Страхи — это неотъемлемая часть в жизни каждого. Не может на Земле существовать человек, который ничего бы не боялся — тот, кто с гордостью и самоуверенностью заявляет о том, что он самый храбрый, на самом деле — самый большой глупец и лгун. Страхи есть у всех. Возможно такое, что человек может и не знать о той или иной вещи, которая его пугает — ему необходим катализатор к этому испугу, чтобы наконец осознать, что страшит его по-настоящему, до глубины души. Или же человек просто трусливо закопал этот страх глубоко в себе, стыдясь его или до тошноты пугаясь. Но бояться чего-либо — совершенно нормально и естественно, человек не может выбрать, что его страшит, а что нет. Это возникает где-то на подсознательном уровне, когда только при взгляде или при ощущении объекта страха начинают мелко трястись колени, глаза максимально расширяются и начинают слезиться от подступающей влаги, а голос заметно дрожит. Страха не надо стыдиться, его не надо утаивать в себе — так он будет только разрастаться, становиться все больше, пока не поглотит человека целиком. Нужно заглянуть в лицо своим испугам, встретить их с надменным взглядом и высокомерной улыбкой — сказать, что они уже далеко в прошлом.
Борьба со своими страхами — это борьба с самим собой. Это слезы, крики и истерики от того, что внутри становится невыносимо больно, ведь все тело, а вместе с ним и душа, противится избавлению от испуга, настолько сильно к нему привыкнув. От тревожности не так просто избавиться, ведь она держится за человека мёртвой хваткой, будто змея, которая вцепилась в жертву. Не каждый способен выдержать такое эмоциональное напряжение — многие бросают все на полпути, смирившись с тем, что внутри все разъедается, словно от кислоты. Борьба со страхами — это испытание силы и мужества, готовность открыться новым мыслям и идеям, шаг вперёд — к будущему, в котором не будет чёрного, едкого пятна под названием «испуг». Да, страхи — это часть жизни, но им нужно уметь противостоять, они не должны давить на человека, все больше и больше погружая его в себя. Страхи сковывают, мешая жить полноценной жизнью. Счастливый человек тот, кто чувствует свободу не только во внешнем мире, но и внутреннем.
Чуе не хватало этой свободы — он ощущал себя загнанным в клетку, где не был способен сделать ни одного движения. Не хватало воздуха, все будто сжималось и давило всеми силами. Накахара чувствовал, что в какой-то момент был готов опустить руки — все казалось слишком сложным и непонятным. Перед ним словно выросла огромная стена, которой не было ни конца, ни начала, которую невозможно было не то что преодолеть, а даже прикоснуться к ней — она обжигала самым настоящим огнём, так печально знакомым парню, с тем же ужасным запахом горелой и грязной палки. Перебраться на обратную сторону этой злосчастной стены казалось ему совершенно нереальным. Как бы Чуя не пытался преодолеть её, — получал новые ожоги, намного сильнее и больнее предыдущих. Даже когда думалось, что долгожданный свет за громадной стеной уже виден, юноша неожиданно слетал вниз, где начинал все сначала. В такие моменты уже ничего не хотелось — наступали безысходность и апатия, все было настолько безразличным, что мысли о желанной свободе становились запредельными и запретными.
Но Накахара понимал, что не мог сдаться, просто не смел. Да, он был скован тяжёлыми цепями, перед ним стояла непреодолимая стена, он был загнан в клетку, но мальчишка мечтал — так искренно и по-детски мечтал. Он хотел вновь почувствовать лёгкое трепетание пальцев во время игры на фортепиано; желал ощутить снова то убаюкивающее чувство, когда не просто слышишь музыку, а играешь её сам. Эта мечта каждый день возле Чуи настолько близко, но он постоянно не мог за неё ухватиться — как на зло она ускользала из рук и уходила с каждой минутой все дальше. Парень хотел вернуть все, как было — он бы ни за что не ввязался в ту драку, а его жизнь не пошла бы под откос, унося за собой все знаменательные планы, от которых кружилась голова. И как бы страстно он не хотел исполнения своих желаний, чтобы словно по взмаху волшебной палочки, его жизнь пришла в норму, Накахара знал, что такого не произойдёт. Обычные мечтания и грёзы не помогут ему осуществить свою заветную цель — он должен был что-то сделать.
Мальчишке до нервного смеха казалась глупой ситуация, в которую он попал, — музыкант, боящийся играть музыку. Что может быть смешнее и нелепее? Он даже никогда не задумывался о том, что такое может с кем-то произойти — с ним самим уж тем более. Всё происходящее напоминало страшный сон или чью-то глупую шутку, но потом Чуя осознавал, что все, что с ним творилось — на самом деле реально. Ему было тяжело от того, что он никогда больше не сможет увидеть лиц знакомых ему людей, даже простого яркого солнца — перед глазами только серость; тяжело от того, что кошмары того ужасного дня не хотели отпускать его, выкачивая последние силы; тяжело от того, что музыка так близко и одновременно так далеко.
Последняя встреча с фортепиано в доме Осаму показала Накахаре насколько вся эта ситуация бесконтрольна — эмоции взяли над ним полное верховенство, несмотря на всяческие сопротивления. Внутри него происходили беспорядочные метания, его будто разрывало в разные стороны, мысли путались и звенели, заглушая друг друга. Он сам к себе почувствовал некое отвращение из-за своей реакции на то, что он должен был сыграть музыку, но не смог. Неудивительно, что Дазай тоже испытал раздражение по поводу странного поведения парня, — в таком случае ничего, кроме негативных эмоций, быть и не могло.
Мальчишка больше не хотел, чтобы повторялось что-то подобное — ему уже было достаточно. Он устал от постоянного страха, устал искать бредовые оправдания насчёт того, что из-за его кошмарной игры весь мир от него мгновенно отвернется. Чуя действительно хотел играть — хотел снова учиться, пусть даже если его учителем являлся Дазай — в каком-то роде, это было даже плюсом, если, конечно, не заострять внимание на нахальном характере музыканта — хотя это будет очень нелегко. Парень был правда хорошим пианистом, никакие слухи и яркие заголовки в газетах не могли изменить мнения Накахары. Не будь этих дурных подколов и до невозможности забавных шуточек, то он, возможно, восхищался бы Осаму точно так же, как и лет пять назад. Точно он это сказать не мог, ведь от этой скумбрии до сих пор можно было ожидать всего что угодно. Поэтому о мыслях Чуи идиоту-соседу знать было не обязательно, иначе тот точно получит в подарок от юноши заслуженный синяк под глазом за свои очередные колкости по этому поводу.
Парень никогда не думал о том, что ему когда-нибудь придётся давать отпор своим испугам. Он не признавал себя храбрым человеком — у него были страхи, но он старался их настолько умело прятать, что у него самого возникало порой такое ощущение, словно их и вовсе никогда не существовало. Но после такого самоуверенного заявления в голове один за другим всплывали все те вещи, из-за которых Накахара испытывал тревожность или же неприязнь. Одни страхи были стандартными, такие были практически у каждого человека, как, например, боязнь пауков, которая была у него скорее была на каком-то подсознательном уровне, ведь эти членистоногие никакого зла ему никогда не причиняли. Такие испуги были весьма безобидны — с ними жили многие люди.
Другие страхи формировались у юноши на протяжении всей жизни, будто ждали благоприятных обстоятельств для своего появления. Таким страхом он мог назвать боязнь потери кого-то близкого и родного, которая развилась у него, когда тот был ещё маленьким мальчиком. Потеря родителей сильно потрясла Чую — он, как и любой ребёнок, был привязан к своей семье. Накахара, будучи мальчишкой, не мог разобраться в том, что ощутил в тот момент, когда узнал о смерти родителей. Но сейчас, став не только взрослее, но и лишившись смелости играть музыку, он понял, что чувствовал в эти оба момента едва ли не похожие эмоции. Это было ощущение того, словно от него бездушно оторвали кусок — возникало чувство неполноценности и опустошенности. Мысли о родителях иногда вводили парня в глубокую задумчивость — какой была бы его жизнь, если бы они были живы? Безусловно, счастливой — его характер был бы проще; возможно, у него не было бы проблем в школе; одним словом — все было бы по-другому. И музыки не было бы в его жизни. Слишком противоречивые мысли.
Страх потери музыки и страх самой игры — абсолютно несовместимые вещи. От этого невольно возникал вопрос — как вообще такое могло произойти? Чуя сам был бы не против, если бы кто-то хотя бы дал подсказку, что уж там до открытого и полного ответа. Что-то в тревоге отвергать, но одновременно безумно желать — мальчишка думал, что такие непохожие друг на друга чувства могут встретиться только в фильмах и книгах. Никакого другого объяснения, кроме того, что он попал в какую-то слащавую драму, которая происходила с ним уже на протяжении двух с половиной месяцев, у него не было. Как будто музыка в один миг стала для Накахары чем-то запретным, но не перестала быть для него столь необходима и драгоценна, как обычный воздух. И одно чувство в голове перекрикивало другое, создавая полнейший хаос, и как бы сильно он не хотел обратного, испуг по отношению к музыке выигрывал.
Такое не могло больше продолжаться — Чуя понимал, что должен положить этому сковывающему страху конец. Эти дни, которые дал ему Дазай до следующего урока, должны были стать последними, когда он испытывал непреодолимую тревогу к музыке. Такого не должно больше повторяться, потому что это могло происходить бесконечно, но никакого результата в итоге все равно не будет, пока Накахара окончательно не возьмёт себя в руки. Он хотел бы быть так же полон решимости, как и при мыслях об избавлении от тяжёлых кандалов, которыми он сам себя сковал. Парень наполнял себя уверенностью, что сможет, что больше не передумает играть в самый последний момент, как бы все внутри не сжималось от парализующего холода.
Все следующие дни до выходных Осаму и Чуя вели себя так, будто первого урока музыки — если конечно его так можно назвать — вовсе и не было. Они также огрызались друг с другом — музыкант, не переставая, нес свои уморительные шутки, которыми юноша был уже был сыт по горло — требования заткнуться звучали за эти дни огромное количество раз. Но все же реакция соседа на его просьбу в тот день немного удивила Накахару. Ему казалось, что ничего, кроме возмущений и криков о том, что он на самом деле ужасный пианист, и не будет, но ошибался. Его реакция была вполне спокойная и скорее понимающая, что было невыносимо странно. Чтобы такой заносчивый парень, как Дазай Осаму, понимал чувства других людей? Звучало слишком фантастически.
Пианист ждал выходных не меньше, чем Чуя. Он старался не упоминать в их разговорах случай того дня. Во-первых, потому что так было меньше ворчаний со стороны коротышки, а Дазай не собирался в который раз выслушивать то, что он эгоистичный кретин. А во-вторых, потому его правда заинтересовала та самая таинственная проблема, которая не давала мальчишке спокойно играть музыку, — он даже сам удивился своему любопытству. Вроде бы, все лежало на поверхности, и самым главным препятствием для парня должно было быть отсутствие зрения, но, как предполагал Осаму, это играло совсем не ключевую роль. Накахара даже не притронулся к музыкальному инструменту, застыв перед ним, словно в оцепенении. Музыкант хоть и никогда не был учителем для кого-либо, но на глаза ему иногда попадались дети, которые только начинали играть. В них через край бил только энтузиазм от предстоящей работы, но никак не тревожность. Как и в других его знакомых, которые занимались музыкой. Поэтому такое поведение он видел впервые и понятия не имел, как на него реагировать.
Пролить свет на секреты Чуи Дазай пытался собственными силами. Разговаривать с самим коротышкой было бы очень глупо, если не опасно для жизни — пианист до сих пор мучился от боли в плече, вызванного самым сильнейшим ударом, который был на него когда-либо обрушен. Как он только без руки не остался в тот день? Но, а если говорить серьёзно, то беседовать на эту тему с парнем было бессмысленной затеей — не было даже и самого минимального процента того, что его сосед откровенно захочет с ним поговорить. На это Осаму было в принципе все равно — он вполне способен сам достать нужную информацию без всяких там вредных гномов. Но на Артура в этом случае рассчитывать не приходилось — он утверждал, что если бы Накахара захотел, то давно бы сам все и рассказал. При таком раскладе такой момент вряд ли когда-нибудь настанет, — если, конечно, не подвергать парня средневековым пыткам — но, сколько бы раздражения не было в музыканте по отношению к бестолковому соседу, для него это было как-то слишком. Из этого следовало, что ему придётся работать в одиночку, хотя он не особо был и против этого.
В семь вечера, когда на улице дул не хилый ветер, из-за чего пришлось закрыть едва ли не вечно открытое окно, они вновь оказались в кабинете Дазая, в котором стояло фортепиано, как будто вместе с ними ожидая той самой долгожданной минуты игры. От Осаму не могло ускользнуть то, как были напряжены плечи и скулы Чуи, словно его вели не на урок музыки, а на какую-то казнь. Но пианист не стал ничего говорить по этому поводу, делая вид, что не замечал
состояния ученика — наверное, он никогда не привыкнет так называть своего соседа. Но тревожность Накахары все же слегка передалась и ему — Дазай нервно кусал губы, устремив брови к переносице. Была только одна хорошая вещь в этой ситуации — мальчишка не мог видеть того, что музыкант тоже пребывал в неком напряжении. Он даже на своих выступлениях никогда не нервничал, никогда не было ни малейшего намёка на это — страх сцены и публики обошли его стороной. А сейчас он чувствовал, как что-то внутри сжималось от волнующего предчувствия чего-то не столь весёлого.
Боязнь бушующими потоками лилась по всему бледному телу Накахары, но он понимал, что ему нельзя было отступать назад. Он и так долго прятался в тени своих страхов, сейчас же ему хотелось только одного — наконец-то сыграть музыку, какой бы она не была. А потом снова учиться играть чуть ли не с чистого листа, но он был уверен, что в этот раз действительно готов к тому, что ему скажут.
Чуя сделал глубокий выдох и медленными, малость угловатыми движениями возвел руки над фортепиано. Осаму стоял немного поодаль, оперившись спиной к стене рядом с окном, и не отрывал настороженный взгляд от юноши, скрестив руки на груди. Тонкие пальцы надавили на клавиши слишком сильно — в уши врезалось громкое, резкое звучание нот, которого никто совсем не планировал. Это заставило Накахару нервничать ещё сильнее — он думал, что повторится такая же ситуация, как в тот день перед Хиротсу. Как бы он не хотел себя пересилить, этот склизкий страх опять обволакивал все тело. Снова становилось дурно — слишком жарко, что хотелось с головой окунуться в холодную ванну. Виски пульсировали так сильно, будто голова в любой момент могла взорваться подобно воздушному шарику. Все запахи в комнате смешали и стали ужасно противными, отчего кружилась голова. Словно прикоснувшись к чему-то горячему, парень уже хотел было убрать руки, но его остановил твёрдый голос Дазая:
— Играй до конца, Чуя.
Может быть, на самом деле и не так, но Осаму казалось, что его голос немного дрогнул. Он видел каждую эмоцию на лице мальчишки, и ему было совсем не до смеха, как это бывало в большинстве случаев при общении с ворчливым соседом. И это был не поддельный испуг и не какой-нибудь дурацкий прикол — он с уверенностью мог сказать, что в этот момент Накахара не притворялся. Да, для него это было странно — парень совершенно не понимал, в чем дело. Почему вдруг с ровного места Чую охватил такой страх, словно его собирались убивать? Но, даже несмотря на то, что у пианиста не было никаких ответов на свои многочисленные вопросы, он ощутил некоторое волнение. У него внезапно возникло такое чувство, будто на месте юноши сидел именно он, и, по непонятной ему причине, не мог играть так же хорошо, как раньше. Поистине неприятное — можно сказать, отвратительное чувство.
Не имея понятия почему, Дазай не мог позволить Накахаре прекратить играть. Музыкант не мог объяснить это требование — играть дальше, ведь гораздо лучше было бы прекратить такое невыносимое звучание. Было чувство, будто если Чуя сейчас остановится, то об уроках можно было бы и забыть. Хотя, на данный момент, Осаму о желанной выгоде от занятий совсем и не думал, словно он действительно помогал рыжему мальчишке безвозмездно. Но ему казалось, что именно продолжение игры будет правильным решением. Что-то внутри словно кричало об этом, поэтому это вряд ли можно назвать прихотью. Если бы у него возникло желание послушать, мягко говоря, не самую лучшую игру на фортепиано, то лучше бы он сразу застрелился, чем искажал себе слух и нервы.
Прищурившимся взглядом Дазай наблюдал за тем, как мелко дрожащие руки Накахары вновь опустились на клавиши музыкального инструмента. Честно говоря, Чуя ожидал совсем не такой реакции. Он думал, что сосед потребует остановить игру и начнёт капать на мозги тем, что все награды в его комнате ничего не значат, а сам он не то что посредственный, а абсолютно не талантливый пианист. Но удивиться словам скумбрии, которые прозвучали так, словно упал метеорит в разгар апокалипсиса, парень не успел — его личный конец света ещё продолжался. В голове был все такой же непроглядный туман, а тело никак не хотело успокаиваться до самого конца мелодии. Но, возникало чувство, будто этого конца не было и в помине, — казалось одно секундное нажатие происходило целую вечность. А ещё взгляд — этот тяжёлый, следящий взгляд, который Накахара чувствовал на себе. Хотелось крикнуть на всю улицу Осаму, чтобы он перестал так пялиться на него — Чуе и без этого идиота думалось, что стены ужасно на него давят. Но он не мог опять оторваться от игры, потому что сомневался, что вернётся к ней в скором времени.
Прозвучала последняя, завершающая весь этот ужас высокая нота. На какое-то время она повисла в воздухе, заглушая своим эхо тягостное молчание. Испарившийся окончательно звук передал свою роль незаметного глушителя ритмичным настенным часам. И либо юноше мерещилось, и он окончательно сошёл с ума, либо отчетливый стук бешено колотящегося сердца правда совпадал с тиканьем механизма. Он, конечно, мечтал о том, чтобы Дазаю в один момент зашили рот и тот не смог больше болтать всякую ерунду, но сейчас Чуя хотел, чтобы сосед сказал хоть что-нибудь. Но музыкант как будто нарочно издевался над ним, угрюмо молча и даже не шевелясь — такое только напрягало.
Осаму думал, потупив взгляд в пол и в беспокойстве покусывая обветренные губы — хотелось закурить, но было совсем не удачное время. Он даже и не знал, чему тревожился, ведь не его же игру сейчас будут оценивать, хоть он никогда этого особо и не боялся. Возможно, было дело в правильных словах? Но что он должен был сказать? Это должны быть какие-то слова поддержки или, может, что-то ещё? Пианисту в принципе никогда не приходилось поддерживать людей в чем-либо, а тут ему надо было сделать это так, чтобы Накахара не устроил ему бой без правил. Дазай понимал точно, что насмешка, которой ждал от него Чуя, в данной ситуации была бы самой отвратительной реакцией, которая вообще могла бы быть. Но ему самому не хотелось смеяться, потому что причин для смеха тут вовсе не было. Ощущалось что-то вроде загнанности в угол, отчаяния и крика о помощи. Того крика о помощи, которым он сам пытался докричаться до многих вот уже два года.
Музыкант не знал, верить ли тому, что он видел или нет — правильно ли он понял взгляд и игру Чуи, несмотря на то, что она была ужасной. Всё говорило об этом — тот же самый потерянный взор и та же самая безысходность в музыке. У них была одна проблема. Или же ему действительно все только казалось? Было похоже на очередную бредовую мысль, неожиданно прилетевшую в голову. Чтобы они были хоть в чем-то похожи? Никогда в жизни, — это всего-навсего простое совпадение.
Вытряхнув из головы странные раздумия, Дазай как будто очнулся ото сна. Медленные, аккуратные шаги затмили собой назойливое тикание часов, чему мальчишка, не взирая на то, что его ожидали не совсем тёплые слова, был только несказанно рад — ещё несколько минут молчания, и он точно бы сошёл с ума. Слегка потянуло чем-то приятно горьким — Накахара почувствовал, как Осаму сел рядом с ним.
С глубоким вздохом проведя руками по тёмным волосам и собрав мысли воедино, пианист наконец произнёс без какой-либо привычной насмешки:
— Я ничего не буду говорить о твоей игре.
Чуя лишь горько усмехнулся, услышав эти слова. Конечно же, что можно вообще было сказать о таком бездарном исполнении? Промолчать только и оставалось. И как он должен реагировать на это? Благодарить этого идиота, что он хотя бы прямым текстом не назвал его игру отвратительной? В таком случае было бы лучше, если бы парень все-таки просто свихнулся от монотонного тикания часов, чем выслушивал отличнейшую критику Дазая ни о чем.
— Тебе настолько противно это комментировать, что ты предпочтешь тупое молчание? — зло и язвительно процедил юноша. Ему было совершенно все равно на необычный для музыканта тон и то, что тот, наверное, теперь ощущал себя едва ли не героем — не стал униженных и оскорбленных унижать ещё больше. И мысль о благодарности — уже третьей за их знакомство — за то, что подтолкнул к игре, снова отпала, стоило этой скумбрии только открыть свой рот.
— Здесь нечего говорить, — неожиданно резким тоном ответил Осаму, заставив Чую слегка стушеваться, но не потерять свой пылкий настрой. Пианисту казалось, что этот вариант ответа будет что ни на есть самым лучшим, но, видимо, его сосед считал несколько иначе. Но он не собирался как-либо исправляться, а уж тем более по указке какого-то недовольного подростка. Он был уверен, что и его учитель поступил бы точно также. Парень никогда не видел, чтобы кто-то с таким рвением желал услышать, какой он ужасный музыкант, но, похоже, Накахара Чуя был исключением. — И без слов все понятно.
— Ни черта тебе не понятно! — возмущённо бросил мальчишка, даже не повернув голову к Дазаю. С какого перепуга этот ненормальный решил, что ему все ясно, когда он абсолютно не знал, о чем говорил? Это не у него мелкой раздражающей дрожью постоянно тряслись руки; это не ему видятся по ночам отголоски того, как горящей палкой тычут в глаза; это не он видел перед собой всего лишь серую пустоту — Чуя был более чем на сто процентов уверен, что Осаму никогда его не понять, даже при большом желании — у него не было таких проблем.
Да, пианисту были не понятны многие проблемы соседа. У него не было и особого желания в них капаться — у него своих забот хватало по самое горло, если не выше. Но он ясно видел только одно — что-то явно мешало Накахаре играть музыку так, как он играл её прежде. И хоть Дазай никогда не слышал исполнения невыносимого коротышки, он был уверен, что многочисленные награды, грамоты и медали были в его комнате не просто для красоты. Вообще он скептически относился ко всяким конкурсам, хотя и сам в них участвовал — но все же иногда не по своей воле, но ощущал, что когда-то игра парня была совсем другой, вовсе не похожей на эту. Возможно, этому послужило странное поведение Чуи что перед игрой, что во время неё, что после — все это казалось Осаму настолько знакомым, что становилось не по себе. Или же это было простое проявление интуиции и мышления. Если сложить два плюс два, то становилось понятно, что юноша был музыкантом, по словам Артура достаточно хорошим. Но обычная потеря зрения не была единственной причиной плохой игры. Остальные причины для него были загадкой, покрытой мраком.
— Даже если ты начнёшь все здесь крушить, доказывая, что я не прав, это не изменит моего ответа, коротышка, — мигом переключившись на безмятежную улыбку, проговорил Дазай, издевательски потрепав соседа по рыжей макушке, за что сразу же получил звонкий удар по руке. И хоть на самом деле времени у них был вагон, пианист не собирался тратить его в пустую, ведь как говорится: «Сделал дело — гуляй смело». А этого самого «гуляй смело» он ждал едва ли не с начала того момента, когда согласился быть учителем для Накахары. Чем быстрее мальчишка вновь сможет нормально играть, тем скорее к Осаму снова вернётся утраченное два года назад обожание в глазах людей. По крайней мере, он хотел на это надеяться. Поэтому вести бесполезные, но такие забавные споры было пустой тратой драгоценного времени. — Что касается наших уроков — я помогу тебе избавиться от тех проблем, которые мне видны. В конце всех занятий я хочу услышать от тебя эту мелодию.
Зазвучала тихая, с трудом слышимая музыка, которая становилась едва ли не ещё тише с каждой проигранной нотой. Она была такой неприкасаемой, выскальзывающей из пальцев — её невозможно было чётко уловить и тем более удержать в своём восприятии. Но из-за этого мелодия не становилась плохой, совсем наоборот — хотелось слушать её с ещё большим упоением и жадностью, стараясь не пропустить ни единого момента её сладостного звучания. Эта музыка была подобна мелодии ветра — лёгкого морского потока, который с нежностью и заботой касался каждого сантиметра чувствительной кожи. От этих прикосновений по телу шёл приятный, успокаивающий холодок, который как будто служил напоминанием о том, что это ещё только начало. И пусть оно такое блаженное и светлое, но не стоило относиться к нему с таким легкомыслием.
Этот переход был плавным и ласкающим слух — не было в голове такой мысли, что он здесь совсем не уместен. На побережье, где чувствовался благоприятный морской холодок, словно начали приходить тяжёлые тучи — сначала их было немного, но после становилось все больше, пока они окончательно не закрыли собой небесную лазурь. С каждой секундой становилось все прохладнее, — звучание ноты уже было слышно гораздо отчетливее, чем в первые минуты игры. Морской, чуть ощутимый бриз сменялся сильным, бушующим ветром, который всем своим устрашающим видом твердил о том, что лучше поскорее спрятаться, чем иметь с ним дело. Но скрываться совсем не хотелось и, подставляя лицо величественному порыву, было желание раствориться в его тёмном одиночестве, как бы говоря, что он вовсе не одинок. Такую мелодию уже мог услышать каждый без особых усилий, — она беспощадно колотила по ушам, будто показывая свое превосходство, но при этом невероятным образом сохраняла грань между идеальным исполнением и бесталанным.
Настроение в музыке скакало, словно по нервным дорогам — когда казалось, что все пошло на успокоение, звучание нот резко подпрыгивало выше. Тёмные тучи словно метали молнии, а неугомонный ветер не хотел больше дарить прежнее тепло и не хотел его принимать от кого-либо. Не принимал и противился, будто бы боялся привыкнуть к этой заботе, а в один момент вновь стать брошенным. Грохотал гром, а морские волны бились то друг о друга, то о покрытый мелкой галькой берег — все требовало спокойствия и ранней тишины. И они словно были услышаны — тревожная, тяжёлая музыка медленно уходила на спад, уступая место умиротворению и свету в голубом небе. Мягкий бриз успокоил свои печали и снова стал чарующим ветром.
С окончанием игры Чуя будто вернулся в реальность из какого-то другого, несуществующего, но манящего мира. Теперь же перед ним предстояло не синее, бескрайнее море, а надоедливый сосед музыкант. Но Накахара повторится — никогда и ни от какого-либо другого исполнения он не получал столько разнообразных эмоций, как от игры Дазая. Она открывала что-то неизведанное и потаенное, проникла в самую душу. Но впрочем он уж слишком расщедрился на восхищения, пусть даже и в мыслях. Но была одна вещь, которая его слегка смутила.
— Это не твоя музыка, — наблюдательно заметил юноша и в ту же секунду был готов откусить себе слишком длинный язык за такую точность. Осаму ведь являлся тем, кто обязательно придерётся к каждому услышанному слову, и этот случай не мог быть исключением. А в сказанной парнем фразе скрывалось именно то, что он знал абсолютно каждую мелодию пианиста, что было самой настоящей правдой. И эта назойливая скумбрия не упустит отличного шанса в очередной раз поиздеваться.
— Играть мою музыку для тебя было бы слишком просто, — ехидно произнёс музыкант, смиряя Накахару не столько насмешливым, сколько малость удивлённым взглядом. Да, от Артура он уже знал, что мальчишка увлекался не просто музыкальным искусством, а искусством, автором которого являлся Дазай — его композициями. В этом пианист сам же смог убедиться ещё в тот раз, когда Чуя застал его во время одной из удачных попыток игры — только по двадцати секундному исполнению коротышка смог догадаться, что его сосед — это Дазай Осаму. Сам он вряд ли бы смог провернуть такое. — Ты их все наверняка знаешь наизусть. До сих пор не верится — Накахара Чуя без ума от моей музыки!
— Когда до тебя уже наконец дойдёт, что ключевое слово здесь «музыка»? — раздражённо ответил парень, которому казалось, будто он объяснял совершенно элементарные и простые вещи — причём уже не в первый раз. Он же не какой-нибудь там попугай, чтобы повторять одно и тоже. У этого придурка действительно были серьёзные проблемы, если ему приходится все разъяснять, как маленькому ребёнку. Что за детский сад?
— А тебе напомнить, кто автор этой музыки? — находчиво и самолюбиво отметил Дазай, невольно даже для себя приподняв подбородок вверх. Честно говоря, он был согласен со словами Чуи. В мире музыки он знал достаточное количество музыкантов, с которыми у него сложились самые разные отношения, в том числе и отношение к их творчеству. Одни пианисты нравились ему как обычные люди, с которыми можно было отлично поговорить, но если говорить об их игре, то Осаму предпочитал отмалчиваться. И наоборот — музыка казалась превосходной, практически без изъянов, но сам по себе человек был неприятным типом и вызывал отторжение, стоило только с ним заговорить. «Золотой середины» таких людей было очень мало, что даже возникало ощущение, будто они какой-то вымирающий вид. Дазай был согласен с тем, что относиться и к музыканту, и к его музыке можно абсолютно по-разному. Но это не мешало ему в который раз издеваться над сварливым коротышкой. — Поэтому, как бы ты не пытался скрыть своего обожания ко мне, у тебя ничего не получится.
— У тебя, видимо, мозги набекрень, раз несешь такую чушь, — недовольно фыркнул Накахара, закатив глаза от очередной высокомерной фразы соседа. Слишком уж много было самоуверенности и надменности в голосе этого дуралея, который, похоже, только умел нести чушь и твердить о том, какой он распрекрасный — хотя, в принципе, для Осаму это было одно и тоже. Мальчишка понимал, что до конца занятий кто-то из них точно не доживёт — либо он сам решит, что лучше все-таки попасть под машину, чем учиться музыке с этой скумбрией, либо пианист, которого Чуя при удобном случае когда-нибудь столкнет с лестницы. И он с каждой секундой, проведённой с Дазаем, все больше симпатизировал второму варианту.
— Будем считать, что у тебя есть душа, и что где-то внутри неё ты все же со мной согласен, — насмешливо ответил музыкант и, быстро поднявшись со скамейки, отошёл на пару шагов, стоило ему только заметить, как напряглись маленькие, но сильные кулаки Накахары. Как бы саркастично не относился Осаму к своему соседу, быть избитым неуравновешенным подростком ему совсем не хотелось — одного плеча ему и так хватило — вот тем более смех — быть побитым ворчливым гномом. На такие случаи было бы неплохо запастись каким-нибудь средством защиты. — Но продолжим об уроках. Эта музыка будет разделена на части, и каждую ты будешь играть до тех пор, пока мне не понравится.
— То есть банальное заучивание, — скептически произнёс Чуя больше как утверждение, нежели вопрос. Да уж, не о таких занятия он думал. Он, конечно, не был профессионалом в деятельности преподавания, но имел в этом малые представления — все же прошло не настолько немного времени с их последних уроков с Хиротцу. И чего в них точно не было — так это бесцельной «зубрежки» мелодии. Это было сравни тому же самому, что учить школьные конспекты, но совершенно в них ничего не понимать — толку от этого никакого не будет. Более идеального обучения представить и нельзя.
— То есть полное проникновение звучанием, — неспешно поправил Дазай, вспоминая то, что ему рассказывал собственный учитель, когда парень, а в то время мальчик, ещё только учился играть на фортепиано. Этот человек любил и умел не просто философствовать, а заинтересовывать своими размышлениями многих, даже одиннадцатилетних, непоседливых детей. С его словами мало кто спорил, а если и вступал в спор, то в конечном итоге оказывался в проигрыше, ведь, как запомнил Осаму, его преподаватель всегда был прав в любых вопросах, особенно если они касались искусства. — Тебе ли не знать, что чувства, когда ты слушаешь музыку и когда играешь её сам, отличаются друг от друга, — заведя руки за спину и поглядывая на закрытое окно, углублялся музыкант в когда-то давно услышанные слова. И хоть он всегда с большой заинтересованностью слушал учителя, будучи ребёнком Дазай не воспринимал эти фразы всерьёз, да и в подростковом возрасте тоже — то ли это казалось чем-то очевидным, то ли бредовым, — голова была забита совсем другим. Только спустя продолжительное время он наконец смог понять значение этих слов — к сожалению, на собственном опыте. — Тебе нужно вспомнить это второе чувство, чтобы ощутить прежнее удовлетворение от игры.
Если говорить начистоту, то Чуя был слегка удивлён тем, как пианист с едва ли не со стопроцентной точностью определил одну из его проблем. Конечно, он знал, что эти чувства абсолютно различны — при простом прослушивании музыки не было того удовольствия, которое можно было получить при самой игре. До травмы Накахара этого не понимал, потому что был неразлучен с миром музыки — не было таких моментов, когда по какой-либо причине ему запрещалось играть. Он всегда играл музыку, когда хотел, и даже если бы были эти запреты, парню было бы на них полностью до лампочки — никто не имел права говорить ему о том, что мелодии отныне под наказом. С травмой юноша чувствовал, что невольно отдалялся от мира музыки, даже возникали мысли о том, чтобы самолично отказаться от неё. И обычные прослушивания композиций совсем не успокаивали, а вгоняли в ещё большую тоску — не хотелось только лишь слушать, хотелось играть и творить самому, несмотря на дрожь во всем теле и глухой звон в ушах.
Дазай попал пусть и не в самую точку, но относительно рядом, что было для Чуи удивлением. Его сосед говорил так, будто сам сталкивался с этой проблемой. Да, он понимал, что, как бы то ни было, Осаму тоже был человеком, у которого также могли быть разные жизненные неурядицы. Тот же самый творческий кризис, длившийся два года и мешавший не только выйти на сцену, но и нормально сыграть мелодии. Но о том, что музыкант мог сталкиваться с такой же проблемой, как и него, парень почему-то не подумал. И действительно ли это она? Может, пианист всего-навсего по состоянию Накахары предположил проблему и её решение? Ответы на эти вопросы он мог лишь предполагать, поэтому решил не заострять на этом большого внимания — обычное гадание здесь никак не поможет. И вообще у Чуи было много своих трудностей — не хватало ещё на голову узнать и о трудностях Дазая.
— Ты что, стихи пишешь? — усмехнувшись, спросил мальчишка, склонив голову набок. Как бы он не старался показывать свою насмешливость, возможно, эта идея была и не самой худшей, какой могла бы быть. Уже было отлично то, что их уроки начинали приобретать какой-то смысл — они могли собачиться друг с другом и не под видом занятий. Но не говорить же Осаму о том, что его планы, на самом деле, неплохи. — Так поэтично, что аж тошно.
— Тебе не угодишь, коротышка, — устало ответил пианист, потирая переносицу и возвращаясь на место рядом с Чуей. Какой-либо благодарности и хороших слов за такие гениальные идеи он, конечно, не ждал, но мог бы быть хоть маленький намёк на них. Музыкант себе порой удивлялся — почему он до сих пор терпел этот невыносимый рыжий комок? К концу занятий ему точно придётся посетить не просто психолога, а психиатра. — Предлагаю поменьше сквернословить и начать играть.
***
Тем, что прошла уже неделя с того времени, как они с Дазаем начали наконец заниматься музыкой, Накахара был не просто удивлён, а шокирован. То есть спустя два месяца жизни без музыки, которые для него казались самыми отвратительными в жизни, он снова начал играть на фортепиано, хотя практически уже поставил на этом жирный крест. Не взирая на все рвения и мечтания, парень чувствовал, как медленно, но вместе с этим стремительно опускались руки — Чуя был уверен, что сам больше никогда не сможет сыграть и до конца жизни останется со своими страхами и сожалениями. Но кто бы мог подумать, что удача в одно мгновение вновь повернётся к юноше сияющим лицом, на котором играет добродушная улыбка — музыка постепенно, маленькими и осторожными шагами, подобно детским, возвращалась в его жизнь. Его игра сейчас, конечно, не такая удивительная и звучная как раньше, но он стремился к этому, чтобы наконец искоренить из своего исполнения этот гадкий и противный звук, который выходил у него пока что.
Наверное, нельзя сказать, что за эту неделю был какой-то весьма заметный прогресс. Накахара будто заново учился играть и только лишь привыкал к музыкальному инструменту, хотя самые первые ощущения от соприкосновения с клавишами у — в то время — мальчика были совершенно другие. Было сложно — как будто по новому учиться ходить, но если в этом случае по большей части тяжело физически, то в случае Чуи было тяжело морально. Дрожь в руках и тяжесть в голове никуда так просто не исчезли — они все также давали о себе знать, но Дазай, каким-то образом — можно ли его назвать чудесным? — быстро проследил состояние парня и одной лишь фразой выводил из него, словно из гипноза. «Играй до конца» — эти же слова юноша повторял и про себя, стараясь выйти из той мрачности, которую сам невольно создавал вокруг себя, к яркому и теплом свету. И этот свет, такой слабенький и далёкий, Накахара видел, даже несмотря на свою слепоту, и всеми силами шёл к нему, преодолевая все свои боязни.
Пока было действительно сложно говорить о каких-либо знаменательных успехах, но Осаму видел, что они все-таки были. Видел по движениям мальчишки, которые с каждым занятием понемногу утрачивали свою угловатость; по тому, как на последних двух уроках по окончании игры на его лице появлялась лёгкая улыбка, хотя раньше он всегда выглядел напряжённым. Пианист бы не сказал, что звучание игры улучшилось — возможно, он просто привык к такому плохому исполнению. Но звук на данный момент был не самой важной деталью, на которой музыкант хотел бы заострить не только свое внимание, но и внимание Чуи. Конечно, звучание в музыкальном исполнении являлось и всегда будет являться самым важным в этом виде искусства — этого Дазай никак не отрицал. Но для Накахары именно сейчас звук не имел огромного значения.
Хоть внутренние переживания Чуи оставались для пианиста тайной за семью печатями, к знанию которой он в принципе сам не стремился, сопоставив некоторые свои наблюдения, он сделал некоторые выводы. Он не утверждал, что они правильные и до самого последнего слова точные, но пока они были единственным, что у него имелось. Имея большие сомнения, Осаму рискнул предположить, что какие-то душевные терзания не могли дать парню должного спокойствия, которое позволило бы ему играть. Складывалось ощущение, будто бы его сосед боялся самой музыки, как огня — словно случилось в жизни Чуи что-то такое, что заставило с настороженностью относиться к музыкальному искусству. Дазай размышлял о том, что потеря зрения и страх музыки могли бы быть каким-либо образом связаны, но не видел ничего, что могло бы их объединять. Только и оставалось что наблюдать дальше.
Даже несмотря на возмущённое и в некоторые моменты отстраненное поведение Накахары, Осаму чувствовал, что парень рад музыкальным занятиям. Иногда коротышка сам упоминал об уроках, хотя музыкант и не забывал о них; не бросал играть, даже когда ему было слишком трудно и тяжело собраться с мыслями. Честно говоря, пианиста стойкость и целеустремленность Чуи, в какой-то степени, восхищали — почему-то он сразу же вспоминал себя в его возрасте. Ему тоже важна была музыка — он был готов играть её днями и ночами, становясь все лучше и лучше. Она важна для него и сейчас, но… На данный момент было сложно что-либо сказать.
Фраза «Привыкнуть играть музыку» для Дазая звучала странно. Для пианиста это было тоже самое, как привыкнуть дышать. Поэтому он использовал в отношении мальчишки немного другие слова, которые казались ему более яркими. «Снова почувствовать музыку» — это было намного больше, чем просто фраза; намного больше, чем банальное и пресловутое «Привыкнуть». Привыкнуть к чему-либо может каждый — в этом не было ничего сложного, хватит лишь частного повторения одних и тех же движений, и все будет готово. Почувствовать и проникнуться способны лишь единицы — те, кто действительно желает ощутить заветную и желанную эйфорию, то самое чувство, как будто все в первый раз. Только ради этого сладкого ощущения Осаму был готов каждый день стирать себе память. Именно это и нужно ощутить Чуе. Каким-то образом, утратив хрупкую связь с музыкой, он чувствовал перед ней страх, которого у хорошего музыканта совершенно быть не должно. И как бы язвительно пианист не относился к Накахаре, он был уверен, что коротышка его ещё только удивит.
***
У Чуи иногда складывалось такое впечатление, будто работа Артура не имела ни конца, ни края. Они довольно редко виделись с тех пор, как переехали. Иногда, если повезёт, и парень проснётся рано, то он мог поговорить с Рембо минут пять, пока тот поспешно проверял свои вещи перед тем как уйти, — мужчина постоянно делал все в последний момент, из-за чего часто опаздывал на работу. Возвращался опекун ближе к позднему вечеру, где-то часов в десять; когда у него были хоть какие-то силы, то готовил ужин, на котором они вместе с Накахарой обсуждали прошедший день, а когда нет — предпочитал перекинуться с племянником парой слов и лечь спать. И, к сожалению, последний вариант событий происходил чаще, чем хотелось бы. О выходных говорить не было и смысла — нельзя было понять, были они или нет. Практически прошло три месяца с первого дня их проживания в новом доме, а отдыхал Артур всего лишь раза три в каждом месяце. Как будто мужчина был единственным работником во всем театре и выполнял работу за всех сразу. Такой расклад событий не мог не надоедать юноше.
Чуя понимал, что быть директором одного из крупных театров в Йокогаме — задача не из простых, тем более после переезда, когда нужно ещё только привыкнуть к новому месту и людям, и чтобы они прониклись к новому начальнику доверием. А ещё эта чёртова бумажная работа, которая, видимо, не закончится никогда. Мальчишка себе уже представлял то, будто весь театр, сверху донизу набит кучей самых разных бумаг — нужных и ненужных, а Рембо в одиночку все это разгребал. Были бы помощники, то с этой работой можно было бы быстро справиться — насколько это возможно, конечно. Но судьба в слишком неподходящее время решила зло подшутить над Накахарой — помощь от него была бы никакая. Тем самым, все сильнее меркла надежда на то, что опекун все-таки приведет племянника когда-нибудь в театр. Похоже, должно случиться что-то поистине невероятное, чтобы это произошло.
Компания Дазая не переставала раздражать Чую. Ему казалось, что в один момент он окончательно свихнется, и переезд в дом для душевно больных ему будет обеспечен. Когда ему все же удавалось поговорить с Артуром, то некоторые темы их разговоров касались и скумбрии, а если точнее — уроков музыки. Парень особо не задерживался на рассказах о самих занятиях — о них практически нечего было говорить, — он переходил к тому, что всеми силами пытался убедить мужчину, что вполне может сам о себе позаботиться, а музыканту не обязательно находиться рядом с ним едва ли не каждый день. Рембо был как всегда непреклонен — хоть и выслушивал все претензии от племянника, но решения своего не менял. Накахара не раз заводил разговоры об этом, но в конечном итоге сдался — по этому вопросу разговаривать с Артуром было сравни общению с камнем.
Осаму чуть ли не чувствовал себя королём на новой кухне — именно эта комната была им самой посещаемой. Приходя поздно вечером, Рембо не всегда принимался за готовку, поэтому эта ответственность была возложена на плечи соседа. Как впрочем и все остальные обязанности по дому, но ими занимался сам Накахара, возмущённо крича о том, что он не настолько беспомощный, что не в состоянии протереть пыль с полок шкафов. Только с нижних полок, естественно — невысокий рост не давал ему дотянуться до верха. Пианист не упускал момента, чтобы не потешиться над «маленькой» проблемой соседа — в ответ Чуя пытался наугад ударить этого идиота тряпкой и, к удивлению, пару раз ему это удавалось. Ни один их день не мог пройти гладко и без взаимных пререканий, и попыток со стороны мальчишки врезать этой надоедливой скумбрии.
Уже был вечер, около семи часов. Дазаю казалось, что за эти несколько недель он узнал всю кухню вдоль и поперёк — где лежали кастрюли, различные кухонные принадлежности и специи. Но сейчас, перерыв едва ли не всю комнату, он не мог найти злосчастную мицубу*, которая должна была спокойно лежать в холодильнике, но, каким-то магическим образом, там не оказалась. Тихо говоря что-то себе под нос, музыкант открывал каждую дверцу настенных кухонных гарнитур, заглядывал в каждый закоулок, но эта трава словно провалилась сквозь землю. К постоянным, нервным перемещениям и еле слышным ворчаниям прислушивался Накахара, пытаясь представить в голове картину того, что Осаму был готов начать рвать и метать только из-за того, что не может найти мицубу, которая в один момент стала самым важным ингредиентом в овощном рагу. Артур практически всегда и без неё обходился, добавлял лишь изредка, сохраняя на какой-то особый случай.
Да, эта трава не имела огромную роль в приготовлении еды — она скорее придавала хороший аромат и изысканность. Но ещё только вчера вечером пианист заметил небольшой пакетик мицубы в холодильнике, а теперь его будто след простыл — не могло же быть такое что этот пакет отрастил себе ноги и решил поиграть в прятки. Дазай проверил практически все шкафы и ящики — осталась только одна полка. В ней были какие-то полотенца, старые, но чистые тряпки и фартуки. Отодвинув ненужные вещи в сторону, он заглянул в глубину полки, но не нашёл того, что искал, зато его взгляд зацепил другую интересную вещь. В самом конце одиноко стояла небольшая баночка с таблетками — музыканта это удивило, потому что он знал о том, что лекарства находились в совсем другом месте. Его удивление и даже недоумение возросло, когда он прочитал, что это за таблетки — антидепрессанты.
В голове сразу возникло множество вопросов. Почему таблетки оказались именно здесь? Неужели есть необходимость их прятать и от кого? И кто именно их принимал? Осаму невольно посмотрел на Чую, который пальцами скучающе отыгрывал по столу какую-то мелодию. Почему-то именно мальчишка казался пианисту тем, кто пьёт эти лекарства, — на это указывали некоторые перепады настроения, которые случались у того пусть не часто, но и нельзя сказать, что редко. Дазай, конечно, понимал, что у его соседа с нервами не все в порядке, но не думал же, что все настолько плохо. Или же он просто поспешил с выводами?
— Не знал, что Артур пьёт таблетки, — крутя баночку в руках, задумчивым взглядом прослеживал за Накахарой пианист. Прямо спрашивать о лекарствах, которые, возможно, принадлежали парню, было не самой лучшей идеей. Тем более, что они не зря запрятаны в такое укромное место, куда бы догадались заглянуть только в самый последний момент. Если парень что-то о них и знал, то Дазай сразу это поймёт — на его лице всегда написаны все эмоции.
Слова о таблетках заставили юношу напрячься — пальцы, играющие беззвучную мелодию, замерли, а взгляд на мгновение показался Осаму тяжёлым и обжигающим, словно парень был готов проделать в полу дыру. В голове перемешались мысли, а смутные догадки, которые мучали Чую на протяжении нескольких месяцев, в этот самый момент могли подтвердиться. И он был этому совершенно не рад.
Всё дело было в еде. Конечно, нельзя было отрицать того, что каждый человек готовил по-разному. Каждый добавлял свои определённые приправы и специи, поэтому вкус одинаковых блюд у разных людей получался разным. Практически каждый день еду готовил Дазай и готовил в принципе неплохо, по крайней мере, Накахару ещё не увезли в больницу с отравлением. Вкус стряпни музыканта не мог похвастаться чем-то запоминающимся, но если бы мальчишка определял блюда соседа из других нескольких, то с некоторой вероятностью определил бы правильно — пианист слегка все пересаливал. Но слово «практически» являлось ключевым в частоте готовки Осаму.
Еда Артура всегда нравилась Чуе — был бы у него выбор между самыми шикарными кухнями мира, он бы выбрал кухню опекуна. Его блюда казались настолько прекрасными и чуть ли не идеальными, что он с нетерпением ждал готовности каждого, с жадностью вдыхая аппетитный аромат. К жалости парня, в последнее время Рембо готовил редко — такие дни можно было торжественно объявлять праздничными. Но редко не означало, что никогда. В свои нечастые выходные мужчина химичил на кухне, создавая свои кулинарные шедевры, которых должно было хватать на несколько дней, но они надолго не задерживались. Или же он готовил после работы, но только если у него было не просто большое, а огромное желание это сделать. Еда Дазая, конечно, не вызывала у парня отвращения, но еда Артура дарила намного больше эмоций.
Только вот в последний месяц в готовке Рембо произошли некоторые изменения. Нельзя было сказать, что они были каким-то радикальными, из-за чего мог бы испортить вкус, изменения все же бросались в глаза, вернее на язык. Накахара не имел понятия, чему могло поспособствовать изменение вкуса — просто ссылался на новые приправы и не зацикливал на этом свое внимание. Еда была будто с каким-то странным горьковатым привкусом, но это совсем не напоминало перец и другие связанные с ним специи, которые добавляли остроты в пищу. Такого в еде пианиста юноша не наблюдал, хотя, обычно, тот добавлял все приправы понемногу. Но не это обстоятельство дало Чуе почву для смятений, а то, что блюда Артура, которые он ел на следующий день после приготовления, казались ему совершенно обычными — какой и должна быть стряпня Рембо. Этого горького вкуса больше не было, будто он и вовсе там не присутствовал. И так повторялось несколько раз — горечь то появлялась, то внезапно исчезала.
Мальчишка думал о таблетках, хоть и сам не понимал почему. Они ведь с Артуром ещё в Хирацука пришли к выводу о том, что эти успокоительные и прочее никак не помогут избавиться от кошмаров. Да и стал бы мужчина в тайне от племянника добавлять ему в еду лекарства? У парня не было даже слов, как все это назвать — это грязно и неправильно. Он был уверен, что опекун никогда бы так не поступил. Но теперь услыша о таблетках, Накахара испугался того, что его мысли могли оказаться правдой. Неужели Рембо действительно мог так сделать — юноша до самой последней секунды не хотел в это верить.
Чуя ничего не ответил Дазаю — он в торопливой спешке подошел к музыканту и не нарочито грубо выхватил из его рук баночку с таблетками. Потеря зрения являлась для него серьёзной проблемой, но почти наравне с огромным минусом пришло несколько плюсов. Другие органы чувств слегка усилились — такими были вкус и ощущение. Они, конечно, не были такими, как у супермена, но различия между «до» и «после» были. Открыв баночку под недоумевающий и хмурый взгляд Осаму, парень сначала принюхался. Запах не казался ему знакомым, и это не было удивительно — другие приправы Артура наверняка затмевали его. Хотя горечь чувствовалась, но необходимо было проверить. Взяв одну таблетку, Накахара стремительно отправил её в рот, чем привёл пианиста в шок. Он не думал, что коротышка начнёт пробовать их на вкус — вдруг это были действительно не его лекарства?
— Если ты захотел покончить с собой, то не в мою смену, — в шутливой форме проговорил Дазай, но в его голосе звучали строгие нотки. Он забрал таблетки из рук соседа и вернул на место. Не хватало ещё того, чтобы мальчишка отбросил коньки в тот момент, когда он рядом. Вот когда он будет где-нибудь, но только не вместе с этим чокнутым, то тот может делать все, что только душа пожелает. Но реакция парня все же показалась ему интересной, хоть он и ожидал немного другого. Вроде бы Чуя впервые в жизни слышал об этих антидепрессантах, а вроде он что-то о них и знал или, по крайней мере, догадывался о том, что они могли быть в доме.
Накахаре в данный момент было совершенно не до Осаму и его недошуток — он как будто на несколько мгновений выпал из реальности. Он узнал вкус таблеток — это была та же самая горечь, что и в еде Артура. Он не мог в это поверить. Казалось, что это просто какая-то ошибка, ведь Рембо никогда бы так не сделал. Или сделал? Чуя уже ни в чем не был уверен. И как он должен на это реагировать? Как поступить с лекарствами и мужчиной — нельзя же оставить все так, словно ничего не произошло. Мысли метались из стороны в сторону, будто в каком-то водовороте — юноша не знал, что ему говорить и делать дальше. Размышления о том, что опекун действительно давал таблетки племяннику в тайне от него, казались немыслимыми и ложными. Это же Артур — любящий его дядя, который всегда был открыт с ним и обсуждал с ним каждый, даже самый неважный вопрос. А что же в итоге? В какой-то момент Чуя заслужил того, чтобы от него таил какие-либо секреты самый дорогой в его жизни человек?
Только Дазай хотел дотронуться до плеча Накахары, чтобы вывести его из состояния транса, как тот неожиданно развернулся и быстрым, спотыкающимся шагом направился в свою комнату. Ему хотелось побыть одному, чтобы хорошенько все обдумать, иначе музыкант с его вечно незакрывающимся ртом не даст это сделать. Нужно было подумать о том, как поговорить с опекуном, и ему думалось, что этот разговор будет не из самых приятных. Он был готов говорить с Рембо о чем угодно, только не о том, что связанно с больницами — парень и так не любил их, а после того, как провел там замечательные несколько недель, вовсе не хотел вспоминать о докторах, таблетках и уколах. Но, видимо, у Чуи не было выбора.
Осаму растерянным и напряжённым взглядом проследил за тем, как мальчишка стремительно удалился в свою комнату, и остался на кухне один вместе со своим недоумением. Все это было не просто странно — это было ужасно непонятно для музыканта. Нахождение таблеток в самом дальнем углу кухонной полки, реакция Накахары и то, что он попробовал их, как будто что-то проверял. Дазай думал, что все станет понятней, но оказалось только запутанней. Одно пианист понимал точно — антидепрессанты никак не могли принадлежать Артуру, он даже не выглядел тем человеком, который их принимал. А Чуя выглядел? Он, конечно, был не очень хорошего мнения об этом заносчивом коротышке, но не настолько, чтобы бросаться ложными словами. Или не ложными? Может быть, помимо зрения у мальчишки были проблемы с нервами, и именно это мешало ему играть? Но почему же Рембо посчитал это такой большой тайной, которую мог поведать только лишь сам Накахара?
У Дазая уже начала раскалываться голова от многочисленных мыслей, которые ежесекундно сменяли друг друга. Сев за стол и тяжело вздохнув, он поправил спавшие на глаза волосы и зацепил взглядом тот шкаф, куда убрал таблетки. К таким интригам и драмам он определённо не был готов. К черту — это точно будет его первый и последний опыт в преподавании.
***
Через несколько дней после случившегося Артур объявил, что у него наконец-то выходной. И если бы раньше Чуя невероятно обрадовался, словно ребёнок, получивший игрушку, то сейчас он не знал, как реагировать на эту новость. Поэтому он просто сдержанно кивнул, когда мужчина сообщил об этом. Все предыдущие дни Накахара старательно обходил опекуна стороной. Обычно, в тех случаях когда он просыпался рано, парень приходил к Рембо поговорить, перед тем, как тот уйдёт на работу; если был уже поздний вечер, то он иногда дожидался мужчину, даже если они и перекидывались всего лишь парой фраз, после них у парня всегда оставалось внутри чувство чего-то тёплого. Несколько дней этого не было — юноша избегал Артура, практически не выходил из комнаты и не замечал Дазая до такой степени, что тому стало даже обидно от того, что юноша игнорировал все его подколы. Но он ничего не мог с собой поделать — они с мужчиной уже сидят за ужином, а Чуя до сих пор не мог нормально собраться с мыслями.
Если честно, то парень понятия и не имел, почему нервничал — как будто его поймали за чем-то противозаконным и в скором времени зачитают приговор. Он хотел лишь того, чтобы всего его догадки оказались неправдой, а доказательства причастности Артура к этой затее в мгновение исчезли — чтобы этой истории с таблетками вообще не существовало. В таком случае Накахара сейчас бы разговаривал с Рембо о том, как продвигались дела в театре, а мужчина бы спрашивал племянника насчёт музыки — и не было бы того, что первый в смятении сидел в своей комнате целый день.
Вкус еды снова отдавал лёгкой горечью, и Чуя не мог спутать ни чем другим этот привкус — это определённо были те самые таблетки. Ему не хотелось есть эту еду, но для прикрытия он обязан был это делать — по крайней мере, до того момента, пока не поймёт, что уже в состоянии поговорить с опекуном. Но минуты тянулись. Артур пытался завести с племянником какой-либо разговор, но надолго Накахары не хватало — он либо отвечал односложно, но старательно вежливо — даже слишком старательно, либо натянуто улыбался. В какое-то мгновение мальчишка даже признал, что у Осаму — по сравнении с ним — получалось несколько лучше. Но не о нем сейчас была речь. Или же…?
— Как тебе идея того, чтобы дать несколько уроков по готовке Дазаю? — полюбопытствовал у Рембо Накахара, лениво перебирая еду палочками. Идея такого начала пришла в голову парня так внезапно, что он решил сразу же за неё ухватиться, иначе никакой разговор бы так и не состоялся. Главное — начать говорить, а потом он уже сможет действовать самостоятельно и по ситуации.
— С чего бы вдруг? — беззлобно усмехнувшись, с удивлением спросил Артур. Это было весьма неожиданное предложение, казалось, даже сказанное в шутку. Обычно, если речь заходила о музыканте, то парень только лишь ворчал на него и говорил о том, какой тот надоедливый и раздражающий. А сейчас предлагал обучить пианиста готовке — без слов о том, чтобы снять того с должности няньки. И удивило Рембо не столько само предложение Чуи, сколько то, что, видимо, его племянник уже начал привыкать к присутствию соседа.
— Эта бесполезная скумбрия совсем не умеет готовить, — придал своему голосу как можно больше возмущения Накахара. В принципе еду Осаму нельзя было назвать плохой, готовил он весьма недурно — ещё не было такого момента, когда юноше становилось нехорошо от его стряпни, а это что-то и значило. Развить навыки готовки ему конечно бы не помешало, но мальчишка вряд ли бы стал просить Рембо помочь в этом деле — все-таки музыкант был уже не маленьким, сам мог разобраться. Однако ради того, чтобы начать разговор, сказать это было необходимо — просто ничего другого на ум не приходило. — Либо у него все пресное, либо он добавляет столько всякой ерунды, что невозможно есть.
— И причём же тут я? — улыбнувшись уголком рта, снова задал вопрос Артур, хоть и знал, каким будет ответ. Ему было приятно от того, что Чуе нравилось, как он готовил, пусть даже в последнее время это случалось редко. Тем более мужчине хотелось хоть как-нибудь растянуть разговор, ведь на целый день Накахара заперся в своей комнате и вышел только к ужину, а усердно требовать то, чтобы он открыл дверь, было бы неправильным. Поэтому мужчина хотел восполнить весь прошедший день — он уже давно привык к их разговорам.
— Ты же постоянно на работе, а в доме всем заправляет эта бестолочь, — демонстративно покрутив палочками в воздухе, разъяснял мальчишка. Если так подумать, это же была чуть ли не чистая правда. Когда-нибудь настанет тот день, когда Дазай станет считать этот дом своим собственным и начнёт разбрасывать по углам свои вонючие носки. Этот расклад событий абсолютно ужасен — гораздо лучше, если произойдёт конец света, чем Чуя будет вдыхать эти зловония, особенно с его обострившимся обонянием. Этот идиот и так уже считал себя почти хозяином, когда Артура, конечно же, не бывало дома — что может быть прекраснее? — Ещё месяц его еды, и я откину копыта. А твоя еда мне всегда нравилась, особенно в последнее время, — медленно опустив палочки на стол, Накахара непринужденно подходил к самой важной части всего разговора. И тут он уже понял, что не должен отступить, как бы не хотелось. Ему нужно было узнать правду, какой бы она не была. — Ты что-то стал туда добавлять?
— Да, — тихо прокашлявшись, проговорил Рембо каким-то хриплым, не своим голосом. Это сразу насторожило парня — если все было бы в порядке, то такой внезапной смены настроения вовсе не было. А теперь получилось так, что опекун, даже сам того не подозревая, уже начал выдавать себя. Чтобы быстро исправить ситуацию, мужчина постарался широко улыбнуться, но его улыбка вышла немного нервной. И отчасти он был рад, что племянник этого не видел. — Но это секретная специя, а шеф-повара не выдают своих секретов.
Чуя ощущал, как внутри все закипало от негодования, словно в жерле вулкана. Ещё пару мгновений, и он был готов в буквальном смысле взорваться. Беспечность и даже лёгкая пренебрежительность в голосе опекуна давили на нервы. Артур упорно делал вид, будто ничего не произошло, будто у него не было от парня никаких важных тайн, и они жили совершенно обычно. Такую позицию Рембо мальчишка понять не мог — чего он пытался добиться тем, что подмешивал таблетки в еду собственного племянника? Вопросы не давали покоя, а знание о том, что мужчина всеми силами нагло скрывал неутешительную правду, выводили ещё сильнее. Неужели у него действительно были такие мысли, что его поступки останутся незамеченным? Хотя все же стоило отдать ему должное — молчал, как партизан, и, видимо, собирался держать свою оборону до конца. Только вот у Накахары совсем не было желания играть по правилам опекуна.
Загадочно, но натянуто усмехнувшись, Чуя расслабленно откинулся на спинку стула и направил стеклянный взгляд на Артура. Хоть его глаза практически ничего не выражали, Рембо почувствовал, будто в комнате стало на несколько градусов жарче. Он ощутил себя неуютно под тяжёлым взглядом племянника — по его спине невольно прошёлся неприятный холодок. Юноша терпеть не мог разговаривать с Артуром на повышенных тонах, ссориться с ним и спорить. Такое случалось весьма редко, в большинстве случаев мужчина пытался уладить конфликты, что у него умело выходило. За исключением одного случая, когда он начал вмешиваться в школьные дела парня. Тогда Накахара очень долго обижался на него. В этот раз он не собирался идти на уступки — он знал, что в этой истории нисколько не виноват.
Голос юноши в миг стал резким и холодным, словно это говорил совсем не он:
— Можешь ничего не рассказывать — я и так все знаю о таблетках.
Вытащив из кармана толстовки злосчастную баночку, парень поставил её перед Артуром. Её глухой удар о стол раздался в звонкой тишине и как будто застыл в ней. В воздухе повисла огромная туча напряжения, которая невыносимо давила, не давая нормально вздохнуть. Чуя нервничал, хоть и не понимал, что именно его заставляло тревожиться. Он всем телом ощущал, как нервничал Рембо. Мальчишка в который раз проклял судьбу за то, что именно сейчас при нем не было зрения. В данный момент он был готов отдать все, лишь бы увидеть выражение лица опекуна — тот момент, когда его поймали с поличным. Накахара переживал, но вместе с этим, в какой-то степени, чувствовал некое удовлетворение — будто разгадал самое загадочное преступление за всю историю человечества.
Парню с его «особенностями» понадобилось немало времени, чтобы найти эти дурацкие таблетки. Обычная аптечка находилась в ванной, и там они находиться не могли — Дазай при нем нашёл их на кухне. Но «кухня» для него было понятием обширным — было всего пять шкафов, в каждом из которых было по три-четыре полки. До некоторых из них мальчишка физически достать не мог — приходилось на страх и риск вставать на шаткий стул и молиться всем богам, чтобы не упасть. Вроде бы полок и шкафов было не так уж и много, но Чуе в какой-то момент показалось, будто их число перевалило за сотню — они были нескончаемы. В особенности те, которые были расположены наверху. Он с большим трудом мог коснуться их стенки, из-за чего пару раз уже был готов к падению, но, к счастью, все обошлось. За час Накахара перевернул едва ли не всю кухню верх дном и обвинил себя в чрезмерной глупости — какой черт его вообще вынудил первым делом начать поиски с высоких полок — хотя откуда же он мог знать, что таблетки найдутся внизу? Но все же, несмотря на некоторые минусы проделанной работы, юноша остался доволен результатом — при нем было неопровержимое доказательство дел Артура.
— Откуда ты их взял, Чуя? — не отрывая взгляд от маленькой баночки, подрагивающим голосом спросил Рембо, прерывая молчание. В его горле образовался огромный ком, и мужчина даже удивился тому, что смог вообще что-либо сказать. Что-то отрицать уже не было никакого смысла, никто другой в этом доме, кроме него не знал о существовании этих лекарств. И мальчишка всем своим видом показывал, что был настроен решительно и не собирался выслушивать ложь. Таким парня не часто можно было увидеть.
— Какая разница откуда? — возмутившись такому нелепому и бессмысленному вопросу, проговорил Накахара. Злой огонёк с каждой секундой разгорался все сильнее, а Артур только способствовал этому. Как же эта ситуация казалась совершенно глупой и до нервного смеха абсурдной. Парень в очередной раз думал о том, что его жизнь напоминала ему какой-то драматический сериал. Слишком много странностей произошло с ним за последние месяцы. И тогда уж не судьба, а дурные сценаристы решили так жестоко над ним посмеяться. — Главное сейчас не это! Может хоть что-нибудь скажешь?
— После переезда твои кошмары не прекращались, — начал пояснять мужчина, слегка прокашлявшись и перемещая свой взгляд на племянника. Сны мучали мальчишку чуть ли не каждый день, и это очень настораживало Рембо — это нельзя было назвать нормальным. У него был вариант — сходить к психологу, но он понимал, что Накахара сделает все что угодно, лишь бы не ходить по ненавистным докторам. Поэтому он решил о врачах даже не заикаться. С таблетками была та же самая история, но предпринять что-либо было необходимо. Другого выхода Артур не видел. — Нужно было что-то делать.
— И ты решил скармливать мне в тайне таблетки? — брезгливо сморщив нос, произнёс Чуя так, будто выплевывал слова, как что-то гадкое. Он был не просто зол — он был обижен. Он же не какое-то животное, чтобы ставить над ним эксперименты. До самого конца парень не хотел верить в то, что опекун мог так низко опуститься, — и Накахара даже не собирался слушать его глупые оправдания. Тайны, конечно, могут быть у всех, он с этим не спорил. Несмотря на то, что они с мужчиной договорились делиться друг с другом секретами, юноша только иногда что-либо не договаривал. Но, в основном, эта была незначительная мелочь, вроде очередной драки или плохой оценки. По части секретов Артур, видимо, решил переплюнуть племянника, только не самым лучшим образом. — Думаешь, о лекарствах в еде я бы никогда не догадался? — каждым словом Накахара будто забивал гвоздь, — старался надавить на Рембо, чтобы заставить его говорить по существу. Хоть парень и строил догадки насчёт таблеток, на все сто процентов в своих предположениях он уверен не был. Если бы Дазай не нашёл ту самую баночку, то вряд ли бы Артур стал воспринимать слова племянника всерьёз. Да и сам мальчишка потом бы смирился со странной горечью в пище, утешая себя тем, что это просто совпадение. — Это ещё хуже, чем могло бы быть.
— Знаю, я не прав, — тяжело вздохнув, ответил мужчина, неловко потирая шею. Ему было не то что неловко — ему было совестно. Он ведь сам не раз утверждал, что знал Чую так, как никто другой, но в этом случае это самоуверенное утверждение потеряло всякий смысл. Он был уверен, что Накахара никогда не догадается о существовании таблеток, что он спокойно пропьет свой курс и даже не заметит этого, а его кошмары наконец-то канут в бездну. Артур совершенно не предполагал такого исхода, но прекрасно осознавал, какая у воспитанника будет реакция, если он узнает. И с этим не прогадал. Ему с самого начала не нужно было так поступать, но, если уж говорить правду, то Рембо был доволен хоть и не конечным, но результатом. — Но признай сам — кошмары тебе стали видеться реже.
Изо рта Чуи невольно вырвался нервный смешок, а глаз начал напряжённо дёргаться. Такого неслыханного бреда мальчишка не слышал даже от Осаму. Конечно, благородный Артур Рембо решил проявить себя, как герой, и всеми способами, даже самыми грязными, решил помочь несчастному племяннику. Так по-рыцарски, что невыносимо отвратительно — мужчина всегда прикрывался тем, что только лишь желал помочь, но это ни к чему хорошему не приводило. По крайней мере, для Накахары. И главное — его мнения вообще решили не спрашивать, словно у парня его совсем нет. Это раздражало больше всего.
С кривой улыбкой на губах юноша подался вперёд и сквозь зубы ответил:
— Меня сейчас не волнуют чёртовы кошмары, а то, что ты даже не пытался со мной поговорить! Ты решил действовать у меня за спиной.
— Чтобы в любом случае услышать отказ? — добавив немного недовольства в голос, проговорил Артур. Пытаясь оправдаться, мужчина понимал, что делал только хуже — спорить о чем-либо с Чуей было себе дороже, но и молчать он просто не мог. Он хотел, чтобы Накахара понял то, почему он решился на такой неправильный поступок. Да, его методы были оскорбительны по отношению к мальчику, но никак иначе он поступить не мог. Рембо уважал мнение Чуи, но здесь он точно знал, что тот категорически будет против всяких лечений. Артур думал, что обратиться за помощью к доктору Мори, у которого он в последнюю встречу взял номер телефона, будет самым оптимальным вариантом в этой ситуации. — Я поступил неверно, но только лишь для того, чтобы помочь тебе.
— А разве я просил помогать? — возмущённо воскликнул Накахара, эмоционально махая руками. Это не была причина, это было дурацкое оправдание своих ошибок. О таком юный музыкант даже слышать не хотел — он вполне наслушался этих слов от опекуна, когда в очередной раз менял школу. И все снова повторялось — защита, помощь, благородство, — его тошнило от этого. — Я тебе говорил, что сам со всем справлюсь!
— И к чему же это привело? — тихим, отрешенным голосом произнёс Рембо и сразу пожалел об этом. Чуя всегда пытался своими силами разобраться с проблемами и не любил, когда Артур в них вмешивался. Но в тот день, когда парень лишился зрения, весь тот контроль, который он пытался удержать в своих неопытных руках, внезапно исчез. О том происшествии, как и о том, что он ничего не видит, Накахара терпеть не мог говорить — это подорвало его уверенность в себе. Такая тема являлась для него болевой точкой.
Юноша резко встал со стула и, оперившись руками о стол, несмотря на холодный тон, был готов рвать и метать:
— Лучше уж никакой помощи, чем получать её от тебя.
Не дожидаясь ответа опекуна, Чуя быстрым шагом направился к себе в комнату, где он смог бы наконец-то побыть в одиночестве. Продолжать этот неприятный разговор было бессмысленно — выслушивать бредни Рембо совершенно не хотелось. Все, что Накахара хотел услышать — он услышал, этого было достаточно. Этот поступок хоть и не был чем-то криминальный или абсолютно аморальным, но ему казалось, что это самое ужасное, что с ним когда-либо случалось — не принимая во внимание потери зрения. Парень считал опекуна самым настоящим предателем, ведь наивно полагал, что мужчина никогда не станет относиться к нему, как к какой-то собачонке, и против его воли кормить таблетками. Видимо, он слишком плохо знал своего дядю — Чуя был разочарован.
