***
Чуя заметил, что Артур и Коё общались друг с другом довольно приветливо — если бы парень не знал обоих, то предположил бы, что они хорошие друзья, если не больше. Иногда Озаки приходила на занятия на час раньше, из-за чего заставала Рембо дома. И хоть она говорила, что это происходило случайно, юноша по её слегка взволнованному голосу был уверен, что это далеко не так, но никогда не говорил об этом, чтобы не смутить девушку. Обычно, Артур и Коё любили болтать на кухне, попивая утренний кофе. Озаки искренне интересовалась работой мужчины в театре — он рассказывал забавные истории о том, что происходило, когда он был директором театра Хирацука. Она, в свою очередь, говорила о своей жизни, открываясь и для мальчика, и для его опекуна с новой, увлекательной стороны. Девушка рассказывала о различных путешествиях по городам Японии, где она знакомилась со многими известными людьми из мира искусства — композиторами, художниками, скульпторами; словно экскурсовод, ведала истории о происхождении и описании тех или иных художественных произведений — она говорила настолько красочно и завораживающе, что возникало ощущение будто Коё сама сотворила то, о чем рассказывала. Только родных она упоминала лишь вскользь — либо отшучивалась, либо плавно переходила на другую тему. Все, что было известно о её семье — то, что они все были талантливыми людьми. Накахара часто присутствовал на разговорах Озаки и Артура, тоже делясь своими историями и задавая различные вопросы. Ему нравилась та непринужденная атмосфера, которая возникала на кухне во время их общения, — все проблемы как будто в один миг улетучивались, а внутри становилось приятно тепло от ощущения домашнего уюта. Парень уже давно стал считать Коё не просто учителем или отличным собеседником, а хорошим и настоящим другом, которому можно не столько доверить какие-то тайны, сколько не побояться назвать членом семьи. Возможно, он спешил с таким громкими заявлениями — они ведь были знакомы только три месяца, — но не собирался отказываться от своих слов. Чуе казалось, что в такие моменты, когда они втроём собирались на кухне, они действительно были похожи на самую настоящую семью. Звонкий смех девушки над шутками Артура заставлял рыжего мальчишку улыбаться в ответ, даже если эти шутки, на самом деле, были не смешные. Женский хохот в их «холостятской берлоге» не раздавался уже очень давно — со смерти родителей юноши. Сначала парень сравнивал Озаки и Рембо с умершими отцом и матерью — как бы они сидели утром вместе и вели беседы обо всем на свете, — но потом понял, что это совсем ни к чему. Опекун и так был родным человеком для Накахары, а если уж говорить о Коё, то он не был бы против её присоединения в семью. На самом деле, это была не такая и плохая идея, наоборот — даже очень хорошая. Им обоим, и Чуе и Рембо, не хватало нежной и хрупкой женской руки, женского внимания, аккуратности и спокойства. Не раз юный музыкант замечал разницу того, как мужчина собирался на работу с присутствием Озаки и без. При девушке Артур никогда не торопился — без волнения и спешки проверял свои вещи, пил кофе и разговаривал с ней и с племянником. Если уж вспоминать о его сборах на работу, когда Коё отсутствовала, то нельзя это было назвать никак иначе, кроме как катастрофа. Возникало ощущение, будто мужчина собирался на встречу с самый важным человеком на планете и в страхе по несколько десятков раз перепроверял все то, что должен был взять с собой. В такие моменты Чуя с облегчением выдыхал от того, что не в состоянии увидеть эти нервные похождения Артура. Хотя торопливые шаги опекуна тоже было ужасно слушать — но парень не мог не признать того, что это было слегка забавно. Озаки словно наводила порядок в их мужской жизни — она была настолько добродушна к ним обоим, что рядом с ней возникало чувство спокойствия. Накахара уже признал это, и ждал, когда понимание дойдёт и до Рембо. Парень хоть и был слеп, но отчётливо мог понять, что Артуру тоже нравилось проводить время с девушкой за утренним разговорами. Их беседы по утрам превратились во что-то вроде традиции — именно тогда, когда Озаки приходила на час раньше, которую все с удовольствием выполняли. Но после ссоры с опекуном, Чуя перестал присутствовать при них на кухне. Он либо выжидал в своей комнате ухода Рембо, либо в гостиной — где угодно, лишь бы не сталкиваться с Артуром. К началу второй недели их напряжённого молчания мужчина перестал предпринимать попытки поговорить с племянником, но от этого тот не прекратил избегать любой встречи с Рембо. Сидя в гостиной и дожидаясь начала занятий, юноша слышал тихие переговоры Коё и Артура. Прежнего смеха и постоянных шуток от них за все дни конфликта Накахара не слышал — только беспокойный шепот и частые тяжёлые вздохи. Озаки была обеспокоена не только поведением Чуи, но и мужчины. Она любила наблюдать за ними — отношения мальчика и его дяди были не столько семейными, сколько дружескими. Не боясь неправильной ответной реакции, они шутили и бросали друг другу саркастичные фразы; словно старые товарищи вспоминали совместные забавные моменты, а из-за того, что у каждого было свое видение этих историй, один поспешно перебивал другого и наоборот. Коё чувствовала между Накахарой и Артуром крепкую связь — они были будто отец и сын, которые пережили достаточно много бед, но, при этом, всегда и во всем были вместе. При взгляде на них на душе у девушки становилось тепло — ей вспоминалась собственная, когда-то счастливая семья. И хоть в ней не было какой-то особой идиллии, она не была во всем идеальной и прекрасной, Озаки любила её и продолжала любить. Её семья была разрушена в один момент, неловким и неосторожным действием, и она не могла позволить, чтобы ещё одни хорошие люди пострадали из-за собственной глупости. Рембо и Чуя тоже стали для неё родными. Утренние разговоры уже как чуть больше недели не дарили хорошего настроения — они оставляли за собой горькое, чуть отдающее кислинкой, послевкусие. Как только девушка заметила отсутствие Накахары и подавленное выражение на лице Артура, то поняла, что между ними произошло что-то неладное. Видимо, искусству таить проблемы юноша научился у своего опекуна — тот упорно не соглашался рассказывать Озаки о том, что случилось. Вернее, рассказывал, но так завуалированно, что она мало что понимала. Чаще всего, когда речь заходила об их с племянником ссоре, мужчина отвечал как-то не связанно и по большей части бормотал все себе под нос. Он говорил что-то о собственных ошибках и сожалениях, о большом и искреннем желании помочь и о больнице — только об этом Коё смогла чётко услышать за эти дни. И хоть она практически ничего не знала об их проблеме, она понимала расстройства Рембо и не требовала от него большей информации. Держа Артура за руку, она говорила ему, что они с Чуей обязательно скоро помирятся. Только вот их обоих, таких до ужаса упертых, нужно было подтолкнуть к примирению. В особенности мальчишку. Хоть Озаки никогда не сталкивалась с проявлением трудного характера Накахары, девушка знала, что у её ученика он присутствовал. Мужчина рассказывал о многом — о работе в прошлом и нынешнем городе, о себе, о музыкальном творчестве, но гораздо больше он говорил о племяннике. Коё едва ли не с открытым ртом слушала истории из жизни юноши, которые никогда от него самого, возможно, и не услышала бы. Рассказы о нелегком принятии смерти родителей вызывали у девушки ком в горле; сложные отношения со сверстниками, многочисленные «бои без правил», та самая кошмарная драка с огнём и потеря зрения раскрыли Чую с новой, тяжёлой стороны. Он и так казался непростым парнем — Озаки словно чувствовала, что в нем было что-то особенное и оказалась права. Жизнь Накахары была не такой уж лёгкой и беззаботной, что до лишения зрения, что после. Трудный характер был защитной реакцией на сложный и грубый окружающий мир, а любовь к музыке — болезненный крик души, способ оградиться от всего. Думая об этом, девушка испытывала чувство дежавю. Именно трудный характер парня был самым большими и сложным препятствием на пути примирения Чуи и Артура. Коё и без Рембо знала, какой Накахара на самом деле упрямый, хоть его упрямость и проявлялась только в стремлении научиться читать по таблице Брайля. Но если была положительная сторона своенравности, то нельзя было обойтись без отрицательной. Она-то, как раз таки, уже чуть больше недели мешала юному музыканту переступить через свою гордость и начать искать компромисс или хотя бы попытаться послушать опекуна, а не избегать его. Да, Озаки понимала, что не знала всей проблемы, не имела понятия, кто прав, а кто виноват, но она уже устала просто сидеть, сложа руки, и смотреть, как родные и любящие друг друга люди постепенно отдалялись. Очередное утро на кухне прошло тоскливо, а мокрый снег за окном, который оставлял после себя грязь и гололёд, только дополнял в картину мрачности. На этот раз никаких разговоров не было, даже между Коё и Рембо. Но, несмотря на то, что мужчина в угрюмом молчании возился на кухне, казалось бы, практически не замечая гостьи, девушка подумала, что правильным решением будет — побыть с ним, пусть и в тишине. Она не хотела оставлять Артура одного, видя то, насколько он подавлен. У Озаки невольно возникало такое чувство, будто мужчина совсем не спал не только этой ночью, но и вообще всю прошлую неделю. Его кожа и так была бледная, и Коё даже не знала, как могло произойти так, отчего она стала ещё бледнее; под светло-карими глазами появились фиолетовые круги от недосыпа, а движения все были какими-то заторможенными и слегка угловыми, будто выполнялись в замедленной съёмке. Одним словом — выглядел Рембо неважно, считай, что грузовик переехал. Мужчина молча пил горячий кофе, грея о кружку озябшие руки. Его равнодушный взгляд устремлялся либо куда-то в стол, либо на серый вид из окна — на Озаки во время утреннего сбора на кухне он так и не посмотрел. Хоть девушке было немного неловко и грустно сидеть в такой напряжённой тишине, но она понимала, что это было необходимо для Артура — самому разобраться в своих мыслях. В любой момент она была готова вновь сказать что-то успокаивающее, пусть и ясно знала, что простыми словами ничего нельзя решить. После Рембо, не торопясь, начал собирать свои вещи на работу в небольшую сумку, делая это словно на автомате. Озаки с грустной улыбкой подавала ему различные документы, которые тот принимал простым кивком головы. Обычно, это происходило куда более оживленным образом. Артур в спешке бродил по дому, пытаясь найти нужные бумаги, но Коё всегда его опережала, называя того невнимательным — все, что он искал, лежало на видном месте. Спустя некоторое время их поиски стали чем-то вроде соревнования — кто не сможет найти нужные документы, тот в следующий раз делает утренний кофе. Почти всегда выигрывала Озаки, из-за чего мужчина в шутку обвинял её в жульничестве — мол, она сама прятала бумаги, а потом сама же их находила. Поэтому девушка пусть и редко, но поддавалась Рембо в такой простой, детской игре. Коё нравились эти моменты — она чувствовала себя вновь маленькой девочкой. Её веселила эта игра, но ещё больше веселили язвительные комментарии Чуи, который ушами наблюдал за их ребячеством. Он подшучивал над ними по поводу того, что Озаки и Артур уже стары для таких занятий. Но по теплому голосу и лёгкой, озорной улыбке девушка видела, что соревнования по утренним поискам документов были для него тоже интересны. Перекинув на плечо черную кожаную сумку, в которой аккуратно были сложены все нужные бумаги, Рембо надел тёплые наушники и пригладил длинные волосы. Коё так хотелось сказать хотя бы напоследок что-нибудь, чтобы весь рабочий день не пошёл насмарку, но в голове, где обычно было множество мыслей и нужных фраз, на этот раз не было ничего. Не говоря ни слова, девушка подошла к Артуру и осторожно поправила неряшливо завязанный клетчатый шарф, тихо сглотнув от того, что ей придётся поднять голову, чтобы взглянуть мужчине в лицо. Когда Озаки удалось пересилить себя, она столкнулась с печальным, потускневшим взглядом уставших глаз. От этого в груди что-то резко защемило, но ей не хотелось разрывать этот зрительный контакт. Взглядом Артур будто бы просил о помощи, и в этот момент девушка поняла, насколько сильно Рембо ей доверял. Её ответный решительный взгляд и лёгкий кивок головы уверили мужчину, что все вскоре действительно встанет на свои места. Всё это время, пока Артур и Коё находились на кухне, а после собирали нужные документы, Чуя сидел в гостиной, усиленно пытаясь сосредоточиться над текстом, который он должен был прочитать. Но, как на зло, его мысли постоянно уходили от чтения, и парень невольно прислушивался к каждому движению на кухне, а потом мысленно одергивал себя — у него были дела поважнее, чем слушать очередные бормотания опекуна и утешения Озаки. Хотя на этот раз ничего не было — никаких разговоров ни от девушки, ни от Рембо, любопытство Накахары от этого никак не уменьшилось. Но именно любопытством Чуя это не называл — скорее, мимолетным интересом — который продолжался до тех пор, пока опекун не покидал пределы дома. Ему и так хватало многочисленных попыток мужчины поговорить — больше слышать о произошедшем парень не хотел, а уж принимать извинения или тем более извиняться самому. Юноша был слишком обижен таким отношением Артура к нему. И Хоть Чуя за все время знакомства с Коё ни разу не подумал о девушке что-либо плохое, он пришёл к выводу, что она тоже «хороша». Она проводила много времени с Рембо, из чего мальчишка сделал вывод, что она была на стороне Артура, но никак не его. Даже если Накахара не любил делиться переживаниями и не собирался прям с самого порога изливать душу, он признавал, что его слегка задело то, что Озаки не начала с ним откровенный разговор. Видимо, он привык к тому, что девушка замечала любые, даже незначительные изменения в нем и давала различные наставления и советы, которые нередко заставляли его задуматься над своим поведением и своими поступками. Но, с другой стороны, Чуя был рад тому, что Коё не заваливала его назойливыми вопросами о ссоре с Рембо, особенно, если учитывать то, что она неожиданно для него оказалась верна позиции опекуна. Не хватало ещё человека, который бы капал Накахаре на мозги тем, что он обязан извиниться. Озаки не выбирала ничью сторону в данном конфликте, и не потому что не знала всего того, что произошло, а потому что считала, что каждый по-своему виновен в случившемся, какие бы противоречия не возникли. Более того она не могла выбрать кого-то одного — Чую или Рембо, — они оба были дороги девушке, и согласиться с чьим-то отдельным мнением она морально бы не смогла. Но насчёт того, что она долгое время оттягивала разговор с Накахарой по непонятной для неё самой причине, Коё сожалела. Зная буйный характер своего ученика и то, что он совсем не фанат душевных бесед, девушка боялась того, что окажется слишком навязчивой, пусть даже они с ним пообещали рассказывать друг другу обо всех терзаниях. И хоть это вроде детское и незначительное обещание нарушил Чуя, неловко себя чувствовала именно Озаки. Слишком долго она откладывала этот разговор — возможно, если бы у неё хватило смелости, то племянник и опекун уже бы помирились. Закрыв за Рембо дверь дома, девушка не сразу отпустила дверную ручку, сверля её напряжённым взглядом. Коё понимала, что от её слов может многое зависить — один раз она уже допустила ошибку, и повторять этот горький опыт ей совершенно не хотелось. Ей казалось, что голова в одно мгновение стала невыносимо тяжёлой, а отходить от двери совсем не хотелось. Но она была нужна Артуру, который выразил ей свое доверие, чему она была несказанно рада; нужна была Накахаре — он не должен был повторять то, что когда-то сделала она. Собрав свои силы в кулак, Озаки пару раз глубоко вздохнула и, отпустив дверную ручку, направилась в гостиную. Чуя усердно водил пальцами по выпуклым точкам в книге, не обращая внимания на появление девушки, которая села рядом с ним. Коё быстро пробежалась взглядом по нарочито сосредоточенному лицу ученика, замечая то, что ссора с Артуром сказалась и на нем. Острые скулы были напряжены, голубые глаза выглядели уставшим, а обветренные губы были искусаны. Как бы парень не хотел этого признавать, он действительно переживал — это был уже маленький, первый шаг к примирению. — Не хочешь поговорить, Чуя? — слегка взволнованным, но доброжелательным и мягким тоном спросила Озаки. — Можешь поговорить с Артуром, когда он вернётся с работы, — равнодушно проговорил парень, не отрываясь от своего дела. В нем была затаена лёгкая обида на Коё — он думал, что в его жизни появился человек, которому он мог доверяться, не считая Рембо. Но из-за того, что с опекуном у Накахары были напряжённые отношения, он был уверен, что Озаки первым делом поможет разобраться во всем именно ему. Теперь же у него не было никого, — и даже сейчас говорить с девушкой не было особого желания. Да — это было эгоистично, да — это было глупо, но мысли настолько были поглощены разочарованием, что он отказывался думать в совершенно другом направлении. — Ты думаешь, что я пришла по его просьбе? — с горечью вновь задала вопрос Коё, нахмурив брови. Она ожидала такой реакции от Чуи и осознавала, что он имел некоторое право обижаться на неё. Хоть она и знала, что между Накахарой и Артуром летали искры, держалась рядом она только с Рембо, а с парнем проводила лишь обычные уроки, которые в последнюю неделю не прерывались на десятиминутные беседы. Озаки видела состояние ученика, но не делала ровным счётом ничего, из-за чего теперь не переставала думать о своём неправильном поступке, а вернее бездействии. Но она хотела все исправить, а также — вернуть доверие Чуи. — А разве может быть другая причина? — резко и громко захлопнув книгу, раздражённо выдохнул юноша, поворачивая голову в сторону девушки. Поведение Коё на прошлой неделе было необъяснимым для него. Как такой чуткий человек, как Озаки, проигнорировал его подавленное состояние, но, вместе с этим же, не проигнорировал то же самое состояние Артура? Парню показалось это каким-то непрямым оскорблением — специальным закрытием глаз. Разве он сделал что-то не так, чтобы в один момент стать чем-то неважным и незначимым, словно игрушка, которую разлюбили и выкинули? — Признаю — Артур хотел, чтобы я поговорила с тобой, — нервно теребя серебряную цепочку на руке, ответила Коё. Девушка всеми силами старалась найти нужную ноту, чтобы их разговор перешёл на более мягкий лад, поэтому она поклялась говорить только правду. Как бы сильно не хотелось соврать или что-то приукрасить, Озаки понимала, что сделает тем только хуже. Какой бы правда не была, она должна была сказать все — искренно и честно. — Но это не значит, что мне этого не хотелось. — Если бы ты действительно этого хотела, то поговорила бы со мной раньше, — жёстким, морозным голосом произнёс Чуя, посылая Коё тяжёлый, свинцовый взгляд. Ей показалось, что температура в гостиной неожиданно понизилась — вдруг стало зябко и неуютно, но она знала, что это было вовсе не по вине холода. Озаки до ужаса и дрожания в коленках был знаком этот взгляд — такой же сердито осуждающий и такой же глубоко разочарованный. Девушка не могла и подумать, что когда-либо снова ощутит его на себе, а уж тем более от другого человека. Но, черт возьми, как же они сейчас были друг на друга похожи! — Давай начнём урок, — чем быстрее начнём, тем быстрее закончим. Чуя вновь раскрыл книгу, положив её на колени, и поправил на столе и так аккуратно лежащие тетрадь и ручку. Коё усталыми, грустными глазами наблюдала за движениями ученика, которые казались немного дерганными. Ему был неприятен разговор, и он даже не собирался ничего слушать дальше — Озаки прекрасно понимала это. Она могла бы сдаться, ведь с Накахарой абсолютно бесполезно спорить о чем-либо или говорить о том, о чем он не хочет. Он был маленьким обиженным ребёнком, но в своих мыслях девушка проговорила это без капли надменности и высокомерия. Чуя был упрямым — он никогда и никому по собственному желанию не рассказал бы о том, что его мучает. Но одновременно с этим парень хотел того, чтобы его утешили и сказали, что он прав, даже если это, на самом деле, совершенно не так. Обиженный, упрямый мальчишка — он хотел быть услышанным. Он хотел, чтобы ему помогли. Коё неловко опустила глаза и ненавязчиво пододвинулась к юноше чуть ближе. Тот плотно сжал губы и едва заметно отстранился от девушки — без ее внимания это не осталось. Она почувствовала, как в этот момент по груди словно полоснули ножом, а напряжение между ней и Накахарой невероятно усилилось. Озаки стало больно и обидно от того, что парень вел себя так, будто они совершенно чужие друг другу люди — как будто их уроков, наполненных непринужденной атмосферой, никогда не существовало. Чуя постепенно отдалялся от него, чего она по-настоящему не хотела. Но, видимо, бездействие Коё настолько задело Накахару, что он не замечал её добрых намерений или же специально игнорировал их. Поэтому девушка решила, что был только один путь решения, который мог помочь ей вернуть былые дружеские отношения с мальчиком. — Я лишь не хочу, чтобы ты жалел о вашей с Артуром ссоре в будущем. — О чем ты? — недоуменно спросил парень, отрываясь от книги и выгнув одну бровь. Чуе дико хотелось громко засмеяться от такой нелепости. Знала бы Озаки, о чем говорила, и из-за чего вообще случился конфликт, то поняла бы всю глупость сказанных слов. Кто и о чем ещё будет сожалеть — большой вопрос, но парень был убеждён, что это его никак не коснется. Он не собирался рвать на себе волосы из-за ссоры с Артуром, в которой он считал себя абсолютно неповинным, — это был полный, смехотворный бред. Но что-то все-таки заставляло его насторожиться — интонация, с которой Коё произнесла эту фразу. Накахаре казалось, что они прозвучали так, словно девушка с огромной уверенностью знала, о чем говорит. — Однажды я поругалась с родным мне человеком, а после ссоры больше никогда его не видела, — в голосе Озаки была бесконечная тоска, ощущение одиночества и пустоты — от этого неприятного букета у Чуи по всему телу невольно пробежали мурашки. Ему в голову неожиданно прилетели слова о том, что люди, которые счастливы внешне, совсем не испытывали внутреннего счастья. Он часто слышал эту фразу, но чего-то особенного она не вызывала — может, чуть больше, чем безразличие. Впрочем такое отношение было и ко всем людям и их проблемам в целом — им собственно тоже были не интересны его тревоги. Но несмотря на то, что он был обижен на Озаки, парень не мог не заинтересоваться её словами. Чуя ни разу бы не подумал о том, что в жизни столь яркого и ослепительного человека, как Коё, важное место могло занимать горе. И совсем не такое, о котором можно забыть спустя некоторое время, а то, которое будет разъедать изнутри на протяжении многих лет, если не до конца жизни. — Моя возможность извиниться перед ним за все, что я сделала, утрачена и вряд ли когда-нибудь снова появится. Ей было невыносимо тяжело это говорить — она ещё никому и никогда не рассказывала эту историю, пусть даже в таких кратких, но чётких чертах. Она и не думала, что вовсе решится когда-нибудь поделиться своими переживаниями — было банально не с кем. С Озаки рядом было много людей, но ей казалось, что, на самом деле, вокруг неё абсолютно никого нет; что тех, с кем она была знакома когда-либо просто не существовало, что они выдуманы. Это были не те люди, с которыми девушка могла бы поговорить на такие потаенные и сокровенные для неё темы, как семья. Они были только лишь прохожими — серыми, неискренними, незапоминающимися. С ними можно было поговорить о чем-нибудь нейтральном — о погоде, искусстве, мировых новостях, — но только не о личном. Они бы не смогли понять терзаний Коё, которые преследовали её изо дня в день. Но девушка точно знала, что Чуя сможет её понять. Озаки не могла читать мысли и совершенно не представляла, что творилось у её ученика в голове, но никакая мистика ей и не была нужна. Накахара был для нее, как открытая книга, — она видела в нем самые малейшие изменения, как бы он отчаянно не пытался их скрыть. Неужели парень правда думал, что Коё не бросалось в глаза то, что дрожь на его руках за все их уроки ни разу не прекратилась? Или то, что он постоянно вздрагивал от звука зажигающейся спички, когда Артур готовил что-то на кухне? Да, девушка не никогда не могла определить, что именно так сильно угнетало Накахару, но то, что на его душе не спокойно, она увидела едва ли не сразу — с самого первого дня, когда только-только познакомилась с Чуей. Многие говорили, что глаза слепых ничего не выражают, но Коё, проработав с такими людьми несколько лет, поняла, насколько сильно они заблуждались. Взгляды невидящих были более живыми и ясными, нежели у обычных людей. И рыжий юноша был таким же — Озаки видела в его глазах что-то такое, от чего сразу щемило сердце. Девушке не столько было тяжело говорить с своих проблемах, сколько вспоминать о них. Как бы ей этого не хотелось, она будто невольно перемещалась из более спокойного настоящего в болезненное и угнетающее прошлое, в тот самый кошмарный день. Каждое слово, которое бросали она и её собеседник в порывах злости и разочаровании, отдавались в голове глухим, протяжным эхо. Перед глазами вновь возникал тот взгляд родных глаз, которые в мгновение стали словно чужие, — раздраженный, холодный и обиженный. Коё часто об этом вспоминала и никак не могла свыкнуться с тем, что того человека она, возможно, больше никогда не увидит — не поговорит с ним обо всем, что случилось, и не попросит прощения за свою глупость. Озаки только и оставалось, что всю оставшуюся жизнь зарываться в своих душевных терзаниях. Ведь ничего другого, кроме гасящего все окружающие краски, изнывающего сердце и морально давящего чувства сожаления, она давно не испытывала. Чуя напряжённо молчал — он совершенно не знал, что нужно было говорить в таких ситуациях, донельзя сокровенных. Но дело было и не только в этом. Он понял, что именно хотела сказать ему Коё и был невероятно благодарен за её слова. Никогда в жизни он не слышал такой глубокой, непорочной искренности в чьём-либо голосе. Каждое слово, сказанное девушкой, было правдой — горькой, полной отчаяния и тоски, но правдой, — это не могло не задеть Накахару за живое. Откровенность Озаки заставила его серьёзно задуматься о той мысли, что неоднократно вспыхивала в голове, словно спичка, но также неоднократно и стремительно гасла. Он понимал, что теперь просто обязан поговорить с Артуром, как бы ему не было стыдно, или как бы этого не хотела безграничная гордость. Осознавать, что самый близкий человек что-то от тебя скрывал, всегда неприятно, но ещё хуже становилось от ощущения того, что пропасть между вами с каждым днем разрастается все больше. Парень не хотел всю жизнь сожалеть об утраченных словах или поступках. Озаки не хотела, чтобы Чуя повторял её ошибки. — Прости, я слишком расчувствовалась, — небрежно смахнула с глаз нахлынувшие слёзы Коё. И хоть девушка пыталась придать своему голосу прежнюю звонкость и веселость, Накахара явно чувствовал в нем грустные, дрожащие ноты. Он тихо восхищался тем, насколько Озаки была сильна в их разговоре. Она не побоялась открыться с новой, такой слабой и беззащитной стороны. В числе тех, кому бы парень осмелился рассказать о своих терзаниях, были только Артур и сама Коё, но и им ему было тяжело раскрыться. А Озаки смогла это сделать — она рассказала о самой больной внутренней ране, которая никак не желала затягиваться. Чуя правда остался в большом восторге от такой сильной, но в то же время хрупкой девушки. — Всё в порядке, — тихо проговорил мальчишка, найдя на ощупь теплую женскую руку и подбадривающе улыбнувшись уголком рта. Для него это было так странно и непривычно, — ему никогда не приходилось поддерживать людей, когда они чем-то были сильно расстроены. Накахара ощущал некую неловкость, будто на самом деле он что-то делал не так. Хотя нет, это было другое чувство — казалось, что-то внутри екало, а дышать почему-то становилось в разы легче. Необычайная лёгкость, не как камень с души, а словно вся твердость, которую парень строил годами, чтобы защититься от окружающих, пусть даже самых близких, начала таять. Но никакого страха не было, наоборот — Чуе пришлось по вкусу это ощущение свободы. — Я уверена, что все, чего бы Артур не делал, он делал ради тебя, — несильно сжав маленькую ладонь Накахары, ответила Озаки. Она увидела в глазах мальчика то, чего хотела — полного доверия и понимания. Она знала, что её история действительно найдёт в нем отклик, и не ошиблась — Чуя был тем самым человеком, кто обязательно её поймёт и задумается над сказанными словами. Коё была уверена, что уже вскоре она сможет увидеть, как племянник и опекун при совместных утренних разговорах снова друг другу улыбаются и подшучивают между собой. Больше ей ничего и не было нужно. — Ты правда ему дорог, Чуя. Накахара опять промолчал — в этот раз слова были бы лишними. Он вдруг почувствовал неописуемую неловкость перед мужчиной. Как бы подло и неправильно Рембо с ним не поступил, парень осознал, что тоже был ничуть не лучше. Озаки была права — Артур всегда делал все, только лишь бы ему было комфортно и хорошо. Опекун всегда о нем заботился, ещё даже перед смертью родителей, — он был для Накахары верным и лучшим другом, он был самым настоящим отцом. Юноша не хотел даже и думать о том, что в какой-то момент в его жизни больше не будет Рембо — того человека, который вырастил его, подарил такие памятные и запоминающиеся моменты, открыл ему дорогу в мир музыки. Поэтому пока он рядом, Чуя хотел, чтобы между ними не было больше никаких недомолвок и пропастей.***
Даже несмотря на то, что слова девушки дали Накахаре некоторый толчок к компромиссу, для него все равно это казалось невыполнимой задачей. Обида на опекуна по щелчку пальца не исчезала, а вместе с ней разочарование и злость, стоило только вспомнить причину их разногласий. Поэтому долгожданная минута примирения была отложена ещё на несколько дней после разговора с Коё. Только на этот раз больше никаких бесед на эту тему не было, что между Чуей и Озаки, что между ней и Рембо. В доме все следующие дни стояло твёрдое, выжидающее молчание, будто все знали, что должно произойти, но никто не вмешивался в происходящее. Однако Накахара был такому весьма рад. И хоть угрюмая тишина упорно давила на сознание, парень без всяких помех — или почти без них — мог перебирать множественные мысли в голове. Одни раздумья были не похожи на другие, — они все противоречили друг другу, словно над какой-то проблемой думали два совершенно разных человека. Из-за частых метаний от первого варианта решения ко второму юноша ощущал, как медленно, но верно начинал сходить с ума. Слишком трудно было прийти к правильному выбору, а им был именно шаг к разговору с Артуром. Если между ними случались ссоры, то к компромиссу всегда приходил Накахара. Но не потому, что Рембо упорно и показательно игнорировал племянника, чтобы тот почувствовал себя виноватым. Даже утратив некоторое доверие к опекуну, парень считал, что тот никогда бы так не сделал, — это было бы совсем не похоже на серьёзного и спокойного мужчину, каким Артур на самом деле был. Чуя приходил к примирению сам, только хорошо поразмыслив над тем, что произошло, и, зная свой взрывной характер, он делал вывод, что стоило хоть иногда держать язык за зубами. Обычно, в голове это понимание всплывало быстро — не проходило и полных два дня, а мальчишка к тому времени уже извинялся за свою чрезмерную вспыльчивость. Только вот актуальная ситуация была немного другая, при ней возникали вопросы, которые, казалось бы, не требовали ответа. Действительно ли парень был виноват и должен был идти на уступки? На это Чуя отвечал непреклонным и стойким «нет». И своей позиции он был верен особо продолжительное время — чуть больше недели, — а это был новый рекорд. Хотя этим вряд ли можно было гордиться. Но была одна загвоздка — не взирая на внешнюю устойчивость правоты Накахары, его внутренняя уверенность в ней все же была шаткой, хоть он и сам это не признавал. Стоило только Озаки надавить ему на совесть, то с виду твёрдая и прочная стена его единственно верного мнения, разрушилась, как карточный домик, одним касанием. В голове возникал новый вопрос, заставляющий задуматься не меньше, чем предыдущий, — действительно ли он хотел продолжить этот цирк? Это было единственным правильным словом, которым Чуя мог охарактеризовать их с Артуром разборки. Уже несколько дней парень собирался с мыслями и силами для разговора с опекуном. А время все так же неумолимо шло вперёд, оставляя позади потраченные едва ли не в пустую драгоценные часы и минуты. Накахаре невольно представлялась пропасть, на одной стороне которой стоял он, а на другой — Рембо, и как она становилась все больше и больше. Честно говоря, это была одна из самых неприятных мыслей, которые когда-либо приходили ему в голову. Так как в этом месяце у Артура уже было два или три выходных дня, то парень для себя отметил, что отдыха опекун мог уже и не ждать, — тем более был конец месяца. Это означало, что у Чуи было только два шанса на каждый день, чтобы поговорить с мужчиной — утром, когда тот только собирался на работу, или вечером, когда он уже приходил из театра. Он говорил себе, что лучше уж начать разговор как можно скорее, чтобы не оттягивать его бесконечно. Но вместе с этим говорить обо всем с самого утра не спешил. Он предпочитал не выходить из комнаты, пока Рембо ещё был дома, ссылаясь на то, что либо не хотел, чтобы Коё была свидетелем их разговора — в те дни, когда она была, конечно, либо же уверял себя, что утром не может выдавить из себя ни одного подходящего слова. Это были слишком детские и нелепые оправдания, но Накахара ничего не мог с собой поделать. Единственным временем оставался вечер. Здесь он тоже находил себе несколько обстоятельств, при которых мог вновь перенести все разговоры. Но он понимал, что так действительно могло продолжаться вечно, поэтому нужно было поговорить сейчас или никогда. Юноша откинул все свои внутренние возмущения насчёт того, что Артур придётся ждать до поздних часов, только лишь чтобы с ним завести долгожданный разговор. Но Чуя настойчиво твердил себе, что это не всего лишь разговор, а нечто гораздо большее — то, отчего зависят их дальнейшие отношения с опекуном, и ему хотелось быть уверенным, что все пройдёт, если уж не хорошо, то, по крайней мере, нормально. Главным для него являлось сдерживание своих эмоций, которые в любой, особенно в самый неподходящий, момент могли выплеснуться наружу. Если это произойдёт, то Накахара не был уверен, что не будет второго скандала, а после и ещё большего напряжения между ним и Рембо. Именно в таких случаях парень проклинал свой несносный и разгоряченный характер, подобный неожиданно вспыхнувшему пожару, который только разрастался и разрастался. Чуя понятия не имел сколько времени, но точно знал, что его уже слегка клонило в сон — те самые часы, когда Артур должен вернуться с работы медленно приближались. Мальчишка сидел за столом на кухне и задумчиво перебирал между собой длинные, тонкие пальцы, сцепляя их то в замок, то стуча ими по деревянной поверхности. На искусанных губах практически не осталось живого места, а приторный, железный вкус во рту Накахара уже даже не замечал. За окном глухо и протяжно завывал сильный ветер приближающейся зимы, а из гостиной удавалось услышать тихое, но до ужаса надоевшее тикание часов. Будто они специально преследовали парня, прослеживая каждый его шаг и своим звуком напоминая о монотонности и размеренности его жизни. Тоска зелёная — никак иначе. От этого спать хотелось ещё больше, и Чуя чуть ли не буквально клевал носом. Всё-таки юноша слегка задремал, распластав руки по столу и положив на них голову, совершенно не взирая на боль в затекших ногах и спине. По его неточным подсчётам, он просидел на кухне не меньше двух часов, или, может быть, ему только казалось, что время так растянуто двигалось. А организм на простое ожидание тратил, видимо, не меньше энергии, чем на тренировку в спортивном зале, к примеру. Сначала было много сил, отчего Накахара был готов даже горы свернуть, потом появились первые признаки слабости и вялость, а затем и вовсе сон захватил его в свои сладкие объятия, чему он особо и не сопротивлялся — если только на первых парах. Вывел парня из состояния дремы чёткий звук открывающейся двери в коридоре и её несильный хлопок. Ещё не до конца проснувшись, Чуя на секунду задумался о том, почему он уснул за кухонным столом, но сразу же вспомнил, что к чему. Осознав, что именно сейчас ему предстоит делать, он мгновенно проникся бодростью и, часто заморгав, чтобы отогнать остатки сна, стал дожидаться, пока Артур войдёт на кухню. Слышались уставшие, шаркающие шаги, которые сначала миновали гостиную и столовую, а затем направились на кухню. Рембо, потирая переносицу, перешёл на кухню, и его сердце едва ли не выпрыгнуло из груди. Конечно, Накахара до их ссоры иногда дожидался возвращения опекуна с работы, но обычно он сидел в своей комнате и выходил в тот момент, когда слышал, как автомобиль мужчины подъезжал к дому. В последние дни таких вечерних встреч не было — мальчишка во время прихода Артура из театра уже видел третий сон. Поэтому он очень удивился, когда увидел племянника на кухне, только вот первоначальной эмоцией было вовсе не удивление. Зайдя в комнату, Рембо никак не ожидал, что кто-либо будет ждать его возвращения, а тем более в темноте. Увидя Чую, сидящего без света и движения за кухонным столом, мужчина был готов поклясться, что при просмотре самых страшных фильмов ужасов так не вздрагивал. Впрочем даже сам Накахара был изумлен тому, что находился все это время на кухне в едва ли не полной темноте, которую разбавлял тусклый свет уличных фонарей. За эти несколько месяцев он успел привыкнуть к тому, что ему не нужно включать свет там, где бы он не находился. Он был совершенно ни к чему — для Чуи не было разницы, горела лампочка или нет. Поэтому уже через пару недель после потери зрения он перестал пользоваться выключателями и совсем не задумывался о них, словно в его жизни они никогда и не появлялись. Легонько ударив по выключателю и убедившись, что на кухне именно племянник, а не его галлюцинации, вызванные переутомлением, Артур тихо и спокойно выдохнул. Только в то же самое мгновение в голове у мужчины возник вопрос. Неужели он и Чуя наконец-то смогут обо всем поговорить? И чтобы не заставлять ждать ни себя, ни парня, Рембо осторожно прокашлялся и, будто боясь спугнуть ещё не начавшийся разговор, спросил, подходя ближе к Накахаре: — Всё в порядке, Чуя? В первые дня два Артур пытался хоть как-то поговорить с племянником, но тот не желал слушать даже и малейшего слова от мужчины, пусть если оно и совсем не касалось темы их конфликта. Парень своенравно и упрямо притворялся, будто занят какими-либо сверхважными делами, уходил в другую комнату или вовсе затыкал уши. Всю остальную неделю Рембо больше не предпринимал попыток завести беседу — это было бессмысленно, — и все оставшиеся семь дней они не разговаривали друг с другом. Честно говоря, мужчина был весьма удивлён тому, насколько сильно он уже свыкся с малость нахальным и упертым поведением Накахары. Наверняка, любой другой человек на его месте давно бы потерял над собой контроль, а их раздор приобрёл бы большие и неисправимые масштабы. И дело было вовсе не в том, что у него не было никого другого, кроме Чуи, из-за чего он прощал тому чуть ли не абсолютно все, и не в том, что по отношению к племяннику у него был мягкий характер. Эти причины, конечно, играли всю роль, но не самую основную. Артур знал принцип того, что в любом конфликте практически во всех случаях виноваты обе стороны. Их ссоры с Накахарой не были исключением. Если от юноши исходили огромное желание свободы действий и требование минимизировать контроль, то Рембо старался опекать и уберечь того всеми силами от злого и дурацкого мира. До гиперопеки, к счастью для Чуи, не доходило, но ему все равно не нравилось то, что делал опекун, пусть и с добрыми намерениями. В принципе парень имел право выбора на все, что он хотел делать, — Артур одобрял и прислушивался к его мнению и решениям. Если бы не постоянные происшествия с драками и частыми сменами школ, то Накахара чувствовал бы себя совершенно прекрасно, но именно в этом ему не хватало свободы — он был уверен, что решит свои проблемы сам, но мужчина предпочитал брать дела в свои руки. Только спустя время Рембо понял, что виноват не только мальчик с его самонадеянностью, но и он сам. Он так хотел помочь ему, что даже не обсудил с ним всю ситуацию, хотя в первую очередь должен был сделать именно это. И тот же случай повторился снова — они не пожелали услышать друг друга. Артуру нужно было поговорить с племянником о таблетках, а Чуе не стоило распылять свой гнев так сразу, пусть и обоснованно. — Садись, — не поворачивая голову в сторону опекуна, проговорил Накахара, рукой указывая на стул напротив себя. Было немного тревожно — он терпеть не мог такие моменты. Не то чтобы просить прощения для него было низко и все в таким духе, просто он не привык это делать, хоть и часто приходил к примирению самостоятельно. Засунуть свою гордость куда подальше и признать, что он был виноват — было до невозможности сложно для парня. Особенно, когда он думал, что в этот раз оказался до самого последнего слова прав. Даже, в какой-то степени, было обидно от того, что его позиция оказалась неверной. — Поговорим. — Тебе не обязательно что-либо говорить, — как можно мягче ответил Артур, садясь за стол и не спуская глаз с воспитанника. Он следил за каждым изменением в лице Чуи, опасаясь того, что мог сказать что-то не так и разрушить то хрупкое равновесие, которое между ними возникло. А если уж собеседником является Накахара, то при таких разговорах нужно внимательно следить за своими словами. — Нет, обязательно! — неожиданно громко воскликнул парень, гневно хмуря брови, и сразу же себя одернул, несильно прикусив язык. С иронией он подумал о том, что как бы усердно не обещал сам себе, что будет держать свои эмоции под контролем, результат оставался одним и тем же. Видимо, плюсом к неспокойному характеру мальчишки можно было добавить ещё и то, что его после недолгой дремы клонило в сон. А ведь он пришёл усмирить напряженную ситуацию между ним и Рембо, а не делать её более мрачной и угнетенной. Потерев пульсирующие виски, Чуя откинулся на спинку стула и, выдохнув, произнёс с неловкостью в голосе: — Это не то, что я хотел сказать. — Ты ведь знаешь, что я не злюсь на тебя, — подбадривающе улыбнувшись, добродушно проговорил Артур. На своей памяти мужчина не мог припомнить ни одного случая, когда он по-настоящему был сердит на Накахару. Даже когда тот постоянно показывал не самые лучшие проявления своего характера или шёл наперекор его советам, из-за чего попадал в различные неприятности. Было больше не злости, а скорее переживания — что-то произойдёт, и Чуя попадёт в больницу, если не того хуже. Совсем как в день, когда Артуру позвонили и сказали, что племянник в операционной. Хоть по большей части вина была на плечах самого парня, Рембо не сердился на него за то, что тот в очередной раз его не послушал. Мужчина не был в обиде на него за то, что произошло неделю назад, — он поступил сам гораздо хуже. — Мне действительно надо было для начала посоветоваться с тобой о лекарствах. — Так или иначе, я все равно извинюсь, — упрямо заявил Накахара. Артур был неправ, он не отказывался от своих слов, но благодаря Озаки смог осознать, что сам поступил, как осел, не дав мужчине даже слова сказать. Так ещё и наговорил опекуну все то, о чем хотел бы забыть. Брошенная в злости фраза о том, что Чуя не нуждался в помощи Рембо, — самое ужасное, что вообще он мог произнести. Ведь, на самом деле, он ценил то, что опекун ему всегда помогал, пусть и своими, не всегда любимыми для него, методами. Где бы он сейчас был, если рядом не оказалось бы Артура? Возможно, если бы не слова Коё, то он и сам когда-нибудь пришёл бы к такому выводу. Только вот к этому «когда-нибудь» парень мог приходить пусть и не совсем долго, но прошла бы ещё одна неделя, и их прежних непринужденных разговоров о музыке, шуток друг над другом и простых минут в спокойном молчании могло больше не быть. — Я слишком резко на все отреагировал. — Мы оба наломали дров, не так ли? — тепло усмехнулся Рембо, небрежно поправил спавшие на глаза волосы. Он снова почувствовал ту самую приятную и лёгкую атмосферу, которая присутствовала в доме до их конфликта. Все становилось на круги своя, и мужчине хотелось бы, чтобы так продолжалось всегда — без каких-либо разладов и секретов. Если бы ещё и дела на работе пошли на спад по количеству часов занятости, то было бы ощущение, будто никакого переезда и потери зрения у Накахары не было. Они бы проводили свободное время в театре, на прогулке в городе и за ужином — совсем, как прежде. — Как насчёт мира? Взгляд Чуи на секунду выразил большое и невинное удивление, а после парень тихо засмеялся и протянул опекуну оттопыренный мизинец. Артур, когда племяннику было ещё только шесть лет, привил к нему такую привычку — закреплять примирение именно на мизинцах. Это напоминало мужчине его детство с сестрой, матерью Накахары, — хоть они ругались не часто, но мирились всегда таким способом, будь то детьми или же взрослыми. Это всегда казалось Рембо чем-то невыносимо милым и забавным. Глядя на мальчишку, он и так видел в нем отражение своей сестры, а когда они примирялись на пальцах, то словно вовсе окунался обратно в то время, когда она и её муж были живы. Широко улыбнувшись, мужчина переплёл свой мизинец с мизинцем Чуи. Рука парня была холодная, но Рембо все равно было тепло — внутри все ликовало от того, что их ссора наконец подошла к концу. — Только при одном условии, — строго, но без холода в голосе проговорил Накахара. Юноша был рад, что смог пересилить себя и поговорил с опекуном, несмотря на то, что был безоговорочно уверен в своей полной правоте. Оставалась лишь одна крошечная и неприятная деталь, которая, как бы то ни было, должна была быть упомянута. — Я допью курс таблеток, но в дальнейшем говори о них заранее. — Договорились. И они скрепили свое примирение на мизинца. Чуя почувствовал от этого невероятное облегчение — теперь он больше не будет ни о чем сожалеть.