Мелодия души

Четырнадцать лет назад от настоящего времени       Дазай был тем ребёнком, которого недолюбливала большая часть работников детского приюта. Конечно, безграничной и презрительной ненависти к ни в чем неповинному ребёнку не было, но весьма заметная пренебрежительность при общении с ним у взрослых возникала. Её даже и скрыть не пытались. Осаму был очень непоседливым мальчишкой, что выводило из себя самых закаленных и повидавших множество проблем с детьми воспитателей. Казалось, что он ни на минуту не мог усидеть на одном месте, — Дазай был словно заводная игрушка, действие механизма которой никогда не прекращалось и вовсе не ломалось. Однако работники детского дома выражались совсем иными словами, не самыми хорошими, которые не должен был слышать ребёнок его возраста. Грубо говоря, даже в присутствии Осаму взрослые не скупились в выражениях, что, если честно, мальчика весьма веселило. Особенно забавно было наблюдать за их лицами, когда их воспитанник попадал в разного рода неприятности, например, разбивал нос от столкновения со стеной, или когда он решал потешаться именно над ними, например, прокравшись к работникам в их комнаты и напугав их среди ночи. Дазай иногда вспоминал обо всем этом и думал, что он, наверное, побил приютский рекорд по наказаниям — точное число он сказать не мог, потому что давно сбился со счета.       Осаму казался взрослым каким-то странным ребёнком — как будто не от мира сего, и с кучей необычных тараканов в голове. Взять хотя бы те же случаи с ночными проникновениями в комнаты воспитателей. В такие моменты работники в ужасном страхе хватались за сердце, а их громкие визги были слышны по всему зданию приюта. А Дазай только смеялся с их реакции — ему настолько было смешно, что он даже не злился и не обижался, когда его наказывали тем, что отбирали игрушки, не давали сладости как остальным детям или вовсе запирали в комнате на весь день. Только после третьего визита мальчишки в комнату взрослых, те стали наконец-то запирать двери на ночь. И окна на всякий случай. Хотя первое время от звуков, как дверная ручка несколько раз истерично дергалась, можно было запросто приобрести пару седых волос. И это была только одна из странностей их воспитанника, однако и самая пугающая. Однажды вовсе стали замечать, что из аптечек начали пропадать все бинты. Какое-то время этому не придавали значения, пока не заметили, как из-под чуть мешковатой одежды Осаму торчали бинтовые кончики. Воришка бинтов обматывал ими все тело, исключая головы, для, как он сам выразился, «красоты и защиты». Было принято решения прятать бинты в те места, до которых Дазай никогда бы не смог добраться или же вовсе носить их с собой, чтобы не соблазнять даже на попытку новой кражи. И сколько было подобных случаев — не пересчитать по пальцам. Однако благодаря этому воспитатели запомнили неродивого мальчишку надолго и были в абсолютном шоке, когда в будущем имя Осаму стало известным в музыкальном мире.       Если говорить о других детях, которые окружали мальчика все эти десять лет, что он провел в детском доме, то они были очень солидарны с работникам приюта при общении с Дазаем. Сложно было сказать, чем конкретно объяснялось такое негативное поведение сверстников, иногда даже детей по-старше, по отношению к нему. Может быть, дело было в том, что воспитанники хотели подражать взрослым, чтобы, так сказать, «повысить» себя в их глазах и получить искренней любви, а не наигранной. Или, возможно, Осаму действительно казался и им каким-то чудаковатым, поэтому они не хотели иметь с ним ничего общего. Но сам парень этого никогда не узнает — ему это знание ничего толкового не даст, ничего не изменит и не повернет время назад, чтобы он исправился. Хотя у Дазая никогда и не было никакого желания что-либо исправлять в своей приютской жизни. Ему было совсем не важно, хотели ли другие ребята с ним играть или нет; получил ли он за обедом маленькую шоколадку, которую всем выдавали, иногда кроме него; что о нем говорили за спиной или же прямо в лицо. Мальчик реагировал на все с широкой улыбкой и ярким взглядом. Наверное, именно это и отвергало других детей. Но парня все устраивало. Или практически все.       Жизнь Осаму была сплошной маской — ненастоящей, наигранной и неполноценной. Ему правда не было никакого дела до других воспитанников — он не стремился завести друзей или вовсе с кем-нибудь общаться. Парню всегда было интереснее играть одному — хоть в стрелялки из водного пистолета, хоть в догонялки вокруг здания детского дома и внутри него. Дазай прекрасно знал, что другие дети не были в состоянии понять его и каким он на самом деле являлся. Для них это было сложно. Они не копали глубже, предпочитая оставаться на поверхности, и видеть тот образ, который стоял у них перед глазами, — вид несмышленого и странного дурачка и простака, едва ли не похожего на одного из семи гномов из сказки «Белоснежка». А самому мальчику было проще показывать себя с этой чудаковатой стороны, — зачем? — чтобы ему было весело. Ведь если ему было так хорошо в этом образе, то разве это плохо? Да, он, Осаму, в таком случае никогда не был самим собой, зато он больше никогда не задумывался о чем-то неприятном и болезненном; о чём-то, что могло бы его огорчить. Зачем, если в выдуманном и фальшивом мире, где он мог побыть с собой наедине, настолько прекрасно?       Мальчик никогда не знал своих настоящих родителей — не видел их на фотографиях, которых и вовсе не было, ничего о них не слышал от воспитателей, которые постоянно отмахивались от таких неловких расспросов. Ведь было гораздо проще отмолчаться, чем рассказать ребёнку о том, что он оказался своим родителям не нужен, поэтому и попал сюда, в дом таких же, как и он, «брошенок». Однако это осознание в определённый момент приходило каждому ребёнку, живущему в приюте, когда он уже был готов признать все эти нелицеприятные для него факты. Такие мысли к Осаму пришли невероятно рано — лет в семь или восемь, что для его возраста было чем-то необычным и опять же странным. В то время как другие воспитанники, особенно младшие, преданно и верно ждали, когда за ними придут их настоящие родители, парень уже перестал питать всякие надежды, что в один хороший день в приют войдёт женщина, очень похожая на него, и заберёт из этого места. Большое количество людей проходило через эти двери, и только половина из них ушла с каким-либо ребёнком, чаще все с самым маленьким, — Дазай давно разгадал эту систему. Что же касалось его собственных родителей и однотипных вопросов, которые задавал себе каждый из воспитанников, то об этом мальчик тоже задумывался. Но эти вопросы, которые оставались без ответов, сильно надоедали, поэтому Осаму перестал размышлять над ними. Вернее, он заключил для себя только одну вещь из всего, что надумал, — он терпеть не мог своих родителей, потому что они посмели оставить его одного с совершенно чужими людьми.       Несмотря на то, что в репутации Дазая было много изъянов и дыр, а он сам не горел большим желанием заводить какие-либо знакомства, у него был друг. Вернее, подруга — девчонка, которая была на два года старше его, — она стала для парня единственным человеком в приюте, который смог принять все (или почти все) странности Осаму. Этой девочке было совершенно все равно на то, что о нем отзывались далеко не лестно не только дети, но и работники детского дома; что у него, возможно, действительно в голове жили какие-то насекомые, заставляющие иногда делать или говорить полнейшую чушь. Те слухи, которые ей довелось слышать, нисколько не пугали девчонку — наоборот, разогревали интерес к мальчишке, который был не такой, как все. Ещё три года назад       В то время, как за некоторыми столами не хватало свободных мест, в самом дальнем из них, который ближе всего был к дверям из столовой, в одиночку сидел Дазай, которому вовсе и не было скучно, как могли подумать многие. Мальчик пытался построить крепость из слегка слипшегося риса и нескольких обеденных палочек, которые незаметно стащил с другого стола. Он строил защиту и, воображая себя великим войном, стрелял бомбочками-рисинками по сторонам, прячась за самодельной невысокой оградой. Иногда, стоило ему сделать какое-нибудь резкое движение, то голова тут же отзывалась режущей болью, словно её протыкали настоящим мечом. Его любимая игра «догонялки» снова принесла свои плоды — удар головой о дверь, которая так не вовремя открылась. То есть её совершенно не вовремя открыли, причём специально. Однако для Дазая это был уже другой разговор. Прошло уже около пяти дней с этого случая, но Осаму до сих пор хорошо помнил тот момент, когда перед его глазами в секунду удара пролетели миллионы ярких искр, а в ушах оглушительно зазвенело. Потом была только острая боль и следы крови, которые мальчик почувствовал на своих пальцах, когда прикоснулся к ране. Но в какой-то мере этот «конфуз», как сказала пожилая медсестра, даже стоил того — ему, будто победителю в смертельной схватке, наложили бинт, покрывающий правую сторону его головы и плотно закрывающий глаз, которому тоже немало досталось.       Дазай до такой степени увлёкся своей игрой, что не сразу заметил, как напротив него появился девочка. Он даже подивился, почему мгновенно же не смог её заметить, ведь её рыжего отлива волосы, напоминающие настоящий огонь, трудно было не увидеть. Девчонка не сводила с Осаму заинтересованного и внимательного взгляда и наблюдала за каждым его движением, словно была роботом и сканировала его. Когда парень наконец заметил её, то сначала не обратил никакого внимания и продолжил строить и улучшать свою рисовую крепость. У него была надежда, что если он будет делать вид, будто и не видел внезапную гостью, то она, в конечном итоге, уйдет. Но время шло, в столовой становилось все меньше человек, а девчонка не двигалась с места, прям приросла к нему. Тогда Дазай мысленно решил устроить соревнования по гляделкам со своей соседкой по столу, но через каждые десять секунд проигрывал — эта игра была не для него. И в тот момент, когда мальчик протирал глаза перед началом четвёртой игры, то увидел на столе маленький шоколадный батончик, который ему сегодня не дали за неподобающее поведение. В который раз. — Возьми, — кивнула рыжая девчушка на шоколад. Она очень часто видела своего собеседника одного, всегда за отдельным столиком без какой-либо компании. Только в столовой она могла встретить мальчика, потому что, как бы не пыталась искать его, поиски заканчивались провалом. Она многое о нем слышала — не самого лучшего. Ни один человек, с которым она общалась, ни разу ничего хорошего не сказал о Дазае Осаму. Для всех он был смешным и непонятным мальчиком со странностями. Наблюдая за ним издалека, девочка и правда замечала некоторые особенности в его поведении. Словно он жил в своём, совершенно отличном от всеобщего, мире, а все, что происходило в реальности, его никаким образом не беспокоило. Поэтому парня даже называли чокнутым, и никто с ним не хотел дружить. Но девочке было весьма любопытно — действительно ли Дазай являлся таким, каким его все считали? — Тебе ведь не дали. — Не хочу, — звонкий голос мальчишки не дал сказать эту фразу угрюмо, но его выражение лица передало все его эмоции, начиная от замешательства и заканчивая недовольством. Честно говоря, Осаму был очень удивлён тем, что к нему не просто в первый раз на его жизни подсел кто-то за столик, но и поделился с ним чем-нибудь. Такие действия не только поставили его в недоумение, но и заставили слегка смутиться, из-за чего он уткнул хмурый взгляд в тарелку. По этой же причине было вызвано его кислое и немного сердитое настроение. Дазай не был готов к тому, что его личное пространство, на данный момент стол, кто-либо потревожит. Такое поведение необычной собеседницы ему пришлось не по душе. Однако от её неожиданного подарка почему-то стало очень тепло внутри, будто на самом деле мальчик только и ждал того, чтобы рядом с ним оказался приятный и добрый человек. И может быть, как-то неосознанно, но он признавал, что эта девчонка казалась ему хорошей, пусть и с приветом. — Хочешь, потому что давно не ел, — настаивала новая знакомая, пододвигая шоколадный батончик ближе к Осаму. Наверное, это действительно выглядело странно, когда тебя угощал какой-то ребёнок, которого ты даже не знаешь. У мнительных людей могло бы возникнуть сотня сомнений насчет такой щедрости. И девочка не сомневалась, что Дазай относился к такой категории, — уж слишком подозрительные и недоверчивые взгляды он бросал то на шоколад, то на свою собеседницу. Ей хотелось рассмеяться от такого поведения мальчишки, но так она только отпугнула бы его, чего ей очень не хотелось. Девочке было даже весьма забавно наблюдать за тем, как Осаму пытался раскрыть её «суперзлодейские планы», используя лишь пристальную игру в гляделки. Настолько парень не хотел ей верить, ждал подвоха и считал, будто она смеялась над ним или в обертке каким-то магическим образом окажется совсем не шоколад. — Откуда ты знаешь? — ещё сильнее нахмурил брови Дазай. Хотя стоило все же признать, что его рыжая знакомая была права. Эти частые наказания казались ему вечными и нескончаемыми — иногда даже и причины не нужно было, чтобы снова оставить мальчишку без желанной сладости. И пусть все его шалости стоили своего наказания, но видеть, как другим детям раздавали шоколад, а ему нет, было донельзя обидно. Но Осаму старался не показывать то, что это обделение ему было неприятно, — он делал вид, словно это давно в порядке вещей и все так, как и должно быть. Хотя, если хорошенько подумать, то все правда было в полном порядке — какая-то маленькая шоколадка, вернее её недостаток, не должна была его так сильно напрягать. — Когда раздают шоколад, твой столик часто проходят мимо, — тихо вздохнула девочка, произнеся свои слова каким-то печальным голосом, как показалось Дазаю. Или, может быть, что более вероятно, ему просто послышалось. Или же был третий вариант, и ему только лишь хотелось думать о том, что тон девчушки был наполнен грустью. Но если на самом деле так оно и было, то появлялся один интересный вопрос, — почему? Почему именно таким голосом она рассказала свои мысли Осаму? Неужели это был какой-то хитрый трюк со стороны невинной и простой девочки, чтобы сделать ему что-то плохое? Не могло ведь быть такого, чтобы кто-то захотел ему помочь. Или могло? Однако он никогда не говорил о том, что ему нужна чья-то помощь. Но девочка и не стремилась чем-то ему помогать (да и чем же она бы смогла?) — ей только хотелось подружиться с мальчишкой, которого все считали ненормальным. Всё, кроме неё. Поэтому она решила настаивать на своем: — Пока не возьмёшь, я не уйду.       Дазай сжал губы в тонкую линию и недовольно надул щеки — ещё какая-то девчонка будет ставить ему условия! Он мог уйти с самого начала разговора, но что-то его держало, словно ноги перестали ходить или сам парень приклеился к стулу. Хотя, возможно, это было нечто другое — то, чего он не хотел осознавать и наконец признавать за правду. И нет — Осаму, конечно, был ещё очень юн и глуп, но не до такой степени, чтобы влюбляться в ещё более глупых и вредных девчонок. Что было вовсе не в обиду его новой знакомой. Однако определённого рода симпатию он к ней ощущал — что-то вроде полного доверия и настоящей искренности. Будто бы сознание ребёнка подсказывало ему, что его собеседница не причинит ему вреда и не настроена против него негативно. И такое Дазай почувствовал впервые — впервые ему казалось, что он мог кому-то довериться. И несмотря на то, что внешне он пытался оттолкнуть девочку, он все же решил ей довериться. Мальчик взял со стола шоколадный батончик и, осторожно раскрыв обертку под изучающий взгляд знакомой, немного надкусил. А после, поняв, что никаких подводных камней не было, принялся есть дальше.       Девчушка широко улыбнулась и, подперев маленькой ладонью щеку, продолжала смотреть на Осаму, пока тот наоборот воротил глаза от любопытной собеседницы. Она была довольна своей работой, пусть и сделанной только на половину — остальная часть была ещё только впереди. На главного она уже добиться смогла — у неё получилось подобраться к нелюдимому мальчишке хотя бы на несколько шагов, однако, ей казалось, что все будет куда труднее. Дазай напоминал ей Маугли, мальчика, который всю жизнь рос вдали от других людей. Он также никого к себе старался не подпускать, потому что мир, который он создал себе сам, нравился ему гораздо больше — там он хотел находиться один. Но девочка не жалела, что испортила все его планы. Ей был интересен человек — она хотела знать о нем больше и перестать слушать нелепые слухи. Осаму являлся нормальным ребёнком, но был тем, кому нужны были хорошие люди.       Мальчик жевал шоколад неспеша, будто смаковал каждый кусочек, иногда поглядывая исподтишка на знакомую, но видя, что та все ещё наблюдала, мгновенно отводил глаза. Девочка разглядывала нового друга, и её взгляд постоянно цеплялся за чисто белые бинты на голове Дазая. Не сменяя своей позы, она полюбопытствовала: — Почему на тебе повязка? — Ударился, — непринуждённо фыркнув, бросил мальчишка, дотронувшись до замотанного глаза. Почему-то ему вдруг вспомнился шокированный и напуганный взгляд медсестры, которая его осматривала. И её прекрасно можно было понять — к ней привели Осаму, который выглядел, мягко говоря, далеко неважно. Над его бровью был шрам, который обильно кровоточил и вдобавок сильно опух, слегка закрывая глаз, а сам «пациент» был бледнее, чем обычно, что, казалось, был готов упасть в обморок. Но тот показал большое мужество, по словам женщины, и выстоял всю «операцию» достойно — было невероятно больно, и голова трещала по швам, но Дазай не стал уходить в слезы. И за это, кстати, получил витаминку от доброй медсестры, которая была единственным взрослым человеком, который относился к мальчику без злобы. Даже несмотря на то, что он воровал у неё бинты, — её это только веселило. — Врёшь, — уверенно произнесла девочка, складывая руки на столе. Она, конечно, понимала, что не стоило верить всему, о чем болтали другие дети в приюте, но разговор одного парня о том, как он «хорошенько приложил дверью одного дуралея», очень заинтересовал её. В этом случае она не сомневалась, были ли эти слова ложью или нет, — девчушка была полностью уверена в их правдивости. Ей даже и проверять свои догадки не являлось необходимостью — достаточно было посмотреть на реакцию Дазая, и ей все становилось предельно ясно. — Тебя ударили.       Слова рыжей девчонки сразили Осаму, как раскаты грома среди чистого неба. Он был на сто и двести процентов уверен в том, что в месте, где произошло его столкновение, никого не было. Можно было, конечно утверждать, что тот ненормальный, который ударил его дверью, поспешил известить своих друзей о такой весёлой новости. Или он ограничился не только друзьями? Но эти вопросы не были ему столь важны, как то, что настоящую правду знала его собеседница. Если бы об этом знал кто-то другой, то Дазая бы это никак не волновало, однако все знала именно она — девочка, которая могла все рассказать о случившемся. Мальчик не имел понятия, почему он так сильно переживал по этому поводу. Ведь так было бы гораздо лучше — в этом случае его обидчика ждало бы наказание. И как бы сильно он этого не отрицал, Осаму хотел, чтобы тот ответил за свой поступок. Но не хотел, чтобы о нем узнали из уст этой девчонки. По какой причине — для него неизвестно и не понятно. — Почему ты никому не рассказал? — задала вопрос знакомая, склоняя голову на бок. Для неё было так странно то, что Дазай не желал никому говорить правду, словно скрывался от чего-то. Или боялся гнева того парня, который его ударил. Хотя её собеседник совсем не был похож на трусишку. Он просто был тем, кто не хотел выставлять все на показ и встревать в какие-либо дела. Особенно если в них замешан кто-то, не считая самого Осаму. Но девочка очень хотела помочь ему, пусть он и после её вмешательства перестал бы с ней общаться (хотя даже практически и не начинал). — Потому что никто не поверит, — разглядывая пустую обертку от шоколада, безразлично ответил парень, но рыжей девчушки уже и след простыл.       Всю неделю Дазай ждал чего-то, но не знал, чего именно. За эти дни он видел свою новую знакомую как всегда только в столовой, но та к нему не подходила. Они часто встречались друг с другом взглядами, и на этот раз мальчик не отводил глаза куда-нибудь в сторону. Этим он, видимо, очень веселил девчонку — из-за их гляделок она иногда тихо смеялась, закрывая рот ладошкой или улыбалась своей широкой и доброй улыбкой. И он, даже сам того не замечая, тоже улыбался ей в ответ. На этот раз искренне, без каких-либо масок — можно сказать, в первый раз за свою жизнь. Это было чем-то новым для Осаму, немного даже пугающим, ведь он никогда раньше ни с кем так не переглядывался и не желал заговорить вновь. Но каждый раз мальчик отдергивал себя от мыслей о том, чтобы начать говорить первым. Не хватало ему ещё окончательно привыкнуть к человеку — ему и так было хорошо! Но стоило ему расслабиться и немного отпустить их прошлый разговор об его обидчике, то Дазай узнал, что того наказали. Тот ещё долго кидал на мальчишку злые взгляды, но на какие-либо действия не решался. Хотя парню было совершенно все равно. Именно тогда он узнал имя своей «благодетельницы» и понял, что начал привязываться к ней, к Озаки Коё. Снова четырнадцать лет назад       По началу тот день не имел каких-либо отличий от всех остальных. С самого утра Осаму, как обычно, пускался в беготню по всю приютскому дому, из-за чего даже пропустил завтрак, но его это не особо волновало. Однако волновало его подругу Коё, которая позаботилась о неугомонном мальчишке и припрятала для того несколько долек яблока. Она всегда заботилась о нем в таких случаях и не только в этих — иногда Дазаю казалось, что девчонка могла взять на себя вину за какую-нибудь оплошность друга, только чтобы тот в очередной раз не оставался без сладкого на обед и не намывал полы в коридорах по сотому кругу. И от такой безвозмездной помощи и даже некоторого благородства парню было невыносимо приятно — он и не думал, что какой-то человек будет способен пойти на такое ради него. Но с того самого момента, как Озаки впервые заговорила с ним, они действительно сблизились — Осаму казалось, что ближе этой рыжей девчушки у него никого нет и не будет. Но он ещё тогда не знал, что глубоко ошибался. С того самого дня жизнь Дазая повернулась на сто восемьдесят градусов.       После того, как Коё вручила мальчику хорошо спрятанные в карманах яблочные дольки, она сразу же отправилась к себе в комнату, отклонив предложение друга насчёт игры в догонялки, ссылаясь на более важные дела. Какие могли быть «более важные дела», чем игра в догонялки? Особенно если учесть, что Озаки ещё было рановато строить такой донельзя деловой вид, задирая нос. Ей было только двенадцать, парень сомневался, что она пошла выполнять какую-то сложную и муторную офисную работу, — не доросла ещё (сказал десятилетний мальчишка)! Однако спорить по этому поводу с подругой Осаму не собирался — только раздражённо фыркнул и закатил глаза, а затем скрылся где-то во дворе. Несмотря на то, что он далеко не в первый раз оббегал весь детский дом вдоль и поперек, это не означало то, что синяков у Дазая становилось все меньше от столкновений с каким-либо преградами. Он хоть и знал расположение почти каждого предмета в пределах приюта, но это его никак не спасало — слишком быстро непоседливым мальчик рассекал воздух и не успевал ничего разглядеть на своём пути. Так случилось и сейчас — только вот на том месте, где он снова с чем-то столкнулся, не должно было быть препятствий. Осаму с такого размаху шлепнулся на землю, что у него все поплыло перед глазами, но когда он смог вновь сфокусировать взгляд, то понял, что врезался в человека. — Наверное, это было больно, — приятным, добродушным голосом проговорил парень, опустившись перед Дазаем на корточки. Он даже и не успел ни о чем подумать, как в него буквально влетел мальчишка, который тут же упал от удара. Незнакомцу только и оставалось удивлённо хлопать глазами и разглядывать неожиданного гостя — однако такая ситуация его несколько повеселила. Хотя в данном случае гостем скорее являлся он сам. Он тепло улыбнулся и протянул руку мальчику: — Давай помогу.       Осаму, как завороженный, глядел то на поданную ему руку, то на её владельца. Тот был весьма симпатичным молодым человеком. Его волосы цвета тёмного шоколада были слегка взлохмачены из-за лёгкого ветра, а голубые глаза смотрели с такой искренней добротой, что парень не мог оторвать от них рассеянного взгляда. Неизвестный на возраст выглядел как самые старшие дети в приюте, но Дазай точно знал, что видел этого человека в первый раз. Он хорошо помнил едва ли не всех ребят из детского дома, не считая самых младших, ведь к ним таких как Осаму не пускали. И он определённо бы запомнил этого парня. По крайней мере, благодаря его лёгкой и не наигранной улыбке, смотря на которую мальчик чувствовал, будто бы он находился в полной безопасности рядом с этим человеком. Он ощущал к нему бесконечное доверие — совсем как с Коё, только гораздо больше. И ему это не понравилось.       Не задумываясь о том, что его действия могли показаться неправильными и грубыми, Дазай хлопнул по протянутой руке и, быстро вскочив на ноги, побежал прочь. Скрывшись за поворотом, ему почему-то очень сильно захотелось выглянуть из-за угла и снова посмотреть незнакомца. Может быть, ему не стоило так резко убегать? Может быть, стоило расспросить о том, зачем он сюда пришёл? Однако, немного поразмыслив, Осаму сам смог ответить на свой последний вопрос — это был человек, который пришёл, чтобы усыновить или же удочерить ребенка. Он много раз видел таких людей, но только мельком и чаще всего либо со спины, либо в профиль — в те моменты, когда они уже определились с выбором и уходили домой в сопровождении нового сына или дочери. Если мальчику все же приходилось сталкиваться с пришедшими людьми, то он всегда прятался от их внимательных и пронзительных взглядов — ему они не нравились. Но тот парень, которого Дазай встретил сейчас, не был похож на тех, кого он видел раньше. Он был абсолютно другим — во всех смыслах. Даже проведя всего лишь одну минуту в его присутствии, мальчишка почувствовал себя очень спокойно — он никогда такого не испытывал. И хоть Осаму был немного взволнован этой мимолетной встречей, ему вновь хотелось увидеть этого человека.       Либо неизвестный каким-то магическим образом прочёл мысли мальчика, либо ему настолько сильно понравился приют и его жители, что он решил посещать детский дом каждый день в течении всей следующей недели. Парень всегда приходил с подарками, благодаря чему полюбился многим детям практически сразу, и задерживался на несколько часов, читая ребятам принесенные им сказки и рассказы или же развлекая их историями из своей жизни. Лично Дазай никогда не присутствовал на всех этих встречах — ему обо всем рассказывала Озаки. Она была в числе тех воспитанников, которым очень нравился неожиданный и теперь уже постоянно жданый гость. После каждого его ухода девочка мчалась к другу и увлечённо пересказывала то, о чем говорил парень. А Осаму был готов слушать едва ли не с открытым ртом, зная, что эти истории ведал именно тот человек. Мальчишка едва ли каждый раз видел, как тот выходил за ворота приюта. И каждый раз один. Это тешало надежды Дазая на то, что он ещё обязательно вернётся — и парень действительно приходил снова и снова. А иногда они сталкивались взглядами, из-за чего мальчику всегда становилось неловко. Но незнакомец посылал ему широкую, тёплую улыбку, и становилось гораздо легче.       Не считая того самого дня, когда произошла их первая встреча, они больше не разговаривали друг с другом, ничего кроме переглядываний и улыбок со стороны неизвестного. Конечно, Осаму хотел быть в группе тех, кто сидел вокруг парня и, внимая каждому слову, слушал его увлекательные рассказы, которые казались мальчику иногда сплошным вымыслом. Но что-то его останавливало, вернее он знал, что именно. Это был страх — но это не значило, что он кого-либо боялся! — страх гораздо ближе узнать этого человека и привязаться настолько сильно, что в недалёком будущем будет невероятно сложно отпустить. Дазай не хотел такого, прекрасно понимая, что этот парень наверняка скоро покинет детский дом с каким-нибудь ребёнком. И этим ребёнком будет не он. Ведь кто захочет усыновлять такого странного чудака, как он?       Пытаясь хоть чем-то себя занять до очередного прихода Коё, Осаму решил примерить на себя роль скалолаза. В его же случае дереволаза. Он лазил по деревьям уже много раз — в больших надеждах на то, что однажды сможет достигнуть вершины, где росли самые вкусные яблоки. В небольшом приютском дворике воспитатели посадили три яблони, и самая высокая всегда привлекала внимание неугомонного мальчика. Однако высоко забраться у него ещё ни разу не получилось — на ветке второй от земли он постоянно падал, набивая все новые и новые синяки и ссадины. Сегодняшний эксперимент не обошёлся без ожидаемого падания. Теперь же Дазай сидел на земле, под яблоней, и, заранее незаметно стащив перекись у медсестры, а бинты взяв из тайника в своей комнате, обрабатывал боевые раны кислотой, иногда щурясь и шипя. — Хей, с тобой все в порядке? — донёсся до мальчик знакомый взволнованный голос, из-за чего тот невольно вздрогнул. Незнакомец часто замечал Осаму именно в этом месте и, наверное, уже как по привычке повернул к нему голову, чтобы обменяться взглядами, но вдруг увидел его распухшую, покрасневшую коленку, из которой медленно текла кровь, и поспешил ему помочь. Может быть, это чистая случайность или, возможно, нечто иное, но парень хотел увидеть Дазая именно сейчас. То есть поговорить, но совсем не знал, с чего начать свой разговор. Выдался как раз более-менее удачный случай. — Да, — тихо ответил мальчишка, теперь уже пытаясь обвязать бинтом ушибленное колено, но руки мелко подрагивали, и все окончательно путалось. Ему не верилось, что он снова говорил с этим человеком; что тот на самом деле оказался не в обиде на его глупую выходку при их первой встрече. У Осаму как будто груда камней с плеч упала. Однако это никак не избавляло его от чувства неловкости, которое он испытывал, глядя в невинно-чистые голубые глаза. Поэтому он старался в них не смотреть, но дрожь в теле никак не пропадала. Ему снова хотелось убежать, и лучше всего куда-нибудь туда, где он бы никогда не встретился с незнакомцем вновь. Но это же желание перекрывало другое, ещё более сильное — остаться здесь. — Просто упал с дерева. — Видимо, инстинкта самосохранения в тебе столько же, сколько и ловкости, — с шутливым упреком произнёс неизвестный, разглядывая высокое дерево и щурясь от яркого солнца. На самом деле, у него не было большого опыта в общении с детьми — наверное, все его развлечения, рассказы и угощения шли от искренней доброты к сиротам. Но парень знал, что Дазай отличался от остальных, — об этом он много услышал в кабинете директора детского дома. Элегантная, строгая женщина холодно утверждала о большой странности своего воспитанника, которая неизвестно чем была вызвана и с каждым годом только прогрессировала. Ни одного хорошего слова об этом мальчике сказано не было. Это вызвало у парня разочарование, но не в Осаму, — в директоре. Однако он не отрицал, что с ним было сложнее наладить контакт. К примеру, сейчас он не имел в своих словах ничего плохого, но мальчишка обиженно надул губы и продолжил свои несчастные попытки по наматыванию бинтов. Незнакомец примирительно поднял руки и присел перед Дазаем на корточки так же, как в первый раз. — Прости, это шутка, — парень разглядывал разбитое колено мальчика и медицинские принадлежности рядом с ним. — Почему ты не у медсестры? — Сам справлюсь, — с вызовом произнёс Осаму, на несколько секунд величаво вскинув голову. На самом деле ему вовсе и не было обидно за слова неизвестного. Все-таки от части это была правда — если прыти в нем было уж слишком много, то ловкости, чтобы обходить различные препятствия или же для поддержки на дереве, не было никакой. Именно поэтому неусидчивый мальчишка постоянно набивал шишки. И хоть медсестра была весьма добра к нему за его задорный и чудаковатый характер, то всегда недовольно, пусть и с улыбкой, качала головой, когда Дазай вновь и вновь пересекал порог её кабинета. Тем более ему не обязательно было туда идти, если он и без всякой посторонней помощи знал, как обрабатывать царапины и завязывать бинты. Однако с последним пунктом сейчас не особо ладилось. — Неужели всем детям нынче выдают набор юного врача? — усмехнулся уголком рта незнакомец и кивнул в сторону «медицинских запасов». Всю прошедшую неделю он видел этого мальчика только издалека, словно боялся подойти и спугнуть его своими разговорами. Сейчас же он очень жалел, что решился заговорить с ребёнком только сейчас, — возможно, он был бы более открыт парню и не говорил бы слишком односложно. Но даже в своих коротких фразах Осаму умудрялся показать себя с по-детски мужественной и несколько дерзкой стороны. И это радовало неизвестного — он хотел видеть мальчика настоящим; хотел, чтобы тот его не опасался. Такие эмоции от смышленого мальчика были показателем того, что он наконец-то был готов пойти с парнем на контакт — готов был ему довериться. Пусть все же и не до конца.       Такой безобидный и шутливо ироничный вопрос заставил Дазая занервничать и против собственной воли даже покраснеть. Ему неожиданно стало стыдно от мысли о том, как бы мог отреагировать его собеседник на информацию о медицинских принадлежностях. Они ведь были получены далеко не честным образом. Мальчик так хотел поговорить с этим человеком о чем угодно, но только не об этом. Ведь если он узнает правду, то разочаруется в Осаму и больше не захочет с ним говорить? А может быть, даже вообще не будет обмениваться с ним своими добрыми взглядами? Теперь Дазай точно не будет тем ребёнком, которого мог бы забрать парень. И неужели он действительно хотел, что тот его забрал? — Ты украл это, — после короткого молчания утвердительно проговорил человек, не спуская с мальчишки внимательного взгляда. Это заставило того неловко опустить глаза и закрыть раскрасневшее лицо в спадающих волнистых волосах. В голосе незнакомца не было никакого упрёка — он и не собирался ни в чем обвинять Осаму. Он не был разочарован — скорее той эмоцией, вспыхнувшей в нем на короткое мгновение, была растерянность вперемешку с удивлением. У него был всего лишь один вопрос — зачем мальчику понадобилось что-то брать без чьего-либо разрешения? Ему очень хотелось задать этот вопрос, но, видя подавленное состояние Дазая, он решил этого не делать, чтобы не усугублять ситуацию. Парень взял из его подрагивающих, холодных рук концы бинтов и успокаивающе произнес: — Давай помогу, — мальчик ничего не ответил, но все же позволил сделать работу за него. Неизвестный мельком поглядывал на него, но тот продолжал скрываться за «шторкой» волос. Наверное, ему не стоило ничего говорить про краденые бинты и перекись. Незнакомец хотел как-то разбавить напряженную ситуацию и вдруг вспомнил, почему именно сегодня решился подойти к мальчишке. — Тебя ведь зовут Дазай Осаму, верно? — Откуда вы знаете? — недоверчиво спросил паренек, медленно подняв нахмуренный взгляд на собеседника. Смущение практически рукой сняло от этого вопроса. Откуда этот человек мог знать его, если он никогда не завывал своего имени? Он был каким-то шпионом, или ему рассказала Озаки? Хотя, наверное, Дазай уж слишком драматизировал. Если незнакомец пришёл в приют, чтобы забрать одного из детей, то ему должны были рассказать все и обо всех, включая и его самого. И значило ли то, что о нем говорили только хорошие вещи, если парень решил завязать с ним разговор? Мальчику очень сильно хотелось в это верить. — У меня свои источники, — задорно подмигнул неизвестный Осаму. Этими самыми «источниками» являлась все та же женщина-директор, которая был крайне удивлена тем, что он хотел посмотреть личное дело именно этого ребёнка. По началу она с фальшивой и кривой улыбкой даже пыталась заверить парня, что «будет лучше, если он взглянет на карточки других детей», но тот был непреклонен. И если честно, то он едва ли сдержал смех, когда увидел, как красивое, холодное лицо женщины буквально на секунду перекосилось, а затем тут же приняло беззаботный и добродушный вид. Такое поведение директора даже подогрело любопытство к и без того сильно интересующему его Дазаю. — Моё имя Ода Сакуноске, но друзья зовут меня Одасаку. — Мы с вами не друзья, — осторожно заметил Осаму, заворожено смотря на то, как длинные, изящные пальцы парня перебирают белоснежные бинты. Может быть, ему не нужно было говорить этого, вдруг его собеседник мог обидеться? Этого мальчик уж точно не хотел. Но правда ли они не были друзьями? Друзья ведь это те, кто помогали друг другу в трудную минуту, как говорила Коё. Ведь именно это и делал Ода прямо сейчас сейчас — он помогал Дазаю с его ушибленным коленом, хотя мог этого вовсе не делать. Задумавшись об этом, парень пожалел о том, что сказал какую-то глупость. — Жаль, а я бы очень хотел подружиться с тобой, Дазай, — тихо ответил Сакуноске, печально улыбаясь. Конечно, он понимал, что один разговор за всю неделю никак не поможет ему в том, чтобы приблизить к себе мальчика больше чем на один, маленький шаг, но в нем была какая-то наивная надежда на это. С Осаму было труднее, чем с остальными детьми, он хорошо знал это, однако сдаваться не собирался. Он был сложным мальчишкой, но никак не странным, как про него многие говорили. Но даже в таком случае Одасаку был готов его принять и разговаривать с ним хоть часами напролёт, только бы тот проникся к нему настоящей симпатией и смог поверить в его искренние намерения. Однако рассуждать на этот счёт он будет не сегодня. Сейчас же парень завязал аккуратный узелок на повязке и радостно обратился к Дазаю: — Готово — теперь как новенький! — спрятав свои грустные эмоции куда подальше, Ода посмотрел на мальчика и поднялся на ноги. Тот несильно покрутил ногой, осматривая её со всех сторон, чтобы оценить проделанную работу. Его лёгкой улыбки для парня более чем хватило. — Завтра я приду для очень важного дела. Где бы я смог потом тебя найти?       Осаму удивлённо похлопал длинными ресницами и не знал, что ответить. В этот момент в нем было столько ярких эмоций, которые он с трудом мог сдержать в себе. Для него это было так странно, но мальчику хотелось остановить Сакуноске, чтобы тот не уходил, а поболтал с ним ещё немного, рассказал те же самые истории, что ведал другим детям. И хоть он их уже слышал из пересказов Озаки, но ему горячо хотелось, чтобы их рассказал именно этот человек, который находился рядом с ним. Дазай даже с Коё не был столь взволнован, как со своим новым знакомым. А может, уже с другом? С девочкой не было такого, что он хотел внезапно провести вместе с ней целый день, только лишь бы не отпускать куда-то, опасаясь, что, возможно, видит в последний раз. Теперь у Осаму не осталось никаких сомнений — он был готов пойти с Одасаку туда, куда глаза глядели, целиком и полностью доверив ему себя. И да, для мальчика он был совершенно незнакомым, чужим человеком, но Дазай буквально сердцем чувствовал, что тот никогда не причинит ему вреда. Поэтому, собравшись с силами, он наконец произнёс: — Я буду здесь, под деревом.       Осаму был в огромном нетерпение весь день — он ждал нового знакомого, как и обещал, а если мальчик давал слово, то всегда его сдерживал. Он не отходил от дерева ни на шаг, чем слегка волновал Озаки. Обычно её друг едва ли не с самого утра носился по всей округе здания приюта, а сегодня, видимо, был какой-то особенный день, если он решил хоть раз в своей жизни посидеть на одном месте. В принципе состояние Коё можно было описать не как беспокойство, а все же как простое удивление. Ей была интересна смена настроения Дазая, что она пыталась у него обо всем расспросить, но тот лишь загадочно улыбался и ехидно хихикал на её вопросы. Из-за этого девочка в шутку сердилась и обиженно пыталась ударить несносного мальчишку, а он постоянно ловко уворачивался от её несильных ударов. И хоть она понимала, что Осаму хранил от неё какой-то секрет, особого зла она на него не держала и практически весь день провела вместе с другом под яблоней, бегая лишь в столовую, чтобы поесть и принести что-нибудь мальчику.       На самом деле Дазаю невероятно хотелось поделиться с Коё тем, что он наконец-то лично стал знаком с тем самым человеком, который посещал детский дом на этой неделе. Однако он продолжал тянуть интригу по нескольким причинам. Первой являлось то, что его подруга вряд ли бы отреагировала на такую новость с таким же восторгом, как и он сам. Для неё это знакомство не было чем-то особенным. Более того, что Сакуноске был любимцем сирот и весьма известной личностью в приюте — знакомство с ним для многих было делом, конечно, радостным, но обычным. А второй же причиной являлось то, что Осаму все ещё не до конца понимал самого себя. Мальчика, словно магнитом, тянуло к Оде, и он ничего не мог с собой поделать. Это было так странно — доверять человеку, с которым довелось говорить всего лишь раз, и преданно ждать с ним новой встречи. Дазай ощущал себя неуютно — необъяснимое, горячее чувство бушевало в нем при взгляде в искренние, надёжные глаза этого человека. Совсем как однажды с Озаки, но вдвое, если даже не втрое, сильнее, — чувство веры, защищённости и привязанности. И да, он сам не понял того, как крепким и прочными нитями привязался к Одасаку.       Парень пришёл в приют только во второй половине дня. Он был малость беспокоен и угловат, будто взволнован чем-то. Когда Сакуноске проходил мимо дерева, под которым сидели Осаму и Коё, он бросил быстрый взгляд в их сторону и криво изогнул губы в подобие улыбки, а после поспешно скрылся в здании детского дома. Дазай изо всех сил постарался сдержать себя, чтобы не догнать его или хотя бы не соскочить с места с его приходом. Озаки же не обратила на вошедшего никакого внимания, так как была увлечена попытками дотянуться хотя бы до самого низкорастущего яблока. От мальчика не скрылось напряжённое состояние гостя, отчего он пришёл в недоумение, — никогда он ещё не видел того, чтобы Ода был в таком нервном настроении. И что это было за важное дело, о котором тот говорил? Имело ли оно к его состоянию какое-то отношение? Оставалось только ждать.       Но, к удивлению мальчишки, его ожидание продлилось не так долго, как он думал. Примерно через минут тридцать из дома вышел Одасаку. Теперь же на его лица сияла блаженная и умиротворенная улыбка, благодаря чему Осаму сам просиял изнутри. Парень тут же отыскал глазами внимательный, изучающий взгляд сироты и мгновенно преодолел расстояние между ними. Ему казалось, что с каждым шагом его улыбка становилась все шире. У него была прекрасная новость. По крайней мере, для него, но он хотел, чтобы она была такой же прекрасной и для Дазая. Глядя только на мальчика, Сакуноске присел перед ним на корточки и, взяв того за маленькие ладошки, с теплотой в голосе проговорил: — Спасибо, что подождал меня. — Вы хотели со мной поговорить? — бросив быстрый взгляд на сплетенные руки, спросил Осаму. Для него как будто перестало существовать все на свете. Уже не было рядом Коё, которая провела вместе с ним целый день, возможно, в ущерб каким-то своим делам, а сейчас стояла позади и с удивлением наблюдала за происходящим. Словно перестал существовать нелюбимый приют, в котором мальчику были рады от силы два человека, а остальные же считалти его ненормальным и чокнутым. Больше не было ничего, что могло бы его отвлечь от разговора с Одасаку, с человеком, которого он ждал с самого утра и готов был ждать хоть целую вечность. Неужели такой на самом деле была детская преданность? Почему Дазая продолжал тешить себя надеждами на то, что в какой-то день он покинет стены приюта вместе с этим парнем? Это были глупые мечты — сначала сладкие и манящие, а после горькие и тоскливые. — Помнишь, я вчера сказал, что у меня есть важное дело? — заговорщически произнёс Ода, смотря мальчику прямо в глаза. Последовал короткий кивок и ничего больше. Ребёнок был скрыт на эмоции, с первого взгляда трудно было понять, какие эмоции бушевали в этом маленьком человеке. Но он хотел быть уверен в том, что то, о чем он расскажет Осаму сейчас, того действительно обрадует. И хоть на его лице сейчас не было уже ни капли беспокойства, как в тот сегодняшний момент, когда он только направлялся в детский дом, парень серьёзно переживал. Но ради мальчика припрятал свое волнение в дальний угол. — Моё важное дело — это ты, Дазай, — слегка сильнее сжав руки мальчишки, продолжил Сакуноске. Это нельзя было назвать приступом горячки или тем более помешательством, как наверняка подумала директор приюта, когда парень подписывал бумаги на усыновление. По её непроницательному лицу было отчётливо видно, что она совершенно не одобряла его действия. В последний раз пыталась убедить Одасаку, что в детском доме есть дети, которые были гораздо лучше Осаму. Но тот был не преклонен. Ему нужен был именно этот мальчик — одинокая, потерянная душа, которая нуждалась в покровительстве. Парень видел это издалека, ещё в их первую встречу. — Теперь мы сможем жить вместе, как семья! Здорово, правда?       Дазай словно потерял дар речи — все слова, которые ему были известны пропали из его головы. Он почувствовал, как дыхание внезапно перехватило и стало намного чаще, а ноги вовсе были готовы отказать в любой момент. Это было не просто удивление — это было счастье. Желанное, безграничное счастье, которого он ждал с бешеным трепетом сердца. Мальчишка не мог поверить в то, что этот момент не являлся сном, — было все слишком сказочно и совсем нереально, ведь желания редко когда исполнялись. Особенно такое, какое было у него, — немного эгоистичное по отношению к другим детям, но донельзя заветное; такое, о котором он думал всю эту неделю. Осаму будет чьим-то ребёнком — он будет сыном самого лучшего человека, которого он встречал за свою еще небольшую жизнь. Он наконец покинет этот ненавистный приют, где он мог только притворяться тем, кем на самом деле не являлся. Он скоро будет дома.       Дазай уже хотел на радости кинуться на шею к Одасаку, но неожиданно перед глазами встал образ рыжей девочки, которая когда-то поделилась с ним шоколадом и помогла наказать его обидчика. Девчушки, которая строила ему смешные рожицы во время обеда, а тот отвечал ей тем, что показывал язык. Именно она стала его первым и самым настоящим другом в этом мрачном месте — Озаки Коё стала для него семьёй. И Осаму не мог её оставить — не мог просто уйти, перечеркнув все эти три года, что они были друг с другом. На лице мальчика отразился настоящий испуг от совершенно неясной ситуации и противоречия внутри. Он очень хотел пойти вместе с Сакуноске и охотно бы согласился это сделать, но вместо этого воскликнул: — Я не могу уйти! — Но почему же? — слегка подрагивающим голосом спросил Ода, с мольбой и надеждой глядя на Дазая. Он ожидал далеко не такого ответа от ребёнка, который искренне хотел иметь семью, хоть и не признавал этого. Эти слова очень сильно задели парня. Конечно, чего именно он ожидал от мальчика, который с трудом привыкал к людям и сторонился их вовсе? Неужели он ожидал хоть каких-то добрых чувств от мальчика, с которым разговаривал всего лишь пару раз? Это была только его глупость — надеяться на то, что его, чужого человека, примут с распростертыми объятиями. Видимо, он ещё и сам оставался ребёнком. — Я обещал, что не оставлю её, — порывисто проговорил Осаму, повернув голову за спину, в сторону Озаки. Они друг другу поклялись — дети обещали, что всегда будут вместе и не будет никого, кто мог бы их разделить. Мальчик все помнил, как будто это было только вчера. Конечно, клятвы на крови не было, скорее на шоколадных батончиках, но факт оставался фактом — они должны были всегда быть вместе, как настоящая семья, как искренние и верные друзья. И дело было даже не столько в обещании, сколько в них самих. Прошло всего лишь три года с тех пор, как они познакомились, но им обоим казалось, будто прошла целая вечность. Они уже не могли отпустить друг друга.       Всё это время Озаки была неподалёку и слышала весь разговор. Она стояла, слегка подрагивая от нахлынувших эмоций, обхватив себя руками, и с глазами, поблескивающими от слез, смотрела прямо на Дазая. Она была рада за него — не было ни одного другого ребёнка в приюте, о котором она также бы пеклась, как и об этом мальчишке. Но осознание того, что он мог её бросить, невыносимо жгло внутри, не оставляя ни одного живого места. И стоило ей только услышать, что Осаму отказался идти в новую жизнь без неё, девочке тут же захотелось навзрыд разреветься. Она и подумать не могла, что так многое значила для своего друга, раз тот был готов пожертвовать своим счастьем в новой семье. Ей хотелось подбежать к этому несносному дурачку и, тряся его за плечи, вдолбить в голову, что он не должен отказываться от всего только из-за неё. Ведь если не она почувствует эту радость, так пусть это сделает Дазай. Но Коё не могла сдвинуться с места и не могла ничего сказать — хотела, но не было сил.       Сакуноске рассеянно проследил за взглядом Осаму и обратил внимание на грустную рыжую девочку, которая вся сжалась от волнения. Парень видел её практически каждый день, когда приходил в приют, — она была в числе первых слушателей его историй. И сколько бы раз он не проходил мимо мальчишки, парень никогда не видел его в компании этой девчушки. Однако, несмотря на это, он чувствовал между ними сильную связь — дети так пронзительно смотрели друг на друга, что у Оды невольно пробежали мурашки по всему телу. Именно их крепкие узы не могли позволить Дазаю согласиться уйти с ним. И он не мог это так просто оставить — у него была идея, может, безумная, а может, нет, — в этом не было сути. Он поднялся на ноги, тронув Осаму за плечо, осторожно подошёл к девочке и присел перед ней на колени: — Привет, как тебя зовут? — Озаки Коё, — нервно сжимая край платья, пролепетала девчушка, с испугом смотря на Одасаку. Она никогда бы в жизни не подумала, что ей будет так сильно страшно. Но этот страх не был вызван присутствием парня — дело было далеко в другом. Она впервые боялась потерять кого-то, к кому настолько крепко привязалась. Три года назад, когда Коё в первый раз заговорила с Дазаем, она даже и не думала о том, что больше не захочет отпускать его от себя и когда-либо прощаться с этим несносным мальчишкой. Как вообще получилось так, что Озаки полюбила его настолько сильно, прониклась к Осаму искренними семейными чувствами, которых сама никогда не испытывала? — Видимо, вы с Дазаем очень дружны, — тихим, спокойным голосом произнёс Сакуноске, пытаясь успокоить девочку, видя её поникшее состояние. Его весьма удивили громкие слова мальчика об обещании и их глаза, наполненные печалью и чуть ли не слезами, от понимания того, что их, возможно, разлучат. Парень почувствовал даже не просто удивление, а что-то невероятно большее, что сложно было описать словами. Это было нечто вроде восхищения и глубокого шока, но, конечно, в хорошем смысле. Ода знал, что каждый сиротский ребёнок мечтал о настоящей семье, о том, что его кто-то сможет полюбить и подарить тепло и ласку, которой в приюте так не хватало. За эту неделю многие дети стремились быть к нему намного ближе, чем, наверное, следовало бы, ведь они хотели, чтобы их забрали из детского дома. Дазай не был исключением. Даже несмотря на то, что он вёл себя настороженно с гостем, парень видел, какой яркий огонёк надежды мелькал в его больших, невинных глазах. Осаму тоже хотел уйти — хотел уйти именно с ним, с Одасаку. Однако сейчас, когда, казалось, вот он, шанс начать новую жизнь, мальчишка отказался, и вовсе не из-за упрямства. Причина была в рыжей девочке, в её умоляющем взгляде остаться. Но самое главное — в самом Дазаем, в его честно данном слове. Сакуноске не мог не восхититься преданности этого мальчика. — Он действительно тебе что-то пообещал? — Мы поклялись, что всегда будем вместе, — стараясь говорить как можно более твёрдо и чётко, ответила Озаки, быстрым движением смахнув блестящие на глазах слёзы. Эта клятва для неё была не пустым звуком, не какой-то мелочью, которую можно было выкинуть за ненадобностью. Это было первое и самое важное обещание, которое она когда-либо давала и, возможно, будет ещё давать в будущем. А сам Осаму был не просто непоседливым и нелюдимым мальчишкой с некоторыми странностями — для Коё он являлся лучшим другом и самым близким человеком на всем белом свете. Даже если бы на порог приюта внезапно нагрянули её биологические родители, то девочка бы не изменила своего мнения, — Дазай был для неё роднее всех родных, — и точно бы с этими незнакомыми для неё людьми никуда бы не ушла. И Озаки была рада, что для мальчика она тоже была не только эпизодом из жизни, хоть и продолжала считать его отказ Оде глупой ошибкой.       Парень не мог сдержать счастливой улыбки. Он опустил взгляд и прикрыл рот рукой, чтобы не спугнуть девочку, ведь уголки его губ раздвинулись от одного уха к другому. За свой недолгий двадцать один год Сакуноске никогда не встречал такой душевной и не наигранной преданности в глазах людей. Он понимал, что дети сильно отличались от взрослых, особенно в плане привязанности, но не думал, что настолько кардинально. В его жизни был только один человек, с которым он прошёл буквально все преграды и сложности, — это был его лучший друг, Сакагучи Анго. В остальных людях не было такого приятной, притягательной искры, которая могла бы дать понять, что перед тобой надёжный человек, с которым точно не пропадешь. И глядя на этих детей, слушая их речи о большой дружбе и искренних общениях, парень понимал, что не может лишить их друг друга, — с его стороны это было бы крайне бесчеловечно. Да, тем ребёнком, которого он собирался забрать из детского дома, был Дазай, но это не значило, что Одасаку не мог забрать ещё одного. Он взглянул в чисто голубые глаза девчушки и проговорил: — Тогда я не в праве разлучать вас, не так ли? Но хочешь ли ты, Коё, стать частью, — Ода посмотрел через плечо на ничего не понимающего Осаму, а после снова на девочку. И он не на каплю не сомневался в своём решении. Впервые он твёрдо считал, что поступает правильно, — нашей семьи?       Озаки показалось, что на какое-то мгновение в её лёгких кончился воздух и что он вообще больше не нужен, а ноги сейчас вовсе перестанут твёрдо держать на земле, и она упадёт на руки к своему… Спасителю. Ей было уже двенадцать, и она уже не была столь наивна, как пару лет назад, — прекрасно осознавала, что родители не придут, а чужим людям она совершенно не нужна. Это мрачное понимание донёс до неё Дазай, когда рассказал о том, что чаще всего стены приюта покидали самые маленькие дети, а для них, уже выросших и более-менее понимающих себя, с каждым годом шансы все уменьшались. Девочка сначала не верила, но позже, наблюдая за тем, как взрослые уходили, с самым большим, с восьмилетними детьми, то поняла, что Осаму врать действительно бы не стал. Свою новую семью Коё видела только во снах — мечтала о добром отце, который бы катал её на спине и рассказывал интересные шутки, и о любящей матери, напевающей тихую мелодию перед сном и готовящей самую вкусную еду. Это была мечта, которая была невыносимо далека. Как казалось Озаки. Сейчас же она стояла рядом с мужчиной, который был готов сделать её частью своей семьи; который смотрел на неё добродушным и тёплым взглядом, ожидая её ответа. И её мечта осуществилась — она нашла свою семью.       Как только Коё смогла отойти от удивления, она стала переводить глаза от Сакуноске к Дазаю и так не один раз. Её друг выглядел не менее удивлённый, чем она, а также не менее счастливым. Ей не верилось, что все, что с ней сейчас происходило, реальность. Но даже если это и был сон, она совсем не хотела просыпаться. Девочка широко улыбнулась и, бросившись в объятия Одасаку, радостно воскликнула: — Да! Очень хочу!       Они стали семьёй — три истерзанные непростыми жизненными обстоятельствами души наконец-то нашли друг друга. Жизни всех троих изменились до неузнаваемости. Одинокий, начинающий писатель Ода Сакуноске вложил в своих не по крови, а по времени родных детей все самое лучшее, что у него было, — любовь к искусству. Даже его собственный дом казался ребятам великим художеством, хотя особо грандиозными размерами и не обладал. В каждой комнате было по несколько картин, на которые дети смотрели с большим восторгом, первое время искренне считая, что их автором являлся Одасаку. Дом парня, конечно, далеко не был похож на средневековый замок, но его новым жителям казалось иначе, особенно впечатлительной Озаки. Девочка даже в некотором беспорядке и разбросанной бумаге с набросками нового рассказа находила что-то величественное. А уж когда Дазай и Коё зашли в первый раз в кабинет Сакуноске и по совместительству его спальню, то не хотели выходить оттуда едва ли не весь день. В комнате парня находилось столько книг, что ими заинтересовался даже Осаму, которому чтение никогда не было в радость. Дети свои небольшие, но уютные спальни так не полюбили, как спальню Оды. Это очень умиляло его, что в какой-то момент его дом, словно проснулся от многолетней спячки, и вместо звонкой тишины во время написания рассказов он теперь слышал ненавязчивый топот двух пар ног.       На удивление Одасаку, дети весьма заинтересованно подошли к вопросу искусства, хотя, казалось, в таком возрасте весь этот «высокий труд» считался скучной ерундой. Оптимистичный настрой ребят не мог его не радовать. С Озаки было легко — она давно питала любовь к живописи, а стоило ей увидеть картины в доме Сакуноске, то вовсе была готова потерять дар речи. Девочка могла часами рассматривать полотна, выискивая в них какой-то тайный смысл, который не мог просто так лежать на поверхности, не виданный простому человеку. И она находила — рассказывала историю той или иной картины со своей точки зрения, но такой необычной и загадочной, что порой Ода удивлялся, как двенадцатилетняя девчушка могла описывать полотна с такой глубиной, с такой стороны, с какой не смог бы описать никто. Коё обладала хорошим глазом и огромным воображением, которое ей не терпелось воплотить в реальность. И хоть сам парень не был живописцем, но всеми силами старался помогать своей новоиспеченной дочери, направляя её кисти и карандаши в нужные направления. А потом были и художественные школы, в которые девочка ходила с большим удовольствием. Она показывала свои работы Одасаку — и пусть её работы не были произведением искусства, но парень всегда был ею доволен. От такого поощрения крылья за спиной Озаки раскрывались только больше, и она чувствовала лёгкость.       С Дазаем дела обстояли немного труднее. Художество его не привлекало — хоть картины в новом доме ему и нравились, но он не переставал считать их скучной мазней (даже в некоторых случаях с Коё). Со стихами тоже не задавалось — слова не желали складываться в рифмы, а если что-то и получалось, то мальчику все совершенно не нравилось. Одним словом — получались не стихотворения, а какой-то бред. С написанием рассказов все было также, если не ещё хуже, — мыслей и идей для них у Осаму в голове не оказывалось. Да и занятие это было донельзя неинтересное — нужно было слишком много думать и сосредотачиваться, ловить момент, сидя на одном месте. Такое его не устраивало. Мальчишке гораздо больше нравилось слушать рассказы и сказки, написанные Сакуноске, чем писать их самому. Парень же старался не унывать от той мысли, что его воспитанник, возможно, никаким боком не принадлежал миру искусства и принадлежать не мог — совсем не то мышление. Дазай был слишком бойким ребёнком для «высоких творений», которые требовали особой усидчивости. Но даже к такому прыткому мальчику Оде удалось найти подход — и, честно говоря, совсем неожиданно.       Это был театральный вечер, спустя почти год после усыновления Осаму и Озаки, — музыкальное выступление его лучшего друга. И если девочка изъявила огромное желание пойти вместе с опекуном, то мальчишка отнёсся к этому более скептически. Его совсем не радовал тот факт, что ему придётся сидеть без движения длинный промежуток времени. Но благодаря стараниям названной сестры, вернее, шуточным угрозам с её стороны, и умоляющему взгляду Одасаку он все же согласился. И никогда в будущем не жалел о своём решении пойти. Да, сидеть на немного неудобном кресле было не комфортно, однако стоило человеку начать играть, то Дазай сразу позабыл обо всем. Он был настолько увлечён выступлением, что даже и не заметил, как оно быстро прошло, будто продлилось всего лишь минут десять. Сладких и таких завораживающих минут десять. Осаму влюбился — влюбился в звучание фортепиано так, что из его головы ни на секунду не выходили мотивы мелодий, что ему удалось услышать. И как только Сакуноске увидел горящие глаза мальчика, внимающего каждому звуку музыкального инструмента, то понял, — он нашёл то, чем его воспитанник искренне заинтересуется. В их доме практически на следующей неделе после концерта появилось фортепиано, любезно подаренное Анго, тем самым музыкантом. Дазай был в восторге — от инструмента его иногда приходилось отрывать силой, настолько крепко он не хотел с ним расставаться. Он с большим нетерпением ждал начало каждого урока — время в такие моменты ожидания тянулось невыносимо долго для него. Мальчишка был рад, что его учителем был именно Ода, а не кто-либо другой. И пусть парень не был отличным музыкантом, как, например, его лучший друг, но Осаму этого было вполне достаточно. Может быть, даже благодаря этому его умения становились лучше и лучше с каждым днем.       Шли годы, и Одасаку не успел и глазом моргнуть, как дети, которых он забрал из приюта, уже совсем перестали быть детьми, а ему самому уже стало за тридцать. Эти двенадцать лет были лучшими в его жизни — в них было столько разнообразия, о существовании которого он не знал ранее. С появлением новых членов семьи его жизнь стала ярче — эти двое были родными для него людьми, теми ради кого мужчине хотелось жить. Кого он искренне любил и с теплотой наблюдал за их личностным становлением. Милая, невинная, но такая стойкая девочка по имени Озаки Коё стала девушкой с пленительной красотой и очарованием. Семья была для неё на первом месте — никого, кроме Сакуноске и Дазая, она так верно не любила. Она мечтала стать художником или хотя бы картинным критиком — страсть к живописи не угасла в ней за многие годы. Что же касалось замкнутого, но по-юношески бойкого Осаму, то он превратился в настоящего, гордого мужчину, которым Ода по праву мог гордиться. В свои двадцать два года он был известен всему миру, как современный гений музыки, творец прекрасного. Он уже не напоминал того мальчика, который запер себя в собственном, лучшем мире подальше от людей. Дазай был открыт, как книга. Или же Одасаку просто хотелось верить в это. И действительно ли было все настолько хорошо, как он думал? Два года назад от настоящего времени       Дазай вернулся домой поздно. Чуть позднее рассвета. Снова. И в который раз ему пришлось слушать поучающие речи Озаки о том, что ему стоило бы прекратить свои ночные похождения, как и «вести себя как придурок». Время на кухонных часах показывало шесть утра — спать хотелось невероятно дико, поэтому парень, ничего не слушая, бездумно кивал головой во время бесполезного и гневного монолога Коё. Её слова влетали в одно ухо и из другого в мгновение ока влетали. Когда Осаму проснётся около трех часов дня, то ни единой фразы от сестры не вспомнит. И так практически каждое утро, когда он возвращался из мотеля, в котором он провел ночь с очередной девушкой, перед этим выпив с ней в баре несколько кружек пива или чего-то покрепче. И когда его сестра уже смирится с тем, что парень просто отдыхал таким образом, — Одасаку ведь не донимал его с подобными расспросами. Да и знал ли он вообще? Хотя кого Дазай пытался обмануть — конечно, знал, но тактично молчал. И за это ему огромное спасибо — еще не хватало тяжёлым утром для полного счастья двоих человек с недовольными речами.       Однако, видимо, в какой-то момент Осаму умудрился достаточно сильно потрепать нервы и своему опекуну, раз тот позвал его к себе в кабинет для разговора. Но Сакуноске отличался от Озаки в плане злости — он был более сдержан и обходителен. Особенно если дело касалось его детей. Особенно если оно касалось Дазая. Мужчина терпеливо ждал пробуждения своего воспитанника, занимаясь своими делами. Выдавало его нервное состояние только то, что за несколько часов он успел выкурить семь сигарет. Но когда в комнату наконец тихо постучали, беспокойство никуда не ушло, а, казалось, только усилилось. Ода, не вставая из-за стола, перевёл внимание с окна на дверь и увидел светлое лицо Осаму, словно вовсе не он вернулся домой в самом начале утра. Парень шагнул в кабинет, закрыв за собой дверь, и, улыбаясь уголком рта, спросил: — Хотел меня видеть, Одасаку?       Хрипло кашлянув в кулак, мужчина указал свободной рукой на кресло рядом с собой. Проклятый остаточный эффект от выкуренного табака не давал покоя — особенно в самые не подходящие моменты, а именно ночью. Иногда приступы страшного кашля заставляли его проснуться — Одасаку едва ли от него не задыхался. В таких случаях в его комнату врывались его воспитанники или один из них с чашкой обволакивающего чая и каким-то лекарствами, которые мужчина глотал с детским отвращением. Что уж точно не терпеть не мог, так это таблетки и все остальное, что связано с больницами. Поэтому он отказывался обращаться к врачам, хотя Озаки очень настаивала, — что они могли сделать, прописать очередные ненужные пилюли для пополнения их кошелька? В таких услугах он точно не нуждался. Более того, сейчас кашель был не настолько плох, чтобы бить тревогу. Возможно, его самочувствие вовсе поднимется до небес. Хотя Сакуноске и без этого чувствовал себя живее всех живых. — Я весь во внимании, — в своей обычной шутовской манере проговорил Дазай, кладя руки вдоль подлокотников кресла, оглядывая кабинет с таким любопытством, будто видел его в первый раз. Сон несомненно был отличным лекарством от головной боли, в особенности от похмельной. Можно было даже сказать, что парень чувствовал себя как нельзя лучше. Наверное, этому приподнятому настроению способствовало отсутствие жужжащей под ухо Коё с его приходом. То, что сестра наконец-то решила перестать читать ему бесполезные нотации, не могло не радовать. И удивлять. Неужели роль назойливой мухи решил взять на себя Одасаку? Собственные мысли на этот счёт казались Осаму смешными. Мужчина, конечно, всегда заботился о нем и Озаки, но сейчас никакой заботы ни от кого ощущать не хотелось. Что бы подумал опекун, если бы прочитал его мысли в этот момент, — огорчился бы? — О чем пойдёт речь? — О тебе, Дазай, — покручивая карандаш между пальцами, ответил Ода, не глядя на воспитанника. Не могло быть такого варианта, что он не знал о развлечениях своего воспитанника. И как бы Озаки не пыталась прикрывать брата и то, что он приходил домой только лишь рано утром, это не помогало. Мужчина был слишком чуток на изменения в людях, даже самые незначительные. И в Осаму они точно наблюдались в последнее время. Из-за этого было тревожно, потому что он понятия не имел, что нужно делать и какова вообще причина всему этому. Сакуноске впервые в жизни боялся ошибиться, сделать или сказать что-то неправильное. И хоть он, в каком-то понимании, отец, но родительских качеств в нем было маловато. Возможно, для Дазая и Коё он был скорее хорошим другом, чем отцом. Но об этом судить только им. — Вернее, о твоём… — мужчина запнулся, бегая глазами по комнате, но продолжая упорно не смотреть на собеседника. То самое правильное слово вертелось на языке. Правильное ли? — поведении. — Поведении? — неожиданно раззадорившись, уточнил Осаму, на секунду поймав на себе взгляд взволнованных голубых глаз. Его ожидания от разговора оказались верны — с ним хотели провести воспитательную беседу. Как-то слишком поздно его опекун на это решился. И нет, парень не ругал его за это. Если честно, то он даже не знал, как к этому относиться. Его правда сейчас будут отчитывать, как нашкодившего мальчишку? Музыканту хотелось смеяться во весь голос. Это было глупо — такое отношение было у него к этому разговору, — потому что крайне бессмысленно. Кому как ни Дазаю знать об этом? — Тебе не кажется, что мне уже не десять лет, чтобы за что-то отчитываться? — Я согласен с тем, что ты вполне взрослый человек, — с утомлённым, но вместе с этим взволнованным видом произнёс Ода, глядя в окно, почти полностью прикрытое занавесками. В последнее время яркий свет летнего солнца стал ему до ужаса противен, словно по волшебству (или же по чему-то проклятью) он превратился в вампира. Поэтому его ранее светлый кабинет, стал мрачной комнатой, в которой можно было увидеть только лишь маленькую, тонкую полоску света, — все же шторы мужчина закрывал не до конца. Или вовсе у него был включён электрический, не настоящий свет от аккуратной лампы на его столе, но это было совершенно не то. Однако Сакуноске не спешил бить тревогу, как, к счастью, и его воспитанники. Он списывал такое отторжение слепящего света на все, что угодно, лишь бы успокоить себя. Причиной этому могло быть банальное недосыпание — как бы ему этого не хотелось, но большую часть своих работ мужчина писал именно в ночное время. Тогда вдохновения было на голову выше. Или же можно было все списать на старость. Если бы ему, конечно, было бы около сорока пяти. В общем оправданий найдётся куча. — Но это не отменяет того, что ты ведёшь себя слишком вседозволено. — И что же в твоём понятии «вседозволено»? — с интересом поддавшись вперёд и усмехнувшись подобно хищнику, спросил Осаму. В таком разговоре он ловил опасную забаву — его это веселило, и парень даже не до конца понимал, что же на него так влияло. Дозволенность всего, что он мог только захотеть, — слишком соблазнительно, слишком желанно. Дазай не видел предел дозволенности — может, не хотел видеть или действительно был слишком слеп для этого. Но точно не глуп, чтобы ничего не осознавать. Безнаказанность невероятно сильно опьяняла его, ведь разве было преступлением то, что ему, возможно, впервые в жизни хорошо? И в какой момент беспечность смогла завладеть им настолько, что он иногда закрывал глаза на все свои злоключения? Ему правда было хорошо? — Ты знаешь, о чем я, — устало вздохнув, потёр переносицу Одасаку. У него не было сил, хотя, можно сказать, было только начало дня. Прошлой ночью сон взял над ним верх, но мужчина не чувствовал себя бодрым — скорее даже наоборот. Возникало ощущение, будто его переехал грузовик, наполненный десятью слонами. Он не мог вспомнить своих сновидений, но знал точно, что они были тягостными и тревожными. Он проснулся от неожиданной, резкой боли в шее и от слишком мокрой подушки под головой. И так почти всегда, если ему удавалось заснуть, поэтому он не знал, какое из зол было наименьшим — постоянные бессонные ночи или тяжкие сны, которые не придавали бодрости. В обоих случаях Ода видел на утро свое бледное и потрепанное отражение в зеркале. Казалось, с каждым днем он становился все более похож на мертвеца. — О твоих ночных похождениях. — Разве это плохо, что я развлекаюсь? — всплеснув одной рукой, будто отгоняя насекомое, воскликнул Дазай. Если, конечно, все то, чем он занимался, можно назвать развлечением. Даже данная беседа была для него гораздо интереснее, чем его «ночная жизнь». Это скорее было нечто, на что можно было отвлечься, хоть на некоторые мгновения забывая о бессмыслице, окружающей тебя. Придать забвению то, кем являешься на самом деле. Волнующее, будоражащее чувство — миговое, секундное. Настолько короткое, что хотелось больше и больше. Как наркотик, от которого уже не избавиться, и он менял тебя полностью. Осаму тоже… Менялся? Внутри неожиданно было столько противоречий, что невыносимо слушать свой раздвоенный внутренний голос. Нужно ли ему меняться? Хотя, нет, не так. Хотел ли он меняться? — Если тебе это не нравится, можешь заточить меня в высокой башне, из которой нет выхода, — язвительно проговаривал парень. Хотя даже из любой башни он бы обязательно нашёл выход. Не спустя день, естественно, но двух месяцев бы ему точно хватило. — Чтобы не сбежал на свободу. — Я не это имею ввиду, — наконец-то выпуская карандаш из рук, выдохнул Сакуноске, переведя взгляд на воспитанника. Он был все тем же Осаму — тем же потерянным, одиноким мальчишкой, которого он когда-то в первый раз увидел в детском доме. Однако мужчине на секунду показалось, что перед ним совсем не он, не его Дазай. Его тонкие, чуть розоватые губы были скривлены в гадкой ухмылке, а глаза — глаза цвета благородного, терпкого коньяка — смотрели свысока и потемнели от злобной насмешки. Он никогда не был с Одасаку таким — отстраненным, холодным, чужим. Мужчине казалось, словно между ними вдруг выросла высокая, бескрайняя стена, которую невозможно было разрушить. Его Осаму не мог быть тем, кого он видел перед собой. Его мальчик был светел и чист. И что бы не говорили другие люди — он не был странным. Ода никогда не считал его чокнутым. И сейчас не считал. Ему просто нужна была поддержка. — Дазай, что происходит? — О чем ты? — недоуменно изогнув бровь, спросил парень, почему-то неосознанно поведя плечами. Это был какой-то намёк со стороны опекуна — тонко намекнуть на то, что у него поехала крыша? У кого ещё из них двоих? Точно не у музыканта — он чувствовал себя просто прекрасно, свободно и независимо ни от кого. Даже от самого себя. С какого момента независимость стала казаться людям чем-то неестественным и неправильным? Он действительно поступал плохо? Он ведь никому не причинил зла, если не считать брошенных им девушек в мотелях. Но и они знали, на что шли. Однако разве его так воспитывал Сакуноске? Может, у него правда были проблемы с головой? Было слишком много противоположных друг другу вопросов, чтобы ответить на все разом. Осаму думал, что, если он задастся хоть ещё одним, то его мозги определённо вскипят. Но он точно… В порядке. — Ничего не происходит. — Я же вижу, что тебя что-то гложет, — мужчина хотел прикоснуться к руке Дазая в успокаивающем жесте, но тот дергано убрал её. Ода знал это состояние на собственном опыте. Состояние, при котором все начинало неимоверно давить на нервы, а ты не был способен сам до конца понять, что с тобой делалось. На душе больно и так сложно. Хотелось поддержки, но наружно ты её отвергаешь, а мысленно умоляешь помочь. Это ощущение полной неопределённости — внутренней пустоты, словно в тебе ничего не осталось. И вдалеке, на фоне этого тёмного нечта мелькал слабо искрящийся огонёк — понимание того, что в душе чего-то недоставало; чего-то конкретного, но все же неизвестного на данный момент. Одасаку в такие непростые для него моменты ощущал себя одним во всем мире. Даже написание рассказов не могло отвлечь его от собственной боли. Если бы при нем не было Анго, он бы не справился в одиночку. И если бы в его жизни не появилось двое новых дорогих ему людей, то он понятия не имел, что могло быть с ним сейчас. Он не хотел такого для Осаму. — Расскажи, я смогу помочь. — У меня нет желания о чем-либо говорить, — нервно покусывая губы, вскочил со своего места музыкант. Почему-то в Дазае вдруг проснулось дикое желание перевернуть этот стол, за которым сидел Ода, к чертям собачьим. Он даже не заметил, как его тело начало сотрясаться мелкой дрожью, — видимо, руки невыносимо чесались. Или дело было в другом? Но если и так, то в чем именно? Почему его до жути стали раздражать жалостливые речи мужчины, его попытки успокоиться и вовсе его присутствие? Раздражало ли? Осаму метался — голова раскалывалась, и думать было крайне сложно. Хотелось уйти. Куда — совершенно неважно, главное — без оглядки и подальше отсюда. Но в таком случае откуда в нем было другое, абсолютно иное желание? Желание осесть на пол, закрывая голову руками, а лучше всего — броситься в объятия родного человека, который рядом, и попросить… Помощи. — Потому что говорить не о чем, — я в порядке! — Если бы все было в порядке, я бы не беспокоился, — твёрдо заявил Ода, чуть привстав из-за стола на дрожащих ногах. Осаму действительно являлся таким же своенравным и упрямым, как в свое юношеское время и он. И хоть они были друг другу не кровными родственниками, Сакуноске видел в этом пареньке полное отражение самого себя. Такого же запутавшегося, не знающего причины собственной тревожности, из-за чего нервное состояние только усиливалось — такого же испуганного, как зверёк в клетке с хищником. Только со своим внутренним хищником. Мужчине была любопытна только лишь одна деталь — что же способствовало щелчку в голове Дазая? Ведь без явной причины нельзя было обойтись. — О чем ты беспокоишься, Одасаку? — издевательски протянул Осаму, опираясь руками о стол, ближе наклоняясь к опекуну. Перед глазами парня будто встала мутная пелена. Сквозь неё на мир смотрел настоящий Дазай — тот самый мальчишка, который души не чаял в своём новом отце и никогда бы даже не посмел говорить с ним в таком тоне. Он был словно был запрет в собственном, но таком чужом теле, которым не имел возможности управлять. Он сошел с ума, не так ли? — О том, что почти каждый вечер я выпиваю в барах? — едким шипением наседал музыкант. Почему никто не говорил ему, что видеть потаенный страх в глазах, настолько весело? — О том, что провожу ночи с девушками, которых совсем не знаю? — наклоняется ещё ближе, опаляя частым, горячим дыханием мужскую скулу. Он чувствовал едва уловимый запах крепкого табака. Осаму терпеть не мог сигареты. Ему хотелось прекратить этот цирк, но он не знал как. Внутри него разрывался крик, но внешне он старался быть спокойным и хладнокровным. — Или о том, что мне все настолько надоело, что хочется рвать на себе волосы? — Дазай, в тебе говорит… — осторожно начал Одасаку, с мольбой смотря прямо в глаза Осаму. Своему Осаму, потому что мужчина знал, что тот никуда не ушёл. Он был все ещё здесь, рядом с ним, но грубо пытался оттолкнуть и отвергнуть любую помощь. Снова превратился в беспомощного, потерянного мальчишку, который закрылся в себе, выгрызая собственное сознание. Один раз Сакуноске уже помог мальчику, взяв к себе на воспитание. Казалось, как только он увидел Дазая, то сразу разглядел в нем самого себя. Парня, которому нужна была помощь, нужен был кто-то, кто мог бы сказать такое банальное, но такое нужное «все будет хорошо». — «Расстройство»? — нервно хихикнув, перебил музыкант. Если бы он смог посмотреть на себя со стороны, то вряд ли бы узнал. Он был похож на безумца, сбежавшего из клиники. Может, он и есть сумасшедший? Ведь нормальные люди бы не стали вытворять и говорить то, что совершал он. Осаму устал — было так тоскливо и невыносимо, но он понятия не имел, от чего конкретно. — Думал, я не услышу ваш с Анго ночной разговор? — ядовитым шёпотом задал вопрос Дазай, медленным шагом отходя от стола к двери. Он никогда бы не подумал, что слушать разговоры о себе настолько отвратительно. Так ещё и какие разговоры! Его на самом деле считали чокнутым — все вранье! Парню хотелось рвать и метать от несправедливости и всей этой лжи, которой его кормил Ода все двенадцать лет. Он действительно считал его ненормальным. Всегда. — Я считал тебя единственным человеком, который меня понимает. Но, видимо, я ошибался.       Ему ничего больше не хотелось слушать — за Осаму с грохотом закрылась дверь, прежде, чем его опекун успел что-либо сказать. У него не было сил, и ночные похождения были совсем не причём. Это была усталость не физическая, а моральная, скорее даже душевная — будто что-то рвало его изнутри на мелкие кусочки. А он сам добровольно позволял это делать. Внутри было так тяжело, что Дазаю впервые на его памяти хотелось скатиться по стене и разрыдаться горькими слезами. Он жалел себя? Испытывал к самому себе самое мерзкое чувство, которое только можно было? Ему было смешно от самого себя — тошно, что вел себя, как неблагодарный идиот, по отношению к человеку, который открыл для него дверцу нового, прекрасного мира. И чем же он отплатил — грязными, плещущими неизвестно откуда взявшейся ненавистью, словами? Ему не за что было ненавидеть Одасаку, только самого себя за свою слабость. Неужели ему было мало того, что он и так уже имел? Неужели всемирная известность вскружила ему голову? Неужели Осаму не был счастлив? А способен ли он вообще на это, быть счастливым? Достоин ли этого он, неполноценный человек? Три дня спустя       В последнее время в их доме было непривычно тихо, но в эти три дня тишина казалась Озаки угнетающей и мрачной. Всё это время Дазай либо вновь уходил неизвестно куда и пропадал на целый день, либо запирался в своей комнате, откуда доносились звуки игры на фортепиано. Однако вместо чарующей, лёгкой музыки были слышны резкие и громкие удары по клавишам, словно по ним били в истерике. Девушка никогда не слышала, чтобы её брат играл нечто подобное. Хотя эти звуки, режущие слух, сложно было назвать мелодией. Она не знала, что с Осаму было не так, — за эти дни они не обмолвились ни словом. Как только они попадались друг другу на глаза, а Коё пыталась с ним заговорить, тот раздражённо отмахивался и что-то мычал себе под нос — затем снова скрывался с глаз. Девушка думала, что с Сакуноске парень окажется более открыт, но, на её удивление, даже шок, это оказалось не так. Прекрасно зная своего названного брата, она ожидала, что он обязательно поделится своими переживаниями с опекуном, с человеком, которому он безвозмездно доверял. А может быть, действительно все рассказал, но сам мужчина умалчивал об их разговоре, говоря лишь о том, что Дазаю нужно время, чтобы прийти в себя. Как девушка потом поняла, с Одой парень в последние три дня тоже не общался. И считала единственным средством, что ему могло помочь, так это крепкий подзатыльник, — слишком часто стал выпендриваться.       С самого утра из комнаты музыканта не доносилось ни звука, а дверь в его «секретную обитель» была открыта. Осаму выскочил из дома, стоило ему только проснуться, — в это время все остальные ещё спали. У Озаки не было причин поднимать панику — он был взрослым парнем и мог сам о себе позаботиться. По крайней мере, она на это надеялась. Тем более если отсутствием парня не был обеспокоен Одасаку, то не было никакого смысла переживать ей. Можно было наконец-то насладиться днем тишины и спокойствия, ведь от стен не отражался противный скрип музыкального инструмента, который проще было бы назвать сплошным издевательством, как над людьми, так и над самим фортепиано. Этот день Коё решила посвятить искусству — у неё было задание, которое она должна была выполнить к следующему занятию в художественной школе. Ей нужно было нарисовать человека, его последние секунды жизни — изобразить на бумаге весь тот ужас, который этот самый человек испытывал при о сознании того, что он скоро покинет этот мир. Весьма странное задание. Девушка, конечно, понимала, что настоящий, грамотный художник должен уметь изображать все и даже больше, но не думала, что им будет задано нечто подобное. Ведь смерть изобразить гораздо сложнее, чем то же самое рождение, — это нечто пугающее и отталкивающее. И у Озаки порой даже руки тряслись от того, какие мрачные картины воспроизводило её воображение.       От написания картины девушку отвлек глухой удар, как будто что-то упало. Она вздрогнула, вырвавшись из своих мыслей, и её рука неуклюже дернулась в сторону, оставляя на рисунке жирную, черную полосу. Девушка нервно вздохнула и устремила взгляд на дверь своей комнаты, которая была открыта. Кроме неё в доме ещё был Одасаку, но тот даже не отозвался в ответ, когда Коё его окликнула. Может быть, не услышал? Но она пробовала кричать ещё несколько раз, погромче, но ответом ей также оставалась тишина. Это начинало беспокоить Озаки — даже через закрытые двери можно было услышать её зовы. Она медленно встала со своего места и осторожными, тихими шагами направилась по дому, на поиски источника странного звука. В не совсем удачное время она вдруг иронично заметила то, что её настороженные похождения были похожи на начало фильма ужасов. У неё было не хорошее предчувствие — наверное, из-за того, что Сакуноске ей не откликнулся. Или она просто накручивала себя? Девушке точно стоило успокоиться — возможно, упала всего лишь какая-нибудь тетрадь у опекуна, как и всегда. Только вот звук, который она слышала, был намного громче.       Коё несколько раз постучалась, прежде чем войти в кабинет Оды, — сила привычки и воспитания, — но ей никто не ответил. Она даже не заметила, как волнение уже охватило её с головой, — было трудно соображать здраво, а живот скручивало тугим узлом. Озаки, наплевав на вежливость, ворвалась к комнату мужчины. От увиденного ей стало ужасно дурно — хотелось похлопать себя по щекам, чтобы убедиться, что все, что она увиела, не реально, но тело словно не слушалось. Но ещё больше хотелось кричать — однако крик застрял в горле. Перед ней на полу без сознания лежал Одасаку.