Мелодия души

      Даже после того, как Чуя вошёл в театр, ощущение того, что весь этот день был похож на удивительный сон, не покидало его ни на секунду. После получения травмы он думал, что ни одной ногой больше в театре не покажется — все слишком напоминало о музыке и о том, что он вряд ли когда-нибудь сможет играть так, как раньше. Чем больше он пытался отдалить себя от музыкального, такого родного мира, который заменил ему реальный и суровый, тем больше и сильнее парень рвался к нему. Без разговоров о музыке различные беседы теряли всякий смысл; без прослушивания мелодий фортепиано огромной волной накатывала апатия; без хождения в театр день был прожит в пустую; а без игры на инструменте внутри образовывалась пустота. Накахаре не представлялась его жизнь без музыки. Всё, что он видел — это сплошное чёрное пятно, потому что ничего другого, кроме игры на фортепиано, ему не хотелось и не нужно было. Просидев первые два месяца взаперти, до появления Дазая, Чуя в полной мере это осознал. И сейчас, наконец-то посетив театр, ему хотелось восполнить все те пропущенные дни, которые он провел дома.       Парню определённо не хватало этой атмосферы праздника — она разбавляла своим весельем его бесконечные серые будни. Даже играя на музыкальном инструменте, он так сильно не жалел о том, что не мог видеть — все же ему хотелось собственным глазами лицезреть всю красоту, яркость театра и его праздничных украшений. Остальные органы чувств работали как никогда прежде — чуть ли не на самые максимальные показатели. Накахара чувствовал смесь головокружительных запахов духов и одеколонов — некоторые были настолько сильными, что возникало желание заболеть простудой, хоть бы их не ощущать. В эпицентре толпы мальчишка понял, что лучше не находиться. Во-первых, он не хотел, чтобы его затоптали и постоянно толкали, а во-вторых, среди большого количества людей он не мог найти подходящей опоры, а хвататься за каждого встречного было бы весьма странно. Поэтому лучшее место, которое могло помочь Чуе и с первой и со второй проблемами — это стена. Идя вдоль стены, он мог прийти куда угодно, задев меньшее количество людей.       Ждать, пока Дазай наговорится сам с собой, можно было очень долго, а терять драгоценные минуты времени Накахаре совершенно не хотелось. Тем более осуществлять хождения по театру без постоянного надзора и нудного скулежа этой скумбрии было в тысячу раз прекраснее. Юноша сам себе удивлялся — как он не врезал своему соседу ещё в парке, когда тот начал канючить, словно маленький ребёнок. У него ещё в доме были мысли о том, что бы в театре обмануть Осаму и провести День Культуры в одиночку, без лишнего шума под ухом, наслаждаясь игрой музыкантов. И Чуе казалось, что ничего лучше этого плана, он никогда не придумывал. Только вот была одна небольшая загвоздка — ему все-таки надо было найти пианиста, чтобы хоть как-то попасть домой. Или же можно было попытаться найти Артура, что было в несколько раз сложнее, и к тому же не безопасно для здоровья — опекун бы от него — как впрочем и от Дазая — мокрого места бы не оставил, увидев, что они разделились. Но забивать голову мыслями об окончании праздника у мальчишки не было желания — он шёл на звук музыкальной игры.       Несмотря на то, что из всех музыкальных инструментов, которые он когда-либо знал, Накахара отдавал свое предпочтение фортепиано, ему также нравились и звучания других. Он не раз слышал игру флейты, такую звонкую и подвижную — под неё он, когда Артур ещё только начал брать его с собой в театр Хирацука, всегда танцевал, отбивая заводной ритм топотом ног. Чуе была знакома гитара — она, конечно, никогда не фигурировала на симфонических оркестрах, но он часто мог услышать звук её туго натянутых струн во дворе старой школы. Парень определённо был уверен в том, что будь этот инструмент в руках профессионалов, то игра гитары оставила бы в его памяти неизгладимое впечатление. Но вместо этого в воспоминаниях сохранились резкие, режущие слух звуки, которые создавали неумелые школьники, пытавшиеся понравиться красивым девушкам, что — на удивление — у них иногда получалось. Парень много знал музыкальных инструментов, едва ли не все они были у него на слуху — лирическая и спокойная арфа, которой всегда восхищался Рембо; гобой, звучание которого юноша поначалу путал с флейтой, но как объяснял ему опекун, гобой звучал несколько грубее, чем флейта; и так он мог перечислять ещё очень долго — все-таки не зря Накахара столько времени проводил с музыкантами в театре.       Однако если говорить о таком музыкальном инструменте, который в хорошем смысле поражал Чую практически так же сильно, как и фортепиано, то свое предпочтение он отдавал нежной и певчей скрипке. Со скрипачами он любил проводить столько же времени, сколько и с пианистами — они всегда играли очень душевные мелодии, от которых иной раз проходил мороз по коже. Ему почему-то казалось, что он никогда бы не смог не то что бы идеально, но хотя бы хорошо сыграть на этом инструменте. Что уж говорить — он только спустя месяц, если не полтора, научился правильно держать скрипку и смычок. В то время музыканты знатно с ним намучались, а Артур не однократно припоминал племяннику эту историю. Накахаре думалось, что струнные инструменты совсем не для него — они будто сами не хотели ложиться в его руки, а это уже о многом говорило. Поэтому после долгого обучения, как нужно держать скрипку, мальчишка за игру так и не взялся и не возьмётся, наверное, никогда. Возможно, сейчас он даже и не вспомнит, как её верно держать — все же с его обучения прошло много лет. Но он и не горел особым желанием учиться играть на скрипке так же, как и на фортепиано — ему больше нравилось её слушать.       Звук, который услышал юноша даже сквозь ропот толпы, он никогда и ни с каким-либо альтом или виолончелью не спутал бы — это определённо была мелодия скрипки. Действуя по своему плану, Чуя, выбравшись из множества притесняющих его людей, нашёл стену, по которой мог легко добраться до нужного зала. Кто-то задевал его плечом и бормотал извинения, но парень совсем этого не замечал — все его внимание было сосредоточено на волнующей игре музыкального инструмента. В том зале, где играл скрипач, уже не было той суеты, что наблюдалась в театральных коридорах, не было лишних разговоров, а люди располагались так, чтобы все могли и увидеть, и услышать музыканта.       Мелодия ассоциировалась у Накахары с весенним пробуждением — как будто природа просыпалась после долгой зимней спячки и снова расцветала. Пробуждение от продолжительного сна проходило так неохотно и лениво, словно, казалось, что все вокруг вновь заснёт обратно и пробудится совершенно не скоро, если и вовсе никогда. Но природа, как будто на зло самой себе, заставляла чувствовать себя бодрее — отбрасывала от себя остатки зимы, которые так упорно мешали проснуться. Она принималась за трудоемкую работу, прощаясь с прошедшим временем года, и настойчиво требовала пробудиться всю лесную живность. Наступала пора общих трудовых усилий — каждый принимал участие в том, чтобы сбросить с земли с уже растаявшим снегом всю прошлогоднюю тяжесть и освободить место цветению зелёных дорог для новых начинаний. Просыпались первые подснежники, а в воздухе чувствовался таинственный и лёгкий запах душистых ландышей и мягкий аромат сакуры, только начавшей расцветать. Зимы уже не было — не звучал громкий и резкий звук холодной вьюги, его сменила умиротворенная и спокойная мелодия весны.       Музыка становилась все тише и тише, пока вовсе не прекратилась. В зале на несколько секунд наступила полная тишина, в которой Чуя мог услышать только слабый звук сбившегося дыхания скрипача. А после раздались громкие аплодисменты, и парень не мог остаться в стороне и не поддержать музыканта и его прекрасную игру, от которой был в полном восторге. Лёгкие, озорные ноты скрипки до сих пор звучали у него в голове, настырно прокручиваясь уже по второму кругу. Накахара был настолько сильно впечатлен, что у него даже возникало желание лично поговорить с талантливым скрипачом, и будь здесь Артур, то эта маленькая прихоть обязательно бы исполнилась. На Праздниках Культуры в Хирацука он знакомился со многими музыкантами благодаря Рембо — без помощи опекуна мальчишка бы ни за что не решился поговорить с такими гениальными людьми, отчего ему даже было стыдно за свою неловкость. Однако сейчас для него это была не самая важная проблема — без зрения он не мог и входа на сцену найти. Хотя в принципе мог, но на это бы ушло много драгоценного времени, а ещё это выглядело бы очень нелепо, отчего можно было сразу провалиться сквозь землю. Оставалось наслаждаться звучанием музыкального инструмента со зрительских мест.       Чуя только настроился на продолжение завораживающей игры, как его наглым образом вырвали из яркого и чарующего мира музыки. Какой-то придурок — а он уже имел представление какой именно — нахально и грубо взял его за плечо, развернув к себе, отчего у юноши едва ли не слетели очки. В нос ударил свежий запах крепкого табака, от этого хотелось сильно закашлять, но в тоже время засмеяться — видимо, Дазай и не спешил его искать, раз находил время на перекуры. — Какого черта ты заставляешь меня за тобой бегать? — зло прошипел Осаму, сильнее сжимая плечо парня и буравя того уничтожающим взглядом. Он старался говорить как можно тише, но голос все равно стремился сорваться на крик, потому что действительно — зачем ему это было нужно? Пусть он, конечно, и нанялся, грубо говоря, в няньки, но его «подопечным» ведь был не непоседливый десятилетий ребёнок, который в первый раз в жизни вышел на улицу. Но музыканта раздражал даже не тот факт, что большая часть его нервных клеток перестала функционировать из-за бестолковости мелкого рыжего чудовища и что тому внезапно захотелось поиграть в прятки, а то, что Накахара просто наплевал на договор, который они заключили между собой в первые дни их музыкальных уроков. Разве не именно Чуя должен был помогать ему добиться высокого расположения в глазах Артура? Разве не именно этот коротышка сказал, что готов выполнять условия договора, если по его окончании они навсегда разойдутся? Дазай был готов поклясться, что все было так, но, похоже, кто-то решил дерзко пренебречь этим соглашением.       Возмущение пианиста едва ли не мгновенно передалось Накахаре. Да, он понимал, что был, в какой-то степени, виноват, но это не означало то, что этот недоумок мог так нагло с ним обращаться и к тому же выставлять на всеобщий показ свои истерики. Ведь даже Чуя, какие бы сильные эмоции в нем не бушевали старался сдерживаться до самого последнего момента. Например, сейчас он максимально старался сдерживать себя, чтобы не ударить Дазая хотя бы по ноге, но очень сильно хотелось двинуть прямо по самодовольному лицу, оставив на скуле заметный, фиолетовый синяк. Вместо этой драки, которую парень с наслаждением представлял у себя в голове, ему оставалось только лишь резко сбросить с плеча, которое уже немного побаливало от такого напора, тяжёлую руку. Что эта скумбрия вообще себе позволяла? Подумаешь, ушёл из-под его опеки на минут десять. Ничего ведь не случилось и случиться не могло — театр закрытое помещение, а значит автомобили здесь не ездили, а Чуя не был самоубийцей, чтобы выходить на улицу.       Накахара не собирался устраивать разбирательства прямо в театральном зале, где находились десятки людей. Тем более ему уже казалось, что все взгляды были прикованы к ним. Но как бы мальчишке не было все равно на мнение окружающих, выяснять, кто прав, а кто виноват, на публике он не собирался. Однако и оставаться в долгу у соседа тоже не было особого желания — пропустить хамское поведение Осаму сквозь пальцы было бы для него унизительным. Только он собирался обрушить гневную, но максимально тихую тираду на пианиста, как вдруг раздался незнакомый женский голос со стороны сцены: — Дазай?       Осаму и Накахара синхронно повернули головы на говорящего и оказались по-своему изумлены. Чуя искренне удивился тому, что тем самым виртуозным скрипачом, который так проникновенно играл весеннее пробуждение, оказалась девушка. Он, конечно, вовсе не был сторонником того, что самые творческие, талантливые и оригинальные люди — это мужчины, он знал достаточно много известных женщин, которые могли дать фору мужским соперникам. Но сейчас он был на сто процентов уверен, что музыкантом является парень, не имея точной причины такой мысли. То, что юноша был приятно удивлён — ничего не сказать. Однако не только это заставило удивиться, но и то, что эта девушка знала пианиста. И парень ей глубоко сочувствовал, если они правда друг с другом знакомы.       Дазай даже не знал, как выразить свое удивление — хотя это нельзя было назвать никак по-другому, как самый настоящий шок. Он действительно был знаком с этой девушкой, но не видел её так давно, что, казалось, в последний раз они встречались в прошлой жизни. Однако для него так оно и было. Акико Йосано — знаменитая японская скрипачка — являлась для него призраком из прошлого, которого он и не надеялся больше увидеть. Они были хорошими друзьями, которые поддерживали друг друга перед выступлениями. Но два года назад Осаму трусливо оставил свою прошлую жизнь позади, а вместе с ней и тех, кого считал отличными товарищами — тех, кто не отвернулся от него, несмотря на лживые слухи о его зависимости. И Йосано была одной из таких немногочисленных людей. После выхода злосчастной статьи музыкант виделся с девушкой только раз, но отчётливо мог видеть то, что она доверяла именно ему, а не жёлтым газетенкам. Только вот её поддержка не смогла остановить его от того решения, которое он принял, — как можно глубже залечь на дно, разорвав все связи со знакомыми ему людьми. И парень бы не сказал, что жалел о своём решении, однако невольно появлялся неприятный осадок от радостного вида Акико. Она выглядела так, будто ничего не случилось. — Не думала, что когда-нибудь снова тебя увижу! — звонким и одновременно печальным голосом воскликнула девушка, спускаясь со сцены и бросаясь Дазаю на шею. — Если честно, то я тоже, Йосано, — тихо пробубнил Осаму, неловко приобняв скрипачку за плечи. Почему-то в нем бушевала крайняя уверенность в том, что он никогда не встретится со своими призраками прошлого и мимолетными взглядами. Даже невзирая на то, что они продолжали жить в одном городе и шанс увидеться у них на уровне среднего. Но если отбросить в сторону с треском проваленную уверенность, то у пианиста возникал другой вопрос. Неужели Акико правда была рада его видеть после того, как он исчез, не сказав ни слова? Самое меньшее, чего он ожидал от девушки — это слова о том, какой же он отвратительный ублюдок и никчёмный друг, а если говорить о максимуме, то мысли были только о жёсткой пощёчине. И парень считал, что все это было бы вполне заслуженно, ведь девушка не была виновата в том, что с ним произошло несколько лет назад, а он заставил её волноваться, как последняя свинья.       Накахара чувствовал, что ещё немного, и его челюсть была готова поцеловаться с землёй — слишком много удивительных вещей не то что за день, а за пару минут. Он знал множество известных музыкантов, не только пианистов — хотя большая часть знаний была именно о них. Хирацука пусть и не был большим городом, который известен на слуху у каждого, но многие музыкальные деятели его посещали. Артур, зная щенячье любопытство племянника на знакомства с музыкантами, а также его обиды насчёт того, что Рембо не рассказал о приезде определённого важного человека, лично того знакомил с приезжими скрипачами, флейтистами, трубачами и другими. Чуя не отпускал из своего внимания ни одного музыканта, посетившего театр, где работал опекун. Разговаривал с ними об их выступлениях, делился тем, что в его планах есть пункт «стать великим пианистом», и спрашивал советов по улучшению качества своей игры. Юноше казалось, что все эти дни на самом деле были невероятно давно или вовсе будто были лишь сказочным сном.       Он знал одаренную скрипачку по имени Акико Йосано, но до этого момента только понаслышке. Если не брать в счёт пианистов, её концерты Накахара был готов слушать до потери сознания. Её музыка и то, как она играла, были наполнены душой — все словно бы оживало, стоило лишь девушке коснуться смычком тонких струн. И ему было очень стыдно из-за того, что он не признал великолепную и чувственную игру Йосано, приняв девушку за другого, неизвестного для него исполнителя. — От тебя не было вестей два года, — взволнованно проговорила Акико, сильнее прижимаясь к груди Дазая, отчего тому становилось ещё более неловко. И чем он заслужил такие переживание и встревоженность? Видел бы его сконфуженное лицо Чуя, то давно покатился бы по полу от смеха. — С тобой все хорошо? — Определённо лучше, чем раньше, — выдавив из себя нервный смешок, ответил Осаму, аккуратно вырываясь из объятий Йосано. Говорил он правду или нет — не знал даже он сам. Последние годы его жизни были сложными и не самыми приятными — они оставили за собой чувственный, обжигающий след, напоминающий о себе и по сей день. И именно сейчас воспоминания о произошедших событиях всплыли в памяти, словно назойливая мелодия. Вспоминались угрюмые, серые вечера, когда он пытался успокоиться от того, что его светлое будущее в одно мгновение разрушилось, а рядом иногда были такие люди как Акико, которые нашептывали сладкие речи о том, что все обязательно будет хорошо. В то время Дазаю совершенно так не казалось — он был слишком поглощен обидой на того человека, кто был виноват в случившемся. А что же теперь? Он маленькими, пока ещё неуверенными шагами двигался к тому, чтобы вновь заявить о себе, как о великом музыканте. Только вот ему казалось, что он топчется на месте. Если он все-таки сможет выступить на сцене со старыми мелодиями, что будет дальше — сможет ли он написать ещё хоть что-то? Прошлое до сих пор напоминало о себе настолько сильно, что у парня не было полной уверенности в себе, чтобы сочинить новую музыку — это и было его непроходной точкой. — Вижу, ты играешь так же хорошо, как и раньше. — Правда? — большие темно-сиреневые глаза девушки мгновенно засияли, отчего она стала похожа на ребёнка, хотя на самом деле была старше музыканта на несколько лет. В тот момент Осаму вложил все свое актёрское мастерство, что у него было, и, как оказалось, вполне искусно соврал. Ослепленный злостью на Чую он не видел и не слышал ничего вокруг себя, что уж было говорить о присутствии Йосано и её игре. Хотя он ни на каплю не сомневался в том, что девушка играла так же восхитительно, как и прежде. — Мне всегда нравился этот театр — рада, что меня пригласили, — Акико с полуулыбкой на лице осмотрелась вокруг. Когда-то она и Дазай вместе выступали на этой самой сцене — каждый по отдельности, разумеется. В этом театре они и встретились в первый раз, когда музыкант, будучи шестнадцатилетним мальчишкой, бегал по зданию так, словно на нем был не элегантный, выглаженный костюм, а повседневная, уличная одежда, а сам театр был спортивной площадкой. Но Йосано такая энергия парня никак не раздражала даже после того, как тот случайно врезался в нее, а она пролила на свое платье собственный кофе. В какой-то степени, это выглядело смешно, ведь Акико терпеть не могла это платье. Вернувшись из тёплых воспоминаний, девушка снова повернулась к Осаму и осторожно спросила: — А тебя не… — У меня более важная задача, — сразу заметив насупившийся вид скрипачки, радостно подмигнул пианист. Если бы только знала, какую радость ему приносил вечно всем недовольный рыжий коротышка, то она бы разразилась громким смехом. Акико, как она очень хорошо знала, именно у Дазая была главная роль по раздражению каждого человека в радиусе нескольких шагов — ему всегда это доставляло большое удовольствие. Теперь же появился тот, кто безжалостно давил уже ему на нервы — видимо, это была расплата за мучения других людей. Только вот у них раздражение друг к другу было обоюдным, и выносили они мозги друг другу так, что лучше бы поблизости никого рядом не оказывалось, дабы не попасть под горячую руку. Хотя Осаму не собирался скрывать того, что их с Накахарой перепалки ему порой тоже занимательны, особенно, когда он ставил этого гнома на место. — Смотрю за племянником директора. — Ты знаком с Артуром Рембо? — удивлённо и слегка недоверчиво спросила Йосано, скрещивая руки на груди. Чуя едва ли не присвистнул — он даже и не представлял, что опекун окажется известен и, похоже, очень уважаем среди музыкантов. Слова девушки прозвучали так, будто она сравнивала Артура с какой-нибудь знаменитой кинозвездой. Видимо, мужчина действительно сделал очень многое для театра Йокогамы, пропадая на работе практически целыми днями. А в разговорах с парнем он просто скромно отмалчивался о своих заслугах — очень похоже на Рембо. — Мы с ним лучшие друзья, — с гордостью произнёс Дазай, расправляя грудь вперёд и приподнимая подбородок. Это, конечно, звучало слишком громко, но то, что они с мужчиной находились в приятельских отношениях вполне можно было считать за правду. Артур совсем не похож на своего племянника, поэтому пианисту с ним найти общих язык было гораздо легче. Он был весьма порядочным и интересным человеком, с которым Осаму никогда не был против поговорить об искусстве. Смотря на то, как Рембо заботился о своем воспитаннике, парень невольно вспоминал своего учителя музыки — в каком-то отношении они были похожи друг на друга. Стоило ему только возгордиться своими словами, принимая их за действительность, то он сразу же услышал, как Накахара сдержанно прыснул в кулак. Кто бы сомневался, что этот коротышка не оставит подобную реплику без внимания. Метнув на парня грозный взгляд вперемешку с насмешкой, Дазай наигранно улыбнулся и, снова посмотрев на Акико, добавил: — И с его племянником тоже.       Скрипачка обратила удивлённый взгляд на Чую, и на её губах появилась милая улыбка. Девушка видела, как Накахара, сидя в первых рядах, внимательно слушал её музыку, наслаждаясь каждой нотой музыкального инструмента. Ей было несомненно приятно, что люди слушали её игру с таким упоением. Тем более, что если рыжий паренек действительно являлся родственником директора театра, то он точно разбирался в музыкальном искусстве так, как никто другой. Поправив на волосах заколку в форме бабочки, девушка слегка поклонилась: — Акико Йосано. Рада знакомству! — Накахара Чуя, — кивнув головой, представился парень и немного приподнял уголки рта. Не будь рядом невыносимого Дазая, юноша бы проговорил со скрипачкой с час, если не больше — он хотел задать столько интересующих вопросов. Только вот несносная скумбрия начал бы переключать все внимание на себя, потому что ему, видите ли, скучно — мальчишка знал это настолько хорошо, как свои пять пальцев. Но он никак не мог упустить и маленького шанса сказать хотя бы что-то, пусть даже если бы это были последние слова, которые он произнесет в жизни. — Ваша игра была замечательной. — Тебе правда понравилось? — улыбка Акико стала более широкой, что у Дазая внезапно появился вопрос — куда ещё шире? И с какого перепуга его хорошая подруга стала хорошей подругой Накахары? Видимо, он слишком долго моргал, когда эти двое неожиданно начали обмениваться любезностями. Казалось, ещё хоть одно слово от любого из них, и музыканту станет невыносимо плохо. — Мне так приятно! — Можно уже закатывать глаза? — недовольно громко пробубнил Осаму, привлекая внимание этой парочки. Его раздражало не только то, что Йосано и Накахара щебетали друг с другом, как давно не видевшиеся подружки, а их разговор, похоже, не собирался сбавлять обороты, это была не та проблема. Этого пианисту совсем не хотелось бы признавать, но его слегка задело то, что, можно сказать, совершенного незнакомого ему человека Чуя похвалил за музыкальное исполнение, а ему никогда не говорил прямо, что нравится его игра. И не говорил даже косвенно. Музыкант знал, что коротышка являлся фанатом его творчества от Артура и что тот чуть ли не с первой ноты мог определить любую его мелодию. Но разве хотя бы один раз нельзя было сказать о том, что Дазай как исполнитель невероятно гениален или что-то вроде такого? Но он признавал, что на месте коротышки тоже вряд ли бы сказал такое, особенно если их разговоры состояли преимущественно из взаимных пререканий. Однако по самолюбию парня это ощутимо ударило — разве он чем-то хуже? — Ты всегда был таким вредным, Дазай! — в шутку обиженным голосом ответила Йосано, несильно ударив того в плечо. Прошло восемь лет со дня их знакомства, а он за это время нисколько не поменялся — остался все таким же ребёнком, но только теперь в теле взрослого. Акико всегда забавляла эта особенность в Осаму — он в принципе отличался от всех остальных музыкантов, с которыми ей когда-либо приходилось быть знакомой. Бывая на концертах в различных театрах не только Йокогамы, но и Японии в целом, скрипачка видела многих других исполнителей, но одного возраста с Дазаем, а тем более младше никогда не встречала. В нем постоянно бушевало ужасно много энергии, чего Акико не замечала в самых гиперактивных детях. А уж если брать во внимание его остроумное чувство юмора, то тут можно было мгновенно тушить свет — в шутках пианиста всегда находилось место иронии и сарказму. Одним словом — у него был слишком длинный язык. Но девушка за все это время успела привыкнуть к такому невыносимому мальчишке — он напоминал ей младшего брата, за которым нужен был глаз да глаз. Осаму ей не хватало эти несколько лет. — Разве? — невинно захлопал длинными ресницами музыкант, усмехаясь воспоминаниям прошлого. Это было поистине золотое время, его забывать он никогда бы не хотел. Тогда он даже и не задумывался о том, что когда-нибудь ему придётся играть на низкосортных корпоративах, а не на сценах известных театров. Тогда Дазай был настолько беззаботным, что, думалось, будто та жизнь была каким-то необычным сном — сейчас же всё кардинально перевернулось с ног на голову. А ведь казалось, что только вчера он сам написал свою первую композицию, отчего вся семья была горда за него; или только недавно он познакомился со своим учителем по музыке, который определил всю его дальнейшую жизнь, помог понять, кто он есть на самом деле. Беготня по театрам, язвительные замечания в разговорах с другими музыкантами, бесконечные вечера игры на фортепиано — на данный момент для Осаму все такое далёкое. — Мне казалось, я всегда был белым и пушистым.       Чуя думал, что если ещё раз услышит от Дазая слова о том, каким он был ангелом во плоти, то вряд ли сможет сдержать свой смех. Это ведь самое бредовое, что мог вообще сказать его сосед, тем более, что тот сам прекрасно понимал, что его слова чистой воды вранье. Однако сколько было уверенности в его голосе, когда он это говорил — ни грамма восхитительной актёрской игры. В вопросах, связанных с юностью Осаму, Накахара предпочитал верить абсолютно каждому человеку, кто в то время был с ним знаком, но только не самому пианисту. Тот, как обычно, отшучивался бы в своей привычной, раздражающей манере, плавно увиливая от ответа. Поэтому слова Йосано о том, что и пять лет назад, и десять был такой же скотиной, как и сейчас, были для парня самой что ни на есть правдой. В какой-то степени, он был даже рад, что музыкант не являлся его ровесником, и что они не были знакомы раньше, — в таком случае они бы действительно поубивали друг друга.       Несмотря на то, что смех Акико был тихий, от Дазая не укрылось то, что в нем была слышна потаенная печаль. Будто девушка хотела сказать что-то, но никак не могла на это решиться. Только вот он хотел думать, что такое поведение скрипачки ему только показалось, и что их разговор неожиданно не уйдёт в другое русло. А парень имел хорошее представление какое — об этом он уж точно не собирался говорить. А особенно в присутствии рыжего монстра, который имел такую плохую привычку, как чрезмерное любопытство, которую он пытался скрыть, но ничего хорошего из этого не получалось. После того, что он мог услышать, Чуя точно не оставит Осаму в покое. По крайней мере, пока ему не надоест действовать ему на нервы, а это вечные минуты мучения. Однако хоть и на низкий процент, но Дазай был уверен в том, они с Йосано разойдутся на приятной ноте. — Когда ты собираешься вернуться? — робко проговорила девушка, боясь того, как музыкант отреагирует на её вопрос. А парню только лишь оставалось крепко сжать зубы и тяжело вздохнуть. Если бы он об этом не подумал, то Акико решилась бы спросить такое у него? Всё же так хорошо начиналось, почему надо было все портить? — А кто сказал, что я собираюсь это делать? — парировал Осаму твердым, железным голосом, смотря скрипачке куда-то за спину. Для него это была запретная тема, на которую он не хотел разговаривать даже с близкими людьми. Впрочем, их и вовсе не было в его окружении сейчас. Вначале с ним сыграли жестокую шутку те, кому он безвозмездно доверял и искренно любил, а с остальными он решил попрощаться сам, чтобы вновь не быть разочарованным и обманутым. Хуже этого чувства, когда тебя предали самые родные люди, пианист не испытывал никогда. И хоть прошло уже несколько лет, но обида на этих людей все ещё разъедала изнутри, заставляя вспоминать события тех дней снова и снова. И неужели после того, что произошло, он должен вернуться в родной дом как ни в чем не бывало? Слишком смешно. — Она ждёт тебя и волнуется, — слегка стушевавшись такой реакцией, хоть она и была ожидаема, произнесла Йосано. Она понимала, что эти уговоры были совершенно бесполезны — Дазай всегда был донельзя упрямым, но не попытать удачу было бы глупо с её стороны. — Она здесь? — немного помедлив с ответом, Осаму настороженно огляделся по сторонам. Конечно, не хватало ещё главной героини всего этого театра, только вот музыкант видел её отнюдь не положительным персонажем. Она — та девушка, которой парень когда-то доверял гораздо большее, чем самому себе. Она — та девушка, с которой он пережил все самые важные моменты своей жизни, разделял с ней все радости и печали. И Она — та самая девушка, которая разрушила всю его жизнь. Дазаю даже не хотел произносить её имя, заставляя себя ненавидеть человека, к которому в прошлом был очень привязан. Пианист не хотел с ней встречаться, не хотел ее видеть, разговаривать с ней — одно лишь её присутствие напоминало о её предательском отношении. А ведь когда-то он думал, что знал её так, как не знал никто — видимо, ошибался. — Этого я не знаю, — честно ответила скрипачка, следя за взглядом Осаму. И было понятно, что Йосано не врет — он знал девушку достаточно хорошо, что имел представление о всех её привычках, мог точно сказать таит она от него что-то или нет. За несколько лет эти знания никуда не делись, хотя в принципе стали не нужны. — По крайней мере, я её не видела. — Тогда давай притворимся, что нашей встречи вовсе не было, — сухо проговорил Дазай, при этом натянуто улыбаясь. И почему к нему только сейчас пришло осознание того, что поход в известный йокогамский театр, где собиралась едва ли не половина города, был не очень хорошей затеей? За эти два года он не засматривался на театры, известные всем и каждому, предпочитая им небольшие здания — главным в День Культуры была именно музыка, и неважно, где конкретно её слушать. Тогда музыкант крепко держал в голове мысль о том, что на людях ему лучше особо сильно не светиться — он не хотел нарваться на неожиданные встречи. Только вот сегодня утром такой наказ совершенно вылетел у него из головы, и он столкнулся с Акико Йосано. Осаму, конечно, не будет говорить о том, что не рад видеть старую подругу, но все же их встреча была не самым хорошим знаком для него. Это значило, что здесь могли быть и другие люди из его прошлого, а в особенности она. Ведь эта девушка, как и сам пианист, никогда не пропускала Праздник Культуры. — Может уже хватит играть обиженного мальчика? — нахмурив брови, возмутилась Акико. Слова музыканта её немало задели — совсем не так она представляла себе появление парня после его побега. И теперь он предлагал просто игнорировать то, что Йосано встретила его спустя несколько лет неизвестности? Он понятия не имел, как переживала скрипачка, как переживала она. Было столько домыслов о том, что с ним могло случиться и куда он мог пойти, и все они заканчивались плачевно. Дазай действительно не изменился, потому что остался все таким же эгоистом, каким и был. — Я знал, что ты меня не поймёшь, — недовольно сощурив глаза, ядовито ответил пианист. Да, он признавал, что был лицемерным, самодовольным кретином, который не думал о других людях. У него были на то причины, но он и не собирался ими прикрываться. Однако он никогда не играл роль обиженного на весь белый свет парня — это ни на секунду не была игра. Его злость и разочарование в сторону той самой девушки были настоящими, потому что он никогда не мог себе представить того, что такой родной, близкий человек способен его предать, а особенно она. И да, Осаму эгоист, ведь он не подумал о том, что будет чувствовать та девушка, когда он исчезнет — ему было абсолютно все равно. Как и ей, когда она писала эту чертову ложную статью. Музыкант больше не хотел о чем-либо говорить, поэтому, схватив Чую за запястье, он, не прощаясь с Йосано, угрюмо сказал скорее для себя, чем для Накахары или Акико: — Мы уходим.       Честно говоря, рыжий мальчишка не имел даже представления о том, что ему делать: вырвать свою руку из хватки пианиста и послать того к черту; молча следовать за ним или же завалить его вопросами, которых у парня накопилось достаточно за время услышанного им разговора. Но самым главным из них был вопрос о том, кто такая таинственная она, и почему Дазай избегал встречи с ней. Юноше до смерти хотелось услышать ещё хоть что-то от Йосано, но он понимал, что спрашивать её об этом будет некорректно. На самого же музыканта ярых надежд на то, что он решится пролить свет на эти загадки, совсем не было. Поэтому, строя многочисленные теории из того, что он вообще знал о скумбрии, парень пытался решить такую не простую для него задачу.       Осаму был готов уйти куда угодно, лишь бы не находиться в этом зале, да и в принципе в театре, хоть здание ни в чем виновато и не было, — День Культуры был испорчен. Почему нельзя было обойтись без чёртового напоминания о событиях прошлого? Почему нужно было упоминать её в разговоре? Неужели ничего больше Акико и не интересовало? Но пианист злился скорее на себя, чем на девушку. Он был рассержен на то, что у него не хватило ума избежать встречи с Йосано; что он вопреки собственным запретам посетил тот театр, в котором у него была самая большая вероятность быть замеченным. И больше всего Дазая не только раздражало, но и волновало то, что он не мог быть точно уверен в скрипачке и в том, что она действительно ничего не расскажет о сегодняшнем вечере ненужным людям. Акико ведь тоже была с ней знакома — они были неплохими подругами. После произошедшего музыкант даже удивлялся тому, почему Йосано поддерживала именно его — как оказалось, её игра велась на два фронта. Что могло быть ещё лучше? — Хотя бы попробуй с ней поговорить! — умоляющим голосом воскликнула скрипачка, отчаянно хватая за руку Осаму, как за последний шанс на нормальную беседу. Она знала, что парень этого не понимал, но ему нужен был этот разговор, им обоим — ему и той девушке. И Акико искренне хотела помочь хоть как-то. — Она правда сожалеет. — Я тоже сожалею, Йосано, — не поворачивая головы в сторону подруги, еле слышно ответил музыкант. Каким бы беззаботным не выглядел Дазай, он чувствовал на своих плечах неподъемный груз того, за что он действительно переживал. Расскажи об этом кому угодно, никто бы не поверил, ведь он совсем не похож на того человека, которого гложут какие-либо проблемы. От этого хотелось иронично и нервно смеяться. В шутку ведь иногда говорят о том, что у людей с самой широкой улыбкой самые тяжёлые терзания на душе — выходит, что это вовсе и не шутка. И несмотря на то, что Осаму переживал о многом, он никогда не будет переживать лишь об одном. — Сожалею, что когда-либо знал её.       Хватка Акико немного ослабла, и пианист, воспользовавшись этой возможностью, направился на выход из малого зала, продолжая тащить Чую за собой. Он не имел понятия, куда идёт, но точно знал, что подальше от Йосано. Однако в голове были раздумья о том, что лучше вообще следовало уйти из театра, пока он не наткнулся на кого-нибудь ещё из своей прошлой жизни. И это было бы вполне разумно, учитывая то, в каком сейчас состоянии находился Дазай. Он был крайне взволнован, в каждой девушке ему мерещилась та, что испортила ему светлое будущее. Это определённо можно было назвать сумасшествием, не хватало еще того, что он вскоре начнёт срывать свой гнев на окружающих. И даже в данный момент в его мыслях всплывали очередные идиотские шуточки. Услышал бы его мысли Накахара, точно ударил пианиста по его, как бы он выразился, пустой голове.       Однако у Чуи и без этого возникало такое огромное желание — с какого перепуга он должен был следовать за Осаму, словно какая-то собака? Юноша пытался вырвать свою руку из железной хватки, но этого идиот, казалось, её только усиливал. Была, конечно, такая замечательная идея о том, что бы закричать — тогда с помощью посторонних людей он бы смог выбраться. Или же его и музыканта на пару выгнали бы из театра. Что ж, по крайней мере, он был уверен, что этой скумбрии не станет сносить крышу среди многочисленной толпы. Он надеялся. И все же у него до сих пор имелись нерешенные вопросы. Неужели этот невыносимый придурок думал о том, что мальчишка оставит все случившееся без внимания? Не то что бы Накахаре была невыносимо интересна хоть маленькая часть истории из жизни Дазая — просто он не мог притвориться, что на самом деле не слепой, а глухой. Да, это несомненно было что-то личное, но, видимо, не настолько, раз Йосано и его сосед чуть ли не кричали друг на друга на весь зал, где было несколько десяток человек, а рядом стоял Чуя, который впитывал каждое слово, будто губка.       Парень понимал, что Осаму вряд ли ответит внятно на его вопрос, но одну попытку сделать все же стоило: — О ком вы говорили? — Меньше знаешь — крепче спишь, — произнёс музыкант настолько холодно и отчужденно, в совсем не свойственной ему манере, что мальчишке на секунду стало не по себе. Дазай ждал того, что коротышка обязательно спросит его об этом — без своего любопытства Накахара не был бы Накахарой. Только вот делиться с ним своими тёмными секретами он не собирался — может, он и начинал сходить с ума, но не до такой же степени. Он был готов поговорить об этом с любым первым встречным на улице, с вредной старушкой или даже с серийным убийцей, но только не со своим соседом-карликом. Его никогда и никто не понимал, и Чуя не мог быть исключением из правил. Тем более, чем меньше людей знали о той девушке, как и о его прошлом в целом, тем было для него лучше. Это не то, о чем хотелось бы побеседовать за обедом. — Не хочешь рассказывать о своей надоедливой бывшей? — насмешливо предположил юноша. Это была первая и пока единственная версия того, кем могла являться эта загадочная она. Но эта теория казалось не столько не правдоподобно, сколько смешной. Чтобы такой самоуверенный кретин, как Осаму, забивал свою голову старыми подружками и вспоминал их недобрым словом? Скорее эти девушки — которых, Чуя убеждён, было немало — вспоминали пианиста, как, если говорить мягче, ветреного Дон Жуана. Хотя, возможно, Накахара спешил с выводами, но от своих размышлений не отказывался.       Музыканта едва ли не передернуло от таких слов. Он даже никогда и не задумывался о том, что они с этой девушкой могут быть парой. От одних только мыслей об этом хотелось тошнить, однако от коротышки это было забавно слышать. Этот парень мог гадать сколько угодно, но никогда бы не сказал правильного ответа. Дазай был готов признаться, что реплика мальчишки немного его успокоила. Пианист глянул на него через плечо и, широко улыбнувшись, ответил: — Не ревнуй, крошка Чуя.       Несмотря на то, что в этом театре Осаму выступал всего лишь от силы раза четыре, он знал йокогамский театр достаточно хорошо — ориентироваться между его залами он мог без особых усилий. Его только немного смущало только то, что все помещения и коридоры после ремонта, устроенного Артуром, выглядели слегка по-иному. Все было настолько оживлённо, ярко и по-новому, что, казалось, будто это совершенно другое здание, ведь у музыканта до сих пор перед глазами всплывали воспоминания о том, каким тусклым, невзрачным и малость потрепанным выглядел этот театр. Но, не обращая внимание на такие незначительные минусы в интерьере и ремонте, для жителей портового города этот дом культуры был самым лучшим. Хоть он и отдалял своим внешним видом, но то, как в нем звучала музыка и те ощущения, что она дарила, перекрывали все недостатки. И Дазай был уверен в том, что с приходом Рембо на должность директора театр совсем не потеряет своего престижа, а наоборот — он только возрастёт. Об этом можно было уже говорить сейчас — такой большой толпы пианист не видел здесь уже давно.       За сценой абсолютно любого театра кипела своя, отдельная от всего остального мира жизнь. На выступлении музыканты всегда должны держать себя гордо, широкой улыбки на их лицах не должно быть, они не имели права на ошибку — для кого-то они кажутся идеальными людьми, если уж не роботами. Но если бы слушатели знали, какие исполнители закулисами, то у многих бы глаза стали похожи на блюдца. Жизнь на сцене и настоящая жизнь музыкантов кардинально отличались — Осаму знал это по личному опыту. Для зрителей он всегда надевал белый костюм, заменяя пиджак на длинный плащ, а вне сцены парень был рад концу выступления только по единственной причине — наконец-то можно было снять эту ненавистную одежду. Для зрителей Дазай казался очень интеллигентным и порядочным молодым человеком, но, на самом деле, содержание его шуток могло быть ниже пояса; он очень любил дразнить других музыкантов, а сам он, будучи в подростковом возрасте, любил неоднократно устраивать беговые марафоны закулисами. И это если говорить только про пианиста, а ведь он знал немало секретов, которые скрывали его коллеги — о них можно было говорить вечно.       Но, невзирая на то, что внешне на сцене Осаму должен был быть другим человеком, он-настоящий хорошо проявлялся в его музыке и игре. Все композиции, которые он когда-либо играл на выступлениях, были написаны именно им — каждая, до самой последней ноты. Все важные события, происходящие в его жизни, отражались в его музыкальных произведениях. Большая часть из них имела лирический характер, даже несмотря на то, что с появлением музыки его жизнь поменялась в лучшую сторону. Это были своеобразные крики души — воспоминания о том, каким он был до того момента, когда впервые услышал мелодию фортепиано; что с ним могло стать, если бы не его учитель; тайные переживания, которые его мучали изо дня в день, — все это выливалось в творчество, которому он отдавал всего себя. От это становилось легче, будто Дазай отпускал все свои переживания, превращая их в нечто более восхитительное, чем просто душевные терзания. Именно этого ему сейчас так не хватало — внутри было столько всего неприятного, что хотелось разрывать горло от крика, но даже и это бы не помогло. Ноты не желали складываться в полноценную мелодию, получалась какая-то бессмыслица — не то, что было нужно. И от этого было невыносимо.       То, что он ещё был способен полноценно играть, Осаму был благодарен всем существующим богам от японских до африканских. Без музыки он просто не представлял своей жизни, даже то, что он играл на каких-то дешёвых корпоративах, уже вызвало хоть какое-то облегчение. Кроме музыки, пианист не умел ничего, да и, признаться, ничего, собственно, не хотел. В этом плане его восхищал Чуя — только бы он об этом не узнал. Его весьма серьёзные проблемы не смогли заставить его бросить музыкальные занятия. Музыкант был убеждён, что, будь он на месте Накахары, то обязательно бы сдался — хоть он и пытался показать свой непоколебимый характер, по-настоящему он был в точности противоположен. В некоторые моменты у него появлялись мысли о том, что будет лучше, если он откажется от идей снова вернуться на сцену, бросит свои ничтожные попытки что-либо написать — начнёт жизнь с чистого листа. Только вот неожиданное появление коротышки повлияло на его планы, и своими идеями он загорелся ещё сильнее. Дазаю было смешно от того, что его сосед оказал существенное влияние на его выбор.       Осаму был немало удивлён тому, что даже спустя продолжительное время, он до сих пор помнил о всех коридорах, залах и тайных местах в театре. Тем более он выступал в нем не так уж и часто, что бы знать здание вдоль и поперёк, а на идеальной фотографической памятью он никогда не славился. Однако это никак не помешало пианисту без лишних усилий найти то место, куда точно не ступала нога слушателя, а если не было их, то не было и музыкантов. Истинная причина того, почему этот маленький зал был обделен людским вниманием, для парня была неизвестна. Сколько бы он не проходил мимо зала в перерывах между выступлениями, тот постоянно был пуст, будто все специально избегали этого места. Даже в День Культуры, когда театр переполнен людьми, маленький зал — самый дальний от главного — не был не задействован в торжестве. Однако Дазаю это только играло на руку. Это было то место, где он мог спрятаться от надоедливых старших музыкантов, когда собственные колкие комментарии уже не помогали от них отвязаться. Что-то вроде своеобразного места для отдыха.       Невзирая на то, что тот самый вечно пустой зал никто не посещал, ремонт, который устроил Артур, не обошёл его стороной. Если бы музыкант не пришёл сюда сам, то узнал бы это место не сразу. Его различием от остальных залов являлось только то, что он имел относительно небольшие размеры — в нем бы поместилось максимум человек тридцать, в то время как в других — около ста и даже больше. Неизменным в этом помещении остались только тяжёлые багровые портьеры — они почему-то очень крепко врезались в память Осаму, хотя ему этот цвет всегда был не по душе. Но самым главным сокровищем в безлюдном зале было фортепиано, стоящее на закрытой сцене. В данный момент, когда кровь в висках гневно стучала, а глаза обеспокоенно оглядывались в поисках того человека, с которым видеться не хотелось, ничего, кроме музыки, Дазаю не было нужно. — Может, хотя бы расскажешь, где мы? — недовольно пробурчал Чуя, разминая пострадавшую от хватки пианиста руку, как только они наконец-то остановились. После их небольшого разговора, где этот идиот обвинил Накахару в ревности, они продолжили идти, не разговаривая друг с другом. Он не был уверен в том, что если осуществит ещё одну попытку спросить о загадочной девушке, получит стоящий ответ. Да и никаких более нормальных догадок, кем могла быть для его соседа та самая она, у юноши не было. Однако этот вариант, который он предложил ранее, скорее всего, можно было вычеркнуть — пусть на него и не было конкретного ответа, но Чуя почему-то воспринял это как «нет». И что бы не говорил этот пустоголовый кретин — это совершенно точно не ревность. Мальчишка ведь не чокнутый, что бы ревновать Осаму к кому-то — это сыграло чистой воды любопытство и пришедшая в голову первой догадка. — Мы в том месте, которое каждый музыкант считает своим вторым домом — за сценой, — раскинув руки в стороны, с лёгкостью выдохнул Дазай. Это определённо была его стихия — театр, а мир, расположенный закулисами, действительно являлся для него не столько вторым, сколько первым и единственным домом. То место, где пианист жил сейчас, выполнял лишь роль убежища — некой спасательной базы, где он скрывался от ненужных людей. После того, как он вновь заявит о себе людям, ему уже не нужно будет скрываться, это временное пристанище перестанет быть для него нужным. Тот дом, который Осаму с больно терзающем чувством ностальгии мог назвать самым родным, покинут им при не самых лучших обстоятельствах. Туда хотелось бы вернуться лишь в том случае, если в нем не будет лишних людей. Но у музыканта сейчас было только одно место, куда он желал возвратиться, и, в какой-то степени, у него это получилось. — И что мы здесь делаем? — оглядываясь по сторонам по старой привычке, задал вопрос Чуя. Ему показалось слишком странным то, что они находились в совершенно пустом зале, где при малейшем желании можно было услышать собственное эхо. Так ещё и совсем было не ясно, с какой целью Дазай притащился именно сюда, ведь весь праздник был за пределами этой комнаты, а Накахаре не особо хотелось проторчать в этом месте все оставшееся время лишь из-за того, что его сосед решил поиграть в обиженного мальчишку. И этот человека постоянно твердил мальчишке о том, что в нем превышал юношеский максимализм — только вот в самом пианисте его оказалось не меньше. — Пришёл плакаться туда, где тебя никто не увидит? — А ты с каждым дней становишься все умнее, коротышка, — моментально подметил Осаму, плавными, кошачьими шагами обходя сначала вокруг парня, а потом фортепиано, будто не решаясь сесть за инструмент. Каким бы едким не было замечание Чуи, в целом оно являлось правдивым. В какой-то мере, Дазай действительно пришёл именно в этот зал, чтобы успокоиться после разговора со старой подругой. Эта беседа, которая не сулила ничего хорошего с самого начала, обернулась полной катастрофой. Ощущение того, что абсолютно любой человек мог оказаться знакомым из прошлого, едва ли не перерастало в паранойю, но только этого ещё и не хватало для полного счастья. Поэтому он и пришёл в этот малый зал, чтобы не сталкиваться со множеством людей, в лицах которых музыкант видел знакомые черты. — Неужели это результат общения со мной? — От общения с тобой можно только отупеть, — неприязненно прищурившись, произнёс Накахара и, с лёгкой опаской сделав пару шагов на голос пианиста, прикоснулся к холодной, гладкой поверхности. Он не мог это ни с чем спутать — это был рояль, его необычную геометрическую форму крыла невозможно не узнать. Он уже не знал, чему удивляться больше — тому, что Осаму решил успокоить свои нервы в безлюдном зале, при этом взяв с собой парня, или же тому, что музыкальный инструмент стоял здесь совсем без дела и покрывался пылью. Для Артура, заведующего каждым концертным залом и имуществом театра, было совершенно не свойственно оставлять величественный рояль не тронутым. Чуе было абсолютно все равно на то, что в принципе весь зал не привлекал зрительского внимания — инструмент не должен был страдать из-за этого, со временем становясь все более забытым. Мальчишка уже точно знал, о чем будет говорить с опекуном за ужином.       Накахара никогда не устанет повторять, что общение с Дазаем может очень дорого обойтись. Мало того, что у парня все нервные клетки просто покатились к чертям, так ещё остались и некоторые синяки от «правильных» направлений, которые он указывал Чуе. И хоть юноша после нескольких таких уловок теперь придерживался позиции — сначала проверяй, а потом действуй, он все же натыкался на ловушки, придуманные соседом. Сколько раз пострадало правое плечо мальчишки от столкновений с дверными косяками, он уже и перечислить не мог, но одно он знал точно — весьма много. А что касалось насчёт его слов, то Накахара был серьёзен, как никогда. Общаться с Осаму — это тоже самое, что общаться с бессмертной обезьяной с мешком гранат. От этого начинал дёргаться глаз, постоянные взрывы — в их случае колкости — выводили из себя. Только парень, к своему счастью, не жаловался на уменьшение умственных способностей. Но, кто знал, может быть, это только пока. — Ты настолько критичный, что это обижает, — с наигранной обидой проговорил пианист, отмечая про себя то, что действия Чуи очень сильно напоминали ему детские. Коротышка, словно ребёнок, осторожно исследовал мир вокруг себя, пытаясь понять, что его окружало. Однако этот мальчишка был настолько противным и вредным, что ни у кого умилительных вздохов бы не вызвал, а у Дазая тем более. Это был настоящий дьявол во плоти, обманывающий всех своим невинным лицом. Накахара мог легко обвести вокруг пальца таких людей как Йосано — девушка, конечно, была умна и сильна духом, но легковерность иногда перевешивала эти качества. Но музыканта не так просто было обмануть, по крайней мере потому, что он сам был точно таким же. На месте Чуи он бы тоже не оставил свои реплики без внимания. — Мог бы и промолчать. — А ты мог бы наконец сказать, что забыл за сценой, — мгновенно парировал парень, опираясь локтями на крышку музыкального инструмента. Если бы у него был ещё один шанс сбежать, то он обязательно и без промедлений им воспользовался. В его планах точно не было пункта «провести Праздник Культуры с Дазаем вдали от самого Праздника». Ему было мало того, что он слушал в парке и на выступлении Акико — Накахаре хотелось больше и больше, но только не выслушивать очередные помешательства Осаму. Но, к огромному сожалению, никаких отвлекающих факторов, а именно людей, которые могли бы усыпить бдительность пианиста, в этом зале не было. Хотя даже если бы были, то уйти незамеченным было бы трудно — Чуя буквально всем телом чувствовал, как Дазай наблюдал за каждым его движением, будто цепной пёс. Это не могло не раздражать — в совершенно пустом помещении и при отсутствии зрения у юноши было мало шансов отвязаться от чертового надзирателя. — Мы будем нарушать запреты, — лукаво улыбнувшись, заговорщически произнёс музыкант, садясь за рояль. Хотя он был не согласен с тем, что его игра в пределах театров Йокогамы, если не всей Японии, являлась запретной. Он же не серийный преступник, который оставил за собой горы трупов. Только вот, похоже, люди, а в особенности директора музыкальных домов так не считали, приравнивая Осаму к самым ужасным личностям, которые когда-либо существовали на Земле. А что же до его творчества, так его и вовсе запретили — даже самые малейшие упоминания. Но некоторое начальство театров пыталось оправдываться тем, что все их расписание распределено по минутам, а Дазая просто некуда вписать. Неужели эти люди думали, что он настолько глупый и с радостью поверит в такие сказки? В его музыке не было ничего такого, что могло бы её сделать «вне закона». — То, что мы находимся здесь — уже нарушение, — отметил Накахара, однако все же сел рядом с пианистом. В День Культуры все театры страны открывали свои двери для каждого желающего, но все-таки это не означало то, что люди могли чувствовать себя тут полноправными хозяевами. Были те места, куда посетителям был вход воспрещён, и таким местом являлось закулисье. Сюда могли заходить только музыканты, предъявляя специальный пропуск или по согласию и одобрению Артура. На каждый зал, по крайней мере в театре Хирацука, выделялось по одному охраннику, который следил за порядком. Но в театре Йокогамы, видимо, было немного иначе — все, начиная от зрителей и заканчивая руководством и работниками, избегали этот малый зал, словно он был проклят. Здесь не было никого, кто мог бы потребовать уйти — более того не было никакого предупреждения, что в этот зал нельзя заходить. А если бы было, то что такого ему мог сделать Артур? — Я не об этом, — беззлобно закатив глаза, отмахнулся Дазай. Его не особо удивило то, что Чуя понятия не имел ни о каком-либо запрете. Дело даже было совершенно не в том, что директора театров скрывали от слушателей то, что игра Осаму была воспрещена для концертов. Хотя нет — как раз-таки в этом. Зачем вообще распространять тему того, что творчество «бывшего музыканта — нынешнего наркомана» с определённого момента будет под наказом именно прямым образом? Могут ведь появиться недовольные таким исходом событий, и хоть их будет меньшинство, руководствам театров даже незначительная толпа из десяти человек могла встать поперёк горла. А если просто не устраивать выступления и инсценировать все так, будто сам пианист отказался от концертов, это уже совсем другое дело. Можно было сделать так, словно они и не причём, ведь так же было гораздо выгоднее — директора были готовы пойти ради этого на все. Но Дазай не имел ввиду всех директоров — он был уверен в том, что Артур не был таким. То, что мужчина не пригласил Осаму выступать в театре в День Культуры, парень объяснял тем, что тот уже заранее приготовил для него роль проводника для Чуи. — Сегодня я впервые за два года сыграю в театре, пусть и не на сцене. — Это и есть нарушение? — скептически усмехнулся Накахара, приподняв одну бровь. Слишком нелепо, чтобы оказаться правдой. Он, конечно, знал, что скумбрия переживал сейчас не самые лучшие времена своей жизни, но не до такой же степени. Музыкантом, который вместо того, что бы покорять большие сцены, играл на детских утренниках, являлся Дазай? И об этом Чуя тоже слышал, именно от самого Осаму. Но неужели после всего произошедшего для него двери всех театров Японии были закрыты? И как можно назвать нарушением то, что он сейчас просто что-либо сыграет? Он ведь не собирался устраивать в доме культуры погром. — Я в чёрных списках театров, милый Чуя, мне запрещено играть, — горько хмыкнув, терпеливо разъяснил пианист, открывая крышку рояля. Играть дома и играть на сцене — совершенно разные вещи, и ему хотелось хотя бы на секунду представить, что зал сейчас переполнен слушателями, что на нем снова тот самый нелюбимый белый костюм и что люди ждут того момента, когда он наконец начнёт игру. Те ощущения, когда перед тобой те люди, которые действительно хотят услышать хорошую, качественную музыку, а не скрежещущие и давящие по ушам звуки, не имеющие ничего общего с мелодиями, по-настоящему для Дазая были бесценны. Он ценил такие моменты и раньше, но, казалось, не настолько сильно, как сейчас. Он был готов отдать все и пойти на что угодно, лишь бы вновь вернуться к прежней жизни. И речь была не только о его музыкальной карьере. — Но сейчас мы это исправим.       Чуя на какое-то время затих, пытаясь понять суть сказанного. Он никогда бы не подумал, что на чью-то музыку может быть наложен запрет. Это ведь даже звучало смешно. То же самое, как в один особенно жаркий день запретить мороженое — полное варварство, не иначе! И как вообще кто-то мог не позволить музыканту исполнять свои же мелодии? У Накахары никак не могло уложиться это в голове. Неужели люди были настолько шокированы и разочарованы ложным заявлениям в газетах, что наложили на творчество Осаму строжайшее вето? И почему юноша вообще узнал об этом в самую последнюю очередь? Где был опекун, чтобы об этом рассказать? — Хочешь подставить Артура? — недоверчиво прищурился мальчишка, поворачивая голову в сторону Дазая. Если существовал запрет, то значит, что существовал и штраф, который должен был быть оплачен в случае его нарушения. Это было вполне логично. Только вот возникал немало важный вопрос о том, кто в данном случае должен был платить деньги за такую, казалось бы, невинную выходку? Музыкант, который знал о запрете, но все равно нагло его нарушил или же Рембо, который не уследил за ситуацией в своём театре и позволил играть музыку тому, кому это делать не разрешалось правилами? Чуя не мог поверить в то, что рассуждал об этом с такой серьёзностью. Думать об этом было так же нелепо, как размышлять о том, кто лучше станцевал бы балет — медведь или слон. В самом деле, не будет же Артур зол на Осаму за то, что он сыграет всего лишь одну тихую мелодию в пустом зале? От этого никому плохо не станет. Если их, конечно, кто-нибудь здесь не поймает. — Об этом никто не узнает, — хитро подмигнул Дазай, быстро проходя пальцами по клавишам инструмента. В малый зал никто не заходил ни восемь лет назад, когда он в первый раз выступал в этом театре, ни три года назад, в день его последнего концерта здесь. Не могло ведь быть такого, что именно в этот момент, как будто на зло, в зал заявится толпа людей, а вместе с ней музыканты и Рембо. Даже если бы это являлось простым совпадением, это все равно выглядело бы очень странно. Однако ни у кого, кроме Чуи и Осаму, не было причин приходить сюда. Тем более, что пианист не собирался играть что-то невероятно громкое, что можно было услышать даже у самого входа в театр. Он не знал, что будет, если его поймают за игрой, и, честно, знать совершенно не хотел. Он был уверен, что от Артура ему ничего не будет — не только несмотря на их приятельские отношения, но и потому, что мужчина не был против него как музыканта. Парень понял это, как только Рембо оказался на пороге его дома в первые дни их с Накахарой переезда — никакой потаенной брезгливости в его глазах не было, как у большинства других людей. Он не собирался подставлять Артура, но и не сыграть какую-либо музыку тоже не мог — такого сильного желания играть у пианиста давно не было. Видимо, последствия разговора со старой подругой давали о себе знать. — Этот зал люди не посещают. — Зачем тебе все это? — поинтересовался Чуя, склонив голову набок. Весь этот «концерт» скумбрия бы не стал устраивать просто потому, что ему стало скучно — на это были какие-то особенные причины, и парень догадывался какие именно. Дазай всегда казался юноше весьма специфичным человеком со множеством тараканов в голове, но сегодняшнее его поведение, граничащее со странностью — с какой-то необычной для него странностью — совсем другое, нежели, к примеру, неделю назад. А если говорить точно, то таким он стал после встречи со скрипачкой Акико Йосано — с ней у музыканта произошла далеко нелицеприятная беседа. И что теперь — это побудило в Осаму экстрим, если это можно так назвать, и ему безудержно захотелось исполнить мелодию на фортепиано в пустом зале? Будь вместо его соседа какой-нибудь другой человек, то Накахара счёл бы это бредом, но, как бы то ни было, рядом с невыносимой скумбрией вся чушь приобретала нормальный и даже правильный характер. — Разве должна быть причина, по которой я хотел бы играть? — загадочно проговорил музыкант, с лёгкой грустью смотря на клавиши рояля. Это были слова его учителя, которые он очень хорошо запомнил. Для того чтобы хотеть сыграть мелодию, не было обязательно искать для этого причину — достаточно лишь того, чтобы загореться ярким и сильным желанием, тогда ничто не могло помешать воплощению творчества — ни собственные сомнения, ни окружающие люди. Дазай всегда придерживался этих слов, как и в принципе всего того, что когда-либо говорил ему такой мудрый человек, как его учитель. Однако парень не говорил того, что вопрос Чуи при этом не имел смысла, ведь у него действительно была причина, чтобы сыграть именно сейчас и ни минутой позже. После напряжённого разговора с Йосано ему необходимо было успокоиться, и музыка была единственным способом, который помог бы сбросить весь тяжёлый груз, оставшийся после встречи с одним из призраков из прошлого. Музыка всегда действовала на пианиста как зелёный, травяной чай — дарила умиротворение и спокойствие. Играя мелодии, он становился другим человеком, будто самим самой — настоящим.       Накахаре иной раз думалось, что музыкант относил его не просто к категории слепых людей, а тех, у кого умственные способности были гораздо ниже среднего. Если он не мог ничего видеть, это не значило то, что у него со слухом и мозгами тоже не порядок. Он прекрасно слышал, как в голосе Осаму проскользнула едва заметная нота печали, и вполне мог сопоставить все, что произошло за сегодняшний вечер. Все-таки его догадки время от времени попадали в цель. Такое внезапное стремление сыграть музыку, даже невзирая на всякие запреты, было обусловлено разговором со скрипачкой и упоминанием неизвестной для юноши девушки, которая, похоже, очень сильно — причём в негативном ключе — повлияла на жизнь Дазая. Из-за этого тот и был весь на иголках — парень чувствовал это только по одному его голосу. Но он и не собирался останавливать его или что-то ещё, потому что сам прекрасно понимал это состояние — момент, когда музыка была единственным средством, которое могло облегчить душевные терзания. Чуя уже не стал отгонять от себя мысли того, что они с Осаму были похожи, как это было в первые дни их знакомства.       Тяжело вздохнув, Накахара поставил руки себе за спину и оперся на табурет. Пусть у них с музыкантом были схожие проблемы, он не собирался бежать тому навстречу, чтобы успокоить. Тем более музыка в этом случае была самым лучшим лекарством, чем простые и ненужные слова. — В таком случае, играйте, мистер профессионал.       Осаму насмешливо усмехнулся сказанной фразе и, отведя назад широкие плечи, поднял руки над роялем. Чуя, прикрыв глаза, настроился на приятную, расслабляющую игру — ему тоже необходимо было успокоиться после всех выходок соседа. И мелодии фортепиано правда были самым лучшим помощником в этом вопросе — всегда дарили покой, какими бы они не были будь то лирическая, которую нужно было слушать только в полной тишине, будь то заводная, совсем как в детстве, из-за её звучания всегда хотелось улыбаться, даже если в жизни все катилось к чертям. Это было похоже на магию — стоило Накахаре только услышать музыку, как по телу быстрым, приятным потоком разливалось тепло — тепло той самой музыки, которое он ощущал буквально всей кожей. Все проблемы уходили на самый дальний план для парня, когда он играл, и такое сладкое чувство невозможно было сравнить ни с чем другим.       Юноша знал ту мелодию, которую играл Дазай. Музыкант был прав — Накахара действительно знал каждую его музыку наизусть и мог определить с самых первых секунд, какая именно это композиция. Эта мелодия очень хорошо была знакома ему, потому что он вывел некоторую закономерность с её участием — в выступлениях Осаму она всегда звучала самой первой, как бы открывая собой весь концерт и настраивая людей на следующие произведения более сложного содержания. Конечно, нельзя было сказать, что эта музыка была какой-то простой или что-то в таком роде — нет, но, слушая её, можно было отметить сразу, что она была написана пианистом в самом начале его музыкального творчества, когда тот ещё только учился писать композиции. И даже такую, казалось бы, легкую для грамотных и знающих людей мелодию слушать было невероятно, особенно если принимать во внимание то, что она была написана обычным мальчишкой, который только пробовал себя в таком непростом деле, как складывание нот на бумаге в полноценное произведение. Большинство людей, даже опытные музыканты не способны были сотворить такое искусство, вылить всю свою душу не только на саму игру, но и на её написание. Чуя понимал, что определённо так бы не смог.       Эта мелодия таила в себе множество противоречий — она несла за собой лёгкость, но в то же время в ней слышалась невероятная тяжесть. И так можно было перечислять бесконечно: простота и сложность — все по её структуре и содержанию, вроде бы она была незамысловатой с повторяющимся на протяжении всей игры звучанием, но с этим же — в ней чувствовалось нечто более глубокое и неопределённое, что-то скрывалось между её нот. Обычность и уникальность — Накахара слышал множество мелодий, которые некоторыми деталями были похожи на эту, однако она имела весомые различия, обладала своим неповторимым шармом, и дело касалось не только техники игры пианиста, которую никогда и никто не сможет повторить, даже при огромном желании. Без всяких сомнений — такую музыку мог написать только Дазай Осаму. Уже в самом начале своего эксперимента с написанием мелодий им была выложена самая главная и отличительная черта его творчества — чувственность. Чуя хоть и не имел ввиду, что у других музыкантов по-другому — они тоже стремились к этому, но до такого виртуоза всем ещё было очень далеко.       Почему-то парню внезапно стало интересно — о чем конкретно думал Осаму, когда писал эту мелодию? Был ли это какой-то неожиданный эмоциональный прорыв, который подвёл к такой идее, или же это было простым желанием попробовать себя в чем-то новом? Мальчишка вряд ли когда-нибудь об этом узнает, если, конечно, Дазай сам не решит поделиться историями своих мелодий, в чем Чуя очень сильно сомневался. Если так подумать, то он вообще практически ничего не знал о пианисте, кроме некоторых моментов, о которых знали многие — то, что он являлся одним из лучших музыкантов современности; что его карьера пошла крахом из-за вранья, напечатанного в газетах, — все это было известно чуть ли не каждому человеку, и не только в Японии. Были те моменты, которые знало уже значительное меньшинство — разговор с Йосано для Накахары являлся загадкой, покрыто мраком, как и все прошлое его соседа в целом. Не то что бы парень интересовался жизнью неотесанной скумбрии — просто в голову стукнуло такое озарение. Но все же была такая вещь, которую об Осаму знали немногие и юноша был среди них, — у него невыносимый, ребяческий характер.       Юный талант, гениальный пианист, успешный музыкант — чего только Дазай не слышал от восторженной публики. Каждый человек восторгался тем, что он мог вызвать приятную дрожь по всему телу, сыграв даже коротенькую композицию. Такое не получалось у множества музыкантов, но Осаму всегда был одним из немногих — особенный, ещё одно слово, которым характеризовали парня. Теперь он даже и не знал, как реагировать на такие комплименты, которые слышал ещё до инцидента со статьёй. Если люди в один момент отвернулись от него и его творчества, значило ли это, что все, что Дазай когда-либо слышал от людей, на самом деле вранье? Ему бы хотелось верить, что это не так, но убеждать себя в этом было трудно. Это выглядело так странно и нелепо, что он никогда не перестанет изумляться быстрым сменам человеческих идеалов — сначала музыкант был для них великолепным творцом, но стоило только моргнуть, и все тёплые слова в миг превратились в напряжённое молчание. Как бы то ни было, Осаму все так же горел желанием вернуться на сцену — снова играть, снова заявить о себе, снова пытаться жить, как раньше.       Эта музыка была для пианиста одной из самых любимых — это была первая композиция, которую он написал. Он в принципе помнил историю всех своих сочинений, но создание этой мелодии ему запомнилось намного отчетливее. Ему тогда было всего лишь четырнадцать лет — к тому времени о его завораживающей игре уже знала вся Йокогама. В истории написания его первой композиции не было ничего примечательного или сверхневероятного — это было нечто иное. Тихо и едва ли заметно касаясь пальцами клавиш инструмента, чтобы никого не разбудить в два часа ночи, Дазай не мог не то что уснуть — вовсе сдвинуться с места, словно что-то удерживало его возле фортепиано. Но он не чувствовал сна ни в одном глазу, несмотря на позднее время, ему хотелось только играть — сильнее и звучнее, чего он, к сожалению, не мог. Глухую тишину сонного дома нарушал только слабый и легкий звук — набор складных между собой нот, которые ещё не были единой музыкой. Играя эту мелодию, Осаму казалось, что все, что с ним произошло за последние года четыре в действительности не настоящее. Его жизнь настолько изменилась, что ему самому не верилось, что именно он сейчас осторожными, плавными движениями касался музыкального инструмента и издавал такой сладостный, пленяющий звук, что он уже не был похож на того взбудораженного мальчишку, каким был в десять лет — по крайней мере, не так сильно. Мысли метались от одной к другой, а в голове внезапно начинало играть нечто новое, то, чего парень никогда раньше не слышал. Мелодия буквально рождалась на глазах у юного музыканта, прямо под его пальцами, и он уже не мог остановиться играть. Это было настолько спонтанно, что пианист едва ли поспевал за собственной идеей, но одно он знал наверняка — это была полностью его музыка.       Такие воспоминания не могли не заставить Дазая улыбнуться. Он до сих пор понятия не имел, что на него тогда нашло — какое-то внезапное вдохновение, хотя прежде он и не задумывался над тем, что бы самому писать композиции. Однако он признавал, что то самое чувство при первой пробе пера было удивительным — от него сбивалось дыхание, будто весь воздух из лёгких уходил на написание мелодии, руки дрожали от стремительного потока мыслей в голове, который Осаму не мог контролировать. Возможно, поэтому пианисту лучше всех и запомнилась та ночь, когда он впервые сочинил свою музыку. Играя до самого утра, он выучил эту песню наизусть, боясь забыть хотя бы один момент. Позже звук навсегда был запечатлён на бумаге, как и все остальные последующие, когда он смог освоить написание нот, а на это понадобилось немало времени.       Музыкант ощущал, как все напряжение начинало сходить на нет — он уже полностью растворился в звуке собственной игры, что для него перестало существовать все вокруг. По крайней мере, на каких-то счастливые три минуты. Хороший, чёткий слух Дазая внезапно уловил тихие приближающиеся шаги — кто-то направлялся сюда. Кому-то бы показалось странным, что он обратил на это внимание, но объяснение тому было — никто даже не посещал тот коридор, где находится малый зал, он был самым дальним, и прийти к нему можно было разве что по своему желанию. Однако не только это обстоятельство насторожило Осаму настолько, что тот перестал играть, — это были женские шаги, стук женских каблуков. И пианист нутром чувствовал, что это вовсе не Йосано — она-то как раз таки понятия не имела, что у парня здесь имелось свое тайное убежище, в отличие от неё. Она, очень не кстати для музыканта, знала все его секреты, в особенности этот. И если она шла именно в этот зал, значит точно знала, что он сейчас находился в театре — черт бы побрал Акико, ведь больше некому было говорить!       Такого резкого завершения мелодии Накахара точно знал, что не было — Осаму не из тех музыкантов, кто заканчивал игру подобным образом. Без надобности, конечно. Или чтобы довести Чую до белого каления — хотя для пианиста это как раз и являлось надобностью. Однако после внезапного завершения от Дазая не последовало никаких язвительных фраз, какие обычно бывали, — парень признался, что это его немного насторожило. Мальчишка открыл глаза и уже было хотел возмутиться на соседа, но тот, увидев замешательство юноши вперемешку с нахмуренными бровями, быстро закрыл ему рот ладонью и максимально тихо прошептал: — Не говори ни слова.       Сказать то, что Накахара был малость шокирован — это ничего не сказать. Возмущение от такой наглости только возросло. Какого черта этот бестолковый идиот тыкал в него своими руками — кто знал, где они у него побывали? И с чего вдруг музыкант стал вести себя гораздо страннее, чем обычно — с какого перепуга Чуя должен был закрывать рот сразу по одной указке Осаму? Но как только в зале образовалась полная, пусть и секундная тишина, парень мгновенно понял в чем дело. Он услышал, как с долгим, навязчивым скрипом отворилась дверь, и в зал осторожными шагами вошла какая-то женщина. Она не говорила ничего, лишь настороженно, словно готовясь к чему-то неожиданному, проходила мимо зрительских мест, иногда останавливаясь и грустно, еле слышно вздыхая. Это была та самая девушка — у мальчишки не было в этом никаких сомнений, иначе бы у пианиста не было такой бурной реакции. Накахара находился рядом с музыкантом настолько близко, что очень чётко мог услышать, как часто он дышит, словно загнанный в угол зверёк, который прятался от хищника. Не знай он Дазая, с насмешкой сказал бы, что тот будто боялся встречи с этой девушкой — хотя, на самом деле, было все по-другому. Осаму настолько её ненавидел, что не хотел того, что бы она их нашла. И Чуя, несмотря на все свое любопытство и желание узнать, кто же такая эта загадочная девушка и за что пианист терпеть её не мог, не стал выдавать их местоположение.       Игры в прятки Дазай всегда на дух не переносил — он не понимал смысла того, что бы бесшумно сидеть в определённом месте и ждать, когда тебя поймают. Тем более он был слишком активным для того, чтобы бесконечно долго ожидать на одном месте, когда тебя наконец-то найдут. Однако он никогда бы не подумал, что спустя столько лет ему снова придётся играть в такую нелюбимую для него игру, а уж более того — не по своей воле и с тем человеком, на встречу с которым он вовсе не рассчитывал. Что вообще могло быть лучше того, что бы покорно ждать своей участи быть пойманным, будто на казни? Разве такими нынче бывают детские игры, от которых у детворы улыбка до ушей? Только вот если в детстве игры дарили хоть какое-то веселье, то сейчас парень не испытывал никакого наслаждения, скорее наоборот — сильнейшее раздражение от того, что она все-таки догадалась прийти в этот зал, и странное беспокойство. Осаму казалось оно странным, потому что он не понимал, почему чувствовал себя волнительно, ведь обычной злости вполне хватало для яркого спектра эмоций — переживание было совершенно не к месту. Но пианист старался себя уверовать в то, что ему всего лишь не хотелось быть пойманным той девчонкой.       Прислушиваясь к каждому шороху, музыкант напряжённо пытался понять, насколько далеко от сцены находилась незваная гостья. Одно он знал точно — ей хватит максимум двух минут, чтобы дойти до них с Чуей, и за это невероятно короткое время они должны были уйти куда угодно, но только не оставаться здесь. План отступления прокручивался в голове Дазая с бешеной скоростью — он пытался сообразить, как они смогут выйти из такого маленького зала незамеченными. На ум не проходило ни одной хорошей мысли — они не могли уйти через главный вход, даже если бы пробрались мимо девушки, как мышки, их побег выдала бы старая дверь, которая заскрипит в самый неподходящий момент. Пианист уже был готов отчаяться, но неожиданно вспомнил о том, что за каждой сценой всегда находилась небольшая гримерная для музыкантов — это было то место, где он и Накахара могли спрятаться. Только вот до неё ещё надо было добраться и при этом остаться незамеченными.       Взяв Чую за запястье, Дазай вместе с ним осторожно встал со своего места и быстрыми, но тихими шагами направился вглубь сцены. Он держал мальчишку рядом с собой, чтобы тот ни на что не наткнулся, иначе бы вся их секретность полетела псу под хвост, а им этого совершенно не нужно было. Осаму твердил себе, что оборачиваться не стоит, но пересилить себя в этом не смог. И пусть у него не было сомнений насчёт того, что этой девушкой была именно она, теперь музыкант знал это на все сто тридцать процентов — он узнал цвет её кимоно, его она всегда надевала на День Культуры. Плотно поджав губы, пианист заставил себя отвернуться, чтобы самому что-либо не задеть, — ему было невыносимо видеть эту девушку здесь. В голове вперемешку всплывали воспоминания — приятные, греющие душу, и те, которые перекрывали собой все хорошее, что было у Дазая и этой девушки в их совместном прошлом. От этого было ещё ужаснее.       В какой-то момент Накахара понял, что ещё никогда не чувствовал себя настолько глупо — он будто ввязался в какое-то тёмное дело, про которое ему ничего толком не рассказали, и теперь он вынужден слепо следовать странным наказам без возможности что-либо узнать. Дело Осаму и неизвестной девушки действительно можно было назвать тёмным — о нем парень знал практически ничего, не считая мелких деталей, которые совсем не проливали свет на происходящее. Такое большое количество вопросов у юноши возникало, когда ему было от шести до десяти лет — Артур любил припоминать этот период его жизни, ласково называя племянника глупым ребёнком и лохматя рыжие волосы. Только вот Чуя уже давно не был таким мальчишкой, который спрашивал значение каждого нового услышанного слова, но то состояние, которое он сейчас ощущал от переполняющих голову вопросов, испытывал едва ли не точно такое же. Однако в детстве он с радостным нетерпением ждал ответов от всезнающего опекуна, а сейчас он нервно хотел получить все подробности прямо сейчас. Дазай хотя бы мог сказать, куда они сейчас направлялись — от этого бы у него язык не отвалился.       Спустя минуты три их крадущегося похода Накахара услышал, как музыкант открыл какую-то дверь. Не успел Чуя и глазом моргнуть, и сказать что-либо, наплевав на просьбы ничего не говорить, как Осаму резко втолкнул его в комнату. Парень хотел наорать на эту невыносимую скумбрию так громко, что его возмущения слышала бы не только таинственная незнакомка, но и весь театр. Если юноша согласился участвовать в этом цирке, — хотя даже такого не было — то это далеко не значило то, что этот кретин имел право обращаться с ним, как с какой-то тряпичной куклой, таская за собой и швыряя куда вздумается. И мальчишке было глубоко все равно на то, что происходило между Дазаем и этой девушкой — ему уже надоели эти дурацкие прятки, и хотелось вновь выйти к людям, в те залы, где он мог спокойно насладиться музыкой. И где не было бы придурка пианиста. Не так Накахара представлял себе Праздник Культуры. Что бы ещё хоть раз он позволил Рембо доверить его сопровождение безалаберному музыканту — только через его труп!       Но обрушить весь накопившийся гнев на Осаму Чуя не смог, а, вернее сказать, не успел. Как только он пересёк порог комнаты, то оказался крепко прижат к двери, а его рот снова был закрыт ладонью соседа. Над своим ухом парень вновь услышал быстрый, напряжённый шепот Дазая — он вновь требовал не издавать не звука, а после тихим щелчком закрыл дверь и словно стал чего-то выжидать. Накахаре хотелось взвыть от собственного бессилия, потому что держал его пианист достаточно сильно — видимо, сразу сообразил, что юноше все эти игры надоели уже выше крыши. Да и если бы Чуя смог какими-то силами выбраться из железной хватки скумбрии, то вряд ли бы ушёл далеко, а если бы и далеко, то совершенно не понятно куда именно. Он корил себя за глупость, что не счёл нужным запомнить обратную дорогу. Но какое бы сильное не было у него желание выйти из этого чертового зала, стремление музыканта быть незамеченным своей старой подругой было гораздо внушительнее. Мальчишка сомневался, что Осаму специально припечатал его к двери так сильно, что у того чуть ли весь дух из тела не вышел. Хотя кто знал, что на уме у этого ненормального?       Дазай бы никогда не подумал о том, что будет рад компании Накахары в запертой комнате — намного проще было сразу застрелиться, нежели слушать недовольные восклицания шумного коротышки. Но то, что сейчас тот смог наконец-то умолкнуть — пусть и с его помощью — Осаму не только радовало, но и спасало. Если бы парень начал свои очередные ворчливые речи, то их обнаружили бы в первую же секунду. А ещё выглядело забавным то, как сильно было напряжено тело Чуи от большого желания выбраться — он был похож на маленькую птичку в клетке, из которой не мог найти выход. Но утешение от такой нужной тишины и некоторого веселья перекрывало нарастающее волнение — пианист не только слышал, как стук женских каблуков становился все ближе, но и чувствовал буквально всем телом присутствие совершенно незваной гостьи. Это было похоже не на обычные детские прятки, а на прятки от серийного убийцы — дыхание музыканта уже успело несколько раз сбиться, что по пути в гримерную, что сейчас; внутри все невыносимо сжималось и, казалось, содержимое желудка выйдет скоро наружу. Но он ведь совсем не испытывал страх перед этой девушкой, поэтому ему казалась необычной такая реакция. Вот ещё — что бы Дазай боялся какой-то девчонки? Слишком смешно, чтобы быть правдой.       Вместе с прекращением шагов за дверью пианисту показалось, что на мгновение остановилось и его сердцебиение — она была прямо напротив него и Чуи, и, Осаму был уверен, что сверлила своим всепоглощающим, убийственным взглядом дверную ручку. Парень невольно задержал дыхание и до крови закусил нижнюю губу. Закрытая на замок дверь для Дазая не выступала гарантом полной безопасности, при огромном желании её мог открыть кто угодно — ещё одна «особенность» малого зала, которая совершенно не была ему на руку. Он не собирался верить в то, что собственноручно загнал себя в ловушку — он возложил на этот хлипкий замок большие надежды и был готов хоть самостоятельно сделать ещё один ремонт в этом зале, только бы дверь не открылась. Пианист с переполняющим волнением и звоном в ушах не отрывал взгляд от дверной ручки, и в этот момент её осторожно повернули — сначала один раз, потом второй, несильно толкая дверь, но ничего не произошло — комната оставалась по-прежнему заперта. После этого послышался звук отдаляющихся шагов, и Осаму смог наконец-то выдохнуть. Такого облегчения он никогда не испытывал и был несомненно вне себя от счастья, что неприятная встреча обошла его стороной. Только напоминания об этом, а именно седые волосы и ночные кошмары, будут сопровождать его ещё долго.       Как бы Дазаю не хотелось остаться на Праздник Культуры, он понимал, что такая идея будет не самой удачной. Теперь он знал, что она в театре, поэтому ясно для него было одно — нужно было срочно уходить. Любыми способами, любыми путями и проходами, но оставаться в театре, словно ничего не случилось, он совершенно не собирался. Если он не столкнулся с девушкой сейчас, то это не означало, что, оставшись в доме музыки, музыкант не столкнётся с ней снова. А видеться с ней у парня не было ни грамма желания, особенно после таких игр, которые не хило потрепали нервы, — даже Чуя ему так сильно не давил на мозги, как старая знакомая. Кстати говоря о Накахаре — он-то уж точно не будет рад такому внезапному уходу из театра. Хорошей была бы, конечно, мысль оставить надоедливого коротышку в этой гримерной, чтобы он сам как-нибудь добрался до дома. Тогда бы пианисту не пришлось слышать ворчливых речей рыжего чудовища о том, что тот испортил ему праздник, которого он так долго ждал. Если бы не препятствие в лице Артура, который точно не поверит в то, что племянник оказался в гримерной самого дальнего зала случайно, то у Осаму определённо бы все вышло как нельзя лучше. Но ему придётся работать с тем, что имелось.       Шикнув на мальчишку на случай, если девушка еще недалеко ушла, Дазай снова взял Чую за запястье и, осторожно открыв дверь, двинулся к выходу из зала. Его пугал каждый посторонний шорох, каждая противно скрипучая половица — он точно становился параноиком, они ведь с Накахарой ещё даже не вышли из малого зала. Но, находясь, можно сказать, на открытом пространстве, где невозможно было спрятаться, волнение возрастало стремительно — здесь не было толпы людей, которая могла бы укрыть от чужих глаз. Поэтому, несмотря на всю свою осторожность, музыкант ускорил шаг, пытаясь как можно скорее покинуть этот зал. Однако, к величайшему облегчению Осаму, в помещении никого не обнаружилось, все выглядело так, будто их с Чуей здесь и вовсе не было, даже крышка от рояля оказалась закрыта — видимо, девушка решила позаботиться о сохранности музыкального инструмента. Это было так любезно с её стороны, что пианист почувствовал приближающуюся к горлу тошноту.       Так же быстро, как и сам зал, был пройден пустой коридор, а после Дазай уже мог перестать так сильно нервничать, хотя это у него плохо получалось. Они были в большом коридоре, где до сих пор стоял многочисленный народ, который не мог определиться на чей концерт идти сначала — скрипки или флейты. Он саркастично усмехнулся — ему бы на данный момент такие же проблемы, а не все то, что с ним происходило в эту самую секунду. Он был готов оставаться с театре до самого его закрытия, внимательно наблюдая за игрой талантливых музыкантов. Осаму даже не был против компании Накахары, потому что, казалось, будто бы успокаивался весь его буйный нрав, стоило парню только услышать какую-либо мелодию. Однако его планы так непростительно и дерзко прервали. Хотя сам музыкант должен был догадаться, что поход в самый главный театр Йокогамы, где собирался чуть ли не весь город, мог окончиться для него плачевно — кто-то из его знакомых определённо давал бы выступление именно здесь. И пианист догадывался, что такое могло быть, но все равно пошёл в театр, потому иначе никак не мог.       Едва ли не каждую секунду Дазай воровато оглядывался по сторонам, пытаясь зацепиться взглядом за знакомую фигуру, но все было напрасно — она как будто сквозь землю провалилась. Он знал, что даже среди толпы сможет её узнать — яркая внешность девушки всегда бросалась в глаза. Однако Осаму ни за что не мог зацепиться взглядом, и это слегка напрягало — было бы в сто раз лучше, если бы он заметил её сразу, чем судорожно выискивал. Но с минуты на минуту мучения пианиста должны были закончиться — до выхода из театра было уже рукой подать. Ещё немного, и он выйдет из злополучного здания целым, невредимым, а главное незамеченным. И ему было совершенно плевать на то, что Чуя выклюет ему последние нервные клетки — главное, что он выбрался. Выбрался в самый последний момент — Дазай столкнулся взглядом с до боли знакомыми карими глазами.