Я полюбил тебя во сне

Братья благополучно добрались до дома Дзюро ближе к середине ночи. За разговорами долгий путь показался лёгкой и приятной прогулкой, а обсудить и вспомнить хотелось многое. Наскоро поужинав, они легли спать, но наговориться всласть, казалось, всё никак не могли.       — Завтра же идём к нашему дяде, Хакоо. Пора и тебе пройти обряд совершеннолетия.* Остался бы в храме — пришлось бы принимать новое имя там, но, к моей великой радости, ты здесь.       — Уж на что я покорно следовал указаниям настоятеля, хоть и чужой он мне человек, а ваших слов, аниджа, я и подавно не ослушаюсь.       — От меня-то ты не сбежишь, я надеюсь? — Дзюро улыбнулся, ласково потрепав младшего брата по волосам. — Если бы ты только знал, Хакоо… Я столько раз выходил из дома и смотрел в сторону, где стоит храм, желал тебе доброго дня и доброй ночи, пусть и не питал надежд, что хотя бы ветер донесёт мои слова до тебя.       — Аниджа… — голос Хакоо дрогнул, и он поспешно сглотнул, чтобы унять волнение, — отчего же вы не писали мне? Горестно мне было узнать не от вас и не от матушки, а от врага нашего Сукэцунэ о том, что стали вы мужчиной.** И как же боялся я, что вернусь домой, а вы мне не будете рады… Вспомнив о печалях своих, о том, как ждал весточки от брата и как переживал о нём, Хакоо тихонько всплакнул, промокая глаза рукавом юката. Тогда Дзюро положил руку на его голову и ответил так:       — Я, Сукэнари, написал бы тебе тысячи писем, хоть бы и было в них с горстку слов, а всё же от самого сердца. К обоюдному нашему несчастью, матушка не дозволяла мне даже прикасаться к кисти и предупредила, что если и напишу письмо, то монахи его тебе не доставят — уж она об этом позаботилась. Говорила, что только помешаю я твоей учёбе, да вот по всему видно было, что боялась она, как бы мы не задумали чего-то, что ей будет не по сердцу. Но уж чему быть предначертано, то и случится. И в знак истинности моих слов ты сейчас рядом со мной… Ах, братик, как же ты возмужал и окреп за эти годы, — тихо, но восхищённо прошептал Дзюро. Его рука мягко гладила плечи и спину Хакоо, а тот, словно замёрзший котёнок, теснее прижимался к блондину.       — А я всякий день находил возможность поупражняться в бою, повторяя всё, чему вы научили меня, аниджа. Это делало мои воспоминания о вас ещё живее, — успокоившись было, Хакоо снова прослезился, теперь уже от осознания глубокой своей радости. И, глядя на младшего брата, Дзюро тоже оросил слезами рукава. Тогда Хакоо, желая утешить аниджа, прошептал:        — Пара листочков       с ветви одной друг к другу       прибились, ветер       жестокий осенний       их не сумел разлучить. И так, в беседе и изъявлениях искренних чувств, миновала ещё пара часов.

***

От длительной прогулки и пережитых впечатлений у Дзюро всё же мало-помалу начали слипаться глаза. Он охотно обнимал вновь обретённого брата, то и дело вспоминая, как делал это в детстве, когда Хакоо забирался к нему под одеяло. Мёрз ли он, снились ли ему кошмары, а то и просто хотелось уюта — футон Ичимана редко оказывался занят только одним ребёнком. Сон начал обнимать Дзюро так же ласково, как и Хакоо, и блондин прикрыл глаза. Но лишь стоило ему это сделать, как миг спустя его губы в нежном порыве были накрыты тёплыми губами Хакоо, и в этом неожиданном и трепетном поцелуе смешались уверенность в своём желании и страх от неопытности — точь-в-точь как тогда, когда Хакоо впервые взял в руки деревянный меч. Дзюро резко выдохнул и распахнул глаза, вглядываясь в предрассветном полумраке в лицо младшего брата.       — Хакоо? Ты что же… Где ты такому научился?       — Знаете, аниджа… — юноша помолчал немного, словно стесняясь того, что предстояло сказать, — тренировки ваши даром не прошли, и я свои умения совершенствовал подчас различными способами.       — О чём ты?       — Порою случалось отбиваться от назойливого внимания некоторых монахов, чья плоть жаждала познать юношеское тело… С Дзюро мгновенно слетела сонливость. Не зря было ему так беспокойно все эти месяцы! Хоть и изредка, но доносились до него слухи, что-де в каком-то храме монахи доходят до плотских удовольствий с молодыми послушниками, и с тревогой он размышлял о том, хорошо ли подумала матушка перед тем, как отдать Хакоо в храм. Беспокоилась ли она о нём вообще или имело значение лишь то, что о её душе после смерти теперь будет кому помолиться? Но ведь она изредка писала ему письма и присылала одежду… Не замечая тревоги брата, Хакоо продолжил:       — От них-то отбиться был невеликий труд, — юноша отмахнулся, будто речь шла не о его целомудрии, а о каких-то докучливых насекомых, — а вот от собственных дум…       — О чём же ты думал, Хакоо? — Дзюро медленно сглотнул, не зная, чего ожидать. Он кусал губу, брови устремились к переносице, рука на спине младшего брата сжалась в кулак, смяв ткань юката.       — А думал я, аниджа, о том, что в один прекрасный день покину храм. Только этой мыслью и жил. Дзюро выдохнул с заметным облегчением и разжал кулак.       — Сдаётся мне, ты выбрал подходящее для этого время. Тебе нынче день рождения, и было бы славно встретить его с новым, взрослым именем.       — Всё вы верно говорите, аниджа. Но перед тем, как принять взрослое имя, я хотел бы… И Хакоо снова умолк, на этот раз опустив голову. Пауза затянулась.       — Ну же, Хакоо, скажи мне, — снова обеспокоившись, поторопил брата Дзюро.       — Хотел бы я… Чтобы вы, мой старший брат, сделали меня мужчиной. И говорю я не про обряд совершеннолетия, — помолчав немного, он добавил: — Уж вряд ли я познаю любовь более сильную и чистую, нежели к вам. Дзюро глубоко задумался. По настоянию матушки он встречался с девушкой из соседней деревни. Ни душевного, ни сердечного расположения он к ней не питал, как бы она ни старалась. Всякий раз, когда она смеялась, Дзюро думал: а случается ли посмеяться Хакоо? Он скучал по его звонкому смеху, по его улыбке. Если же девица находила повод для слёз, то Дзюро снова думал о младшем брате: часто ли он плачет и есть ли кто-то доверенный рядом — мудрый монах или друг одного с Хакоо возраста, чтобы утешить его? Сильно желал он, чтобы кто-то облегчал печали Хакоо, и в то же время чувствовал смутную ревность. Телесная близость с молоденькой красавицей была приятна, но кровь не горячила и, возможно, виной тому было тайное желание Дзюро вновь ощутить тепло объятий брата.       — Видишь ли, Хакоо… До сих пор не случалось мне, Сукэнари, заниматься любовью с мужчиной… — Дзюро растерянно тряхнул головой.       — Как и мне. Но с вами, аниджа, я этого бы хотел… — Хакоо снова провёл губами по губам брата и шёпотом добавил, — оттого и берёг себя… В воцарившейся тишине было слышно, как во дворе щебетали первые птицы.       — Берёг себя… — пару минут спустя медленно повторил Дзюро, переосмысливая то, что сказал Хакоо. Родной брат хранил свою невинность для него. А та девушка… Дзюро не обратил и внимания, была ли она чиста, но только теперь пришло осознание, что матушка неспроста свела его с ней. Дзюро поморщился, вспомнив о своих свиданиях. Какое же счастье, в самом деле, что Хакоо вернулся и теперь они снова займутся претворением в жизнь их замысла! И более нет ему нужды видеться с этой особой, что бы там ни говорила родительница. Рука Дзюро плавно опустилась на бедро юноши, нерешительно замерев.       — Хоть и нельзя назвать порочной любовь между мужчинами… А всё же мы братья, Хакоо. Не сочтут ли будды это тяжким грехом? Младший брат и сам неоднократно размышлял о подобном. Для монахов считалось невообразимо грешным вступить в связь с женщиной. Связь с мужчинами же каралась нестрого. А что до связи между родственниками, то об этом речи совсем не заходило, разве что и до их храма доходила молва, будто в иных знатных семействах не стеснялись близкородственных браков. У Хакоо же было своё рассуждение на этот счёт.       — Всем известно: мужчину тянет к женщине от природы, так уж устроено. К мужчине — от высокой любви. А к брату… Что может быть чище любви, возникшей вопреки всему? Так быть, казалось бы, и не должно, но оно есть. Что же это, если не чудо? А в чудесах нет ничего порочного, уж это вам любой монах скажет.       — Мне не нужен любой монах, меня интересует лишь то, что думаешь ты, Хакоо. Юноша обвил руками шею старшего брата, доверчиво глядя в родные глаза. Он любил Ичимана с самых юных лет, не представляя себе без него и часа. Старался во всём с него брать пример, стремился быть ему равным, чтобы, быть может, в один прекрасный день Ичиман посчитал его достойным и полюбил так же сильно и безудержно. Когда же матушка отправила Хакоо в монастырь, он был почти уверен, что отныне его сердце разбито, и удивлялся тому, что оно отчего-то продолжает колотиться в груди. Тогда Хакоо решил, что это добрый знак и что ему нужно лишь жить дальше, старательно учиться, и тогда будды явят ему свою милость, позволив воссоединиться с любимым братом. Он часто плакал о нём по ночам, крутясь на неудобном ложе в келье. В покоях не было прохладно, но мальчик порой дрожал от тоски по теплу его аниуэ. Радостнее не становилось и от писем матери, ибо в них, будто нарочно, не было ни слова о старшем брате. Мальчик и ведать не ведал, что мать строжайше запретила Ичиману писать Хакоо. Вся радость его юных лет приходилась на те дни, когда Хакоо отпускали домой, как и остальных детей, на особенно великие праздники. Однако и в такие моменты наедине братьев старались не оставлять. До поры до времени Хакоо млел от объятий Ичимана, а вскоре не стало и их: матушка ясно дала понять, что они уже не дети и что подобные изъявления чувств более нельзя относить к приличным. По возвращении в храм Хакоо всё больше и больше грезил о том тепле, что стало для него недоступным. Объятия брата снились ему едва ли не каждую ночь, и юноша даже успел возненавидеть утро, неизбежно отнимавшее его единственный источник нежного счастья. А теперь Хакоо не мог надышаться от переполняющего душу восторга. Дзюро в его объятиях, прижимает его к себе, он рядом… Такой родной, такой любимый, такой прекрасный… Хакоо смотрел на старшего брата влюблёнными глазами, откровенно любуясь им. Дзюро вошёл в возраст, расцвёл и стал настолько красивым, что наглядеться на него было невозможно.       — Вы, аниджа, так часто снились мне, что я полюбил вас во сне только сильнее. Дзюро тихо рассмеялся. Его пальцы скользнули по щеке Хакоо, убирая с неё прядь волос.       — Мой милый братик совсем не изменился. Всё такой же маленький выдумщик.       — Но, аниджа, я уже взрослый! И совсем не выдумщик, я сказал вам чистую правду, от самого сердца! Дзюро разомкнул губы, но не для того, чтобы ответить, а чтобы смять ими губы младшего брата в сладком поцелуе.