Саша Так, наши планы на сегодня в силе? Вечером я иду показывать тебе классные места на набережной?
Женя Прости, пожалуйста, но у меня нет настроения куда-либо идти.Саша Что-то случилось?
Женя Можно и так сказать. Он спокойно пересылает ему полученное минутой ранее сообщение и с чистой совестью выключает телефон. Самое время выпить чай и успокоиться. В какой-то момент он обнаруживает, что сидит в углу дивана уже несколько часов, смотря в стену напротив, с кружкой остывшего чая в руках. Ещё вчера казалось, что, вообще-то, всё налаживается, но судя по всему, он забыл перекреститься. Нет, её, конечно, можно понять, но на все сто она была права в одном — выглядело это всё невероятно отвратительно. Саша за это время закидал его потоком сообщений, даже два раза позвонил, но, судя по времени из уведомлений, с этим он сдался пару часов назад, видимо, решив, что Женя хочет побыть один. Он, вроде как, и хотел — это было привычное комфортное состояние. Ну как, оно всегда представлялось ему, как комфортное, но вот сейчас это представление чётко треснуло по одной простой причине — теперь он был знаком с Сашей. Первые сложности переезда прошли, он успел вдохнуть и вернуться к обычной жизни, как по затылку прилетели вторые сложности — приходилось разрывать отношения — в конце концов, не все согласны выдержать расстояние. Он однозначно для себя понял, что, по большей-то части, начало своей истории в этом городе он вынес только благодаря знакомству с Вашем. И сейчас — вот и основная проблема, наверное — его не хватало. Глупо, но Женя точно не привык жаловаться. Под «жаловаться» он подгонял буквально всё, включая разговоры о проблемах, которые он переживает. Привыкший к тому, что всё происходящее он разгребает в одиночестве, и, кажется, даже успешно, он точно не собирался сейчас звонить или писать сообщения Саше — тот всё равно, скорее всего, злится на такое игнорирование. В половину седьмого с работы приходит мама, устало ставит сумку в коридоре и интересуется, что сегодня на ужин. — Макароны, — отвечает Женя. — Почти не пригоревшие, — очень честно отвечает. Понятное дело, мама тут же замечает его абсолютно подавленное состояние, забывает, что вообще-то устала и, поставив макароны разогреваться, заваривает Жене какао с корицей. — Не хочешь поговорить? — мягко спрашивает она, поставив на стол чашку. Даже не спрашивает, случилось ли что-то. Неудивительно, конечно — у Калинкина буквально на лице написано «я подавлен происходящим и колоссально нравственно страдаю». Во весь лоб. Маленькими буковками, чтобы влезло. — Не хочу, — решительно мотает головой он. — Может, как-нибудь потом. Она понимающе кивает и трепет его по волосам. До самого позднего вечера, когда уже темнеет, Женя запирается в комнате и пытается читать недавно начатую книгу, но совершенно не воспринимает текст и не понимает, что только что прочёл, пару раз пропускает строчки — просто не следит. Он понимает, что это, скорее всего, только первый его друг, который так поступит. Ну, он этого ожидал, когда уезжал, он был почти на сто процентов уверен, что они все перестанут общаться в течение года — между ними будет тысяча километров, но она была в числе первых, кто убедил его в обратном. Воображение ясно рисовало картину, что он не впишется в новый коллектив, постепенно разойдётся со всеми старыми друзьями, и на этом всё. Накручивать себя и тяжело переживать отношение окружающих к себе — в целом, обычное дело. Одиночество иногда казалось ему удобным — до того момента, как оно действительно приблизилось. По оконному стеклу, а потом и по подоконнику с лёгким грохотом ударил камушек. Женя нехотя садится на кровати, ставит ноги в салатовых носках на мягкий коврик и, не откладывая телефон, думает, стоит ли подходить. Прилетает ещё один камушек, но уже меньше. Женя думает, не треснет ли стекло, всё же встаёт и по холодному полу подходит к окну, раскрывает его (видимо, чтобы следующий камень прилетел ему в лицо) и оглядывается. Под его окнами всё ещё пустырь — он никуда не ушёл и всё ещё заканчивается не самым ровным оврагом — метеорит бы не упал, но вот человек — вполне. Недалеко от края каким-то чудом оказывается Саша — его видно в свете фонаря. Бросает на землю несколько оставшихся камушков и машет рукой с довольно радостным видом. — И что ты там делаешь? — флегматично интересуется Женя, проверяя время на телефоне. Одиннадцать ночи. — Не поверишь, — кричит Саша, подходя к забору дома. — Бросаюсь камнями в твоё окно, чтоб ты выглянул. — Спасибо за честность, — Калинкин подавляет улыбку: его, может, и не видно, но не стоит показывать человеку, который бросается камнями в твоё окно, что ты ему рад. — И зачем я тебе? — Ну, я хочу вытащить тебя из дома. Мне не нравится, что ты собрался запереться в четырёх стенах и страдать. — Кто тебе сказал, что я страдаю? — По тебе отсюда видно, — разводит руками Ваш. — А это, между прочим, метров семь. — Да хоть восемь, — отзывается Женя и тянется к ручке окна. — Я никуда не выйду. — Могу ли я поинтересоваться причиной? — Можешь. Я не хочу — это раз, — Женя всё же отпускает ручку окна. — И два — сейчас одиннадцать ночи. — Но тут же есть я, — наигранно обиженно констатирует Саша. — Не убедил. — То есть, не выйдешь? — как-то хитро интересуется Саша. — Не выйду, — спокойно подтверждает Женя, но закрывать окно не спешит — он знает, что намечается какой-то перформанс — Саша просто так не сдастся. — То есть, я сейчас съеду отсюда, и ты меня не остановишь? Он в несколько шагов достигает края ямы, на котором Женя не без труда различает скейтборд. Зная Сашины навыки катания, точно не стоит его туда пускать, но Женя ему не мать родная. — Если ты оттуда грохнешься, — кричит он в окно, чтоб точно дошло, — я тебе скорую вызвать не буду. — Не вызывай, — соглашается Саша, поставив одну ногу на скейт. — У меня отличные место, время и компания, чтобы помереть сейчас. — Так, ладно, пошутил и хватит, — Женя собирается остановить этот театр одного актёра, потому что Саша звучит слишком одухотворённо — будто реально собирается съехать. Любому человеку понятно, что съезжать в этот овраг просто опасно для здоровья — он весь каменистый, в каких-то бугорках, при желании можно даже въехать в куст. Калинкин до последнего думает, что Саша просто решил блефовать, но вот когда тот ставит вторую ногу так, чтобы удобнее оттолкнуться, появляются сомнения. — Отойди от края, — строго кричит Женя. — Если ты и покалечишься, то не по моей вине. — Так я и не по твоей, — Саша оглядывается назад с улыбкой — в свете фонаря немного видно, как у него глаза блестят. — Я по собственному желанию с твоего пособничества. — Какого пособничества? — Женя начинает нервничать и трепать край футболки. — Отойди оттуда, кому говорю. — А ты останови. Ваш откровенно издевается, последний раз бросает взгляд на окно, всё же, с трудом сохраняя баланс, отталкивается и в считанные секунды скрывается в овраге. Короткий крик эхом бьёт по ушам. Женя несколько секунд стоит на месте, тупо моргая глазами и не сводя взгляда с точки, где Ваш только что стоял. Как только приходит осознание, он наспех засовывает ноги в тапочки и шумно, пропуская ступеньки, несётся на первый этаж, где уже тише проходит к двери и старается ей не хлопать — мама всё же спит. С собой буквально только телефон, из одежды — потрёпанные пижамные штаны и футболка в катышках, прохладно, даже очень, бежать никакого желания, но он настолько быстро, насколько возможно, огибает дом, выскакивает через заднюю калитку и оказывается на пустыре за считанные минуты. — Саша! — кричит у самого края оврага имя, хотя надо бы «ты, придурок!». Выбора, как и ответа, нет — приходится осторожно, цепляясь за растущий рядом куст, спускаться вниз по вымокшей траве, надеясь не съехать вниз и не свернуть себе шею под стрекотание цикад. Под руками обламываются ветки куста, из-под ног резко выскакивает ошалевшая от жизни и появления Жени кошка. Уличная она или чья-то, естественно, непонятно — не потому что темно, а потому что для Калинкина кошки в городе делятся на Алину Николаевну и всех остальных. На дне оврага ничего необычного; свет от фонаря туда не падает, поэтому Женя только слегка различает очертания. В высокой траве, буквально в паре метров, валяется перевёрнутый кверху ещё крутящимися колёсами скейтборд, и совсем рядом — тело. В том, что тело — самое правильное слово в этой ситуации, Женя уверен. — Ты жив? — осторожно интересуется он, начиная издалека. Подходит ближе, приглядывается и выпадает в осадок. Саша лежит на спине, закинув руки за голову, смотрит куда-то наверх, в небо, и улыбается. — Скажи, звёзды здесь красивые? — голос Ваша звучит глухо, но чувствуется, что он абсолютно счастлив. — Если ты ещё не умер, я тебя сейчас собственноручно добью, — шипит Женя, пропуская философские вопросы мимо ушей. — Да ладно тебе, — Саша переводит взгляд с неба на Калинкина и улыбается так замечательно, что ему можно было бы простить даже сломанный забор, если бы тот был. Его же нет? У Ваша глаза искрятся как-то слишком красиво; в них то ли звёзды отражаются, что маловероятно, то ли этот пресловутый фонарь, что более вероятно, но не так романтично. Он вообще выглядит так, будто вылез из любовной мелодрамы прямиком в овраг: в огромной хлопковой рубашке, с растрёпанными волосами, в которых бы классно смотрелись ромашки, правда, вокруг только чертополох. Лежит на прохладной земле, довольно щурится, глаза прикрывает, и очень тепло улыбается. Понятное дело, он всегда казался очаровательным, даже когда с ним просто разговариваешь о ценах на хлеб, но сейчас будто стало в разы лучше. Он какой-то такой… настоящий? Не может не нравиться. Жене сложно продолжать вот так вот стоять и перебирать в голове эпитеты, подходящие Саше, так что он вздыхает: — Надеюсь, ты ничего себе не сломал, — и укладывается рядом в траву. Мокро и слегка неприятно, но он этого практически не замечает, понимая, что выглядит это всё, как сцена из фильма, и теперь становится понятно, почему её так часто снимают — чувства просто невероятные. Не хочется думать, что он может простудиться, что мама может проснуться и не обнаружить его дома, нет; хочется лежать вот так на траве ещё хоть час, хоть два, хоть до рассвета. — Видишь вот там звезду? — тихо произносит Ваш, но его слышно, просто потому что ничего не заглушает. Женя кивает головой, думая, что космос прекрасен, но в данной ситуации уступает первое место. — Это ковш Большой Медведицы, — продолжает Саша. — А больше я ничего не знаю. Калинкин фыркает от смеха: — У тебя так плохо с астрономией? — Возможно, — Саша жмёт плечами, но не смеётся. — Но я прихожу сюда не для того, чтобы иметь наглядное пособие к учебнику. Помнишь, — он поворачивается, — я рассказывал, что для меня значит море? — Женя кивает, боясь перебить. — Так это место значит не меньше. — Здесь кто-то ещё был, кроме нас? — шёпотом интересуется Женя, разглядывая ночное небо. — Не знаю. По крайней мере, я никого не водил. Сердце будто на секунду удар пропускает. Жене сложно понять, как можно вот так запросто доверить такие важные части своей жизни человеку, которого знаешь от силы три недели, но ему точно перестаёт казаться, что Саша просто общительный и дружелюбный, как всегда и как со всеми. Он заставляет чувствовать себя особенным, с ним уютно, буквально, на него нельзя злиться, даже если он заставляет выскакивать в одной пижаме на улицу ночью. Хотя, если признаваться, то Женя и не был против. — Тебе хочется доверять, — ни с чего добавляет Саша, будто опять умудряется читать мысли, и здесь уже точно добивает. Женя набирает полные лёгкие воздуха и, не сводя глаз со звёздного неба, перебирает двумя пальцами по траве куда-то в сторону Ваша, как ему кажется; вокруг тишина, а в голове абсолютная каша. Натыкается на ткань рубашки, понимает, что рукав, и осторожно проводит вдоль, надеясь дойти до запястья и не свести взгляда с ковша Большой Медведицы, подозрительно похожего на Плеяды. Практически невесомо проводит по ладони костяшками и кладёт руку между большим и указательным пальцем, потому что боится, и резко тяжело выдыхает, чувствуя, что его взяли за руку в ответ. Слова тут только лишние, и они продолжают смотреть на звёзды; вернее, Женя точно смотрит на них, а вот за Сашу он ручаться не готов. Резко сдавливает грудную клетку, и он хрипит, как при смерти. — Что с тобой? — Саша испуганно вскакивает, но его можно понять в этом плане. Сил отвечать нет. Воздух действительно начинает уходить, и это не дурацкая метафора, ещё немного, и за него придётся судорожно хвататься, как за самое дорогое. В глазах темнеет, голова слегка кружится, и он не понимает, как собраться обратно в таком состоянии, но чётко знает, сколько ещё секунд у него есть до того, как он начнёт беспрерывно кашлять, задыхаться и думать, что потерять сознание и не очнуться было бы легче. Резко вырывает руку, абсолютно не замечая ничего вокруг, по привычке хватается за горло и, уловив минутное облегчение, из последних сил вылезает обратно на дорогу и скрывается за калиткой, выдавливая надрывное «я буду в порядке», ужасаясь, как звучат остатки голоса, и понимая, что это Сашу ничуть не успокоило, но сейчас не время об этом думать. Вдох-выдох, даже если не получается, даже если кажется, что уже никуда не дойдёшь, изловчиться не хлопнуть дверью, не издать лишних звуков, даже хрипеть тише и осилить хотя бы дойти до лестницы — за ней уже ничего не слышно. Женя тяжело валится на пол за лестницей, сгибает колени, обхватывая их руками и прячет в этом замке голову, наивно веря, что вот так из неё сейчас уйдут мысли. Вдох-выдох, даже если не получается. Нет слова, способного описать, что сейчас произошло.