из разбитых картин

      Утро кажется таким странным: он будто засыпал в одной реальности, а проснулся в другой.       Болит всё: затёкшие ноги и руки, всё туловище, особенно в районе рёбер и шеи — во сне он скатился с подушки. Как и предполагалось, спать на плоском, твёрдом и холодном полу — не лучшая идея.       Хотя просыпаться на плоском, твёрдом и холодном полу в одиночестве — вообще отстой.       Несколько секунд он растерянно моргает, потом тянется за отложенными в сторону очками, надевает и впустую проводит рукой по полу: Саши не просто нет, он ещё и одеяло с подушкой за собой убрал. Отлично, теперь даже непонятно, оставался ли он здесь на ночь, или это всё была одна большая галлюцинация.       Ну и какое Женя ему ощущение дома, если он сбежал?       Шлёпает босыми ногами по полу до ванной, умывается и возвращается в комнату, пристально осматривая её так, будто впервые видит. Честно говоря, он надеется найти записку с объяснениями или хоть какой-то символ того, что он не сходит с ума. Символом становится аккуратно сложенный у изголовья дивана свитер — слишком аккуратно для Жени, а мама никогда бы так не сложила. Значит, всё это ему не приснилось.       Уже что-то.       На нижнем этаже, в отличие от верхнего, уже не тихо: мама в широких домашних штанах и футболке переворачивает лопаточкой блины на кухне, напевая себе под нос какую-то песню. — Доброе утро, — бодро говорит она, только заслышав шаги на лестнице и даже не оборачиваясь. — Не думала, что ты встанешь раньше обеда. — Доброе, — Женя звучит очень неуверенно. — А сколько времени? — Половина двенадцатого, — отзывается она и ставит на стол белую тарелку с каёмочкой. — Предупреждая твои вопросы о том, что я ещё тут делаю — у меня выходной.       Женя понятливо кивает головой и по привычке усаживается на стол, подвернув ногу, и смотрит на еду, думая, голодный ли он. — Ешь, чего смотреть-то, — улыбается мама и треплет его по волосам. — Секунду, я только мёд достану.       Калинкин задумчиво крутит в руках вилку и смотрит в окно, а потом, решая зайти издалека, спрашивает: — Почему я не должен был встать раньше обеда? — Потому что вы тут до поздней ночи шатались по дому, правда, на часы я не смотрела, но, если даже соседская собака молчала, было уже сильно за полночь. — А «вы» — это кто?       Он пока не понимает, есть ли смысл прикидываться дурачком, но надежда умирает последней, и можно было пока верить, что имелся в виду кто-то другой; мало ли, с кем Женя мог ночами ходить по дому. С телефоном, например. — Жень, ты же не считаешь свою мать глупой, да? — улыбается она широко, ставит банку мёда на стол и закрывает шкафчик. — Ты сам отправил мне сообщение. А то, что у меня есть уши и я могу слышать, думаю, обсуждать не надо. — А, да, — судя по всему, вчерашняя ночь начинает доходить до него только сейчас. — А он ничего не оставлял, когда ушёл? — Да, вымытую за собой кружку и записку на кухонном столе, — мама отодвигает тюль и берёт с подоконника кусочек бумаги, исписанный неровным почерком, и кладёт перед его тарелкой, потом отодвигает себе соседний стул, садится и упирает подбородок в сложенные руки, будто ждёт какую-то интересную историю.       Женя пробегается взглядом по записке: формальные благодарности, даже обидно немного. — Так объяснишь, что произошло? — мягко интересуется мама.       Женя тяжеловато вздыхает и берёт в руки чашку чая.       История про поджог дома и ночные поиски кошки занимает у него минут десять, просто потому что слишком много запинается и подбирает слова, несмотря даже на то что он благоразумно убирает из своего повествования всю ту часть, в которой они поцеловались. Мама внимательно слушает, кивает головой и отпивает чай, вздыхая: кажется, даже не планирует ругаться за то, что он непонятно где таскался ночью. — Ты предлагал ему остаться? — она звучит обеспокоенно. — Предлагал, — отвечает Женя. — Как видишь, его здесь нет.       И, наверное, он выглядит слишком расстроенным чем-то ему одному понятным, слишком себе на уме, и мама незамысловато интерпретирует это по-своему: — Жень, вот ответь сейчас честно, ладно? Он тебе нравится?       Женя давится чаем и старается изобразить полнейшую невозмутимость, не поддаваясь внутренней панике. Это что, так очевидно? — С чего ты взяла? — Нет, ну ты всё-таки считаешь свою мать глупой. Я знаю тебя семнадцатый год, естественно, я прекрасно понимаю, когда тебе кто-то нравится. Ты так себя ведёшь… забавно, — после некоторой паузы договорила она. — Понятно, как придурок, — вздыхает Калинкин, и мама тихо смеётся. — Как давно ты в курсе? — Дай подумать, — она сводит лопатки, потягивается и делает ещё глоток чая. — С нашей совместной поездки, наверное.Ты всё время смотрел на него так, будто увидел привидение. Но лучшее привидение в твоей жизни.       Женя испытывает невероятное желание удариться об стол головой, но вместо этого почему-то спрашивает: — Как думаешь, его мама в курсе? — Она довольно догадливая женщина. И, к тому же, она тоже с нами ездила, так что, кажется, очевидно, — ей, собственно, даже не нужно уточнять, в курсе чего именно. — А, и Саша, думаю, должен был ей всё рассказать. Подожди, — она в момент встряхивается и улыбается так, как может только мать, узнавшая, что у её ребёнка есть взаимная симпатия; от этого Жене хочется не только удариться об стол, но и залезть под него, — ты ведь тоже ему нравишься? Ты же не можешь не нравиться. — Боже, мам, — он пытается не улыбаться, но у него просто не выходит. — Думаю, нравлюсь.       И она, всё ещё сияя, наконец допивает чай и вздыхает: — В таком случае, я рада.       Кухня на несколько минут погружается в тишину. Женя думает, что это было не так сложно, как ему казалось: такое ощущение, что его влюблённость автоматически оправдывает тот факт, что он нарушил штук пять негласных правил, в принципе, имеющихся в их семье, включая предупреждения о гостях и ночные прогулки. Даже если это — поиски кошек. Удобно, что тут ещё скажешь — хоть какие-то плюсы. — Ты предлагал ему остаться, но он всё равно ушёл?       Женя спокойно кивает. На самом деле, этот факт изводит его больше всего, потому что он ничего ровным счётом не понимает. Пока что получается откидывать мысли, что для Ваша всё происходящее ничего не значило, и поэтому он не оказался здесь с утра — просто сбежал. Он не исключает того, что Саше просто резко понадобилось куда-то уйти, так резко, что не хватило даже времени предупредить, но так тоже не получалось не волноваться. Ни адреса, ни номера телефона, ни каких-либо пояснений: хотелось бы верить, что это всё — такая конспирация, но верится с трудом.       Саша не из тех, кто просто сбежит, и хотя бы в этом Женя уверен. — И где он собирается жить? — С мамой у какой-то её подруги, — поясняет Калинкин. — Но это даже не в городе. — Получается, он вот-вот уедет, — делает она вывод. — Ты не хочешь поговорить с ним перед этим? — Хочу, — Женя подтверждает очевидное. — Но я даже не знаю, где он. И у меня нет его номера. — Сам подумай, — мама поднимается, чтобы убрать чашки в раковину. — Где может быть человек, готовящийся к переезду на несколько недель, если учесть, что у него в доме ещё есть, что перевозить? — Мам, ты гений! — он подрывается из-за стола и почти взлетает вверх по лестнице, чтобы наспех переодеться — толстовка, в которой он уснул, не очень подходит по погоде. — Всё гениальное просто, — фыркает она в ответ и открывает кран.       Погода сегодня кажется особенно приятной, хотя Женя обращает на неё мало внимания. Он почти бежит по самой привычной своей дороге; из вещей с собой только телефон с включённым звуком, ключи, на случай, если мама уйдёт из дома в ближайшее время, и наспех схваченная на кухне шоколадка с орехами — лишь бы не растаяла.       Сашин дом стоит где-то в середине улицы, и обычно его сложно заметить, но сейчас он невольно бросается в глаза на фоне живой природы вокруг: удивительно, что сад почти не пострадал. Потемневшие доски, покосившиеся окна без стёкол, обвалившиеся подоконники и крыша, половины которой уже нет на своём месте — она сложена в уголок у забора какими-то добросердечными соседями. Женя замирает в ступоре перед этой картиной, понимая, что ему страшно даже туда зайти. Не потому что остаток крыши может обвалиться ни с того ни с сего, а потому что придётся увидеть, во что превратились места, понравившиеся ему с первого взгляда.       Смотреть в глаза реальности — вообще не самое обнадёживающее дело.       В этот раз у него опять нет речи, только шоколадка, да и, если честно, он не особо-то и верит, что застанет тут Сашу. Возможно, тот проснулся ещё часа три назад и сейчас трясётся с большой сумкой в автобусе, параллельно отправляя маме сообщения о том, что всё в порядке и он едет.       Лестница неприятно скрипит под ногами, одна ступенька вообще проседает так, что, кажется, провалится, и Женя, проявляя чудеса грации и осторожности, преодолевает порог и останавливается в остатках прихожей. Чуть дальше просматривается кухня — видимо, основная пострадавшая комната, в которой не осталось буквально ничего, кроме дверцы, ведущей в подпол, и каких-то неопознанных досок. В целом, дом выглядит пустым, и Калинкин даже успевает расстроиться, как в зале что-то падает на пол с громким стуком.       Делает несколько шагов по направлению к комнате, откуда только что раздался звук; кеды пачкаются в золе, но Женя надеется, что она отмывается.       Он останавливается у самого входа в зал, и его хватает на одну-единственную фразу: — Я так боялся тебя не застать.       Саша, сидящий посреди комнаты возле какой-то глубокой коробки, наполовину заполненной вещами, поднимает голову и протирает лицо испачканными руками: — И зачем ты пришёл? — Спасибо, что не «пошёл к чёрту», — с облегчением улыбается Женя. — Но, вообще-то, я не собираюсь позволить тебе повторять мои ошибки. — Это какие? — Ваш скептически на него смотрит, переставая перебирать какие-то книги. — Избегать человека, который тебе нравится, — жмёт плечами Калинкин, присаживаясь рядом.       Он берёт в руки первую попавшуюся книгу и начинает её нервно протирать лежащей неподалёку тряпочкой. То, что он сейчас сказал, было довольно самонадеянно. — Я тебя не избегаю, — тихо, но очень искренне отзывается Саша.       Ответ вполне ожидаемый, даже почти очевидный, но Женя всё равно расплывается в самой дурацкой улыбке, на которую способен.       Он ему нравится. — Но ты ушёл, — всё-таки произносит он: ему важно это прояснить. — Хотя я предлагал тебе остаться. Я что-то сделал не так?       Ваш молчит, потупив взгляд в пол. — Просто, — Женя пускается в объяснения. — Я с утра проснулся и подумал, что сошёл с ума и всё вчерашнее мне привиделось. Я пока на свой свитер, сложенный на подушке, не наткнулся, так и думал, что это — одна большая галлюцинация. — А, свитер, — Саша реагирует так, будто вспомнил что-то очень счастливое. — Я хотел его забрать с собой, честно говоря.       Было что-то очаровательное в том, что, уезжая буквально на несколько недель, Ваш думал утащить с собой что-то, напоминающее о нём, судя по всему. Вряд ли есть другие причины, объясняющие, зачем кому-то нужен свитер в июле. — Так и всё же, почему ты не остался? — Я хотел, я, правда, хотел, не насовсем, чтобы не стеснять, но хотя бы на завтрак. А потом понял, что если я с утра с тобой заговорю, то вообще никуда не захочу уезжать.       Женя в какой-то момент понимает, что безостановочно трёт иллюстрацию на книге в руках, чувствуя, что сейчас растечётся по полу от неловкости и того, что не знает, как на это отреагировать. — То есть, — он, честное слово, пытается подобрать слова, — я зря сюда пришёл, да? — Дурак, — подводит итог Саша и смеётся.       Калинкин щурится от солнца и надеется забыть то, что только что сказал. — Помочь тебе собрать вещи?       Как-то так получается, что они неловко целуются около обломков книжного шкафа; Саша потом оправдывается, что у Жени было слишком много сожаления в глазах, и это хотелось как-то исправить. Когда они перебираются на кухню, чтобы посмотреть, что осталось целым из посуды, становится уже менее неловко, хотя Женя каждый раз тянется закрыть лицо руками и умереть от смущения на том же самом месте. Со стороны даже забавно.       В погребе Жене принципиально что-то не нравится. Они спускаются туда по шаткой деревянной лестнице друг за другом, до последнего, правда, пытаясь держаться за руки: никому не хочется понимать, что это бессмысленно. И травмоопасно.       Маленькое, неуютное помещение метр на полтора размером, всё сырое, со стенами, поросшими мхом и покрытыми паутиной, где большая часть пространства — полки с банками: лучше нельзя описать ту комнатку, в которой они оказываются. Жене хочется зажаться в ближайший угол, но, думается ему, живущий там паук будет против, и он просто хватается за Сашин рукав, пока тот что-то ищет. — Мама сказала найти банку компота или варенья, — поясняет он спокойно. — Знаешь, чтобы не с пустыми руками приехать. — А, я так понимаю, твои три сумки — это пустые руки? — подаёт голос Женя, тоже оглядывая полки.       Ваш фыркает в ответ и достаёт какую-то пыльную банку, на дне которой горстью плавают какие-то розоватые ягоды. — Подойдёт, — заключает он.       В конце концов, они долго сидят на полу на кухне, точнее, на его протёртой части, максимально облокачиваясь друг на друга, с видом на собранные вещи, которые, кажется, будет сложно довезти. — На какой автобус ты планируешь попасть? — интересуется Женя, спокойно сплетая их пальцы. — Тот, который в два пятнадцать, — Саша по привычке ищет глазами настенные часы, потом понимает, горько усмехается и укладывает голову на Женино плечо. — Понятия не имею, сколько до него осталось, — бормочет он невнятно, — но хотелось бы приехать пораньше. — Понимаю, — отзывается Калинкин. — Я тебя провожу.       И Ваш даже не сопротивляется.       Вся общая картина — один сплошной контраст, где они сидят в разрушенной потемневшей комнате, как островок, и упорно держатся друг за друга. Не хочется думать, что придётся разойтись через час, нааерное, может, чуть больше: всё-таки, до остановки ещё надо дотащиться, и Жене всё происходящее напоминает почему-то всю ту историю с оврагом. Возможно, это должно наталкивать его на слепой страх того, что вот-вот произойдёт очередной приступ, но, вроде как, сейчас не время, да и снаряд дважды в одну воронку не падает, или как там говорят, но вместо этого он проводит параллель. Тогда Саша пришёл, чтобы его вытащить, а вот сейчас, судя по всему, придётся поменяться ролями. — Знаешь, — вдруг говорит Женя, ещё больше его к себе прижимая, будто боясь, что он куда-то денется, — что я думаю? — Что? — интересуется Саша, поднимая голову и охотно прижимаясь ближе. — Что было бы неплохо куда-нибудь переехать. С тобой. — Тебе что, переездов мало? — иронизирует Ваш; видимо, ему сейчас не хочется разговоров про будущее. — Нет, я серьёзно, — Женя будто пропускает последнее замечание мимо ушей. — Знаешь, уехать в какой-нибудь другой город, хотя бы, более живой, что ли, насыщенный. Тебе никогда не хотелось? — Не знаю, я как-то не задумывался об этом, — отвечает он, почти развалившись. — Это что-то такое серьёзное, масштабное. Типа, будущее. Не знаю, как у тебя, но у меня нет чёткого осознания, что ещё года два, и придётся жить взрослой жизнью. — Нагнетаешь, — констатирует Женя. — Хоть я и согласен. Но, с другой стороны, — он немного медлит. — А кто сказал, что нам обязательно становиться взрослыми? Ничего не знаю, но, даже когда мне исполнится тридцать, и я буду весь из себя серьёзный, с работой, или что там ещё получают люди к тридцати… — Разочарования, — подсказывает Ваш. Женя осторожно трётся об него носом, думая, что в том слишком много реализма. — Так вот, даже когда мне исполнится тридцать, и пять дней в неделю я буду сидеть в каком-нибудь офисе, клянусь тебе, зимой каждые выходные меня можно будет найти катающимся со снежной горки. Я не верю вот в это понятие взрослости. Серьёзно, есть ощущение, что где-то внутри я пятилетний ребёнок, который сойдёт с ума от счастья, если ему купят воздушный шарик. Разве не со всеми это так работает?       Саша минуту молчит, всё ещё очень удобно лёжа на Жене и слушая, как у того бьётся сердце, и только потом очень серьёзно отвечает: — С тобой я перееду куда угодно.       И снова замолкает уже до самого выхода из дома.       Без пяти два они выходят за порог, и Саша просто захлопывает дверь — закрывать ключами же явно не имеет смысла. Женя отбирает у него одну из сумок с вещами и прямо чувствует, что ему всучили самую лёгкую. Честное слово, дай им волю, и они утопят друг друга в заботе.       Калитку Ваш уже закрывает на замок, видимо, чтобы из сада не воровали, и они уходят вперёд по уже привычной основной дороге, но почему-то молча. Женю это нервирует, и он решается спросить: — А про Алину Николаевну что-нибудь слышно?       Саша встряхивается, неаккуратным движением поправляет сумку на плече и заметно оживляется: — Да, Вера Ивановна звонила с утра, когда я только от тебя вышел. К ней заходила какая-то соседка, и, не знаю, каким образом, но у них зашла речь об Алине Николаевне, и та сказала, что видела такую кошку у себя в сарае. Очень вовремя, кстати — у неё там завелись мыши. — Ты уверен, что это твоя кошка? — Однозначно, там по описанию полностью подходит, вплоть до пятен и ушка, которое ей как-то порвали в уличной драке пару лет назад. Она у меня одна такая. — Я рад, — честно отвечает Калинкин. — Учитывая, как мы за неё переживали.       Ваш согласно кивает, пинает камушек, лежащий на дороге, в сторону обочины, и на секунду останавливается — сумки тяжёлые. Женя пользуется и этим: — Так… у тебя нет какого-то точного времени, к которому ты вернёшься? — Я не знаю, правда, — расстроенно отвечает Саша. — Сам понимаешь, дома быстро не восстанавливают. Может, недели три, может, месяц, может, два. Но к сентябрю мне однозначно надо вернуться, не могу же я сменить школу. Да и не думаю, что мамина подруга согласиться жить с нами так долго.       Женя соглашается с тем, что это справедливо и логично.       На остановке пусто, на ветру развеваются объявления обрывками, мусорка доверху заполнена пивными бутылками, скамейка обклеена жвачкой, а во всю боковую стенку остановки чёрной краской выведены несколько английских букв, видимо, составляющих какую-то аббревиатуру, известную только автору. — Абсолютно некстати, — Женя, видимо, сегодня отвечает за попытки завести разговор. — Но моя мама о тебе знает. Всё. Ну, почти всё. — И что она сказала? — голос такой настороженный. — Что рада за меня, очевидно же. Мы говорим о моей маме, я думал, ты и так понимаешь, что она крутая. — Даже спорить не буду, — Саша поднимает руки в шуточном защитном жесте.       Из-за поворота медленно, будто собираясь развалиться прямо сейчас, выкатывается старенький рейсовый автобус с окном, распахнутым настежь не по причине того, что кому-то захотелось подышать, а просто потому что закрываться оно перестало ещё прошлой весной. — Я бы обнял тебя на прощание, но, боюсь, с меня упадут сумки, — отшучивается Ваш. — А ещё я просто ненавижу прощаться.       Женя в ответ молча кивает головой: видно, что он расстраивается всё больше и больше, понимая, что его снова оставят одного. Казалось бы, всё только наладилось, и он более-менее закрепился здесь и понял, что дальнейшая его жизнь не так безнадёжна, как казалось раньше, как его отбрасывает опять в самое начало, где приходится заново вспоминать, как радоваться происходящему. Саша, глядя на это, вздыхает, улыбается и тянется в наружный карман сумки, откуда достаёт гелевую ручку и, осторожно придерживая Женю за запястье, выписывает на его предплечье одиннадцать цифр. — Я же обещал тебе свой номер телефона, — он буквально сияет, возможно, в поддержку, чтобы Жене не было так отвратительно. — И позаботься об Алине Николаевне по возможности, пожалуйста. Но главное, — он на секунду останавливается и тыкает его пальцем куда-то между рёбер, — позаботься о себе. И не скучай, да.       Автобус подъезжает к остановке и со скрипом раскрывает двери; салон не заполнен даже наполовину. — Саш, — Женя осторожно ухватывает его за рукав и первым делом впихивает в руки сумку и только потом отрывает взгляд от земли, которую разглядывал минут пять до этого, прочищает горло и говорит тихо, но очень уверенно. — Я влюблён в тебя.       Саша забирает сумку, кивает в знак благодарности, окидывает взглядом Калинкина с ног до головы, и у него немного сердце щемит. Ему приходится глубоко вдохнуть, и только с подножки автобуса, перед самым входом, он также спокойно и уверенно отвечает: — Ничего страшного. Я в тебя тоже.       Автобус, оставляя за собой облако пыли и забавно подскакивая на кочках, отъезжает от остановки, где теперь стоит только Женя, обхватив столб обеими руками и пытаясь в который раз осознать, что только что произошло.