Как можно охарактеризовать такое непростое слово как «одиночество»? Едва ли не каждый человек в этом мире скажет, что одиночество наступает в тот момент, когда вокруг тебя никого нет рядом; когда ты изо дня в день стараешься как-то разнообразить свои скучные и однообразные будни и выходные; когда эмоционально выгораешь и не можешь попросить у кого-либо поддержки. И такие люди в чем-то окажутся правыми, ведь, казалось бы, описание человека, который страдает от одиночества, чуть ли не на лицо. Но разве всегда бывают именно такие признаки, по которым можно определить человека-одиночку? Разве все эти люди сидят в уголке своей комнаты, сжавшись калачиком, захлебываясь слезами от своей ненужности? Разве они всегда молчаливо-угрюмые и поэтому не могут найти приятелей и знакомых для разговоров? Все гораздо труднее и глубже, чем могло показаться на первый взгляд. С этим может столкнуться не просто каждый из людей, у которых есть определённый круг общения, но такие люди-сироты могут быть и рядом с нами. Их можно встретить по пути в магазин — может быть, они могут оказаться соседями напротив или, что самое ужасное, собственными друзьями.
Не для смеха ради ведь говорят, что у человека с самой широкой улыбкой самая израненная душа. Эти слова самым лучшим образом описывают состояние так называемых скрытных одиночек. На первый взгляд кажется, что этот человек весел и беззаботен, — он улыбается каждой шутке, каждой вещи, которую видит, из-за чего его, возможно, некоторые люди принимают за дурачка. Такого человека окружают многочисленные компании, в которых он выступает главным шутником, — вроде бы жизнь того человека, которому нечего жаловаться на свою жизнь. Кто-то, наверное, даже скажет, что он не имеет права этого делать. Однако каким бы солнечным и ярким человек не был снаружи, внутри него может угасать та искра, которая ведёт всю его жизнь, которая заставляет так пестреть. Разве другие могут догадываться о том, что такой счастливый человек, приходя домой, снимает с себя лживую маску и думает, что сегодняшний день не так сильно отличился от вчерашнего? Могут ли они догадываться о том, что порой скрытный сирота может ощущать себя неимоверно одиноко в компании, чувствуя, будто находится не в своей тарелке? Одни скажут — сущей воды лицемерие, другие — полный бред, но такова жизнь, такова реальность какого-либо человека, живущего на Земле, — чувствовать отвратительный, горький привкус одиночества.
Иногда Дазаю казалось, что он остался один, — один против целого, жестокого мира. Хотя почему «иногда» — едва ли не всегда его преследовало такое чувство. Ощущение сдавленности и отчужденности, словно не хватает кислорода, а все вокруг каким-то образом уменьшается. И рядом нет людей, которые с готовностью потянут руку помощи. Но нет, люди как раз и были — именно те, кто искренне беспокоился и хотел помочь, но Осаму только недавно начал задаваться вопросом — так почему ему было этого мало? Вспоминая то светлое время, несколько лет назад, он понимал, что у него было чуть ли не все, что нужно для обычного счастья, — крыша над головой, любимая музыка и семья, о которой он так мечтал — другого ему и не нужно было. И пианист был счастлив, но было какое-то чувство внутренней опустошенности, будто чего-то не хватало. Поэтому хотелось большего, однако Дазай понятия не имел, чего конкретно. Временами он думал о том, что, возможно, стал совершенно избалован, если просил для себя то, чего сам не знал. Видимо, поэтому собственная жизнь отвернулась от него на сто восемьдесят градусов.
Уже прошло два года с тех пор, как у Дазая Осаму больше нет семьи. Не было больше рядом людей, которые могли бы простым и лёгким словом отогнать любую тоску и печаль; не было тех людей, с которыми глухое чувство одиночества и страха забивалось куда-то в угол. Но даже несмотря на то, что музыкант желал принести в свою жизнь что-то необыкновенное, чтобы заполнить душевную пустоту, он всегда любил тех людей, которых называл семьёй. Любил так же сильно, как и ненавидел сейчас. Это было бессмысленно и понятно одновременно. Почему они бросили, хотя обещали всегда быть рядом, в любое время дня и ночи? Почему так жестоко обманули? Почему так больно предали? Такие вопросы ни на секунду не прекращали крутиться в голове на протяжении невыносимо долгих двух лет, которые пианист принимал за все десять. А чувство одиночества только возрастало, скатываясь в огромный, запутанный клубок. Осаму ненавидел это чувство.
Дазай никогда не умел ладить с людьми — дети в юном возрасте обходили его стороной и называли странным. Когда он стал старше ничего практически не изменилось — по крайней мере теперь люди не говорили ему открыто о том, что он на всю голову чокнутый. Среди музыкантов Осаму ощущал себя чужим, однако за столь долгое время он уже успел привыкнуть к этому и не обращал внимания на косые взгляды. Он шутил и постоянно подстрекал своих коллег, которые молчаливо терпели все выходки несносного мальчишки. Терпение было железным не у всех, однако так даже было ещё интереснее, хоть особого удовлетворения такие развлечения не приносили. Да, у пианиста были такие друзья как Акико Йосано, но их количество он мог посчитать по пальцам одной руки, не обращая внимание на большой. Разговаривая со скрипачкой, Дазай всегда удивлялся тому, что девушка общалась с ним, при этом уже имея молодого человека. Видимо, для него это навсегда останется большой загадкой. Но всего этого было мало.
Музыкант уже точно и не вспомнит, с какого момента начал проводить ночи со всеми девушками, которые одаривали его улыбками. Может быть, лет с восемнадцати или девятнадцать — не так важно. Каким бы Осаму не был странным и непонятным для многих, у него было то, что привлекало многих девушек, — чарующая и пленительная внешность. Все они не могли отвести взгляд от столь пронзительных и манящих глаз цвета коньяка, а тихий смех и глубокий голос вовсе сводили с ума. Дазай искал утешение — очередная банальщина о том, что секс помог бы забыть обо всех своих проблемах. Хотя, наверное, он просто не понял значение этой фразы — ночь с девушками, о которых он не знал ничего, за исключением имени, вряд ли могла помочь. Возможно, и было какие-то минутное наслаждение, однако оно пропадало настолько быстро, что Осаму даже не успевал о нем подумать. И честно говоря, он жалел о таком своём опыте — потратил свое время и нервы на то, чтобы утром выслушивать слова девушек о том, какой он кобель и придурок. Прошло уже два года — музыкант прекратил это бессмысленное занятие. В его планах уже точно не было пункта, в котором он хотел бы заниматься чем-то таким, что не доставляло ему удовольствия. И спустя несколько лет для Дазая было странным просыпаться не в своей постели, а уж тем более с кем-то. Но более странно было просыпаться рядом с определённым «кем-то» по другую сторону собственного дома.
Пианист никогда не думал о том, что первым, кого он увидит, проснувшись утром, будет именно Чуя. Никогда не думал о том, что запах шампуня, который он будет вдыхать, лежа в постели, будет принадлежать именно Чуе. И Осаму точно никогда бы не подумал о том, что будет так крепко и бережно прижимать к себе хрупкое тело Накахары со спины. На секунду ему показалось, что он сходит с ума, но, вспоминая прошедшую ночь, он понял, почему оказался рядом с рыжим коротышкой. И все же слово «странно» в этом случае никак не подходило — требовалось что-то по-тяжелее. Однако вопреки даже своим ожиданиям Дазай не стал резко отпрянывать от парня, и не только потому что боялся его разбудить. В голове с наступлением утра возник только один вопрос — что произошло и продолжает, черт возьми, происходить?
Анализируя ситуацию, музыкант вспоминал не только то, что случилось ночью, но и то, что могло заставить Чую испытать леденящий страх. И это было сложно, ведь парень всегда вел себя как злобный карлик-истеричка. Но мысли, после минут десяти раздумий смогли зацепиться только за встречу в парке с огненным циркачем, после которой поведение Накахары стало несколько иным. А дальше было последовательно — Дазай помнил все слишком четко. Каждый крик, каждый всхлип и каждое слово, произнесенное дрожащим голосом, отзывались эхом в голове. И почему-то так внезапно вспоминалось и то, что не должно было. Цепкие объятия, которые кричали о защите и помощи, и прикосновения горячей кожи к холодной. Казалось бы, о таком вспоминать после случившегося плохо, ведь главным было совсем не это, но в мыслях упорно появлялась картина того, как Осаму крепко сжимал руку Чуи, чтобы тому не было страшно. И только ради того, чтобы коротышка смог наконец успокоиться, так что это было в первый и последний раз.
Как на произошедшее прореагирует Накахара, пианист, конечно, хотел бы посмотреть, однако он был уверен, что после этого лишится головы. Он осторожно убрал руку с талии парня и, задумчиво взъерошив волосы, встал с кровати, и подошёл к закрытому окну. Дазай думал о том, что до невозможности хотелось закурить, но сигареты были на первом этаже, в кармане его плаща. Это желание было вызвано не только тем, что это была чуть ли не обязательная процедура с утра, то же самое, как и почистить зубы. Это было вызвано множеством мыслей, которые роились в голове, перебивая друг друга, воспоминаниями о ночных событиях и, как ни странно, о мелком рыжем вредителе, из-за которого мозг Осаму был готов взорваться. Неужели ему только и остаётся уйти, словно забыв обо всем, как о страшном сне? И если он это сделает, правильно ли поступит? Ему была необходима помощь — нужен был тот, кто смог бы все разъяснить. Нужен был Артур. Или же сам Чуя. Но на коротышку музыкант не возлагал больших надежд — его даже перед страхом смерти не заставишь говорить, тот предпочтет хранить свои секреты при себе. Хотя Дазай в этом плане прекрасно понимал Накахару — не хотелось бы, чтобы какие-то непонятные люди знали о твоих проблемах.
Отвернувшись от окна, пианист взглядом быстро пробежался по комнате, пока не остановился на небольших механических часах на письменном столе. Честно говоря, он и не надеялся их здесь увидеть, ведь зачем нужны часы в комнате слепого, поэтому немного удивился, но вникать в свой же вопрос не стал. Времени было около девяти утра — как раз то время, когда Артур должен был вернуться с ночной смены, по его же словам. На фоне всех бесконечно льющихся в голову вопросов Осаму смог ухватиться за одно, весьма ироничное замечание. Если бы музыкант не проснулся вовремя, а Рембо уже вернулся домой, то какой бы была его реакция на мирно спящих друг с другом Дазая и Чую? Скорее всего, тот бы начал задавать определённого рода вопросы — которые, как раз, могли бы относиться к состоянию племянника, — а потом, возможно, не сдержал бы своего смеха, не забыв вогнать в краску разгоряченного Накахару и даже всегда спокойного Осаму. А после такого шоу пианист не только бы головы лишился с безвозмездной помощью ворчливого гнома, но и был бы изрублен на кусочки, которые бы отправились в дальнее путешествие по морю в чёрном мешке. Зная парня, такое описание вполне могло стать реальностью, и отсутствие зрения было бы для него не помехой.
Дазай усмехнулся своим размышлениям и, обратил внимание на Чую. Тот был плотно укрыт одеялом, из-под которого скромно выглядывала пятка, а на подушке лежала рука. Он мирно сопел на краю кровати, будто все действительно было в порядке, а ночные события музыканту только померещились. Осаму сделал вывод, что подобное с Накахарой уже случалось, причём не один раз и даже не пару. Такое предположение сложилось из слов самого юноши, когда тот вчера спросил о причине того, почему Артур попросил пианиста остаться на ночь. И сам Рембо догадывался о том, что у его племянника могла возникнуть паника. Но никто ему ничего не сказал, что было абсолютно неправильно с их стороны, ведь, по правде говоря, Дазай испугался не на шутку. Он не понимал, что нужно было делать и как поступить, и если бы Накахара сам не потянулся к нему, то он продолжил бы тупить дальше. Но несмотря на приобретённый некий опыт, повторять все это музыкант не собирается. По многим причинам, которые он и перечислять не будет.
Подойдя ближе к Чуе, Осаму сел перед ним на корточки и стал внимательно вглядываться в черты лица, будто в первый раз видел мальчишку. Со стороны это выглядело сто процентов странно, и пианист это понимал, но взгляда не отводил, как будто искал что-то, чего не видел раньше. И, вроде бы, Накахара был обычным Накахарой — как бы глупо это не звучало. Тонкие алые губы приоткрыты, веки глаз слегка подрагивали, на скулах едва заметно выделялись маленькие веснушки, особенно на аккуратном носу. Рыжие волосы парня создавали необычный контраст с бледным цветом кожи, закрывали лоб и так и норовили залезть на глаза. Всё было бы в порядке, если бы Дазай не обратил внимание на маленькие, незажившие шрамы на виске и лбу и многочисленные рубцы на руке. И хоть он не был хорошим врачем, но определить последствия ожогов вполне мог. Именно их и скрывал Накахара под длинными рукавами водолазок и толстовок. Ещё вчера, застав парня на выходе из ванной, музыкант заметил рубцы, но почему-то не придал им особого значения, даже не подумал о них. Теперь же любопытство разрывало его изнутри — неужели именно ожоги, именно огонь стали причиной нервного состояния Чуи? И мог бы огонь стать причиной того, что он потерял зрение? Это были ещё два вопроса, которые попали в копилку тех, ответ на которые Дазай никогда не узнает.
Тяжело выдохнув, пианист поднялся и направился к двери, которая всю ночь была открыта, ведь в тот момент, когда он бежал к Накахаре, он даже и не подумал о её закрытии. Перед тем, как выйти из комнаты, Осаму обернулся и ещё раз посмотрел на мальчика. Как-то не вовремя в голове промелькнула насмешливая мысль о том, будто музыкант сбегал от своего любовника. Практически именно так и проходили утренние часы в отелях с очередными красавицами, если Дазай успевал уйти прежде, чем они проснутся. Странная, но забавная параллель. Было бы отлично, если бы у него получилось уйти раньше прихода Артура. Не то чтобы он не хотел сталкиваться с мужчиной — дело не в этом. Скорее в том, что он понятия не имел, как себя вести, — должен ли пианист рассказать Рембо о панических атаках Чуи? Хотя тут и без лишних слов понятно, что должен, но не ясно почему, у Осаму возникали какие-то сомнения, которые он не мог объяснить. Он осознавал, что стал свидетелем того, чего не должен был увидеть, и сам Артур понимал, на что отправлял музыканта. И что же выходило из этого? Он обязан обо всем рассказать?
Его первоначальное место для сна было неубранным и холодным. От услышанного ночь внезапного крика Дазай даже не заметил того, как отшвырнул тонкий плед на пол. Он как-то механически, словно на автомате, сложил аккуратно все вещи, заботливо предоставленные Артуром, на край дивана, где так же лежала и его рубашка. Найдя свой телефон на рядом стоящей тумбочке, пианист посмотрел на время — двенадцать минут десятого, а значит, что автомобиль Рембо должен скоро припарковаться возле дома. И вместе с этим это значило то, что Осаму уже как на двенадцать минут задержался и давно должен был быть по другую сторону дома, стараясь забыть о вчерашних событиях. Едва ли не в спешке он накинул на плечи лёгкий, несмотря на начало первого зимнего месяца, плащ и уже почти надел один ботинок, как в двери на два оборота щёлкнул замок. Пианисту только и оставалось, что напряжённо сжать зубы и прекратить обуваться — надо было смириться с тем, что он опоздал.
— Доброе утро, Дазай, — заходя в дом, удивлённо улыбнулся Артур. Улыбка мужчины казалась музыканту усталой, и это было вполне очевидно, ведь любой человек будет похож на овощ, если его внезапно вызвать поздним вечером на работу до утра. По крайней мере, Рембо ещё хорошо держался, не взирая на слегка потрепанный вид и заметные мешки под глазами, — Осаму сильно сомневался, что смог бы также. Он знал о ночной работе не по наслышке, пусть и не из своей практики, но прекрасно понимал, какое это сложное испытание для организма — продержаться без сна всю ночь. А если такое повторяется несколько ночей подряд, то так вовсе можно было с ума сойти. — Вы уже уходите?
— Доброе, — стараясь спрятать подальше свое недовольство, радушно ответил Дазай. Как бы сильно ему не хотелось телепортироваться прямо с этого места к себе домой, сделать такого он не мог, а показывать Рембо свое опущенное на дно настроение, он не хотел. Более того, мужчина не был виноват в том, что у Осаму теперь в голове одни сплошные и нескончаемые вопросы. Вернее, в этом была вина Артура, но на этом пианист старался не зацикливаться. Да, не рассказал о том, что следовало; да, не предупредил; да наверняка продолжит говорить загадками и ещё множество и множество «да». Поэтому Дазай имел право сердиться на Рембо, однако не видел в этом никакого смысла — ответов он так не получит. — Да, не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством.
— Всё в порядке, — простодушно отмахнулся мужчина, снимая тёплое пальто и ботинки. Если бы у Артура хоть на секунду возникло желание никогда не видеть пианиста у себя дома, то тот никогда бы здесь и не появился, и уже тем более он бы не позволил оставаться с Чуей едва ли не каждый день в качестве смотрителя, а также учителя музыки. Однако мужчина очень даже хорошо относился к Осаму и считал его интересным и приятным человеком. Да и по рассказам племянника музыкант казался вполне неплохим, не взирая на то, что Чуя обычно высказывался о нем не в самом положительном ключе. Но факт того, что Накахара иной раз упоминал Осаму в разговоре, говорил Артуру о многом. Хоть пианист чаще всего проводил времени с юношей, а с Рембо виделся от силы раз восемь за три месяца знакомства, это не помешало мужчине составить о нем определенное мнение. Дазай даже чем-то напоминал ему старого знакомого, с которым он не виделся уже много лет — точно такой же насмешливый и саркастичный взгляд был и у него. — Мы всегда рады вас видеть! — широко улыбнулся Артур, по-отечески потрепав музыканта по плечу. — Даже Чуя, пусть он этого и не признает.
— Извините, но я не поверю, пока сам не услышу от него эти слова, — усмехнувшись уголком губ, проговорил Осаму. Слова мужчины звучали невероятно фантастически, учитывая постоянный настрой Накахары по отношению к Дазаю. И пианист совершенно не имел понятия, как охарактеризовать этот самый настрой. Вроде бы это не было похоже на враждебность, даже с самого начала, когда парень был готов чуть ли не кидаться в музыканта камнями, лишь бы тот исчез и больше никогда не появлялся. Была бы это враждебность только в том случае, если бы коротышка действительно начал закидывать непутевого соседа камнями за ночные отвратные попытки исполнить хоть какую-нибудь мелодию. Вот нетерпимость здесь подходила больше, но все-таки все равно не была окончательным ответом. Нетерпимость ко всем идиотским шуткам; нетерпимость напыщенности, некоторой показушности и малость секретности. В этом случае можно было перечислять ещё десятки и сотни причин, пока самому не надоест. Но все же хоть какое-то терпение к Дазаю у Чуи было — юноша давно мог послать все к черту, как и самого Осаму, но не делал этого. В силу определённых обстоятельств, но такие нюансы можно было и опустить. В итоге, в копилке вопросов ещё один «вечный».
Взгляд Артура вновь стал удивлённым буквально на секунду, а после тёплым и расслабленным. В небольшом коридоре прозвучал тихий смех мужчины, отчего музыкант невольно почувствовал облегчение. То напряжение, которое он ощущал пару минут назад, постепенно пропадало, но насколько долго его ещё не будет, было загадкой на миллион. Но Дазай старался об этом не задумываться — за все утро у него появился небольшой шанс на внутреннее спокойствие, и он не собирался его упускать.
Не убирая с лица лёгкой улыбки, Рембо оставил свой кожаный портфель на тумбочке в прихожей и двинулся по направлению гостиной:
— Составьте мне компанию буквально на десять минут.
Словно завораженный, Осаму проследил за слегка шаркающей походкой Артура, пока тот не скрылся в пределах кухни. Пианист усмехнулся такой магии — ещё только минуту назад он стремился покинуть пределы этого дома как можно скорее, будто на повторе прокручивая не самые приятные мысли, а теперь он понял, что был совсем не против остаться. Вне всяких сомнений — Артур Рембо обладал чем-то поистине притягивающим, невероятной, определённой харизмой и необычным даром убеждения, причём без всякой навязчивости. При этом, видимо, не прилагая особо никаких усилий из-за явной усталости. Другими словами — мужчина обладал неподдельным волшебством.
Сняв плащ, Дазай направился в столовую, откуда слышал, как шипел на кухонной плите чайник, а Артур негромко стучал посудой. Он сел за стол. Вышел же мужчина из кухни очень быстро, прихватив с собой две однотонные чашки. Осаму казалось, что если он сейчас хоть что-нибудь съест или выпьет, то ему станет невыносимо дурно, однако вслух он этого говорить не стал, чтобы не расстраивать Рембо. Всё же остаточные воспоминания давали о себе знать. Музыканту совсем не хотелось обратно к ним возвращаться, поэтому он решил поддержать разговор. По крайней мере до тех пор, пока нагревается чайник.
— Как ваши дела на работе? — с искренним любопытством спросил пианист, сложив руки на столе. Вечерний звонок Артура был весьма неожиданным для него, ведь он прекрасно знал, что вчерашний день для мужчины был одним из немногих выходных. Об этом ему один упомянул сам Рембо и множество раз упомянул Накахара, который ждал выходного дня опекуна, наверное, гораздо сильнее, чем сам Артур. Мужчина тогда говорил так поспешно, что Осаму едва ли успевал запоминать, что тот говорил. И, если честно, запомнил не все, но главным было то, что основная часть была понятна, — остаться с Чуей до утра. Сам Рембо не объяснил причину такого внезапного изменения планов, хотя Дазаю было очень даже интересно. Ему было известно только то, что тот был вызван в срочном порядке на работу — почему для пианиста не ясно. Неожиданным было впрочем и то, что рыжий демон подробно, с необычайно яркими эмоциями рассказал обо всем Осаму. Вернее, не рассказал, а в какой-то момент начал проклинать чёртову комиссию из Токио и необходимость присутствия Артура при таком сверхважном деле до самого утра. Такую гамму раздраженности и негодования у Накахары по отношению к Рембо музыкант видел впервые. Что было очень интересно, стоило признать.
— Проверка прошла более гладко, чем ожидалось, — сев напротив пианиста, протёр глаза мужчина, пытаясь согнать усталость. Он, конечно, понимал на что шёл, когда ему впервые предложили занять должность директора одного из театров Хирацука, но если до переезда в Йокогаму все было спокойно, то после приходилось тратить огромное количество сил. Большой город требовал большого количества энергии, а ещё больший город требовал работы на износ, до самой последней капли. Артуру казалось, что он уже успел привыкнуть к бешеному темпу жизни Йокогамы, однако немного поспешил с выводами. Ремонт театра был только первой ступенью сложности. И если комиссия, в особенности её ночной визит, являлась второй ступенью, то Рембо боялся представить, что его и его команду ждало дальше. Эти опасения никак не означали, что мужчина в какой-то момент пожалел о том, что связал свою жизнь с театром, — даже в самые тяжёлые времена он не допускал мысли об этом. — Хотя токийское руководство изрядно потрепало нервы.
— Видимо, они хотят, чтобы театр вспыхнул с новой силой, — задумчиво произнёс Дазай, очерчивая ногтем какие-то рисунки на столе. Он прекрасно помнил театр в самые лучшие его времена. И вроде бы прошло уже около шести лет с тех пор, как он выступал там в последний раз, но Осаму до сих пор хранил в себе эти воспоминания, словно все происходило буквально вчера. Шикарная, напоминающая королевский стиль мебель — дорогие кожаные диваны и кресла, хрустальные люстры, отливающиеся яркими красками и слепящие своей невероятной красотой; не уступающий в своём великолепии декор — множество интересных, но непонятных картин, никак не связанных с музыкой, пышные цветы в утонченных вазах, которые нередко задевал Дазай, когда устраивал беговые марафоны перед выступлениями. Пианист помнил все удивительно чётко — от самого дальнего и маленького зала до центрального и самого большого. — Как раньше, только в десять раз лучше.
— Поэтому они выжимают из меня все соки, — иронично усмехнулся Артур, зачесывая длинные иссиня-черные волосы назад. Если так поразмышлять, то для мужчины не совсем понятно, почему проверка заняла у них столько времени. Если брать в счёт проверки, которые проходили в театре Хирацука — хотя тут и сравнивать нечего, — то они проходили относительно быстро, — хватало двух-трех часов, иногда и меньше. Но какая проверка могла длиться примерно семь часов? И из этого времени было вычтено пару часов до приезда токийцев, хотя дорога от столицы до Йокогамы занимала максимум час. Невероятный бред, который до невыносимости раздражал Рембо на протяжении всей ночи, но тот старался скрывать свое настроение, причём очень даже искусно. — К такому я не был готов, особенно в два часа ночи.
— Думаю, они все же оценили обновления в театре, — подбадривающе сказал Дазай. Он понятия не имел, как на более современный и минималистичный стиль отреагировали столичные комиссары, но сам музыкант остался в полном восторге. Он, конечно, не говорил о том, что до прихода Артура на должность директора все было плохо, однако именно такой ремонт, который организовал Рембо, и нужен был дому музыки. И пусть предыдущий интерьер пестрел своей богатой красотой, он уже стал терять былую яркость и прежний блеск — были нужны радикальные изменения. И Артур был тем человеком, кто смог взять на себя такую ответственность, что было очень похвально и уважительно оценено Осаму. — Когда мы с Чуей были там на Дне Культуры, я сперва не узнал его.
— Рад, что обычный человек, который застал театр «до» и «после», смог оценить его изменения, — широко улыбнувшись, с благодарностью ответил Рембо. Для него очень важно было услышать эти слова и точно знать, что он все сделал правильно. К сожалению, от Чуи он этого услышать не сможет. Не только в силу того, что тот не мог видеть, но и из-за того, что парень не знал, как театр выглядел задолго до обновления. А вот Коё была как раз таким же человеком как и Дазай, то есть видевшим дом музыки на разных его этапах. Девушка была по-настоящему удивлена и даже шокирована тем, насколько сильно преобразился театр, в котором никогда не проходило грандиозного ремонта. От похвалы Озаки насчёт организованной и выполненной работы Артур даже испытал невольное смущение.
Наступило недолго молчание, заглушающееся тихим посвистыванием чайника на кухне. Дазай, не зная куда деть взгляд, стал осматривать пространство вокруг себя. Он, конечно, никогда не был в этом доме, при прошлых соседях, но почему-то был на сто процентов уверен в том, что здесь все было по-другому. Если ещё припомнить то, что до Артура и Чуи тут жила пожилая пара со строгой, нудной женщиной, с которой Осаму никак не мог найти общий язык за несколько лет проживания в доме напротив. Наверное, этот дом напоминал что-то среднее между старинным и современно-офисным стилем. По крайней мере, именно в последнем стиле музыкант представлял себе комнату своей нелюдимой соседки. Однако сейчас, рассматривая здешний интерьер, он точно мог сказать о том, что такая атмосфера как нельзя лучше передавала настроение самого хозяина дома — Артура — рыжее чудовище в счёт не берём. Домашняя обстановка, созданная Рембо, хорошо соответствовала его европейской наружности — все было донельзя уютно и изящно, пусть и была видна определённая неряшливость, но это даже придавало определённый шарм. Возможно, не будь Артур директором театра, то смог бы реализовать себя в дизайне.
— Как прошёл вчерашний вечер? — отвлекая Дазая от собственных мыслей, спросил мужчина. Этот вопрос крутился у него в голове едва ли не целую ночь, после и утро, а также во время разговора с пианистом. Общим словом — понимание того, что ночью Чуе могло стать неожиданно хуже, и его кошмары могли возобновиться, ужасно напрягали Артура. Пару раз в момент очередной скучной проверки документов он думал о том, чтобы позвонить Осаму и спросить все ли в порядке, однако быстро одергивал это желание. Мало того, что время действительно было уже слишком позднее, а музыкант мог вполне мирно спать, Рембо бы его своим резким звонком только бы заставил волноваться — как бы оказалось в итоге по пустякам. Но мужчина был уверен в том, что если бы что-то правда случилось, Дазай бы ему напременно рассказал. Тем более ему самому стало бы невыносимо любопытно, что способствовало истерике Накахары. От самого племянника правды Артур в этом случае не ждал — он не любил говорить на темы своих ночных кошмаров и даже стыдился своего страха и жалости со стороны опекуна. Но в этом плане Рембо прекрасно понимал племянника, потому что в своей юности был практически таким же. — Всё было в порядке?
Неплотно сжав губы, пианист снова обратил внимание на мужчину. Тот откинулся на спинку стула и внимательно, пронизывающе смотрел на Осаму, пытаясь уловить в нем малейшее изменение и что-то похожее на тревогу. Он понимал, какого именно ответа от него ждал Артур, однако не стал спешить с ответом и выжидал окончания молчаливого противостояния, при этом обрабатывая каждую мысль в голове. Было очень вероятно, что, если бы прошедшие ночные события произошли чуть больше месяца назад, когда он был готов сделать все, что угодно, лишь заставить наглого коротышку поменьше злословить, то музыкант бы непременно рассказал обо всем, как было, например, с автомобилем, под который Чуя, в силу обстоятельств, сам направился. Конечно, это не значило, что он не хотел бы помучить Накахару вновь, но Осаму казалось, будто в нем что-то переменилось после произошедшего. Не то чтобы он кардинально поменял свое отношение к этому гному, но было что-то, что не давало Дазаю рассказать о панической атаке парня. И он сам не понимал, что конкретно, что невыносимо раздражало.
И пусть взгляд Артура сложно было назвать тяжёлым, скорее он был задумчивым и усталым, но выдержать его было трудно — Дазай никогда бы не подумал, что мужчина вообще способен смотреть так на кого-либо, учитывая его добродушный характер. Но как бы Рембо не пытался добиться от него определённого ответа, пианист не стал клевать на эту уловку — это было бы слишком легко. Поэтому, поправляя спавшие на глаза волнистые волосы, Осаму беззаботно улыбнулся и ответил:
— Если не считать пару новых синяков, то все было отлично.
После этих слов выражение лица Артура заметно смягчилось — его взгляд потеплел, а на губах появилась лёгкая улыбка. Несмотря на то, что мужчина ожидал совершенно других слов, полученный ответ его до невозможности обрадовал. Видимо, Накахара был совершенно прав — Рембо слишком сильно переживал за него. Хоть и имел на это полное право — мужчина хотел заботить об единственном члене семьи, который у него остался. Но все же перебарщивать со своей заботой ему тоже не хотелось.
Честно говоря, Артур был счастлив не только потому, что с племянником все было в порядке — хотя это, конечно, являлось первостепенной причиной, — но и тому, что, невзирая на некоторые взаимные придирки с Дазаем, юноша проводил с музыкантом время. И пусть мужчина был уверен в том, что сам Чуя сказал бы что-то вроде об отсутствии выбора в общении с Осаму, но Рембо хотел внутренне знать о том, что мальчишка на самом деле и не против компании соседа. Просто он был настолько гордым, что вряд ли когда-нибудь признает это, даже самому себе.
Расслабленно положив ногу на ногу, Артур умиротворенно посмотрел куда-то вдаль, за собеседника, и произнёс, будто для себя:
— Рад, что в окружении Чуи появились люди, с которыми ему комфортно.
— Что вы имеете ввиду? — заинтересованно спросил Дазай, неосознанно подавшись чуть вперёд. Почему-то было одновременно и странно слышать такие слова от мужчины, так же, как и естественно. Музыкант сомневался, что только с ним Накахара обнажал самые дурацкие черты своего характера — по крайней мере, с Рембо он общался даже более чем на равных. Хотя это, наверное, из-за того, что они родственники. Странно же это было слышать потому, что пианисту казалось, будто такой боевой и дерзкий парень, как Чуя, будет весьма популярен в кругу определённых лиц — таких же, как и он, злобных псов. Более возможно, что Дазай просто пересмотрел множество клишированных фильмов, где вокруг «плохого парня» собиралось множество людей. Или же рыжий мальчишка не дотянул до статуса «плохого парня» — конечно же, в плане характера и плане роста, без последнего никак. Однако Осаму, конечно, мог все только предполагать.
— Чуя никогда не ладил с людьми, — тихо начал Артур, без особого внимания и интереса рассматривая пустой стол. Одна за другой в голове появлялись картины того, как юноша приходил домой с синяками на руках и лице, с фиолетовым фингалом под глазом и разбитой, окровавленной губой. Но он никогда не жаловался на драки, в которые ввязавался и на своих одноклассников, которые находили любой повод, чтобы разгорячить шаткий на любые неправильные слова нрав Накахары. Это столько же восхищало Рембо, сколько и огорчало. В первом случае он был горд стойкости своего племянника — начиная с юного возраста, тот смог закалить в себе твёрдый характер, пусть даже и посредством школьных драк. В другом же случае, мужчина очень хотел, чтобы Чуя делился тем, что у него происходило в школе, почему конкретно его обижали и недолюбливали. Но мальчишка умел молчать не хуже партизана на допросе. И все же он являлся белой вороной — не только в своей первой школе, но и во всех последующих. — Он чувствовал себя не в своей тарелке, — если бы сам герой рассказа услышал, что опекун говорит кому-то об его истории, то Рембо уже давно бы не было в живых. Так ещё и кому — Дазаю! Но мужчина понимал, что музыканту можно было доверять, что тот прекрасно все поймёт и осознает, что Накахара в действительности не такой, каким хотел всем казаться. Артур лучше всех знал, какой племянник на самом деле — сострадательный и даже в какой-то степени наивный. — И хоть Чуя постоянно пререкается и сквернословит, я вижу, что ему легко с вами, Дазай. Вы с ним похожи.
— Похожи? — недоуменно и недоверчиво переспросил Осаму, выгнув одну бровь. Он был очень удивлён последней фразе Рембо, ведь то, что они с Чуей похожи… Действительно имело место быть. Сам пианист уже не один раз об этом задумывался, но всего лишь на мгновение, сразу прогоняя эту нелепую мысль. Ведь что может быть глупее? Так, именно риторическим вопросом, ответил бы Накахара. Что же дело до Дазая, то он не мог истолковать свои размышления, словно что-то мешало — может, не полное знание о жизни коротышки, ведь он практически ничего не знал о Чуе до того, как он с Рембо переехал в Йокогаму. Но если такой разговор начал ещё и Артур, значит пианисту правда не показалось — они в чем-то схожи. В любви к музыке — конечно, они оба музыканты, которые учились с ранних лет. В мастерстве — это вряд ли, все же игра Осаму была профессиональнее. Ужасным и непреклонным характером — тоже точка соприкосновения, но все же было не тем. Нужно было смотреть глубже, чего с силу своих незнаний, Осаму сделать не мог.
— Не только в плане музыки, но и чего-то такого, что я не могу объяснить, — проговорил Артур, чуть нахмурившись, из-за чего на лбу у него появились маленькие морщинки. Это было дурацкое чувство, при котором нельзя было рассказать о том, что видишь буквально прямо перед собой, словно все слова из головы вылетели, а мысли перемешались. И мужчина мог видеть тонкую, невидимую нить, связывающую Дазая и Чую, но не имел понятия, чем она обусловлена. Но то, что эти двое неосознанно тянулись друг у другу, Рембо видел невероятно чётко — с таким он сам уже сталкивался. — Однако я думаю, что Чуя тоже это чувствует.
Осаму оставил последние слова мужчины без ответа, но не потому что ему хотелось прекратить этот странный разговор, а из-за того, что он понятия не имел, что нужно было сказать, а музыкант редко ощущал себя в таком положении, когда у него не находилось каких-либо слов. Да, они связаны, определённо так — прошлым, о котором совершенно не хотелось говорить; необъятной страстью к музыке, которую всей душой не хотелось терять, но однажды, на какой-то промежуток времени, все же лишились её. Дазай вспомнил их первый недоурок, когда Чуя не мог даже притронуться к музыкальному инструменту, пугаясь его, как огня; вспомнил его трясущиеся руки и наполненные отчаянием пустые глаза. Но было ли это все? В правильном ли он направлении рассуждал?
Неожиданно его мысли прервал свист чайника, становившийся с каждой секундой все громче. Артур встал из-за стола и любезно спросил, глядя на растерянного пианиста:
— Хотите чаю?
— Нет, мне уже пора идти, — поспешно поднимаясь со стула, ответил Осаму. Ему нужно было домой — невероятно срочно, до тех пор, пока он ничего не забыл. Мысли бушевали в голове с неведанной скоростью, сталкиваюсь между собой. Было жизненно необходимо восстановить их, а главное — воспроизвести в реальность. Он не мог позволить себе их упустить — такого Дазай себе точно никогда не простит. Ведь это было то, чего он ждал такое долгое время, чего он до мозга костей хотел получить — это было почти в его руках. — Спасибо за разговор.
— До встречи, Дазай, — загадочно улыбнувшись, произнёс Рембо, в то время когда музыкант уже в мгновение ока надел плащ и ботинки и вышел пулей из дома. Видимо, слова Артура произвели на него сильное впечатление — мужчина охотно в это верил.
***
Когда Чуя проснулся, первое, что он почувствовал была тяжесть — оглушающая, давящая, звенящая тяжесть в голове. Это было похоже не просто на маленький колокольчик, а именно на гигантский колокол, который без остановки продолжал издавать звон, перекрывающий какие-либо остальные звуки. Парню казалось, будто если он поднимет голову с подушки, то она сразу же рухнет обратно, а шум в ней только усилится. Поэтому первые пару минут пробуждения Накахара решил не рисковать и пролежал практически без движения, иногда тихо поскуливая от непрекращающейся мигрени. Наверное, именно это состояние описывал Артур, когда рассказывал о последствиях алкогольных развлечений. И пусть Чуя точно знал, что ни одна капля спирта не могла оказаться вчера у него во рту, он ощущал себя до смерти опохмеленным. Но такие последствия у юноши вызывал вовсе не алкоголь, а его вчерашнее состояние — очередные кошмарные сны.
Мыча от неприятных ощущений в голове, словно от ударов молотком, Накахара перевернулся с бока на спину и попытался на ощупь определить что-то, что находилось на другом краю кровати. А если уточнять, то кого-то, с ещё большим уточнением — чертового Дазая. Чуя, к своему счастью и одновременно сожалению, не обладал провалами в памяти, поэтому прекрасно помнил все, что предпочёл бы навсегда стереть из своих воспоминаний. Прошедшую ночь он определённо отнёс к самым худшим событиям своей жизни — такой ужасной, но вместе с тем странной гаммы чувств и эмоций мальчишка не испытывал никогда. Ему сейчас до невозможности хотелось провалиться сквозь землю, и у него действительно бы это получилось, если бы Осаму все ещё находился рядом с ним. Но, к огромному облегчению парня, того уже не было, хоть и не так давно — сторона кровати, на которой тот спал, была чуть ощутимо тёплой.
Чуя с силой, до белых костяшек на руке, сжал простыню и раздражённо выдохнул. То, что вчера с ним случилось — эта жуткая истерика, льющиеся градом слезы и удушающие рыдания, — никто не должен был не то что видеть это, но и знать о том, что с ним может происходить нечто подобное. Накахаре было стыдно за это — до нервной тряски во всем теле стыдно за то, что с ним такое случается. Он терпеть не мог свои слезы, которые не мог остановить ни какими усилиями; он ненавидел свои крики, до леденящего ужаса пронзительные и громкие, которые вырывались у него невольно. Но больше всего парень терпеть не мог свой страх — то, что он повторялся из раза в раз, а он не мог с этим смириться; то, что именно он виноват в том, что с ним происходит, ведь если бы не его беспечность, то он был бы здоров. Юноша презирал свою слабость — слабость, которую видят другие. Даже перед Артуром, который видел множество эмоций на лице племянника на протяжении всей его жизни, ему было невыносимо неловко. А про Дазая и говорить было совершенно нечего.
Если бы Накахаре дале право выбора в плане своего смотрителя на вчерашний вечер, то он никогда бы не выбрал музыканта. Пусть даже если бы это была не Озаки, а абсолютно чужой человек, то парень, не раздумывая, отдал бы свое предпочтение именно ему, какому-нибудь прохожему с улицы, нежели Осаму. И пусть если бы и в этом случае у Чуи случилась паническая атака, то он чувствовал бы себя на утро намного спокойнее, чем сейчас. И кому бы это в голову вообще пришло — человек, которого парень терпеть не мог, вчера вёл себя… Совершенно не так, каким Чуя привык его видеть. Но ему было настолько все равно в тот момент, что Дазай в одно мгновение перестал быть придурком, что он даже и не заметил этих изменений. Вспонимая вчерашние события, парень чувствовал, как его лицо сильно вспыхивало. Он пытался прекратить все это, но мысли в голове возвращались к одному и тому же, а лицо краснело только сильнее. Невероятно чёткими были воспоминания о том, как он самолично потянулся к Осаму, ища в нем защиту и поддержку; как мурашки бежали по телу от прикосновения его холодных рук к спине, плечам, лицу; как среди прочего постороннего шума Чуя слышал только его тихий и успокаивающий голос; то, как Дазай крепко держал его за руку и был настолько близко, что Накахара мог ощущать его частое дыхание на своей щеке. Хотелось сгореть от этих воспоминаний и от того, что он был вынужден разделять их с этой невыносимой скумбрией. Радовало лишь то, что мальчишка не сможет видеть фирменной наглой ухмылки на лице этого идиота.
Прогоняя все лишнее и ненужное из головы, парень несильно похлопал себя по щекам, а после резко встал с кровати. Он повернул голову в направлении двери и слегка стушевался. Ему действительно нужно было выходить из комнаты? Не то что бы он боялся сейчас сталкиваться с музыкантом, просто лишь не хотел этого — впрочем как и всегда. И хоть вероятность того, что он ещё не ушёл, была низкой, рисковать и нарваться на его извечные, выводящие из себя фразы и слова, в которых он, как на зло, раздражающе растягивал буквы, совсем не хотелось. Однако и сидеть в комнате из-за какого-то дурака-Дазая тоже не было никакого желания, поэтому вооружившись тем, что первое попалось под руку, а именно будильником со стола, на тот случай, если этот ненормальный решит поиздеваться, Чуя все же решил пойти вниз, в гостиную. Осторожно ступая по ступенькам, парень прислушивался к звукам, но ничего, кроме тихих шагов и звонка посуды, распознать не мог. Проходя глубже в гостиную, а именно в столовую, Накахара на ощупь определил стол и остановился возле него. Он уже приготовился обрушить все свое негодование на Осаму, но его неожиданно перебил вовсе не тот голос, который он не ожидал услышать:
— С добрым утром, Чуя!
В какой-то степени Накахара ощутил некоторое облегчение от того, что Артур оказался дома. Так музыкант не мог настолько открыто третировать парня. Если он, конечно, ещё был здесь.
— Дазай уже ушёл? — ставя свое оружие на стол, напряжённо спросил Чуя. Он всем своим существом надеялся на положительный ответ — натолкнуться на пианиста совсем было не в его приоритете. Ему хотелось просто расслабиться и успокоиться от недавных ночных событий и как можно скорее стереть их из своей памяти. С присутствием Осаму было бы всё намного сложнее — парень бы не смог долго и молчаливо выносить его выходки, и одним будильником по голове дело бы не обошлось. А вот разговор с Рембо о не самом приятном опыте ночной работы смог бы помочь Чуе выбраться из этого дурацкого вихря событий. По крайней мере, ему действительно было любопытно то, почему какая-то, казалось бы, обычная проверка — пусть и из самой столицы — проводилась всю ночь и строго требовала обязательного присутствия Артура.
— Буквально минут двадцать назад, — задумчиво почесав в затылке, ответил мужчина, с удивлением смотря на принесенный племянником будильник. Возможно, все-таки стоило задержать Дазая, чтобы организовать совместный завтрак. Хотя Артур был уверен, что Накахара бы прибил его за эту мысль. Причём этими же механическими часами, которые первоначально предназначались совсем другому человеку, и Рембо с иронично-грустной усмешкой прекрасно понимал, кому именно. Значит, Осаму ушёл как раз вовремя — как будто чувствовал, что на него надвигается смертельный ураган по имени Накахара Чуя. — Мы немного поговорили с ним, а после он поспешно ушёл.
Последняя фраза заставила парня нахмуриться — он сел за стол и стал монотонно стучать пальцами по столу. Что означало это слово «поспешно»? Нет, Чуя, конечно, не был глупым и замечательно понимал его значение, но имелось в виду немного другое. Почему Дазай покинул их дом так спешно? Неужели после всего, что случилось, он тоже не хотел сталкиваться с Накахарой? И снова появлялись эти двойственные чувства — понимание и одновременно недоумение. Какой для музыканта смысл сбегать, если он вполне мог развернуть все произошедшее в свойственной для него глупой, шутливой манере? Он сам отказался от того, чтобы в который раз довести Чую до белого каления? В голове парня это никак не желало укладываться — ему казалось, будто Осаму просто играл с ним, хотел усыпить его бдительность, а потом неожиданно ударить злым, саркастичным словом. Или же из-за своим собственных действий ему тоже было неловко появляться перед Накахарой? Но до чего же этот вопрос звучал нелепо! Чтобы такой человек как Дазай чего-то стыдился, тем более чего-то, связанного с мальчишкой? Он скорее поверит в существование инопланетян, чем в этот бред.
Если отбросить фразу с поспешностью ухода пианиста, то вроде парень уже должен был расслабиться, но этого не случилось. Теперь напрягало другое обстоятельство, а именно безмятежность Рембо. И о чем он говорил с Осаму, отчего такой спокойный? Если бы музыкант рассказал опекуну о ночном инциденте, то тот бы непременно завалил Чую миллионом вопросов о его состоянии и напомнил бы о важности принятия успокаивающих таблеток. Но ничего из этого не было — Артур беззаботно пил свой чай, исподтишка поглядывая на племянника. Каким-то странным выходило их молчание, будто они оба знали, о чем пойдёт разговор, но каждый ждал первого шага от другого. И от этого ожидания Накахаре становилось ещё более тошно. Видимо, ему придётся играть по чужим правилам. Чего он, конечно, делать не собирался.
— Удивляюсь, как ты ещё жив после ночной смены, — насмешливо проговорил Чуя, оперевшись подбородком на ладонь. Нужно было как можно дальше отойти от темы вчерашнего вечера, как и от разговоров, касающихся Дазая в принципе. Настолько далеко, чтобы не вспоминать об этом не только на протяжении одного дня, но и всей жизни. Накахара был готов говорить с Рембо о чем угодно, но только не о том, что он так старательно пытался избежать. Хоть у юноши и не было такого таланта, чтобы заговаривать людей, как, например, у чертового Осаму, но в этом ведь не было ничего сложного? И если опекун не разгадает его хитрый план, то все пройдёт как нельзя удачно. А если он и вовсе забудет о всем беспокойстве, то парень наконец-то сможет выдохнуть спокойно. По крайней мере, до тех пор, пока ему не будет нужно идти к музыканту на занятие, а хуже этого на данный момент ничего быть не могло.
— На самом деле я готов свалиться в беспамятство прямо сейчас, — устало протянул Рембо, допивая остатки своего чая. Он ещё никогда не чувствовал себя настолько устало, как сейчас. Казалось, будто он не спал всю неделю, или же токийская проверка действительно каким-то магическим образом забрала всю его энергию. Артур мог себе поклясться, что ни разу не видел, как кто-либо из столичной комиссии зевнул хотя бы тайком, а ведь они почти были на равных условиях. Никто в эту ночь не сомкнул глаз, все занимались монотонным просмотром документов, из-за которого спать хотелось только сильнее. Мужчина знал, что должность директора театра требовала полной отдачи, ответственности и терпения, но не думал, что всего в таком количестве. Видимо, сам город Йокогама проверял его на прочность. И если Рембо вернулся домой целым и невредимым после вождения автомобиля в полусонном состоянии, то это означало маленькую победу в большой войне. Однако это было хоть что-то, чем ничего.
— Так почему же не спишь? — слегка надавливающим тоном задал вопрос Накахара. Пока все шло очень даже отлично — людей, которые не спали целую ночь, было намного легче обвести вокруг пальца. Возможно, в каком-то плане это было неправильно — скрывать от Рембо очередные нервные срывы, — но Чуя успокаивал себя тем, что делал это и для опекуна в первую очередь. Мужчина был немного не в том состоянии, чтобы волноваться за племянника, — ему нужно было хорошенько выспаться, чтобы голова снова стала ясно работать. Но и после Накахара ничего не собирался рассказывать. То, что с ним случилось, никак нельзя назвать пустяком, но юноша не хотел пустых переживаний. Пустых, потому что от кошмаров никакими таблетками невозможно было запросто избавиться. Узнав правду, Артур мог начать обвинять самого себя в том, что ему не нужно было никуда уходить, что он должен был остаться с Чуей, чтобы помочь ему. И пусть, возможно, Рембо не сказал бы этого вслух, но такую мысль он точно бы допустил. Мальчишка не хотел, чтобы так было. Ведь сейчас волноваться не о чем.
— Знал, что ты скоро проснёшься, — прикрыв глаза, тихо ответил мужчина. В голове крутилась непонятная мысль, которую Артур не мог ясно сформулировать — виски уже начинали пульсировать, а слова Чуи казались отдаленным эхо. Собственный голос напоминал ему речь пьяного человека — фразы напоминали медленный, заплетающийся лепет. Да и идея прикрыть глаза уже не казалось столь хорошей, как минуту назад. Не хватало ещё захрапеть прямо за столом перед Накахарой — тот об этом потом никогда в жизни не забудет и постоянно будет припоминать Рембо этот маленький конфуз. Намёк племянника ему был понятен как свои пять пальцев — ему нужен был крепкий сон. Но из головы так и не хотел уходить какой-то неизвестный вопрос, именно вопрос. Может, это было не настолько и важно? — Хотел убедиться, что у тебя все в порядке.
— Всё просто замечательно, а теперь иди спать, — в своей обычной псевдораздраженной манере, в которой он иногда разговаривал с опекуном, произнёс Чуя, скрестив руки на груди и поджав губы. Последняя фраза Артура заставила его немного напрячься — имел ли он ввиду то, о чем подумал Накахара? Вдруг весь этот разговор именно парень играл по правилам Рембо, сам того не замечая? Хотя был возможен и тот момент, что мужчина не вкладывал в свои слова определённого смысла, потому что был слишком уставшим. Чуя надеялся на последний вариант и был в нем более чем уверен. Он не мог видеть всего состояния опекуна, но мог прекрасно его слышать. И этим все было сказано. — У тебя голос, как у столетнего старика.
Тихо посмеявшись над замечанием племянника, Артур поднялся со своего места. Прежде чем пойти на кухню, чтобы отнести кружку в раковину, он прошёл мимо юноши и, потрепав того по голове, тепло проговорил:
— Ты как всегда прямолинеен, Чуя. Послушаюсь твоего совета.
Накахара удивлённо слушал, как шаркающей походкой Рембо направился на кухню — не долгий шум воды, — а после отдаляющиеся шаги в сторону второго этажа. Изо рта парня от происходящего даже невольно вырвался нервный смешок. Неужели у него действительно все получилось — он смог пройти такое тяжёлое и опасное испытание по имени Артур Рембо? У Чуи не было подходящих слов, чтобы выразить свое облегчение. Ему невероятно сказочно повезло, что совершенно не верилось в свою редкую удачу, — все-таки в определённые моменты она проявляла желание ему помочь и поворачивалась к нему лицом. Хоть настоящий праздник по такому случаю устраивай. Однако, несмотря на хорошее расположение духа в данное время, Накахара хорошо понимал, что проблема с Артуром была лишь верхушкой гигантского айсберга. Остальной его частью являлся Дазай.
Откинувшись на спинку стула, парень направил невидящий взгляд к потолку. Была явная причина того, почему Рембо был настолько спокоен, когда начал говорить с племянником. И эта причина крылась как раз в музыканте. Накахара не мог ошибаться — Осаму ничего не рассказал Артуру о ночном инциденте. Из этого вытекало не мало вопросов, главным из которых был — почему он ничего даже не упомянул о случившемся? Ведь именно для того, чтобы следить за состоянием Чуи, опекун и оставил Дазая вместе с ним. И тот должен был обо всем доложить. Но не сделал этого. Испугался? Полный бред — чтобы пианист робел перед чем-то, что напрямую не связано с ним? Мальчишка никогда в это не поверит. Что же тогда послужило причиной? От этих вопросов ему было трудно усидеть на месте — любопытство било через край. Стоило ли спрашивать об этом у самого Осаму? Это был единственный вопрос, на который Накахара знал чёткий ответ — нет.
***
Сегодняшний день мог быть для Чуи одним из самых, если уж не лучших, то нормальных точно. Среди не самых приятных эпизодов были маленькие победы, которые не давали назвать сегодняшний день полностью отвратительным, — тот же разговор с Артуром. Тем более, если сравнивать этот день со вчерашним, о котором парень совершенно вспоминать не желал. Но было несколько причин, по которым он не мог назвать этот день отличным. Первая заключалась в утреннем пробуждении Накахары — последствия ночных кошмаров явно давали о себе знать, настолько ясно, что его голова действительно чуть ли не взорвалась от мигрени. Но этого было мало, чтобы понизить статус «лучшего дня» до статуса «нормального». Вторая причина также вытекала из прошлой ночи — это были воспоминания. Яркие, нелепые и постыдные для Чуи картины случившегося не покидали сознание, будто глумились и злобно посмеивались над их владельцем от его беспомощности. Это ужасно выводило из себя — все его проигрышное положение. Казалось бы, что могло быть ещё хуже? Однако могло быть, и являлось третьей причиной не самого хорошего дня в жизни — встреча с Дазаем.
Чуе хотелось получить нечто вроде отпуска — отдыха от постоянной бредовой болтовни музыканта и его несмешных шуток. Он чувствовал себя хуже выжитого лимона, словно эта скумбрия на самом деле какой-то энергетический вампир, который постепенно, с каждой встречей, выкачивал из Накахары все соки, посредством своих издевок. Хотя он и не сомневался, что именно так оно и было. И пусть юноше страстно хотелось снова играть, как раньше, на уроки к пианисту он шёл без какого-либо энтузиазма — словно на каторгу. Он даже в школу, где всегда и для всех являлся белой вороной, приходил с более оживлённым настроем. Наверное, потому что с самого начала настраивался на очередную драку, но это уже другой разговор. Сейчас главным было то, что желание не идти на музыкальные занятия, где учителем был Дазай, возросло до невиданных высот — думалось, что выше и некуда. Однако вчерашние события показали, что есть куда. Накахара не был готов к тому, чтобы попасть под новый обстрел из грязных и нелепых шуток о произошедшем ночью — его неровном состоянии. Парень даже не мог себе вообразить, что такого могло придумать больное воображение Осаму. И думать об этом вовсе не хотел. Как и по собственной воле идти, прямо говоря, на смерть.
Если утром у Чуи получилось обвести Артура вокруг пальца, то вечером, когда тот проснулся, а ему уже нужно было идти на занятия, не вышло. Он изо всех сил пытался показаться опекуну больным и ослабленным, но тот, прекрасно опознавая такую плохую актерскую игру после стольких лет работы в театре, быстро выводил племянника на чистую воду. Из-за явного обмана он не злился на парня, а скорее был сильно шокирован. У мужчины в голове не укладывалось то, что Накахара пытался хоть как-то увернуться от похода на музыкальные уроки, чего раньше никогда не было. К сожалению для юноши, удача не могла вечно — в его случае слишком долго — стоять к нему лицом. Как бы то ни было — Артур отправил воспитанника в дом Дазая, как думал про себя сам мальчишка — на съедение дьяволу. Однако у него, видимо, правда не оставалось никакого выбора.
Дом музыканта как и всегда встретил сладким, но в то же время горьким аромантом, смешанным с терпким запахом крепкого табака. Эта смесь ароматов уже стала необычно привычной для Чуи. Он настолько к ней привык, что больше не морщился при каждом глубоком вдохе, а лёгкие вдыхали этот домашний воздух намного легче, чем в самый первый раз, когда парень появился на пороге дома Осаму. Не только запахи, но и расположение некоторых комнат Накахаре уже были хорошо известны и предельно изучены. На первом этаже, по правую сторону от лестницы по центру, была большая гостиная, где ему иногда приходилось ждать скумбрию, пока тот уберёт свой вечный бардак в кабинете. Этот самый кабинет находился на втором этаже, справа от лестницы. Это была та комната, где Чуя бывал чаще всего, — там находилось фортепиано. Будь у юноши зрение, то смог бы увидеть кабинет из окна своей комнаты. Если вновь спуститься на первый этаж, то слева были кухня и столовая, в которых Накахара был от силы два раза, — в первый раз по случайности, а во второй, когда самостоятельно отправился на поиски воды, потому что придурку Дазаю было трудно поднять свою задницу и помочь. В итоге, поход парня за водой растянулся на тридцать минут. Ванная также находилась на втором этаже, но первоначально Чуя перепутал её с другой комнатой, которая, видимо, была спальней. Именно эта комната была для него загадкой, но раскрывать её не особо хотелось. Другими словами — на удивление, в доме пианиста Накахара умел ориентироваться достаточно неплохо.
Осторожно перебирая ноги на ступеньках, мальчишка поднимался на второй этаж, в кабинет, откуда уже доносилась тихая, едва слышимая мелодия. Чуя с трудом мог разобрать чуть уловимые ноты, но ему казалось, что он слышал эту музыку впервые. Стараясь сосредоточиться на звуках, парень отгонял от себя мысли о последующих неуместных шутках Дазая. Знал бы этот идиот, над чем собирается скалиться, и что приходится каждый раз переживать Накахаре, чтобы снова прийти в норму, то никогда бы не подумал шутить над этим. Поднявшись на второй этаж, он остановился перед входом в кабинет. Внутри промелькнула какая-то странная надежда на то, что Осаму на самом деле и не такой бессердечный сухарь, чтобы издеваться над Чуей и его состоянием. Ведь будь он полным скотиной, то не стал бы успокаивать его, в попытках прогнать его кошмары; не стал бы гладить по волосам и тихо шептать на ухо слова о том, что все будет хорошо. Нахмурившись и стиснув зубы, Накахара понял, что его размышения вновь ушли в другую сторону. Он несильно мотнул головой, чтобы скинуть наваждение, и, повернув дверную ручку, шагнул в комнату. В ту же секунду в голове промелькнула мысль о том, что все-таки нужно было взять с собой будильник, его оружие на сегодня. На всякий случай, если пианист начнёт нести бред, что произойдёт точно, — Дазай без этого не Дазай.
— Ты как раз вовремя, коротышка! — восторженно воскликнул музыкант, отрываясь от игры на инструменте. Его настроение было на самом пике, и он не собирался этого скрывать. Таким довольным и радостным он не был уже очень давно, но сегодня был особенный день, он даже сказал бы — знаменательный. И знал бы Накахара настоящую причину его неслыханного счастья, то не смотрел бы с таким недоумением. И Дазай был бы рад обо всем рассказать, но по своим определённым причинам не будет этого делать — сейчас было не самое подходящее время. — У меня новость, но, думаю, для тебя не очень хорошая.
— Боюсь спросить, какая именно, — недовольно выдохнув, проговорил Накахара, оставаясь стоять около двери. Он и без последней фразы, только от радостно-волнительного голоса музыканта, отлично понял, что что-то явно не так — и от надвигающейся новости ему точно нормально не будет. В этом был весь Осаму — его всегда забавляло нечто, связанное с Чуей, особенно если это «нечто» не несёт парню ничего хорошего. Чёртов садист — иначе эту скумбрию и назвать было нельзя.
— С этого дня ты начинаешь играть новую мелодию, — загадочно улыбаясь, ответил пианист, с наслаждением наблюдая за изменениями в лице Накахары. Смотреть на то, что его эмоции со скоростью света сменяли одна другую, для Дазая было сплошным удовольствием. Недопонимание сменялось на удивление и шок, а они в свою очередь уступали место некоторому раздражению смешанному с растерянностью — самой любимой и забавной для музыканта эмоции. Юноша будто что-то собирался сказать, но все нужные слова неожиданно вылетели из головы. Но пианист был крайне доволен. Именно на такие эмоции он и рассчитывал, при рассказе об определённом изменении в их работе. Осаму знал, что Чуя это оценит, и ни на каплю не ошибся — пусть тот и не показывал этого внешне.
— Что? — выплеснув в это маленькое слово все свое недоумение и недовольство, наконец прикрикнул Накахара, медленным, настороженным шагом подходя ближе к Дазаю и фортепиано. Уж точно не такую новость он ожидал услышать — и мысли не было о том, что музыкант мог такое предложить. Вернее сказать, даже не предложить, а сказать как абсолютный факт, который не мог подвергнуться изменениям. Непонимание и раздражение — единственное, что мог выразить мальчишка в данный момент. А как он должен был реагировать на это заявление? Уж точно не плясать от радости! С какой стати этот идиот решил, что мог так запросто что-то менять, не спросив мнения Чуи? Однако было одно обстоятельство, которое могло все в корне поменять. — Твою новую мелодию?
— Неужели ты думаешь, что я мог написать музыку за пару часов? — с поддельной, детской обидой в голосе проговорил Дазай, сморщив нос, будто от дурного запаха. И ответ непременно был — да, мог. Пару лет назад действительно мог буквально в считанные часы настрочить на бумажке новые ноты мелодии, придуманной в мгновение. В такие моменты в нем горело столько огня, столько желания сотворить нечто новое, что-то невероятно прекрасное, что его невозможно было отвлечь или остановить — Осаму хотел творить все больше и больше. Кому-то могло показаться, что мелодии, написанные за пару часов, ничего не значили, не несли в себе никакого смысла и толка, но для самого парня и для тех, кто был ему близок в то время, эти слова были враньем. Музыка Дазая всегда что-либо значила, чаще всего для него самого, — что-то поистине важное, надолго отпечатавшееся в его сознании. Его мелодии были криком — криком души, который стремился рассказать о тех непростых временах, с которыми пианисту пришлось столкнуться; о ярких эмоциях и чувствах от тех или иных событий. Да, Осаму мог написать музыку за несколько часов, но не сейчас — сейчас он не смог бы написать ничего.
— Допустим, — скептически прищурился Накахара и скрестил руки на груди. Эта чёртова скумбрия держала его за какого-то дурака? Будто бы не он на одном из занятий хвастался тем, что способен в мгновение ока написать новую мелодию, не уступающую по качеству предыдущим. Насчёт этого момента с музыкантом можно было спорить целую вечность, и в конечном счёте, никто из них не признал бы свою неправоту, уступив другому. В таком вопросе они оба были до ужаса упрямыми, тем более если они оказывались друг другу противниками. Чуя скорее начал бы есть землю, чем признал Дазая хоть в чем-то правым, даже если так оказывалось на самом деле. Однако сейчас его волновал другой вопрос, связанный с внезапным изменением музыки. — Но если я не захочу играть новую мелодию?
— А тебя никто и не спрашивал, крошка Чуя, — насмешливо усмехнулся Осаму, неосознанно копируя позу парня. У него уже были составлены все планы наперёд, и он точно не собирался потакать прихотям и капризам рыжего негодника. Хотя Дазай хорошо понимал, что этим вопросом Накахара вновь проверял на прочность его совершенно не стальные нервы. От этого становилось только интереснее, потому что в таком случае они оба ходили по грани острого ножа. Музыкант — изо всех сил терпел очередных тараканов в несмышленной голове, а Чуя — старался сдерживать свое накпопившееся раздражение, чтобы не врезать Осаму. Это было смешно. Пианист мог выводить из себя коротышку, сколько его душе было угодно — удары Накахары вряд ли свели бы его в могилу. — Я ведь твой учитель, поэтому тебе придётся меня слушаться.
— Может, тогда будешь любезен все объяснить, мистер придурок? — требовательным тоном спросил Чуя, что походило больше на риторический вопрос, и сел рядом с Дазаем на лавочку перед музыкальным инструментом. На мгновение он подумал о том, что благодаря надменному и бесячему поведению музыканта, он больше не чувствовал в себе то смущение, которое испытывал ранее. Всё будто ушло по щелчку пальцев, чему Накахара был до безумия рад. Ещё не хватало того, чтобы он краснел перед Осаму, как маленькая девочка. Это был бы самый позорный эпизод в жизни Чуи, а также повод для очередных шуток и насмешек от пианиста. Тогда бы этому ненормальному прилетело по голове не только будильником. Все-таки есть хоть какой-то, даже самый маленький плюс от того, что Дазай был таким невыносимым.
— Оправдание того, что я забыл последующие ноты той мелодии, тебя устроит? — не убирая ехидную улыбку со своего лица, проговорил музыкант, наклонившись немного ближе к Накахаре. Честно говоря, Осаму невероятно хотелось узнать, как парень по утру отнёсся к вчерашним событиям, какие у него были эмоции от осознания того, что его «спасителем» оказался Дазай. Однако говорить об этом с парнем он не собирался. В таком случае непременно нужно было бы многое разъяснять, чего Чуя наотрез откажется делать, — пианист понимал это желание без затруднения. Если бы с Осаму случилось что-то подобное, то он никогда и ни с кем бы об этом не поделился — это была слишком личная информация. Поэтому требовать того же от пусть и такого злобного гнома, как Накахара, он не собирался, хоть его и разрывало большое, чуть ли не детское любопытство.
— Нет, когда ты говоришь таким приторно-тупым тоном, — рефлекторно отодвинулся Накахара, почувствовав движение в свою сторону, и от недовольства сжал губы в тонкую линию. В который раз музыкант стремился показать себя маленьким ребёнком с нулевым развитием — хотя почему «показать»? Неужели он думал, что с Чуей пройдёт такой номер? Что вообще с кем-либо пройдёт такой номер? Будь на месте юноши кто-нибудь другой, то он давно бы не сдержался и врезал Дазаю прямо в глаз за такое поведение и шуточки. Кто-нибудь мог бы напомнить Накахаре, почему он терпел эту дурацкую скумбрию?
— Причина такой перемены не должна тебя сильно волновать, — как-то туманно и расплывчато произнёс музыкант, перемещая свой взгляд на клавиши фортепиано. Осаму про себя усмехнулся — удивительно большую интригу он завёл, как бы самому в ней не запутаться. На месте Накахары он давно бы сгорел от незнания и переполняющего интереса и готов был бы выбивать все правды и неправды. Чуя, видимо, тоже был настроен на такие решительные действия, но по крайней мере не сейчас. Однако лишать такого момента интриги и таинственности Дазай не собирался. — Я ведь стараюсь сделать как лучше.
— Лучше для кого? — воскликнул Чуя, метнув недоверчивый взгляд стеклянных глаз на музыканта. Он терпеть не мог такую фразу — ей всегда пытались оправдать собственные ошибки или дурные действия. И в этом случае мальчишка имел ввиду Артура. Нет, Накахара, конечно, ни в чем не обвинял опекуна, просто неожиданно вспомнились моменты из их ссоры насчёт лекарств в еде. Ненавистная фраза «как лучше» надолго отпечаталась в сознании парня — Рембо твердил, что поступал так исключительно ради племянника, чтобы ему было хорошо. Мужчина прекрасно знал, что его действия могут принести обратный эффект в лице реакции Накахары, но все равно пошёл на такое. И пусть с их разногласия прошло уже много времени, но парень сомневался, что сможет это забыть. Артур действительно хотел, чтобы Чуя снова был здоровым, но ему не нужно было так поступать, будто он знал, как племяннику будет лучше. — Для тебя?
Дазай ничего не ответил — лишь тихо усмехнулся, мельком взглянув на юношу. Накахара выглядел как всегда забавно в те моменты, когда злился, но изо всех сил сдерживал свои эмоции. Теперь он точно выглядел как чихуахуа — напыщенно раздраженный, выжидающий подходящий момент для укуса, но в случае Чуи скорее громкого лая. И пусть парень был крайне недоволен тем, что Осаму от него явно скрывал причины и мотивы смены музыки, такой его настрой был намного лучше, чем мог бы быть. Если бы они начали мусолить тему того, что было прошлой ночью, то все было бы совсем по-другому — более мрачно и менее оживленно. Это была запретная тема, разговор о которой должен начинать точно не пианист, — пересилить себя должен Накахара. Да и должен ли? Почему вдруг Дазая стало это интересовать? Музыкант сваливал причину своего любопытства на то, что он не по своей воле оказался втянут в этот водоворот событий. Возможно, если бы Артура не вызвали на всю ночь на работу, то он никогда бы и не узнал о проблеме Чуи. Но хотел ли Осаму такого варианта произошедшего? Наверное, пару месяцев назад, ещё на первых днях знакомства с рыжим коротышкой, он сказал бы однозначное «да» — не хватало ещё ввязываться не в свои дела. Но сейчас почему-то на этот вопрос ему было ответить очень трудно.
Накахаре абсолютно не понравилась реакция Дазая на его вопросы — он ожидал услышать ясный и определённый ответ. Но, несмотря на это, он не стал дальше ничего требовать. Это было так же бесполезно, как научить слона делать тройное сальто, — никакого прогресса бы не было. Они бы вновь начали скалиться друг на друга зубы, их перепалка бы не кончилась до завтрашнего дня, а Чуя бы так и не услышал новую музыку, которую подготовил Осаму. Однако, стоило заметить, что этот спор действительно лучше, чем разговор о том, что ни на секунду не покидало мысли. Поэтому мальчишка сделал глубокий выдох, чтобы не засыпать пианиста кучей вопросов к примеру о том, чей являлась эта мелодия. Никаких внятных и понятных ответов он все равно не получит. Будь проклят Дазай и все, что с ним связано!
