгкостью менять свое мнение. Особенно если он был полностью уверен в своей правоте. — Разве я не мог поинтересоваться, как поживает моя сестра? — в надавливающей манере издевательски протянул пианист, ближе наклоняясь к Коё. У него возникало странное, но приятное ощущение власти над данной ситуацией. Он мог контролировать ей, как только его душа желала. Мог продолжать эмоционально давить на далеко не бесконечные нервы девушки, все дальше загоняя её в угол. А мог повернуть разговор в абсолютно другое русло — перестать издеваться над Озаки и поговорить по-человечески, без всяких криков. И этих самых «а мог…» было весьма много, он представил лишь основные варианты развития событий. И первый случай ему нравился гораздо больше. Простой беседой невозможно было ограничиться — это было бы бесполезно. И скучно. Он хотел преподать своей дорогой подруге занимательный урок. Слово «сестра» из уст Осаму звучало довольно неправдоподобно и неожиданно оскорбительно, словно приобрело какое-то унизительное значение. А его якобы забота вовсе была сплошным фальшем. Ему совершенно было до лампочки её самочувствие — он водил её за нос, создавая все более напряженную обстановку. И Коё должна была признать, что у него получилось это сделать, — ещё никогда настолько мрачным и тяжёлым ей не казался воздух рядом с пианистом. Такой черноты не было, даже когда он был пьян. Тогда девушке тоже было страшно, но сейчас этот страх был в десятки раз увеличен. Наверное, так чувствовала себя испуганная мышка, когда угодила в лапы хитрой кошки. Всё ещё не смотря на Дазая, Озаки нерешительно, словно с опаской произнесла: — Всё в порядке. — Хоть у кого-то из нас «в порядке», — хмыкнул парень и отвернулся от Коё, будто потеряв к ней всякий интерес. Но они-то оба знали, что это далеко не так. Не мог музыкант по собственной прихоти отпустить свою жертву, вдоволь с ней не наигравшись. Для него такого рода развлечения были едва ли не обычным делом. Сколько раз Осаму таким образом веселился с другими музыкантами, с которыми невольно оказывался связан, — и не сосчитать. Парня всегда занимала эта интересная игра — жаль, что остальные не столь лестно оценивали его старания. Подумаешь, его шутки выходили немного за грань, что в этом было такого? Он ведь никого не оскорблял. Более того — если бы все эти люди видели то, как сейчас дела обстояли с Озаки и в каком щепетильном она оказалась, то ещё бы вздохнули с облегчением. Потому что в случае с драгоценной сестрой стратегия его игры ушла в совершенно другое русло. В гораздо более интересное и несколько интригующее. — Слышала последние новости? — Какие новости? — настороженно спросила девушка, ощущая как сильно потели ладошки от плохого предчувствия. Уже нельзя было хоть как-то отвертеться или уповать на то, что, возможно, Дазай ничего не узнал. Это с самого начала были пустые надежды — правду, о которой стали говорить чуть ли не на каждом шагу, невозможно было скрыть. Это была невероятно шокирующая сенсация, приковывающая к себе внимание тысяч читателей. Грязная истина — юный гений, музыкант Дазай Осаму решил собственноручно выстроил себе маршрут на самое дно, начав употреблять наркотики. Разве никого не смутила малочисленность фактов? Несколько случайных фото и запись, которую выложила Коё, были неубедительными аргументами. И что было самым ужасным — многие все равно верили в эту чушь. Практически ничего не зная о парне, люди готовы были вторить жёлтой прессе, стирая из памяти все хорошие воспоминания о нем. И все по её глупости. — О том, что в нашем доме завелась крыса, — ядовито прошипел Дазай, доставая из-за пазухи газету, которую он купил ещё утром по пути в один из баров. Она была написана сегодняшним числом, но что-то парню подсказывало, что Озаки знала о существовании этой статьи задолго до её официальной публикации. Он весь день удивлялся тому, как не разорвал эту газету к чертовой матери, стоило ему только прочесть яркий заголовок с его именем и увидеть под ним фотографию, где он выглядел так, словно прожил на улице не один год. Но фото и заголовок, кричащие о том, что жизнь знаменитого пианиста шла под откос, были лишь половиной беды. Осаму едва держал себя в руках, чтобы отчаянно не заорать во все горло от той клеветы, что про него была написана. Когда и при каких, интересно, обстоятельствах он успел стать наркоманом? У пианиста было такое чувство, будто он проморгал все последние события, что творились в мире. Никак иначе все сошли с ума! А в особенности тот человек, кто являлся автором подобной нелепицы. И прочитав новость от начала и до конца, он понял, что за этим мог стоять только один человек. — Скажешь что-нибудь? — Это недоразумение, — в упор глядя на злосчастную газетенку, пробормотала Коё. Наличие печатного издания ещё не так давно интернетной статьи повергло её в изумление. Конечно, у многих известных людей были свои поклонники и недоброжелатели. Одни хотели восхвалить, другие — унизить. Но девушка даже не думала о том, что вторая группа будет способна зайти настолько далеко. Пустая болтовня на просторах Всемирной Паутины — иногда дело поправимое, но печать в газетах — уже совсем другой уровень, куда более масштабный. Даже несмотря на то, что бумажные информаторы — это прошлый век, и что редакция, занимающаяся выпуском данной новости, пресса, в которой зачастую правды не было. Однако благодаря такой взрывной статье, газеты наверняка стали раскупать, как никому ненужные вещи, зато с семидесятипроцентной скидкой. Но за что же люди, выпустившие статью в печать, так ненавидели Дазая? Неужели все дело было только во всеобщем внимании в таком юном возрасте? Девушка задавала себе такие же вопросы, но не находила в себе силы ответить на них. — Правда? — удивленно вскинул брови музыкант, прожигая в Озаки дыру. Ему хотелось истошно, истерично смеяться. Разве такие клишированные фразы не использовали персонажи в фильмах, чтобы оправдать каждый свой идиотский поступок? В реальной жизни это выглядело настолько нелепо, что ничего, кроме смеха, не вызывало. Он всегда считал свою сестру тире подругу вполне умным человеком, но сейчас, Осаму казалось, будто за последний месяц она по развитию стала не лучше трёхлетнего ребёнка, который не понимал, что творил несусветную чушь. А за это время Коё успела сделать достаточно глупостей, чтобы опуститься в глазах пианиста. На самое дно — так же, как он, для читателей жёлтой газетенки. А ведь если бы девушка рассказала ему всю правду о состоянии Одасаку, то этот разговор между ними никогда бы не состоялся. Только, видимо, судьба распорядилась иначе. — Неужели ты думаешь, что я поверю в этот бред? — Я виновата, знаю, — применительно подняла руки девушка, наконец-то заглянув в глаза Дазаю, и поежилась, будто от пронизающего холода. Парень смотрел на неё так, словно она была для него абсолютно чужим человеком, — высокомерно и пренебрежительно, как на какую-то букашку. Она никогда не замечала за ним такого железного взгляда — даже на тех людей, которых парень открыто недолюбливал, он не смотрел с таким презрением. Хотелось спрятаться от этого колючего взора куда подальше, но Озаки понимала, что их разговор так и останется неизбежным. Им нужно было поговорить — ей нужно было выговориться; попытаться разъяснить, что, как и почему. Ведь даже если она и не хотела выставлять Осаму на публичное обозрение как человека, принимающегося запрещённые вещества, то она поспособствовала этому. Хотя и в мыслях ничего подобного не было — её слова без особых разбирательств вырвали из контекста. Она же совсем не то имела ввиду, о чем говорили в новостях. Однако не было смысла отрицать очевидного — она была одним из авторов этой статьи. Её самым главным автором. — Но задумывался ли ты, зачем я это сделала? — У этого отврата, оказывается, есть целая история! — театрально восторженно воскликнул музыкант, хлопнув в ладоши для полного эффекта. Он был уверен, что в конце их занимательнейшей беседы, ему обязательно станет плохо. Если даже не уже — хотя они только начали разговаривать. И именно этой девушке он доверял больше, чем самому себе? Теперь только от одной мысли об этом ему становилось дурно. И как же Дазай раньше не разглядел за этой напускной маской доброты и заботы лживую и подлую натуру, которая была была готова пойти на все, лишь бы достичь желаемой цели. Может быть, будучи брошенным и отвергнутым многими ребёнком, он подсознательно хотел, чтобы рядом с ним кто-то был, хоть и гнал всех от себя подальше? И вот — смышленная рыжая девочка обратила на него внимание, несмотря на то, что о нем говорили множество странностей. Осаму ведь привык к ней чуть ли не сразу, стоило ей только заступиться за него. Сейчас он понимал, что ужасно тогда поспешил. И неужели этой самой целью для Коё являлось именно разрушение его жизни? Причём до самого её основания — парень снова остался один, никакой семьи у него уже не было. Всё его близкие умерли. — Так расскажи, мне безумно интересно. — Видимо, не только я не задумываюсь о последствиях, — твёрдо произнесла девушка, опустив взгляд на свою кружку с остатками чая. Ведь если хорошенько подумать, то полностью вина на ней не лежала — не с потолка же она взяла идею выпустить пар подобным образом. Да и вовсе она никогда бы не стала злиться на пианиста по пустякам — он, конечно, иногда раздражал, но все другие его злословия быстро забывались, потому что не имели цели обидеть и всегда были обращены в шутку. В отличии от их прошлого разговора. Она написала о неподобающе странном поведении парня в последнее время, что было сущей правдой. Если бы у Дазая не было никаких проблем, то у него не было бы и причин, чтобы сбегать из дома ради выпивки и развлечения с девушками. И с Сакуноске они точно поругались, если музыкант заикнулся о несказанном прощении. А такого за все двенадцать лет не было — мужчина не был конфликтным человеком, а ссориться с воспитанниками ему подавно не хотелось. Осаму же был провокатором — особенно учитывая его нервозное состояние в последние дни. А после это нервозное состояние вылилось и на Озаки. Она, конечно, была виновата в том, что умолчала об Оде, но это не давало парню право втаптывать её в грязь. — Ты о том, что я назвал тебя посредственностью в глазах Одасаку? — небрежно фыркнул Дазай, закатив глаза. Естественно, он помнил их прошлый разговор — гораздо отчётливо, чем девушка могла себе представить. Он хоть и был пьян, но прекрасно осознавал все, что говорил в тот вечер. Алкоголь только помог ему выразить свои слова более красноречиво. В остальном же он не скрывал того, что сказал именно то, что хотел сказать. Оставлять факт об умолчании причины смерти опекуна нельзя было безнаказанным. Музыкант ведь тоже являлся частью, как он думал, счастливой семьи, где каждый друг другу доверял. Видимо, каким-то образом он оказался из неё исключён. Осаму действительно как будто спал — пропускал все более и более интересные подробности из своей жизни. Всё же он докопался до правды — и первой, и теперь второй. Однако за жгучую правду, особенно за её сокрытие, нужно было чем-то платить. И Коё заплатила, узнав такую же, не менее горькую для неё истину. — На правду не обижаются. — Но именно в это и вылилась твоя правда! — отчаянно проговорила девушка, резко встав из-за стола, опираясь на него руками, в попытках хоть каким-либо способом достучаться до пианиста. Она не собиралась делать из себя жертву, потому что понимала, что невинности в ней было столько же, сколько соли в сахаре. Но и парень был ничуть не лучше неё, и она хотела показать ему это. Мол, если бы ты вовремя заткнулся, то никакой статьи бы не существовало. И тогда бы у Дазая был бы только один повод злиться на Озаки. Возможно, спустя некоторое время они бы помирились — девушка бы признала свою оплошность, а парень бы нашёл в себе силы простить её. Они смогли бы продолжить жить дальше. Теперь же поводов для злости было две — и причём последняя имела ужасающие последствия. Если разбираться, кто на самом деле из них виноват, мозг готов был взорваться. Поэтому Коё считала виноватыми и себя, и музыканта. И в создании статьи тем более. — Хотел меня унизить — у тебя получилось. — Вот только когда я узнал правду, то не побежал жаловаться об этому всему миру, — раздражённо проговорил парень, медленно поднимаясь из-за стола вслед за Озаки. С каждым новым словом становилось все интереснее и забавнее. А отчаянные старания девушки перевести все карты вины на него вовсе стоили отдельного внимания. Она на полном серьёзе заявляла, что виноватым во всей этой истории являлась не она, а только Осаму — тот, который был жертвой в той несуразице, что его милая сестрица устроила. Всё ведь началось именно с неё — если бы она рассказала о приближающейся смерти Сакуноске без таинств, то никаких ссор бы не было. Хотя даже если бы не рассказала, то могла бы быть рядом с пианистом, чтобы потеря опекуна не переносилась для него слишком болезненно. Тогда бы он простил ей все оплошности. Но все это время терзания на душе он переносил в одиночку — и продолжал переносить, что давалось невероятно трудно. Не было рядом того человека, кто смог бы помочь ему смириться и забыть. — Я не хотела быть посредственностью для Одасаку, поэтому все скрыла, — умоляющим тоном говорила Коё, вновь подняв взгляд на музыканта. Простыми спорами нельзя было что-то решить — с Осаму так не работало, но и другого выхода она не видела. Парень никогда не верил ушам — только лишь собственным глазам, неоспоримым фактам. И в этом случае девушка ничего не могла предоставить ему. Всё, что у неё было, — это её же чувства, которые она не могла чем-либо подтвердить. А если возвращаться к разговору о газете, то все «зацепки» только на неё и указывали. Озаки написала гневную запись, в которой расписала странное поведение Дазая, пусть и не называя его имени. Она посодействовала написанию ложной статьи. А в случае с Одой — ей всего лишь хотелось быть ближе к тому человеку, к которому души не чаяла; которому, как ей казалось, она была не так любима, как пианист, тот самый желанный ребёнок из сиротского приюта. Но парню никогда не осознать всей причины, подтолкнувшей её к сохранению секрета. — Когда ты поймёшь? — Наверное, никогда, — натянуто улыбнувшись, с отвращением выдохнул слова Осаму. С какого перепуга он вообще должен был понимать её совершенно неадекватную логику? Да и было ли хоть в одном её слове что-то что как-нибудь отдалённо имело логичность? Музыканту даже не хотелось в этом разбираться, потому что и так все было явным, как чистый лист. Чёрная зависть поглотила когда-то светлую и невинную девчушку. Как иначе можно было все объяснить? Большее внимание опекуна всегда доставалось Дазаю — Озаки, видимо, в определённый момент начало это раздражать. Чтобы хоть как-то расположить к себе мужчину, она прибегнула к хитрости — нарочно не сказала пианисту ни слова о состоянии Сакуноске. А после того, как он лишился родного человека, взялась и за любимое дело — отняла у Осаму музыку. Как люди вообще могли использовать чужое горе ради своей выгоды? Такой для него теперь была Озаки Коё — двуличной. — Потому что не хочу слушать эту чушь. — Думаешь, я снова вру? — на глазах снова блестели слезы, но голосом девушка ещё держалась достаточно стойко. Это было так несправедливо, так неправильно. Они ведь пережили вместе много сложностей на своём пути — и все рука об руку. Каким бы не были преграды, что в детском доме, что в их новой, совместной жизни, они решали все сообща. Их связь была сильной — Ода как-то незадолго до смерти сказал об этом Озаки. Они оба искали поддержку друг в друге, пытались найти не просто друга, который бы смог в чем-либо помочь, а близкого человека. Человека, который не засомневался бы в другом ни на секунду, всегда был бы на его стороне. Всегда был бы рядом — как было сказано в их обещании. В какой момент Коё и Дазай свернули не туда? Теперь они грызлись не лучше кошки с собакой, словно в один миг перестав быть братом и сестрой. Будто сняли, как оказалось, ненужные маски. — Что на самом деле никогда не чувствовала себя чужой в нашей семье? — Как ты до сих пор можешь говорить о семье, когда убила Одасаку? — презрительно прищурившись, высокомерно произнёс музыкант. Парень был наивным идиотом, когда считал, что в смерти мужчины повинен именно он. Внушал себе, что был полной скотиной и своим ненормальный поведением загубил ему жизнь. Только вот теперь он понимал, что никакой ответственности за это не нес. Во всем была виновата Коё — змея, которую когда-то по доброте душевной пригрели на груди. Её глупость обошлась невероятно дорого — в целую жизнь. И ведь она все прекрасно понимала, но играла роль невинной, ничего не понимающей дурочки. Лишь в этом была вина Осаму — в том, что не смог сразу разглядеть её настоящую натуру. Неожиданно звонкий хлопок раздался в пределах комнаты, где они находились. За ним последовала такая же звонкая тишина, которая нарушалась лишь едва слышным ходом стрелок часового механизма и частым дыханием обоих собеседников. Время, казалось бы, застыло — никто из них не смел двигаться, пребывая в немалом шоке от сложившейся ситуации. Рука Озаки так и застыла в воздухе, а по щекам вновь потекли горькие слезы от таких до ужаса обидных и оскорбительных слов. Она думала, что хуже того, что было, уже ничего не произойдёт, но, к глубокому несчастью, ошиблась. Ей не хотелось ударять Дазая, причём настолько сильно, что бы у того остался заметный отпечаток её руки. Но сказанные им слова пробудили в девушке огромное раздражение, которое балансировало на грани злости. Её обвиняли в том, в чем она совершенно не была виновата. Так ещё кто — её собственный брат! Хотя он вряд ли теперь считал себя таковым. Не спеша опуская руку, Коё не могла отвести взгляд полный непонимания и печали от пианиста. Если бы у неё была способность, поворачивать время вспять, то она исправила бы все, начиная с причины их первой ссоры. Или уж скорее их с опекуном конфликта. Тогда все было бы совсем по-другому — у неё не было бы таких эмоций, которые позволили бы поднять руку на Осаму. Но девушка жила в мире, в котором магия являлась сказкой. Поэтому ей не оставалось ничего, кроме как дрожащим от негодования и несправедливости голосом прошептать: — Как у тебя только язык поворачивается обвинять меня в его смерти? — Верно, — невесело хмыкнул парень, с осторожностью коснувшись разгоряченной щеки. Если честно, то такого поворота событий он никак не ожидал. Кто бы вовсе мог подумать о том, что милая, безобидная Коё могла его так сильно ударить? До сотрясения, конечно, было весьма далеко, но звон в ушах и пульсирующая боль ещё присутствовали. Но ощущения того, что он сильно преувеличилв своих словах, в нем не возникало. Музыкант был в полностью осознанном состоянии, чтобы понимать смысл того, что говорил. И он ничуть не жалел, потому что сказал откровенную правду. Продолжалась все та же плата — истина за истину. — Это ведь только вершина айсберга — теперь ты разрушила ещё и мою жизнь. — Почему ты такой эгоист, Дазай? — отчаянно воскликнула Озаки, обходя стол, чтобы подойти к парню ближе. Внутри неё было столько противоречивых эмоций, что любая девочка-подросток бы позавидовала. Ей было неловко за свою внезапную несдержанность, но в тоже время она была рада, что выпустила свои накопившиеся эмоции. Пусть и таким способом. Девушке хотелось смириться с тем, что Осаму никогда не воспримет её слава всерьез, оставаясь верным своей позиции, но одновременно с этим он хотела добиться от него веры в её искренность. В последний месяц все стало донельзя запутанно и сложно — настоящая комедийная драма. — Я признала свою вину, так признай её и ты, чтобы все стало, как раньше. — Уже точно ничего не будет так, как раньше, — не желая быть близко к Коё, парень отступал к выходу из кухни. Надо было уже давно заканчивать этот разговор — сразу после того, как он узнал ответ на тот вопрос, который был для него важен. Не было бы снова этой Санты-Барбары — очередных раздражающих слез и ни на что не годных оправданий. Актрисой девушка была бы очень посредственной — ей не удалось провести Дазая вокруг пальца. — Ведь я не считаю себя виноватым.***
Последние пару дней в доме было мучительно тихо. Между пианистом и Озаки снова было немое противостояние и избегание друг друга. И если первый справлялся со своей задачей на самый высший балл, то вторая и не собиралась этого делать, просто так получалось. А все потому, что Осаму, видимо, вновь решил пойти развлекаться в более весёлой компании спиртных напитков и первовстречных девушек. Как на следующее утро после их предыдущего разговора парень хлопнул за собой входной дверью, так больше никаких признаков его перемещений и не было. Либо он перестал так громко стучать дверями, что было слышно даже сквозь сон. Но одно было ясно с большой точностью — за последующие три дня Коё не видела музыканта. И вновь поговорить с ним никак не получалось — за некоторое время он научился хорошо скрываться, если это ему нужно было. Однако в один из дней к девушке пришла мысль перехватить Дазая, когда он опять будет уходить. Сидеть на кухне, чтобы снова поговорить, была провальный идеей, поэтому Озаки просто решила не ложиться спать. В таком случае она могла услышать все передвижения парня и подловить его в нужный момент. Она прождала всю ночь, но ни единого намёка на открывание двери не было, никакого шороха со стороны комнаты пианиста — абсолютно ничего. Он не вернулся домой. Но Коё не стала делать поспешных выводов — может быть, она немного задремала, когда её брат все-таки вернулся? Ранним утром она решила проверить наличие уличной одежды в прихожей, но ни обуви, ни его излюбленного чёрного плаща не было. Тогда-то нервы начали разъездать её. Неприятно крутило живот от мысли о том, что Осаму не ночевал дома. Девушка пыталась ему позвонить, хотя заранее понимала, что её старания обречены на успех. И оказалась абсолютно права — его телефон вовсе был выключен. Повинуясь какому-то ведомому её чувству, Озаки поднялась в комнату парня. Каково было её удивление, когда обнаружилось, что она оказалась открытой. Но ещё большее удивление, однако уже скорее страх она испытала от ощущения пустоты в комнате. И это было не просто ощущение — не было ни одной из личных вещей музыканта. Ни одной рубашки, ни одного блокнота с музыкальными нотами — ни-че-го. Дазай Осаму сбежал из дома.