Мелодия души

      Поддержка в любых, даже самых мелких, незначительных трудностях и больших, поистине грандиозных начинаниях; любовь, самая преданная, искренняя и бескорыстная; забота — беспокойство за самую крохотную рану или понимание чувства боли… Иногда это печаль — грусть и тоска, которую испытывают все, потому что вместе переживать намного легче; может быть, и некоторая злость, но не такая, которую можно приписать врагами, — она исходит из добрых побуждений, из беспокойства и желания, чтобы все было хорошо… Эти признаки можно перечислять ещё очень долго, возможно, даже до бесконечности, но определённо ясно точно — эти описания подходили к такому сильному, стойкому человеческому фундаменту, как семья. Конечно, нельзя сказать, что все семьи состоят из любящих родителей и достойно воспитанных детей — они бывают абсолютно разные, и не существует ни одной, которая была бы похожа на другую. Семья — это маленький дом, из которого хотелось бы либо сбежать, либо навсегда в нем остаться; семья — это основа того, каким станет человек в будущем, состояние его жизни или же его полная противоположность; семья — это люди, которые любимы настолько сильно, что в некоторых случаях так же сильно и ненавидимы. Семьи бывают разными — это форма каждого определённого человека, именно в этом маленьком кругу людей образуются определённые взгляды и понятия, интересы и предпочтения, а главное — личность.       Родные люди, родная кровь, родные взгляды и слова — как бы, возможно, некоторым не хотелось, но семья навсегда невероятно крепкими узами связана с человеком. Даже ненасытное и всепоглощающее чувство ненависти не способно затмить любовь по отношению к близким. Каждый человек, может быть, иногда и неосознанно, но хотел бы быть любимым, хотел быть в маленьком, но уютном кругу семьи, с людьми, которые его поймут и поддержат. Человеку необходима семья — любящие его люди, которые будут направлять его на протяжении всей жизни. Но некоторые лишены такого, казалось бы, простого, человеческого счастья. И в этом случае уже не важно, что послужило причиной или обстоятельством, главное то, что такие люди, можно сказать, остались беззащитными перед лицом жестокого и злобного мира, словно котята, которых из-за ненадобности выбросили на улицу. И мир, как и судьба, действительно беспощаден — что же человек должен был сделать такого чудовищного, чтобы его лишили самых дорогих на свете людей. Однако так ли сильно мир жесток и коварен, как можно себе представить? Неужели жизни тех, кто остался без близких, никогда уже не смогут ощутить ту радость семьи, их защиту и любовь? Могут ли абсолютно чужие люди стать по-настоящему родными?       Озаки Коё прекрасно знала ответы на каждый из этих вопросов. Причём из собственного опыта. Конечно, у неё были родители — мать и отец, о которых она совершенно ничего не знала. Девушка совсем не имела понятия, на кого она больше похожа — были ли у её матери такие же яркие волосы цвета меди или такие же карие глаза как у отца; Коё не знала их имён, никогда не слышала о них даже от воспитателей приюта, в котором выросла; а самое важное для неё — не знала ничего о том, по какой причине она оказалась вместе с другими брошенными детьми. Расспрашивать что-либо у работников приюта было бесполезно — они постоянно отмахивались от таких вопросов, как от назойливых мух, либо же просто предпочитали отмалчиваться и переводить разговор на другие темы. Девочка всегда тешила себя надеждами на то, что родители непременно вернуться за ней; оправдывала их тем, что у них, возможно, есть невероятно сложные дела, а дочку они решили от всего этого отгородить. Иногда Озаки даже задумывалась над тем, что её мамы и папы, наверное, не было больше на этом свете — ведь неужели была какая-нибудь другая, более веская причина, по которой они могли оставить её одну, в детском приюте. От любой мысли о родителях становилось больно и невыносимо, но ещё больнее было осознавать, что её надежды оказались пустыми, — каждый раз, когда двери в дом для «брошенок» открывалась, на пороге стояли не родители Коё.       Нельзя было сказать, что жизнь в приюте напоминала кромешный ад, как многим представлялись детские дома, но и прекрасным местом его назвать никак не получалось. Иногда, смотря какие-нибудь фильмы, где показывали быт несчастных сирот и грозных воспитателей, девушка иронично и грустно хмыкала. На её радость (а может, на простую удачу), Озаки никогда не приходилось есть недоваренную или переваренную лапшу и практически сырое мясо (однако последнее вовсе было роскошью), а потом находить в своей тарелке живых тараканов. Такого бы она никогда не забыла и, вполне вероятно, что совсем перестала бы есть эту столовскую еду. По крайней мере, лапшу и мясо точно возненавидела бы на всю жизнь. Но ей не приходилось жаловаться на такие «сюрпризы», как и на недостаток одежды или игрушек, школьных принаждежностей или места для домашних заданий. У Коё была неплохая кровать, ужасно скрипучая, особенно хорошо её было слышно в ночной тишине, и слишком мягкая, что, казалось, она могла в ней утонуть. Озаки делила комнату с четырьми такими же девочками, с которыми она редко общалась, только лишь по очень важным вопросам, но конфликтов между ними никогда не возникало. Да и вообще девочка до того самого момента, пока её не удочерили, не ввязывалась и не разжигала ссоры — ей это было ни к чему. Поэтому трудностей в отношении с другими сиротами она не имела.       Сложнее обстояли дела с самим работниками детского дома. Нет, они не были настроены как-то крайней недружелюбно или даже враждебно — дело было немного в другом. Видимо, в этом случае больше подходило слово «халатность» в сторону своих воспитанников. Конечно, работа в детском приюте совсем не мечта — множество детей самых различных возрастов, за каждым из которых нужен глаз да глаз; попадались и такие, которые обладали не самым приятным характером, а это ещё мягко сказано. Тем более, у них не было нужды заботиться о таком большом количестве детей, а сирот действительно было не десять и не двадцать, ведь они не были для них родными. И с одной стороны, эта логика абсолютно понятна — зачем окружать заботой того ребёнка, если он даже чуть-чуть не родной. Но с другой — это была их обязанность, их работа, на которую они пришли сознательно, прекрасно понимая, что их могло ожидать. Так называемая халатность была выражена тем, что работники иногда закрывали глаза на некоторые драки или стычки, не желая вникать в суть детских дел; иной раз болезни у детей принимали такой запущенный вид, что приходилось обращаться к специалистам и ходить по различным больницам. И это только малая часть из того, на что не обращали внимания воспитатели — что уж говорить о развитии и становлении личности ещё совсем маленьких детей.       Конечно, не все работники приюта являлись такими безответственными — к счастью, только малая их часть. В остальном же все было пусть и не очень хорошо, но и не совсем плохо. Многие говорили, что дети, которые с самого рождения росли в сиротских дома, это в будущем потерянные люди, которым ничего не нужно от жизни. Сама Коё не раз слышала такую фразу. Обычно она никогда не рассказывала о своём прошлом даже самым близким друзьям, но в такие моменты девушка не могла удержаться — это стоило того, чтобы увидеть шокированные лица собеседников. Она была живым доказательством того, что не все люди, которые росли в детских домах, ни на что не годны. Озаки выросла стойким и самостоятельным человеком, который смог найти свой путь в жизни. Однако девушка не уточняла, что её пребывание в приюте длилось не все восемнадцать лет, а только двенадцать.       Коё не особо нравилась приютская повседневность — была либо слишком ограниченная, либо донельзя безграничная свобода, не было настоящей любви от взрослых, заботы и понимания. Девочке очень хотелось, чтобы в один прекрасный момент кто-нибудь забрал её в свой уютный дом, где она наконец будет любима и сама будет горячо любить. И такой момент действительно произошёл. Озаки отчётливо помнила искреннюю и солнечную улыбку мужчины, который объявил ей, что с этой минуты они теперь семья, что они будут жить вместе в большом и красивом доме, что она наконец-то покинет стены детского дома. Коё была невероятно счастлива, настолько сильно, что хотелось расплакаться — у неё появилась настоящая семья, она больше не будет одна! Жизнь в новом доме казалась ей сказкой по сравнении с сиротским приютом — девочка улыбалась так часто, что болели щеки, смеялась так, что начинало покалывать в боку, но она была счастлива. Мужчина, который стал для юной Озаки не просто отцом, но и лучшим другом, был весьма творческой личностью. Вдохновляясь тем, насколько хорошо он разбирался едва ли не во всех видах искусства, девочка начала заниматься рисованием, пусть и не совсем успешно. Это расстраивало, даже слишком сильно, чем она могла предполагать, но поддержка нового отца придавала ей сил. С того самого дня, когда Коё стала дочерью совершенно незнакомого ей человека, она перестала думать о биологических родителях, которые за ней так и не пришли.       Задумывалась ли Озаки хоть раз о том, что то счастье, та радость и семейная любовь, что она так сильно хотела почувствовать, окажутся такими скоротечными? Думала ли она о том, что отношения в её новой семье могут развалиться от одного неосторожного слова или неправильного действия? Девушке никогда не приходили в голову такие мрачные мысли. Даже несмотря на то, что её семья считалась «искусственно созданной», их узы были невероятно крепки. Иногда Коё совершенно забывала о том, что люди, которые теперь её окружали, когда-то были ей абсолютно чужими — настолько сильно она их полюбила, невзирая ни на какие-либо их недостатки или редкие ссоры и пререкания. Но однажды в один миг все разрушилось, словно карточный домик, который был потревожен ветром. Девушка крайне сильно поругалась с родным и дорогим ей человеком, с которым она поклялась всегда быть вместе. Поругалась до такой степени, что с того момента он теперь её и знать не хотел, всем своим существом ненавидел и презирал. И правильно делал, потому что она заслужила. Как бы ей хотелось хотя бы один единственный раз увидеться с этим человеком без прежних грубых слов и взглядов, метающих молнии — просто извиниться за всю свою глупость и ту боль, что она причинила ему. Однако того будто и не существовало вовсе на этой земле — Озаки не могла его найти. Очень сильно она хотела бы встретиться и со своим отцом — мужчиной, который подарил ей новую, яркую жизнь, но с которым девушка сможет увидеться только на другом свете. Только после этого переворотного момента своей жизни девушка поняла, насколько хрупким может быть счастье.       Первый год жизни после того революционного случая был несколько сложным для Коё. Её мучали частые кошмары, она просыпалась посреди ночи в холодном поту и по детской привычке шла в комнату своего приёмного отца, который читал девочке лично написанные им рассказы. После этого Озаки успокаивалась и засыпала на кровати мужчины под его убаюкивающий и успокаивающий голос. В детстве его чтение надолго отгоняло ее страшные сны, но теперь ей было некому читать — комната-кабинет, где её опекун не только спал, но и творчески трудился, была зловеще пустая, чем только нагоняла тоску. Не только эта комната осталась без владельца, но и её названного брата — того самого человека, которым девушка дорожила больше всех на свете; того человека, которого она жестоко обидела. После произошедшей ссоры он никогда больше не переступал порог семейного дома, не отвечал на звонки и сообщения, его не видели в тех местах, где он бывал чаще всего, а его немногочисленные знакомые понятия не имели, куда парень мог подеваться. Он в буквальном смысле исчез, и даже никакая полиция не могла его найти. Коё не хотела представлять себе что-либо плохое, что могло с ним случиться, но в голову, как на зло, лезли не самые приятные мысли, — вдруг с ним что-то случилось, или он ввязался в плохую компанию, а может быть, самое худшее — его вовсе уже не было в живых. При таких размышлениях краска на лице Озаки мгновенно сходила, а сердце, казалось, пропускало удар. Она изо всех сил пыталась не думать о плохом.       Прошло уже несколько лет с того переломного момента — Коё не жаловалась на свою жизнь. У неё была отличная работа, которая, пусть и не связана с искусством, но приходилась девушке по душе, ведь она могла помогать людям. Её кошмары, где она раз за разом лишалась членов своей семьи, прошли, однако после них остался не самый лучший осадок. Озаки не переставала искать своего названного брата, но надежды найти его постепенно меркли — казалось, даже если перевернуть всю Японию верх дном, то парня нигде не окажется. Однако все же девушка всеми силами пыталась начать новую жизнь — так бы хотел её приёмные отец, если был бы жив. Коё стремилась стать хорошим преподавателем для своих учеников, которые могли иметь определённые проблемы со здоровьем, — стремилась стать для них не столько примерным и уважаемым учителем, сколько приятным другом и отличным наставником. Она любила детей и искренне помогала каждому из них — каждого девушка помнила по именам, помнила их особенности, увлечения и некоторые моменты с занятий. Ей бы хотелось общаться со всеми своими бывшими учениками и по сей день — знать, как сложились их жизни, продолжали ли они заниматься тем, что им нравилось раньше и множество других вопросов. Не со всеми детьми она могла поддерживать связь, но ей все равно было приятно, что некоторые её воспитанники не забывали о ней и её помощи.       На данный момент её учеником являлся рыжий мальчишка по имени Накахара Чуя, который по некоторым причинам лишился зрения, из-за чего ему пришлось осваивать чтение и письмо практически с самых основ, однако по совсем иным правилам. Парню приходилось учиться читать и писать с помощью специальной таблицы для слепых, и этим его «новая жизнь» ещё не ограничилась. Ему приходилось долгое время, пока Коё не взялась за эту проблему, ориентироваться с помощью прикосновений, сопровождающего или даже слуха, который неплохо обострился. Теперь девушка пыталась научить Чую пользоваться специальной тростью, чтобы определять правильное направление. Также это касалось определения времени и пользования телефоном. И это оказалось не так легко, как могло показаться на первый взгляд. Накахара, который привык к обыденным для всех правилам письма и чтения, был застан врасплох — он в первое время едва ли не отказывался понимать, что точки в определённом порядке могли означать какое-то слово. И пусть сейчас знания парня оставались не совсем идеальными, по крайней мере, его это действительно заинтересовало — настолько сильно, что он, по словам Артура, иногда занимался самостоятельно, пытаясь прочесть ту или иную книгу. И честно говоря, каким бы Чуя не хотел казаться грубоватым и, может быть, в каких-то момента слишком самоуверенным, он был очень хорошим человеком, который желал трудиться и совершенствоваться, с богатым внутренним миром. Озаки знала это точно.       За все время их уроков они смогли прочитать две небольшие книги, что могло показаться слишком маленьким числом, но девушка была другого мнения. Коё выбирала литературные произведения, которые могли бы легко читать по таблице Брайля, но в тоже время были весьма интересными. Первая книга хоть и не была сложной по своему содержанию, но её чтение расстянулось практически на два месяца — это был «Маленький принц» французского писателя Антуана де-Сент-Экзюпери, рассказы и сказки которого Озаки очень сильно любила читать в юном возрасте. Эта повесть не была на сотню и тысячу страниц или написана каким-то непонятным языком, но её освоение стоило Накахаре не малых нервов (и Коё все-таки тоже). Для парня было много непонятных символов, различных точек, разбросанных по страницам, которые к тому же приходилось читать в обратном порядке. Общими фразами — книга прошла мимо Накахары, оставив после себя практически ничего. Вторым произведением стала «Сказка о Царе Салтане» русского писателя и поэта Пушкина. И эта книга была прочитана Чуей, иногда и без помощи Озаки, меньше чем за месяц. Всё потому что у парня к этому времени знатно пополнились знания, пусть и чтение на такой манер все ещё оставалось непростым занятием. С сегодняшнего урока они начинали читать «Приключения Тома Сойера» от американского писателя Марка Твена. И пока Накахара все прекрасно понимал и сам разбирал текст, лишь с редкими подсказками девушки, что ему очень нравилось (как и по своим способностям, так и по содержанию повести).       Чуя был весьма способным молодым человеком со стойким характером — Коё была уверена, что парень не отступит не перед каким-либо преградами. Это было хорошо видно на примере их занятий, где Накахара проявлял большое стремление снова быть как все — нормально читать и писать, ходить по улицам без сопровождающего и точно не полагаться на одни только звуки и всякие «шестые чувства». Он не хотел зависеть от кого-то, потому что это было не в его характере — парень хотел стараться все делать сам. Но не только их совместные уроки доказывали Озаки правдивость её мыслей. Девушка слышала много разных историй о том, что после определённых травм или событий, известные деятели искусств навсегда прекращали свою работу, но Чуя не был в их числе — он не собирался так просто сдаваться. Коё знала из рассказов Артура и самого Накахары, что с малых лет парень занимался игрой на фортепиано и, казалось бы, обычное увлечение переросло в нечто большее, нечто удивительное и прекрасное. Он играл на музыкальном инструменте невероятно искусно для своего юного возраста, о нем знали многие люди, причём даже и за пределами его родного города. Но самое главное, что Озаки поразило до глубины души — в Чуе была страсть. Та самая горячая, безудержная страсть, которую невозможно было затушить одним неловким движением или словом, — она только разгоралась и с каждым днем становилась только сильнее и ярче. Сейчас парень продолжал упорно заниматься музыкой, и хоть Озаки не вдавалась в подробности, но она была горда за Накахару как за младшего брата, ведь в своей жизни она встречала лишь одного человека, с таким же необузданным и невыносимым желанием творить искусство и заниматься любимым делом.       Сегодняшнее занятие началось немного позже, чем обычно. Девушка ездила на такси до дома Чуи и всегда успевала вовремя, но сегодня по дороге с машиной что-то случилось. Сначала водитель пытался самостоятельно разобраться с проблемой, на что потратил двадцать минут, а после Коё все же решила вызвать новое такси, водитель которого приехал только через минут пятнадцать. В итоге, девушка опоздала чуть больше чем на полчаса, однако была приятно удивилена тому, что застала своего ученика за попытками письма пусть и корявым, но старательным почерком. Тогда же Озаки, извинилившись, похвалила старания Накахары, из-за чего тот невольно смутился, а после, поговорив немного о причине опоздания, они начали работу с новой книгой. Обычно их уроки, если не считать короткие перерывы на беседы и чай, длились по времени около полутора часов. Но так как по такому принципу их урок должен был закончиться на полчаса позже, чем обычно, девушка предложила Чуе закончить занятие в положенное время, от чего тот отказался. Однако Коё не стала спорить по этому поводу — ей даже было приятно от отказа воспитанника.       Накахаре настолько были интересны книги, которые приносила Озаки, что он даже иногда и не замечал, что мог пройти и целый день. Так и сейчас, только он уже вместе с девушкой погрузился в чтение очередной повести, которое сопровождалось отвлечениями на разговоры по поводу некоторых моментов из произведениях или же какого-то момента из жизнь, ассоциируемого с прочитанным. Они настолько увлечены повестью, что потеряли счёт времени, — вместо тридцати минут они задержались на целый час.       И в тот момент, когда Чуя и Коё смеялись над очередной проделкой непоседливого Тома, замок входной двери щёлкнул, и в дом кто-то зашёл, но они этого не услышали. Только когда неожиданный гость подал голос, Накахара и Озаки оторвались от книги: — Эй, коротышка, ты в курсе, что я уже успел состариться, пока ждал тебя?       Услышав этот голос, Озаки мгновенно насторожилась — она думала, что ей только послышались эти до боли знакомые нахальные нотки. Но девушка очень сильно хотела верить в то, что это не была какая-нибудь галлюцинация, что это был действительно он, — тот, кого она искала так долго и уже практически отчаялась найти. Наверное, Коё просто показалось, что она услышала именно его голос, — всегда такой звонкий и насмешливый, но отчего-то ставший немного хриплым. Возможно, сейчас в комнату войдёт совершенно не он, а Артур, который по какой-то причине вернулся домой, может, забыл что-то важное, а Озаки только и останется невесело хмыкнуть своему разыгравшемуся вооражению. Или сегодняшнее утро вовсе окажется сном — вдруг она ещё даже с постели не встала и, может быть, опоздала на занятия с Накахарой. Однако Коё не просто хотела, а желала, чтобы это оказалось правдой. Она ещё была готова признать, что увидела совсем другого человека в театре Рембо в День Культуры, но не сейчас.       Не обращая внимание на недовольно цокнувшего языком Чую, девушка, словно в каком-то трансе, поднялась с дивана. Ей казалось, будто на мгновение она перестала дышать, а время начало идти невероятно медленно, потому что неожиданный гость никак, видимо, не мог дойти до гостиной. Набравшись мужества, Озаки пролепетала такое знакомое и такое родное для неё имя: — Дазай?       Если девушка была едва ли не на седьмом небе от счастья, когда наконец увидела Осаму, — человека, с которым до невозможности хотела поговорить и за все извиниться, а самое главное — понять, что с ним все хорошо, — то того же абсолютно нельзя было сказать про музыканта. Не успел он зайти в гостиную, как вдруг услышал тот голос, который предпочёл бы до конца своей жизни не слышать. Пианист никогда до этого момента не молился, но сейчас он взывал ко всем богам с просьбой о том, чтобы в комнате не оказался тот самый человек, о котором он подумал. Однако его молитвы не были услышаны. С недоуменным и шокированным взглядом он вошёл в гостиную, и в глаза в ту же секунду бросилось рыжее пятно. Вернее, два. И у Дазая вовсе не двоилось в глазах — он прекрасно видел Чую, сидящего на диване, с ничего не понимающим взглядом, но второй человек, который стоял рядом парнем, совсем не был Накахарой или его отражением. Это была девушка. Та самая девушка, которая сломала его жизнь и будущее, будто какую-то игрушку; та самая девушка, предала его самым наглым и бесчестным способом. Озаки Коё была той, кого Осаму ненавидел больше всего в этом мире. — Что за… — от переполнивших его эмоций музыкант даже не мог и подобрать нужных слов. По крайней мере, не ругательных, а в голову только они и лезли. Вместе с этими словами Дазай настойчиво повторял себе «успокойся», однако спокойствие при виде некого призрака из прошлого никакими уговорами не приходило. Парню хотелось сбежать, пусть он бы выглядел как последний мальчишка или, ещё хуже, трус, но он подавлял в себе это неимоверно сильное желание. Она нашла его — добилась, чего хотела, и пианисту вряд ли удастся чуть ли не в буквальном смысле снова провалиться сквозь землю. Всё равно подсознательно он понимал, что их игра в прятки рано или поздно подойдёт к концу, — твою ж мать, они ведь жили в одном городе, о чем Осаму только думал! И, видимо, его время подошло к концу — музыкант проиграл. — Какого черта ты здесь делаешь? — Это все, что ты можешь мне сказать? — обиженно и даже в какой-то степени обречённо проговорила Озаки. Но неужели она действительно ждала совсем другой реакции после всего, что между ними произошло? Это было так наивно с её стороны — думать о том, что Дазай смог закопать все свои обиды глубоко в землю, словно их и вовсе не было. Она ведь знала парня очень хорошо, чтобы понимать, что музыкант донельзя упрямый и, возможно, никогда не сможет простить её. Хотя, наверное, будь Коё на его месте, то тоже не смогла бы принять даже самые искренние извинения от человека, который испортил всю её жизнь. В голове девушки промелькнула неутешительная мысль о том, что им совсем не стоило встречаться, что это было всего лишь ошибкой и им нужно снова разойтись, будто они и не видели друг друга. Но Озаки не собиралась так просто сдаваться. Она искала Осаму не для того, чтобы опять потерять его или повторять ошибки двухлетней давности. Никто не говорил, что их встреча пройдёт легко. — Это единственные адекватные слова, которые приходят на ум, — театрально развёл руками пианист, злясь с каждой секундой все больше. Они только начали говорить, а Осаму уже чувствовал, что с него хватит, — можно было сворачивать лавочку, и устраивать следующую встречу ещё через пару лет, а лучше, желательно, никогда. Он, конечно, понимал, что спустя какое-то время им все же придётся увидеться, но парень совсем не задумывался о том, как и при каких обстоятельствах это произойдёт, что он должен говорить или делать. И уж чего более, но Дазай совершенно не ожидал того, что он и Коё встретятся сегодня, так ещё и здесь, именно в доме Артура Рембо и его племянника Чуи Накахары. Неужели судьба в который раз решила пошутить над ним? Какой черт его вообще дёрнул прийти сюда, ведь если бы он остался дома, то надвигающегося разговора между ним и Озаки не было бы. — Может, ответишь на вопрос? — Провожу занятие с Чуей, — уже более твердым голосом произнесла девушка, указывая на ученика. Она понимала, что если будет продолжать еле слышно лепетать каждую свою фразу, то не только ещё сильнее будет надоедать Осаму, но и будет противна сама себе. Коё и так была слишком низка в глазах музыканта, и ей не хотелось быть ещё ниже — выглядеть, как какой-то загнанный в угол зверёк, словно она совершенно не ждала этой встречи и не хотела наконец-то, спустя столько времени, поговорить. Озаки стремилась показать, что не собиралась бояться никаких обидных фраз или очередных неприятных воспоминаний об их последнем разговоре и её поступке. — Я его педагог. — И ты все это время молчал? — обратился музыкант к явно сбитому с толка и неожиданно молчаливому Накахаре. Возможно, его вопрос прозвучал «слегка» раздражённо и гневно, но Осаму ничего не мог с собой поделать — эмоции, причём не самые лучшие, били через край. Хотя парень прекрасно понимал, что рыжий коротышка ни в чем не был виноват, а он только зря на него повысил голос.       Сказать то, что Чуя в конец выпал с такого грубого и, мягко говоря, беспардонного вопроса, это ничего не сказать. После такой наглости хотелось этого придурка Дазая не просто послать куда подальше, причём весьма тяжелыми словечками, а по-настоящему открутить тому голову — в первую очередь хотя бы для того, чтобы проверить наличие мозгов. Однако после такой неожиданной нападки со стороны пианиста Накахара не сомневался, что у того в голове ничего не окажется. Какого черта эта скумбрия вообще набросилась на него с каким-либо претензиями? Возможно, если бы не взявшаясь из воздуха придирка Осаму, то парень вовсе промолчал бы до самого конца их разговора. Всё потому, что он понятия не имел, что сказать и как вообще реагировать на происходящее. У него в голове ничего не укладывалось — была абсолютная каша, и миллион, если не больше, вопросов. Не только к музыканту, но и к Озаки. Но Чуя очень сильно сомневался, что сможет получить ответ хотя бы на один из них. По крайней мере, от Дазая. С ним не только было трудно разговаривать на серьёзные темы, но и совсем говорить не было никакого желания.       Неприязненно прищурившись, Накахара сжал кулаки до белых костяшек, чтобы случайно не сорваться и не врезать пианист по его ухмыляющейся физиономии (или хотя бы попытаться). Парень гордо вздернул нос и раздражённо ответил вопросом на вопрос: — Я что, должен тебе о чем-либо докладывать? Может, лучше скажешь, откуда вы знаете друг друга? — Мы не знакомы, — быстро теряя интерес к разговору с Чуей, язвительно произнёс Дазай, переводя взгляд снова на девушку. Вспоминая о том, какими они были счастливыми до того самого дня, музыканту действительно казалось, что до того момента он совсем понятия не имел, каким человеком на самом деле являлась Озаки. Они были знакомы так давно, ещё задолго до начала их новой жизни в лице родственников, пусть и не кровных. Осаму всегда считал Коё не просто единственным и настоящим другом, но и родной сестрой — человеком, который всегда будет на его стороне и защитит от любых невзгод. Они ведь постоянно стояли друг за другом, какая бы неприятность не случалась, а если и ругались, то быстро приходили в себя и признавали собственные ошибки. Даже пианист, который терпеть этого не мог. И что же теперь? Между ними мрачное напряжение, будто все тучи мира сгустились над Дазаем и Озаки. Парень не мог без презрения взглянуть в сторону девушки, а она — без сожаления в глазах. Словно у них никогда и не существовало никакой семейной идиллия, словно они всю эту счастливую жизнь просто придумали. — Я никогда не знал настоящую Озаки Коё. — Продолжаешь винить меня во всех своих бедах? — как можно спокойнее старалась говорить девушка. Ей так не хотелось вспоминать о том, что было несколько лет назад, — они столько гадостей наговорили друг другу, сколько не говорили за все годы знакомства. Однако в голову так и лезли те самые мысли и причины, почему она поступила с музыкантом так отвратительно, — они захватывали все сознание, не давая мыслить здраво. Неужели только она виновата в том, что между ними произошло, во всем этом бардаке и в этих ненавистных взглядах в свою сторону? Почему Осаму постоянно забывал о том, что он тоже приложил немало усилий к их ссоре, а не только одна Коё вся такая ужасная и плохая? Разве он забыл, что тоже сделал ей невыносимо больно? Мысли об этом усиливали негодование и возмущение в сторону парня. Казалось, ещё одна неосторожная его фраза, и девушка была готова взорваться так же, как и в их последний разговор. — Да, причём очень даже основательно! — вскрикнул Дазай, чем заставил вздрогнуть даже Накахару, который никогда не видел музыканта в таком бешенстве. Сам пианист и не думал, что его настолько сильно разозлит этот до тошноты невинный вопрос. Именно после предательского поступка со стороны Коё жизнь Осаму стремительно начала катиться в самую настоящую пропасть. Конечно, то, что он самолично сбежал из дома и ему какое-то время пришлось проводить ночи на улице — полностью его вина, но во всем остальном он винил исключительно Озаки. Музыкант ведь совершенно не был виноват в том, что каждый житель Японии, а может даже и за её пределами, в особенности директора музыкальных театров теперь знали о нем «шокирующую правду» — о его зависимости. Дазай совсем не был виноват в том, что за эти чёртовы два года он не смог написать не одной мелодии, потому что угодил в крепкий капкан под названием «творческий кризис». Раньше он всегда смеялся над людьми, которые говорили эту фразу, но когда он испытал это на себе, ему уже было не до смеха. Разве Осаму был виноват в том, что ему не хотел организовывать выступления ни один театр страны, а ему самому пришлось работать музыкантом на нудных кооперативах? Пианист никогда не считал себя во всем этом виноватым. — Тебе не кажется, что сейчас не время и не место об этом говорить? — деликатно прокашлявшись, немного понизила голос Коё и едва заметно кивнула головой в сторону Чуи, который с хмурым выражением лица продолжал наблюдать за семейной драмой и считал, что пока не стоило вмешиваться. Озаки и Дазай уже и так достаточно наговорили не только друг другу, но и при Накахаре — девушке не хотелось, чтобы парень слышал ещё что-то, чего точно не должен услышать. Она не жалела о том, что ученик теперь знал о её не кровном, но все же формальном родстве с Осаму — тут было дело в другом, и за этим не нужно было ходить далеко. Она не хотела выносить их с пианистом конфликты на публику, пусть даже и такую немногочисленную, — они должны были решить свои проблемы наедине, без лишних свидетелей. Или хотя бы попытаться их решить. Однако теперь об их размолвках знал один весьма любопытный человек, который грел уши и внимательно впитывал в себя услышанное, как губка. Это было не совсем хорошо, потому что дальше разговор мог пойти в куда более неприятную сторону. — Нам и так не о чем говорить, — небрежно отмахнулся Дазай, будто от надоедливого насекомого. Что он вообще здесь забыл? У него было огромное, просто гигантское желание закончить этот бессмысленный разговор, который в итоге ни к чему все равно не приведёт. Стремление сбежать возрастало с каждой напряжённой секундой, которая, казалось, растягивалась в целую вечность. И парню уже было глубоко плевать на то, что Коё могла пойти за ним или что они наверняка встретятся в следующий раз, причём, может, даже завтра. Осаму просто хотелось прекратить этот цирк, это представление, что они устроили. Однако как бы музыкант не хотел развернуться и уйти, он не мог этого сделать — его ноги словно приросли к полу, и он мог только крутиться на одном месте. Он не мог объяснить это противоречивое чувство. Будто где-то внутри него бушевало не меньшее желание остаться и наконец-то разобраться во всем; чтобы остановить эту нелепицу и сделать что-то такое, чтобы все было как раньше. Но пианист про себя горько усмехнулся — до чего же дурная мысль. — Мне хватило твоих слов два года назад. — Дазай, прошу, не начинай, — тяжело вздохнув, жалобно растянула Озаки. В отличии от девушки Осаму, в силу своего пылкого и своенравного характера, не умел поймать точный момент в разговорах, когда нужно было остановиться, чтобы не наговорить абсолютных глупостей. Как впрочем было и в их последнюю беседу. Казалось, парень выплескивал из себя те эмоции, который копились в нем за десяток с лишним лет совместной жизни, — хотя никаких поводов к их масштабной ссоре никогда и не было. Хотя она сама в тот раз не была лучше, но уже не оправдывала себя тем, что внутри неё тоже копились неприятные чувства. Однако для Коё они были более чем обоснованы. Сейчас ей действительно хотелось прекратить это безобразие — тем, что они снова на кричали и нажаловались бы друг на друга, делу никак не смогло бы помочь. Это только могло усугубить и без того гиблую ситуацию между ними, создать ещё большее напряжение. А ведь Озаки совсем не так представляла себе их встречу спустя несколько лет. Вот что значит, жестокая и суровая реальность. — Я просто не хочу повторять то, что было. — Я тем более, дорогая сестра, — с наигранной улыбкой проговорил Дазай и тут же скривил губы в злобной, высокомерной усмешке. Он слишком давно не называл девушку именно так, и, ему казалось, что больше никогда к ней таким образом не обратится. Однако его хотелке не суждено было сбыться. Его манера речи по отношению к Коё была настолько комичной и саркастичной, что можно было бы подумать, что пианист просто дурачился в своем привычном стиле. Но в его сарказме было столько желчи и презрения, что сомнения насчет его безолаберного и даже наплевательского поведения отпадали на щелчку пальцев. Это была маска, за которой Осаму было удобнее скрывать всю свою боль и обиду. И, возможно, даже жалость. Ведь ненавидеть было куда проще. Поэтому музыкант вёл себя так, будто ему противно от того, что назвал Озаки сестрой, — настолько, что хотелось вымыть рот с мылом. И все же это была правда — по самой большей части. Потому что он никогда бы на полном серьёзе не обратился бы так к человеку, который его жестоко обидел и нагло предал. — Но, видимо, что было однажды, всегда повторяется. — Каким упрямым ты был, таким остался! — наконец не выдержав с бешеной скорость льющихся на неё нападок, воскликнула Коё, сжав аккуратные, маленькие руки в несильные кулаки. В этом всегда был весь Дазай — постоянно задирающий, язвительный и острый на разного рода словечки. Конечно же, человек никак не мог измениться за два года только потому, что его жизнь покатилась под откос. Характер такого твердолобого человека, как Осаму, было бы невозможно изменить даже при огромном желании. Чего девушка собственно ожидала? Что они поговорят по душам без всяких обвинений в сторону друг друга? Будь их конфликт не таким большим, то, может быть, они смогли бы все уладить в кратчайшие сроки — никто бы тогда не сбегал из дома и не пропадал бесследно на несколько лет, а на данную ситуацию и намёка бы не было. Только вот настолько все просто не могло бы быть при их раскладе. Тем более, когда собеседником являлся музыкант, который всегда считал, что только он один может быть правым. — А ты какой была двуличной, такой и осталась, — гаденько ухмыльнувшись уголком рта, уже более спокойным голосом парировал Дазай. Почему он до того самого дня не смог разглядеть настоящую натуру Озаки, своей названной сестры, с которой он прожил около двенадцати лет? Неужели парень был настолько глуп, чтобы не заметить и не понять, какой на самом деле являлась Коё — точно не той, какой он всегда её считал? Либо же девушка слишком мастерски умела «переодеваться» в самые различные маски. Однако одно пианист понял настолько отчётливо, как самый ясный день, — Озаки хранила от парня множество секретов, хотя они обещали друг другу, что будут при любом случае откровенны. Как после такого музыкант теперь мог ей доверять и верить в то, что она правда раскаивалась? У него не было никакой гарантии на то, что его вновь не обведут вокруг пальца, как несмышленого мальчишку. Но подобного обращения с собой Осаму не собирался допускать. — Удивительно, не правда ли?       Злость и недовольство Коё ушли так же неожиданно, как и появились. Краска на и без того бледном лице девушки сошла в тот же момент, стоило Дазаю сказать ей очередную злую колкость. Дыхание перехватило, и на секунду она подумала, что сейчас задохнется или вовсе разверевется на глазах не только пианиста, но и Чуи, который пылал от негодования и раздражения к Осаму и был практически на грани того, чтобы послать парня в самую весёлую даль не самыми весёлыми словами. Но Озаки старалась сдержать рвущиеся наружу слезу — ей было бы стыдно реветь, как маленькая девочка, перед своим учеником — она ведь все-таки взрослая девушка, а не школьница, у неё было достоинство. Однако обида за такие слова не могла уйти так легко. Что ещё она о себе не знала со слов Дазая? Коё казалось, что она услышала про себя все гадости ещё два года назад, — как оказалось, это было не все, может, даже только начало. Как бы девушка не настраивала себя на нелицеприятную беседу и как бы хорошо не понимала, что их разговор не будет состоять из обмена любезностями и не будет похож на светский раут, она все равно не могла отойти от услышанного. Дазай всегда умел бить в самое больное место и в этот раз тоже не допустил ошибку.       Озаки понятия не имела, сколько между ними длилось это нагнетающее молчание — минуту, две, пять, но оно действительно затянулось, а музыкант не смел даже сказать ни слова, словно ждал ответа от девушки. Но Коё нечего было ответить — у неё не было больше сил на разговоры, и одного желания продолжить совсем не хватало. Тихо сглотнув, Озаки впервые за всю их беседу отвела взгляд от Осаму и бесцветным голосом проговорила: — Нам с Чуей нужно закончить урок. — В добродетели поддалась? — издевательским тоном продолжал пианист, только больше раззадорившись от поведения девушки. Да, это было глупо и, возможно, слишком грубо со стороны парня, так потешаться над человеком. Однако такое общение было уже чуть ли не в привычку у Дазая — разговоры на манер злой иронии было намного легче строить, чем театрально показывать свое дружелюбие, которого и в помине не было. Это было не только с Коё — с знакомыми ему музыкантами Осаму общался не лучше. Кто-то привык, а кто-то нет — и последних было гораздо больше, в то время как первых только единицы. Пианист не гордился этим — если честно, даже и не знал, откуда приобрёл такую не самую лучшую привычку. Однако ему было все равно на то, что о нем могли подумать как о бескультурном и наглом мальчишке, который слишком высоко задирал нос, — его и так все считали странным. Осаму умел вежливо общаться с людьми, но только с теми, от которых он мог получить особую выгоду, — они были единственным исключением.       Не дождавшись ответа на свой вопрос, потому что он и не требовался, Дазай непринуждённым движением поправил спавшие на глаза волосы и скучающей походкой двинулся к Накахаре, который сидел рядом со стоящей Озаки: — В любом случае, твоё время вышло — нам с Чуей пора приступать к занятиям по музыке. — По музыке? — воодушевленно переспросила девушка, чтобы убедиться, что ей не послышалось. Как бы она не была обижена на пианиста за все его режущие замечения и нападки, Коё всегда желала для парня только самого лучшего, а в особенности исполнения его главной и заветной мечты — стать всемирно известным музыкантом, покорить сердца миллионов слушателей, дать свободу своим эмоциям и чувствам. Она хотела всего этого для Осаму и сама же все испортила — разрушила мечты и истоптала всякие надежды на их воплощение. Озаки видела, что парень не был доволен тем, что у него было сейчас, потому что у него не было практически ничего — ни родных, которые могли бы поддержать, ни вдохновения, которое раньше приходило к нему по одному его желанию, ни хорошей работы, ведь ни один театр не хотел организовывать концерт с его участием. И в этом девушка винила себя. Но сейчас, услышав, что Дазай начал преподавать для Чуи уроки музыки, Коё даже ощутила некоторое облегчение. Это значило, что все было не настолько плохо, как она думала, — у музыканта был шанс выйти на большую сцену. — Удивлена? — встав рядом с девушкой, фыркнул пианист. Ему хотелось рассмеяться в голос, так, чтобы его посчитали за сумасшедшего. Он точно не клюнет на удочку радостно взволнованного голоса. Это было бы слишком смешно, чтобы быть правдой — сначала испортить всю его жизнь и карьеру, а после переживать о своей поступке, в том числе и за человека, с которым так поступил. Это было даже не столько смешно, сколько бредово. — Не смогла предугадать такой момент, когда строила вокруг меня свои козни?       Чуя уже конкретно устал от этой семейной драмы, а тем более от бесконечного словесного недержания Дазая, которое действовало парню на нервы гораздо сильнее, чем обычно, хотя тот обращался вовсе не к нему. Но Накахара уже успел наслушаться многого, и пусть не знал всей истории от начала и до конца, но больше не желал слушать то, как музыкант все больше и больше поливал Озаки грязью. И Чуе стоило уже давно вмешаться в их разборки, ещё до того, как голос девушки стал намного тише и загнаннее. Ведь с самой первой фразы пианиста была понятно, что он собирался заходить только дальше с каждым словом. Позволять ему продолжать в том же духе до тех пор, пока Коё открыто не начала бы плакать, Накахара не собирался. Кто вообще этому индюку позволил так своевольничать вне собственного дома? Если бы при парне было зрение, то при Осаму уже давно не было бы нескольких зубов, чтобы не выпендривался.       Чуя резко встал со своего места и оказался едва ли не вплотную к музыканту. Тот медленно перевел свой взгляд на парня, засунув руки в карманы лёгкого плаща, и насмешливо усмехнулся, дожидаясь его следующих действий. Всей своей кожей Накахара чувствовал то, с каким любопытством смотрел на него Дазай. Музыканта веселило то, что все лишь несколько дней назад коротышка выглядел беспомощнее брошенного котёнка, а теперь пытался строить из себя грозного зверя. Чуя знал, что этой скумбрие могло прийти такое сравнение в его пустую голову — от этого раздражение парня только усиливалось. Он поднял голову, как бы пытаясь заглянуть пианисту в глаза, и грожающе тихим голосом проговорил: — Когда ты наконец заткнешься? Кто тебе дал право приходить сюда и вести себя как баран? — Пока твой дядя просит меня присматривать за тобой, я могу делать все, — склонившись к Накахаре так, чтобы их глаза находились на одном уровне, таким же тихим, но спокойным голосом ответил Осаму. Честно говоря, он даже забыл о присутствии рыжего нечто в комнате, как собственно и о занятиях, — уж слишком он увлёкся их с Озаки ругательствами. Однако он был несказанно рад тому, что парень находился здесь и вмешался в их разговор. Кто бы вообще мог подумать, что пианист будет настолько сильно рад видеть Чую, что был готов кружить того на руках, — хотя это уже преувеличение. Благодаря коротышке Дазай мог наконец-то закончить этот бестолковый разговор, который до сих пор не мог решиться завершить. И он знал отличный, пусть немного и беспардонный способ, как это сделать. Оставалось только надеяться на то, что после всего задуманного музыкант останется жив. — Даже это.       Не успел Накахара даже выгнуть бровь в знак непонимания, как вдруг Дазай резко подхватил его под ноги и закинул на плечо, будто мешок картошки. Или, по крайней мере, пушинку, потому что все свои действия пианист провернул невероятно легко, словно Чуя ничего и не весил. Однако такие повороты событий не радовали парня от слова «совсем» — кому бы вообще понравилось, что его закинул на плечо какой-то амбал (в его случае шпала) против собственной воли. Более того такое положение было крайне неудобным — казалось, что из-за одного неосторожного движения, неважно Накахары или Осаму, первый полетит вниз головой. Но эта мысль мелькала в голове Чуи где-то далеко на заднем плане. Сейчас же ему хотелось как можно быстрее твёрдо встать на ноги, а этого недоумка прибить чем-нибудь настолько крепко, чтобы тот неделю не вставал с кровати. Однако Дазай оказался намного сильнее, чем парень мог предполагать. Он со всей силы бил музыканта по спине и дёргал ногами, как маленький капризный ребёнок на руках у родителя, но тот не обращал никакого внимания на попытки бегства Накахары. Брыкаясь на плече пианиста, словно ужаленный, Чуя гневно причитал: — Эй, придурок, какого черта! Поставь меня на землю, вонючая ты скумбрия! — Как насчёт того, чтобы забыть этот день? — обращаясь к Коё, безразлично проговорил Осаму. Это должен был бы конец — это должна была быть свобода. Ему так хотелось верить в то, что они больше никогда, на этот раз точно, не встретятся. И верил бы в это убеждение на все двести пятьдесят процентов, если бы жил где-нибудь за километров пятнадцать от этого дома, а не в пятидесяти метрах. Не было бы очередных споров и разрастающихся криков, голова бы от всего этого не раскалывалась, а сам Дазай был бы гораздо счастливее до появления этого призрака из его прошлой жизни. Таким образом, встреча с Озаки могла стать далеко не последней, что совершенно не радовало музыканта. Но пока выдалась такая отличная возможность уйти из этого нелицеприятного разговора, парень не мог ей не воспользоваться. — Нам ведь до этого момента так хорошо жилось друг без друга.       Встряхнув Накахару на своём плече, заставив того смачно ругнуться, пианист быстрым шагом (если это можно было так назвать, имея груз на руках) двинулся в сторону выхода. Гораздо проще было уйти самому — он прекрасно понимал, что Коё, даже горя невыносимым желанием закончить их беседу, никогда бы не ушла первой. Осаму как никто другой знал, что девушка умела быть до ужаса настойчивой, если ей это было нужно, — одним словом, была иногда хуже банного листа. Но благодаря «содействию» Чуи парень смог завести Озаки в небольшое замешательство. А может, дело было просто в его словах или, что уж там, в его появлении? Впрочем, это была не та информация, которая его интересовала.       Как только музыкант уже собирался открыть дверь, тут же услышал чуть дрожащий голос Коё, который был полон грусти и чувства несправедливости: — Зачем ты так поступаешь, Дазай? — А ты со мной поступила лучше? — не глядя на девушку, железным тоном ответил Осаму. На секунду ему показалось, что его собственный голос тоже едва заметно дрогнул, но парень поспешил себя заверить, что ему только показалось. Не хватало ему ещё того, чтобы испытывать сожаление к той, что раньше так притворно и сладко ему улыбалась, а потом больно и подло ткнула ножом в спину. Пианист всегда верил Озаки, считал её самой что ни на есть родной сестрой, а она его предала. И как же он должен был ей доверять теперь? Как он мог продолжать питать к ней хоть какие-либо тёплые чувства? Никак не мог — и не должен вовсе. Но почему-то Дазаю казалось, что если он сейчас обернётся к Коё и посмотрит в её глаза полные скорби и раскаяния, то будет готов простить ей все на свете. Поэтому парень не посмел повернуться. Он тяжело вздохнул и прежде, чем покинуть дом, обратился скорее к Озаки, чем к Накахаре: — Скажи «пока», Чуя.       В начале декабря суровой зимы, конечно, не обещали, но это не значило, что погода была весьма благоприятной, чтобы выходить на улицу в тонкой толстовке и практически босиком. Дазай как-то совсем не учёл этого момента, когда совершал свой побег с заложником на руках. Неужели ему придётся нести несносного рыжего демона и обратно домой на плече, чтобы тот не умудрился подхватить какую-либо болезнь по дороге? В противном случае наверняка музыкант будет виноват в такой халатности. Если, конечно, не придумать какую-нибудь забавную историю, где свалить всю вину можно было бы на Накахару. Хотя что же мешало пареньку просто перебежать от одного дома к другому — это не заняло бы и минуты. Возможно, по окончании урока Осаму так и поступит — отправит Чую в «свободное плавание».       Однако, казалось, будто неугомонный коротышка совсем и не чувствовал холод, продолжая бесполезные попытки выбраться из стальной хватки Дазая. Он ни разу не вздрогнул и даже не заикнулся о том, какой пианист ненормальный псих, что вытащил того на улицу без верхней одежды и обуви. Видимо, на данный момент его волновало только одно — как бы спуститься на землю. Что являлось абсолютной правдой. Накахара совсем не придал значения тому, что под толстовку забрался холодный, колючий ветер, из-за чего по коже огромным табуном прошлись мурашки, а ноги уже не согревали тёплые носки. Он настолько разгорячился в односторонней борьбе с Осаму, что на зимнюю погоду ему было все равно. Но сколько бы парень не бил и не царапал пианиста по спине и насколько бы сильными не были его удары, на скумбрию они не производили никакого эффекта, словно Чуя ударял, но промахивался. Он громко кричал, обращая на себя себя внимание прохожих и соседей, которые крутили пальцем у виска, смотря на странную парочку: — Идиот, как только я встану на ноги — тебе не жить! Какого дьявола ты себе позволяешь! — Ты же понимаешь, что своими брыканиями ты портишь себе всю комфортную поездку? — шутливо проговорил Дазай, уже из последних сил держа на плече Накахару. Всё было бы в сотню раз легче, если бы коротышка не вертелся, как уж на горячей сковородке, и не дрыгал ногами настолько сильно, что пару раз даже чуть ли не попал пианисту по лицу. Осаму хоть и знал, что идея была очень рисковая, но не думал, что настолько, что мог получить фингал под глазом пяткой. Хоть анекдот составляй после такого случая, который благо пока не произошёл. Но чтобы избежать этого недоразумения, музыкант быстрым шагом уже примчался к двери своего дома, мгновенно уркнул внутрь и поставил Чую на ноги, а после тут же пожалел, что не бросил того на пол, — наглый мальчишка со всей силы пнул Дазая по ноге: — Эй, больно! — Нечего было тащить меня на себе, как игрушку! — гневно и в какой-то степени оскорбленно воскликнул Накахара, стрельнув молниями в сторону потирающего ушибленное место соседа. Сколько же наглости надо было иметь, чтобы вытворять такие фокусы без всякого зазрения совести — тем более, если учесть тот факт, что этот умалишенный понёс его на холод, не удосужившись взять ни куртки, ни хотя бы шапки. В таком придурке, как Осаму, наглости и самоуверенности было предостаточно — настолько много, что чаще всего они перевешивали здравый смысл. Хотя если речь шла о музыканте, то разговоров ни о каком здравом смысле не могло быть. — Это был единственный способ тебя забрать, — морщась от болезненных ощущений в лодыжке, ответил Дазай. Он глубоко сомневался в том, что Чуя по собственному решению согласился бы с ним идти на занятие. О чем речь, если иногда парень отказывался есть его еду, стоило ему только почувствовать какой-то странный запах незнакомых ему специй, и, в итоге, голодал весь день? Пианист уже достаточно хорошо знал поведение и характер Накахары, чтобы понимать, что тот, если бы они не ушли, стал требовать объяснений. Хотя Осаму был уверен, что и сейчас все было только впереди. И не ошибался. — Ничего не хочешь рассказать? — с вызовом спросил Чуя, недовольно сжав губы в тонкую линию. Да, возможно, это было бесполезно; да, от музыканта вряд ли можно было узнать хоть что-то полезное, но он обязан был хотя бы попробовать — как говорят, попытка не пытка. И при общении с Дазаем это действительно была не пытка — это был самый настоящий ад. Этой чертой характера они и были схожи — если было что-то, о чем они не хотели говорить, но от них требовали, ни один из них из-за своенравности ничего не скажет. Это Накахару и злило больше всего в данной ситуации — он будто разговаривал со своим отражением. Только с ещё более дурным характером. — Например, что это только что было? — Дай-ка подумать, — Осаму направил взгляд куда-то вверх и приложил пальцы к подбородку, делая театрально задумчивый вид. Пусть он уже знал точный ответ на вопрос парня, однако было очень забавно наблюдать за тем, как тот хмурился настолько сильно, что его сморщенный нос приподнимался ещё выше, хотя, музыканту казалось, что выше уже некуда. В такие моменты он всегда думал, что подобно маленькой противной собачке Чуя начнёт безостановочно лаять — при этом настолько громко, что невозможно будет остановить. И, конечно, это случалось, пусть и в переносном смысле. Но Дазай никогда не жалел о том, что иной раз доводил рыжее безобразие до ручки, — это всегда того стоило. И данный случай не был исключением, даже скорее чем-то необходимым для пианиста сейчас. Их перепалка с Накахарой могла отвлечь их обоих от того, что произошло между Осаму и Озаки. — Нет, не хочу, — вложив в свой голос как можно больше разочарования, ответил парень, снимая плащ. Однако несмотря на его задумку, увести разговор куда-нибудь в совершенно другое русло, музыкант сомневался, что это могло помочь. То, что он относился к Чуе, как к ничего не понимающему ребёнку, не означало, что Дазай действительно так думал, — мальчишка был гораздо умнее, чем могло показаться на первый взгляд. В определённых случаях. И пианист не сомневался, что сейчас был именно как раз таки тот самый случай. — Меньше знаешь, крепче спишь, коротышка. — Как-то слишком поздно ты об этом забеспокоился, — скептично произнёс Накахара, слегка склонив голову набок и выжидающе сложив руки на груди. Это был слишком простой трюк со стороны Осаму, так резко сойти с нужной темы. Парень бы даже сказал, что тот допустил небольшой промах, чего раньше за музыкантом Чуя не замечал. Он слишком нервничал, но как можно тщательнее старался это скрыть, пуская в ход свои очередные издевки и непринуждённый, задиристый голос. Музыкант не хотел и даже не думал о том, чтобы что-либо рассказать Накахаре, — он словно тянул время, что выходило весьма неумело. От этой мысли парень не мог удержаться, чтобы про себя не усмехнуться, — неужели даже такой непроницаемый человек, как Дазай тоже был способен за что-то тревожиться, у него тоже что-то могло пойти не по плану. А этот самый план и разрушила Коё одним своим появлением. — Ты ведь не думаешь, что я выложу тебе все по полочкам, в то время пока ты сам во многом отмалчиваешься? — оставляя плащ на вешалке у двери, немного возмущённо задал вопрос пианист. В какой-то мере, это было даже несправедливо со стороны Чуи — требовать чего-то очень личного, а самому зарываться с головой в собственных секретах, которых у парня было далеко не мало. О некоторых из них Осаму имел только представления, и то они были настолько расплывчаты, что по ним можно было строить множество гипотез и загадок, а точных ответов все равно бы не было. Честно говоря, он совсем не понимал причину того, зачем ему понадобилось что-то знать о коротышке, почему у него внезапно появилось такое желание узнать гораздо больше, чем он знал сейчас. Тем более о таком человеке, как Накахара Чуя, — с чего музыканту вдруг эта совершенно ненужная информация? Может быть, всему виной был донельзя туманный рассказ Артура, в котором мужчина немного затронул прошлое племянника? И чем же это настолько сильно могло заинтересовать Дазая — ему самому было неизвестно. — О чем ты? — удивлённо расширил глаза парень, слегка засуетившись на месте. Это была очень странная претензия, намного страннее, чем та, с которой пианист на него набросился в его же доме, — по поводу знакомства с Коё. От такого вопроса Чуе сразу стало неуютно — что Осаму вообще имел ввиду, говоря о «многом»? И как много он уже мог знать, а главное — откуда? Можно было предположить, что на последний вопрос у парня мог быть ответ. Рембо что-то мог рассказать пианисту, но неизвестно было, что конкретно. Может быть, он только упомянул нечто, касающиеся прошлого Накахары, без каких-либо объяснений. Но мог ли быть парень настолько в этом уверен — однозначно нет. На остальные же вопросы он не мог дать определённого ответа — у него не было такой суперспособности, чтобы можно было читать мысли другого человека. Что было на самом деле весьма печально. И был ещё один, не менее важный вопрос — почему Дазай так укоризненно указал Чуе на это обстоятельство. Хотел раскрыть какие-то свои сомнения насчёт Накахары? Если так, то зачем ему это? С каждой секундой в голове парня появлялось все больше вопросов, на который он не в состоянии был ответить. — Бла-бла-бла, — неожиданно по-детски ушёл от интересующей обоих темы Осаму, изобразив рукой квакушку. Музыкант остался в полном недовольстве — на этот раз собой. Он, конечно, хотел увести их занимательную беседу в другое русло, но не думал, что перейдёт именно сюда. К тому же по собственной глупости — именно глупости, никак иначе. Ведь как бы сильно его не мучили вопросы о прошлом Накахары, он не должен был так прямо их задавать. Более того сейчас — в не самый подходящий момент времени. Это была очередная ошибка пианиста, возможно, даже минутная слабость, когда слова вылетали из его рта быстрее, чем он успел подумать над ними. И как он умудрился докатиться до такого недоразумения? — Мне надоел этот разговор. — Коё права — ты до ужаса упрямый! — не вытерпев такого несерьезного поведения, воскликнул Чуя, не сильно топнув ногой. Это было уже слишком — он задал вполне нормальный вопрос, на который надеялся получить хоть какой-нибудь, пусть даже расплывчатый ответ. И что же он в итоге получил? Абсолютно ничего — от парня отмахнулись, словно он спросил какую-то несуразную околесицу. У Накахары порой при общении с Дазаем возникало такое чувство, будто он разговаривал с ребёнком, а этот самый «ребёнок» считал ребёнком его же, Чую. До какой же степени это раздражало и выводило из себя, парень и представить не мог, зато отлично мог ощущать — эта степень давно перевалила за край. И все равно он продолжал терпеть это чучело, хотя давно мог бы смачно разбить тому нос. Впрочем так он и поступал в школе с теми, кто ему надоедал больше всего. После того, как они уже сами начинали задираться, конечно. — Неужели эта мисс благородство уже успела промыть тебе мозги? — недовольно закатил глаза Осаму, взглянув на Чую с куда более злой высокомерностью, чем раньше. И снова заиграла та же отвратительная песня! Кто вообще этого назойливого коротышку за язык потянул, упомянуть Озаки? Все ведь шло так хорошо, если их перепалку, в которой было больше напряжения, чем веселья, можно было таковой назвать. Музыканту хотелось взвыть от невыносимости не только данной ситуации, но и сегодняшнего утра. Ещё только утро, а с ним приключилось столько много всякого дерьма! И опять во всем была виновата она, чёртова Озаки Коё! Она вновь появилась в жизни Дазая, в который раз перевернув все вверх ногами, оставив после себя очередной хаос. Она хотела раскаяться, а получилось только хуже — вернее, как всегда. Так ещё и убедила в своей невиновности наивного Чую, который, видимо, теперь верил каждому её слову. — Ты, оказывается, гораздо глупее, чем я думал. — Катись к черту! — вскричал Накахара и в то же мгновение вышел из злополучного дома, громко хлопнув дверью. Ему больше не хотелось находиться в компании этого неотесанного идиота и слушать его очередные претензии — за это утро ему и так было предостаточно. И только несколько дней назад Чуя думал о том, что ему до конца своей жизни придётся краснеть перед этим недоумком за то, как тот успокаивал его от ночных кошмаров и тому подобное. Как же он тогда ошибался — он не собирался вести себя с музыкантом как четырнадцатилетняя школьница, особенно после сегодняшних событий. А благодарности, Накахара поклялся, этот ненормальный точно никогда не дождётся — только через его труп.       Как-то парень совсем забыл о таком моменте, что на улице сейчас было далеко не лето и даже начал падать на землю мелкий снег, который Чуя мгновенно почувствовал на своей коже. И почувствовал он не только снег — ещё были холодный ветер и мерзлая земля под практически босыми ногами. Всё это заставляло съеживаться и в который раз проклясть Осаму за то, что он вынес Накахару из дома и не взял с собой ни одной тёплой вещи. Однако парень не собирался стоять столбом вместе со своим негодованием. Обхватив себя руками, чтобы хоть как-то согреться, он быстрым шагом преодолел расстояние от дома Дазая до своего. И в первый раз за все соседство с этим недоразумением Чуя был рад тому, что между ними всего лишь около двадцати шагов. Накахара буквально залетел в дом, стуча зубами от холода и потирая себя за плечи, в надежде быстрее согреться. Его носки были грязными и промокшими от снега, хотя было больше похоже на то, что он ходил именно по лужам. Парню ничего не оставалось, кроме как снять их и пока оставить возле двери, рядом с обувью. За ними он ещё потом вернётся — сейчас у него было дело гораздо важнее.       Осторожными, тихими шагами Чуя направился в гостиную, где, как он надеялся, продолжала находиться Озаки. Его не было дома меньше десяти минут, она не могла за такое короткое время так быстро уйти — тем более после такого неожиданного поворота в её жизни и всего этого шока, которого она наверняка испытывала. И надежды Накахары все-таки оправдались — он смог уловить какой-то шорох в комнате, который был очень похож на плач. И его слух совсем не подвёл. Коё сидела на диване и, закрыв лицо руками, тихо всхлиповала, мелко подрагивая плечами. Девушка даже не услышала, как входная дверь открылась, а к ней самой кто-то крался — она была слишком сильно поглощена своими далеко неутешительными мыслями. Ей было очень горько от послевкусия этой встречи, о которой она так много думала и так её желала. Она так хотела спокойно поговорить с Осаму, но тот совсем не разделял её желания. Он до сих пор её ненавидел и уж точно не собирался прощать ей то, что она сделала. Видимо, она правда этого заслужила.       Чуе неожиданно стало неловко. Он и так сегодня узнал слишком много личного — того, чего знать совершенно не должен был. И парень был уверен, что больше ничего такого сокровенного не произойдёт, но в этом случае оказался не прав — он не должен был застать эти слезы. Накахаре пришлось столкнуться с подобной ситуацией всего лишь раз за всю свою жизнь. Ему тогда было семь, и он впервые увидел, как его дядя, Артур Рембо, плакал. Настолько сильно, из-за чего часто содрагался от рыданий и всхлипов. И хоть прошло уже десять лет, но Чуя до сих пор ясно помнил то, как по щекам мужчины градом скатывались крупные слезы и как сильно он прижимал к себе племянника, ища в маленьком мальчике защиту и поддержку. А сам Накахара в этот момент не понимал ничего, пока Артур дрожащим голосом не сказал, что его родители больше никогда не вернутся домой.       Вытряхнув из головы болезненные воспоминания, парень вернулся в реальность, где перед ним снова был плачущий человек. И он даже не знал, как помочь и что делать. Но для начала нужно было привлечь к себе внимание. Чуя деликатно постучал по двери у входа в гостиную и услышал, как всхлипы мгновенно прекратились. Озаки подняла на своего ученика красные, заплаканные глаза, испачканные от поплывшего макияжа. Она знала, что её мысль была плохой по отношению к Накахаре, но сейчас она была рада тому, что он не мог видеть её потрепанный вид. Коё быстро стёрла с щёк дорожки слез и, сделав пару не заметных лёгких выдохов, обратилась к парню, как будто ничего и не было: — Не думала, что ты вернёшься так скоро. — Лучше я буду общаться с адекватными людьми, чем с этой скумбрией, — стараясь сделать голос как можно более непринуждённым, проговорил Чуя, подходя к дивану. Возможно, это было немного и неучтиво с его стороны, но парню казалось, что лучше он просто поддержит тактику Озаки, делая вид, словно ничего не услышал и не заметил. Так было бы лучше им обоим — в воздухе и без этого до сих пор витали остатки напряжённого разговора, не хотелось только ухудшать положение. И никто в таком случае не мучался от дикого стыда и смущения — по крайней мере, до покраснения кончиков волос, к счастью, не дошло. Но что ещё более волновало Накахару, так это причастность этого безмозглого идиота Осаму к плачевному состоянию Коё. Видимо, у этого придурка даже не было никакого намёка на присутствие в нем совести, раз заставил девушку, с которой когда-то был в самых лучших отношения, тихо рыдать в чужом доме. От одной только мысли о музыканте у парня чесались кулаки — так и хотелось преподать тому урок по хорошим манерам. — Прости за эту сцену, — шмыгнув носом, произнесла Озаки, вытаскивая из сумочки пару салфеток. Ей было до ужаса неудобно перед Чуей. Как она могла разреветься перед своим учеником — она ведь преподаватель! Коё не знала, сколько парень простоял в дверях, но точно понимала, что он мог её слышать. Однако за то, что Накахара решил не подавать на это виду, девушка была очень благодарна. В который раз она убеждалась в то, что её воспитанник обладал весьма большим и добрым сердцем, пусть и скрывал это за задиристым и грубым характером. Но Коё ощущала стыд не только за свои слезы — за все то, что произошло между ней и Дазаем; за то, что Чуе пришлось услышать то, что его совсем не касалось и не интересовало. Хотя, возможно, насчёт последнего она преувеличила. — Ты не должен был быть её свидетелем. — Всё в порядке, — садясь рядом с Озаки, простодушно отмахнулся Накахара, будто на самом деле их семейные разборки и тайны его ни каким образом не интересовали. Но в сущности все было далеко не так — он очень хотел получить ответы на свои вопросы, хотя бы на половину из них. Но ему было слишком неловко начинать эту личную тему, о которой он узнал совершенно случайно. И, наверное, лучше бы никогда не знал — тогда и жилось бы легче. Особенно без осознания того, что, как оказалось, Коё и Осаму являлись друг другу родственниками. И как ему теперь жить с такой информацией? И как много он ещё не знал о жизнях людей, с которыми его свела судьба? Честно говоря, парень совсем не понимал, откуда в нем просыпался такой огромный интерес к некоторым вещам. Это возникало крайне редко, но интерес в таких случаях действительно был не поддельный, что, казалось, если Чуя ничего не сможет узнать, то сон можно будет на долгое время считать роскошью. Данный случай был как раз таки одним из особенных. Как бы ему не было неудобно начинать этот разговор, Накахара все же решился на него. После минутного молчания парень осторожно задал свой первый вопрос: — Когда ты говорила о человеке, которого, возможно, больше никогда не увидишь, ты имела ввиду Дазая? — Да, — угрюмо ответила Озаки, поведя плечи, чтобы снять напряжение, но оно не желало уходить так легко. В первую секунду девушка даже удивилась такому вопросу, а после вспомнила, что уже несколько раз упоминала пианиста в разговорах, не называя его имени. Это выходило так непринуждённо и обыденно, что она и не замечала, как вдруг начинала говорить об Осаму, — слова о нем вырвались настолько стремительно, что Коё не успевала и задуматься о них. Может, это было что-то вроде привычки, в каких-либо определённых моментах видеть частичку Дазая? Или скорее это была тоска по родному человеку, мысли о котором не желали покидать голову ни на секунду. Поэтому выходили такие брошенные наспех фразы и сравнения. Тем более, что в самом Чуе девушка могла видеть отражение музыканта, словно смотрела на него самого. Наверное, по этой причине Озаки так быстро и крепко привязалась к своему ученику. — Между нами столько всего произошло, из-за чего многое хотелось бы забыть, — утерев глаза от остатков потекшего макияжа, продолжила девушка. Она мельком взглянула на Накахару, который, как ей показалось, выглядел куда жалобнее голодного щенка. В его потухших глазах было столько грусти и сожаления, что вызвало прилив теплоты в душе Коё. Моментами парень правда напоминал ей Осаму. Она не смогла сдержать улыбки от своих мыслей и с доброй усмешкой спросила: — Но ты, наверное, теперь сгораешь от любопытства? — Вовсе не сгораю! — возмущённо воскликнул Чуя, неожиданно покраснев от смущения. Конечно, ему было интересно, но отнюдь не настолько, чтобы рвать волосы на голове. Именно в таком моменте можно было с точностью сказать, что эти двое действительно являлись семьёй — они оба стоили друг друга. Если не брать в счёт любовь к искусству, то издевательский тон уж точно тому доказательство. Плохие привычки, однако, переняла у пианиста Коё. — Просто хотелось быть в курсе, а то этот придурок Дазай мне никогда в жизни ничего не расскажет. — На самом деле он хороший, — тихо посмеялась Озаки над словами Накахары, а в особенности над реакцией на её фразу. Она ведь прекрасно видела, насколько сильно парню хотелось узнать больше об их прошлой жизни: о том, почему такие, казалось, бы разные люди вдруг нашли общий язык и стали не просто друзьями, а настоящими родственниками; что произошло между ними, из-за чего теперь они находились в ссоре и множество других вопросов, которые крутились в голове со скоростью света. Удивляло Коё только то, что в Чуе оказалось слишком много любознательности, чем она ожидала. Хотя, в каком-то роде, это, наверное, считалось плюсом. Может быть, ей правда не стоило ничего рассказывать Накахаре, но Озаки была уверена, что таким образом поступит правильно. Какие бы отношения не были между ним и музыкантом, девушка даже с одного взгляда на них понимала, что они друг другу не чужие люди. Как Чуя и для неё. Поэтому он имел право знать их историю. — Только говорит слишком много ерунды. — Поэтому он и придурок, — пробубнил себе под нос парень, но Коё все равно смогла его услышать и только посмеялась с критичности ученика.       Девушке предстояло вспомнить и что самое главное — окунуться в свое прошлое с головой, буквально переживая его заново. Снова с теплотой вспоминать волнующие когда-то сердце встречи и слова; вспоминать любимых и самых родных для неё людей и то, как они были счастливы и беззаботны; но и вместе с этим вспоминать о том самом поворотом дне не только в её жизни, но и в жизни Осаму. И пусть эти воспоминания и были трудными, но она была готова. — Если тебе действительно интересно, то я постараюсь рассказать кратко. Мы познакомились с Дазаем около семнадцати лет назад…