«Горе мне в моём сокрушении; мучительна рана моя, но я говорю сам в себе: «подлинно, это — моя скорбь, и я буду нести её». (Иер. 10. 19)
I
В то время как столовая медленно пустеет из-за уходящих пациентов, неизвестная за дальним столом уходить не спешит. Её мерные покачивания, абсолютно беспристрастное выражение лица и застывший взгляд рисуют образ типичной душевнобольной, а многозначительная нашивка на рубашке заставляет провести параллель со слепым парнем у стены. Тем самым парнем, который пару недель назад чуть не задушил Джеффа. Нулевой осматривает периметр помещения и сразу замечает массивную фигуру несостоявшегося душителя. Тот, словно монолитный, неподвижен и безмолвен, и Джефф чувствует накатывающую ярость только от одного взгляда на хранителя порядка. Его лицо искажает кривая ухмылка, и мужчина у стены поворачивает голову, словно ощутив реакцию наблюдателя на экстрасенсорном уровне. Невербальное взаимодействие затягивается. Джефф готов сорваться в любое мгновение и воткнуть вилку под ребро этому придурку, но, бросив взгляд на стол, обнаруживает, что санитары раздали пациентам только ложки. В это время мимо слепого проходит незнакомая медсестра, и тот, уловив, должно быть, колебание воздуха, рассеивает внимание и совсем забывает про незримого противника в гляделки. — Только как люди жить начали! — восклицает двадцать пятая. — А теперь опять, как детсадовцы какие-то, ложками котлеты ковырять! — Что? — Я говорю, что, вот, ну это, как ты пришёл, короче, ну вот тебя когда привели, мы до этого только ложками жрали, а ты, словно этот… как его… — кто там вообще вилки изобрёл, а? — явился, и нам вилки раздали, — она глубоко задумалась. — Я хотела спереть одну… Ну, для самозащиты, сечёшь? Джефф сечёт, но молчит. Он бы тоже спёр вилку-другую, но, что-то ему подсказывает, что афера с кражей и применением подобного оружия вряд ли обвенчалась успехом. Дело даже не в коляще-режущих свойствах, а в невозможности пронести предмет мимо бдящих смотрителей: он наблюдал, что, прежде чем выпустить пациентов из столовой, приборы пересчитывает сотрудник пищеблока. К тому же, самого нулевого по территории сопровождает кортеж охранников, и подобное препятствие будет преодолеть ещё труднее. Странно: она сказала, что вилки раздали только на момент его прихода. Почему? Дело в самом Джеффе? Зачем кому-либо передавать ему вилку в руки? Чтобы он ей воспользовался. Вряд ли по прямому назначению. Выглядит так, словно кто-то хотел создать условия для него — условия для нападения. А, добившись желаемого, сразу отменил своё решение. Джеффу неприятно: будто он пляшет под чью-то дудку. Как же хочется отсюда уйти! Как бесят эти белые халаты, лица пациентов, настоящих психов, не имеющих во взгляде ни намёка на осмысленность. Джефф прикинул как-то, что такого идиота даже убить скучно: вряд ли он получит реакцию ярче, чем глупое, нечленораздельное уканье в качестве немого вопроса на предмет окровавленного ножа в руках. Врачи тоже бесят. Все либо одинаково серьёзные — до смешного суровые, якобы способные внушить кому-то старше трёх лет уважение и благоговейный страх, либо приторно любезные, как док Аллен, общаются с тобой, как с недоразвитым, объясняя простые вещи или уточняя каждый раз, не обмочился ли ты в постели. Но всё не так плохо. Есть пару забавных личностей, за которыми интересно наблюдать. Раз уж он вынужден задержаться в этой чёртовой психушке, нужно найти хотя бы какое-то отвлечение от перманентной скуки. Самобытные персоны, с которыми ему довелось столкнуться, вполне скрашивают его пребывание здесь. Вынужденная соседка по обеденному столу кажется забавной (иногда раздражающей из-за громкого голоса, но не до ярости), очевидно, обладает хотя бы базовым уровнем интеллектуальных способностей, однако, несмотря на свою чрезмерную активность, крайне избирательна в выборе окружения: взять хотя бы того похотливого санитара или, с другой стороны, безобидного пацана, испортившего ей аппетит своим безустанным наблюдением. Джеффу даже льстит факт её лояльности к нему. Но по большей части он к ней безразличен. Тот слепой придурок — как бы то ни было, тоже забавный. Наверняка, в детстве мечтал стать полицейским, но случайно перепутал полюса противостояния. Не содержался бы он здесь, будь законопослушным? Нулевой усмехается своим мыслям, снова обращая тёмный взгляд на неподвижного охранника. «4.13» — личный код? У Джеффа когда-то было «4.0» на форме, сейчас первая цифра уменьшилась на единицу. Девчонка сказала, что его «повысили» — объективно улучшили условия его содержания, тогда и цифра на его одеждах изменилась. Значит, чем больше первая цифра, тем строже и серьёзнее относятся к обладателям соответствующей нашивки и их деятельности? Тогда какого чёрта его с цифрой четыре держали в каком-то подземелье, а этот парень разгуливает на свободе, так ещё и на других безнаказанно нападает? «4.1» — гласит номер на кофте незнакомки за дальним столом. Похоже, к её перемещениям тоже относятся спустя рукава! Джефф присматривается: её руки свободны, она просто держит их на коленях под столом, скрывая от посторонних. Однако его ракурс позволяет ему заметить движения её пальцев: она судорожно сжимает и разжимает кулаки, словно пытаясь совладать с неким внутренним импульсом, требующим выплеснуться. Она смотрит на дока Аллена, сидящего за наблюдательским столом и лукаво беседующим с молоденькими медсёстрами. Нет, не смотрит. Она поглощает его взглядом. Джефф знает этот взгляд. Это его взгляд на человека, которого он собирается выпотрошить ночью. Он снова усмехается, кусает губу и содрогается в попытке подавить смех. Сторонний наблюдатель заключил бы, что Джеффа одолевает приступ удушья. Если в четвертом отделении все такие опасные, как тринадцатый, значит, и от неё можно ждать чего-то выдающегося? Отлично! Да, пусть она уберёт тупого мудака дока Аллена, он уже давно ему надоел. Неожиданно девушка выпрямляет позу и медленно поворачивает голову в сторону Джеффа. Они пересекаются взглядами. Интересно, какого эффекта она хочет добиться? Испуга? Напряжения? Какое влияние она хочет оказать на оппонента? Её взгляд тяжёлый будто физически, однако, нулевой давления не испытывает — напротив, ему весело. Весело, потому что болезненно сощуренные глаза незнакомки проясняются холодным безразличием, когда она заключает, что личность нулевого не представляется ей важной. Зрительный контакт разрывается так же внезапно, как начинается. Первая неспешно встает из-за стола и, даже не обернувшись на объект наблюдения в лице Генри Аллена, без сопровождения покидает корпус столовой. Джефф раздражается: если слепой парень, ожидаемо беззащитный, но оказавшийся чрезмерно прытким и сильным для своего состояния, забавляет его в снисходительной манере, то эта незнакомка привлекает его своей жуткой непредсказуемостью — жаль, что просто ушла, а он так ждал мокрухи! Одна мысль — и его будто ударяет током. Джейн. Какая цифра принадлежит ей? Поможет ли понимание этой системы помочь ему найти её? «Знаешь, она ещё жива. Милая, славная девушка. Такая красавица. Даже со шрамами». Ему нужно узнать всё. Где она, с кем она, что делает. Если этот уебищный доктор контактировал с ней, возможно ли получить от него какую-то информацию? Он же хочет подружиться с Джеффом, почему бы ему не пойти навстречу? В конце концов, он может свернуть ему шею голыми руками. Но этот вариант придется оставить как запасной.II
— И ещё вопрос, доктор. Закари поднимает голову и обращает на Джейн по-обыденному тёплый и ласковый взгляд. На самом деле, он по-настоящему боится перемен, происходящих с ней, но старается не подавать виду: он не знает, как она может отреагировать и какие решительные меры предпринять. К сожалению, всё, что он может делать, это наблюдать и фиксировать. Но это не продлится долго. Джейн наращивает силы, Джейн развивается и строит планы. Она уже представляет угрозу для общества и в любой момент может выкинуть что-то совершенно радикальное. Закари мечтал, что однажды Джейн пройдёт все экзаменационные экспертизы, докажет своё исправление и излечение и благополучно выйдет на свободу, где — нет, не начнёт бы новую жизнь — станет просто жить, как все. Он бы помог ей с жильём и учёбой, она очень талантливая девочка и обязательно найдёт себе место в жизни! Да, он правда мечтал об этом. Даже несмотря на диагноз и причину её содержания здесь, он чувствовал, что она — одна из немногих, кто по-настоящему способен исправиться. Кому просто не повезло. Кто просто оступился. А теперь — он хочет хотя бы убедиться, что этот тихий дьявол — всё ещё его названная дочурка. Он молчит, но, добившись внимания, Джейн озвучивает свой вопрос. — Что мне нужно сделать, чтобы меня перевели во второе отделение? Разумеется, она не знает, что формально находится в третьем отделении. Но это нужно для того, чтобы защитить её, ведь никакие экстренно радикальные санкции на её содержание не накладывались. Похоже, это вопрос времени. Закари на подсознательном уровне ждал нечто подобного. Он продолжает молчать, думает, если спросит, она расскажет, зачем ей это? — Джейн? — он тщетно пытается позвать её, достучаться до той милой девочки, которая не душила обездвиженных людей. Он пытается улыбнуться. На самом деле, ему смешно с самого себя. — Ты же понимаешь, как это работает. Чем выше номер отделения, тем опаснее пациенты, которые там содержатся. Зачем тебе во второе отделение? Джейн, ну, ты же хорошая девочка. Я беспокоюсь, как тебя воспримут тамошние монстры. Нет, милая, здесь ты в безопасности, в покое, почти что свобода, — он пытается пошутить. Но шутка не выходит. Джейн подхватывает неловкую улыбку. Точнее, делает вид — уголки губ приподняты, но взгляд холоден и серьёзен. Она подаётся вперед, закрепляя зрительный контакт с доктором, хотя её рука в это время скользит к тумбочке слева, где покоится инструментарий для уже прошедшей инъекции. В том числе баночка с этиловым спиртом, которым доктор Закари обрабатывал ей место укола. Джейн ловко хватает баночку и, заводя руку за спину, прячет её в карман спортивных штанов. — Свобода от чего? Я теперь никогда не буду свободна. Даже там, за колючей проволокой. Даже когда убью его. Закари молчит. — А что для Вас свобода? Отсутствие наблюдения? Запрета на перемещения? Возможность самостоятельно принимать решения? — она выпрямляется в кресле. — Свободны только мёртвые, — пожимает плечами. — Мои мать и отец свободны сейчас. Но какой ценой? И почему заплатила я? Закари сжимает руки в замок. Он понимает, о чём она. Он понимает, к чему она клонит, и какая роль в плане отводится ему. Дело даже не в мести. Для неё это слишком приземлённое слово — она делает это не ради себя. — Мы продолжим этот разговор позже, — доктор чувствует, что ему нужна отсрочка, время, чтобы подумать над тем, что происходит с девятой, и как ей помочь. Джейн не спорит, ему кажется, что она усмехается — одними только глазами — издеваясь над его бессилием. Он открывает ей дверь и помогает пройти в коридор, где передает сопровождающему санитару, а сам остаётся в кабинете, хотя раньше всегда прогуливался с ней до палаты. На самом деле, сейчас ему страшно находиться с ней один на один. И этот факт пугает его ещё больше. Джейн никогда не выйдет отсюда. У любого другого пациента шансов больше, чем у неё. Она понимает и принимает это. А Закари всё это время бежал от правды, хотя знал свою малышку Джейн лучше неё самой. Никакой ремиссии не происходило, никакого чёткого и стабильного ослабления психического недуга. Она просто сама выбирала, какой будет сегодня, как будет общаться с окружающими людьми, чтобы никто из них не понял, о чём она думает. И сколько ещё планирует убить. Чистая психопатка. Он почти плачет. Впервые испытал к ней такое боязливое пренебрежение. Закари вызывает своего помощника и распоряжается о переводе пациентки 3.09 во временный изолятор. Её необходимо обезопасить от общества. И общество — от неё. Но Закари и предположить не мог, что уже страшно опоздал.III
— Извините… Джон? — Джейн читает имя на бейдже. Джон, коренастый парнишка с вечно грязными волосами, улыбается ей панибратской улыбкой. Похоже, их разговор с доктором Шелби он не слышал и сейчас воспринимает обращение пациентки совершенно спокойно. — У Вас не найдётся сигаретки? Она тоже улыбается. Виновато. Дружелюбно. И безбожно лживо. Она знает, что Джон страшный курильщик. И ещё она знает, что он давно заглядывается на её задницу. Он почти смеётся, пока бьёт себя по карманам служебных брюк, пытаясь нащупать заветную пачку. Достаёт, долго, мучительно долго открывает и протягивает Джейн одну сигарету, она берёт её в свободную руку. — А зажигалочку? Он опять смеётся, а у Джейн щёки болят от улыбки. Она зажимает сигарету зубами и снова заводит руку за спину, вытаскивает из кармана пузырёк и ногтём большого пальца с трудом поддевает резиновую крышку. Та незаметно падает в траву. К огромной удаче девятой — и из большого желания тактильного контакта — санитар подносит зажигалку к сигарете, используя руку, сцепленную с рукой Джейн. «Джейн, ну, ты же хорошая девочка. Я беспокоюсь, как тебя воспримут тамошние монстры». Джейн знает — как. Они будут её бояться. Психически больные люди, лишенные представлений об устройстве современного общества, остаются верными простому социальному инстинкту: не зли сильных. В секунду она опрокидывает на него почти весь спирт и, используя другую руку, выхватывает зажигалку, направляя на пропитанную жидкостью рубашку санитара. Зажигалка искрит, но не выдает цельного пламени, только парочка сияющих точек перекидывается на одежду, и молодой человек, спохватившись с какой-то космической скоростью, быстро сбивает их. Джейн замирает. Свободной рукой санитар бьёт её наотмашь.IV
Отвратительная погода. Отвратительный день. Отвратительная жизнь. Она кусает губы до крови. Почему всё начинается сначала? Почему ей попадаются всякие уебки? Она вынужденно терпела этого огромного надзирателя-клоуна — как там блядь его зовут? — потому что пообещала тёте-доктору и не хотела на шоковую терапию снова. А теперь в её отделение попал какой-то отморозок — латентный, но всё-таки отморозок — который подгадает момент, зажмёт её в коридоре и… — какая мерзость. Там всё зудит. Она закрывает лицо руками и тихо скулит. Не умеет плакать. Она помнит. Слишком хорошо помнит, как это было в первый раз. А потом во второй, в третий, десятый. Она помнит, что он говорил, когда делал это. «Пискнешь, маленькая сука, и я тебя урою! Что, больно? да не пизди, недотрога, всё-то тебе нравится!» Тело пробирает дрожь. А если это повторится? А если…? Не-ет. Нет, нет, нет. Нетнетнетнет. Натали уже не та маленькая девочка, что скулит и извивается под грузным и вонючим телом родного братца. Не та беспомощная крошка, что не может вымолвить и слова у школьного психолога. Не то смиренное создание, что боится лишний раз пискнуть, чтобы не вызвать очередной прилив гнева. Она — убийца, и она понимает это. Она — убийца, и она чертовски рада знать, что больше ни одна тварь не посмеет её коснуться. Смеётся. Пусть попробует. Да, пусть только попробует. В предвкушении она закусила губу и заломала за спиной руки. Может быть, она даже не против, чтобы он напал. Может быть, она сама ждёт удобного случая, чтобы оказаться достаточно близко. А потом — раз!.. Она опомнилась. У неё ведь даже оружия нет. Так не пойдёт. Не-ет, так не пойдёт. Нужно что-то придумать, что-то найти. Может быть, в следующий раз порыскать потщательнее, может, вилочка — да ей одну всего! — где-то завалялась? Когда она была в колонии, в холодной одиночной камере, она смогла сделать заточку и убить надзирателя (ну и мерзкое лицо у него было, такое огромное, как у свиньи), именно неудавшаяся попытка побега вынудила органы правопорядка провести ещё одну психологическую экспертизу, выяснившую, что Натали требуется особая помощь — и как можно скорее. Да, ей нужна была помощь. Ещё много, много лет назад. Когда она была маленькая, когда брат ещё её не тронул, когда мать не пила достаточно сильно, чтобы не засыпать в луже собственной рвоты, когда отец приносил какие-то деньги и даже покупал еду. Ей очень нужна была помощь, когда помогать было ещё не поздно. Её могли бы забрать в приют или, может, она понравилась бы какой-нибудь милой бездетной паре и прожила бы хорошую жизнь. Натали очень постаралась бы, чтобы понравиться. Постаралась бы, чтобы её не выгнали и не вернули. И сейчас она старается. Старается выжить. Выживает сильнейший: либо ты, либо тебя. Натали поворачивается к окну. По стеклу барабанят крупные дождевые капли, из-за ливневой стены и тумана, поднимающегося с болот Блэквотер, ничего не видно дальше пятидесяти футов. Она подходит ближе, чтобы оценить обстановку внизу, и замечает, как в здание третьего корпуса забегает высокая фигура под чёрным зонтом. Зонт выкручивается от порывов ветра, Натали не видно, но она предполагает, что тот сломался. Проходит минут пятнадцать — в тишине и скуке время тянется особенно медленно — прежде чем дверь в её палату открывает любимейшая тётя-врач. Она невысокая, ещё ниже, чем Натали, у неё ухоженное тёмное каре и очень красивые, нежные руки (Натали любит её руки, любит, когда она меряет ей давление, щупает пульс, ставит уколы.) Миссис Наоми Хант всегда спокойная, внимательная и немного строгая, но Натали любит её. Наверное, больше всех на свете. Она молча, не торопясь, выкладывает необходимые дозировки лекарств, которые двадцать пятой надо выпить перед сном. Про запас никогда не оставляли: доктора боятся, что пациенты сожрут сверх положенного и помрут. (Натали улыбается — что плохого в том, чтобы ускорить смерть нежелательного лица?) — Послушай, — сказала тётя-доктор, и двадцать пятая повернулась к ней. Она звучит очень обеспокоенно. — Тот случай в столовой… Мне не справиться с тобой одной, мне нужен кто-то, кто будет помогать. А после твоих выходок все санитары отказываются работать с третьим отделением. Натали победно улыбается. — Это не смешно. Ты же не этого добивалась? — Мне надо попросить прощения? — Ну… можно и попросить. Теперь, когда Трою лучше, у тебя будет возможность извиниться. — Да че ж он никак не сьебёт? — Натали! — Ну я… Я не хочу! Если он… будет… дальше… ну— — Не будет, я обещаю. Да, он поступал, как мудак (Натали хихикнула), и он заслужил того, чтобы его проучили, но… Я думаю, выбитое колено научило его правилам приличия. …она сама ждёт удобного случая, чтобы оказаться достаточно близко. А потом — раз!.. Кивает. По крайней мере, он стал слабее — с больным коленом не то чтобы не побегать, даже не походить слишком быстро. Похоже, ублюдок держится за свою работу так сильно, что согласился вернуться к своей ненаглядной мучительнице. Да, фактически, по колену пизданул его нулевой — прикольный чувак, кстати — но Натали стала подстрекательницей, доказавшей способность сопротивляться не только нелестными высказываниями. Сначала разберётся с Троем, а потом и тем пацаном. Блин, какой же у него номер был?.. Двадцать пятая послушно выпивает лекарства, не смотря на дверь, в которую осторожно проходит Трой. Странно, зачем он пришёл? Миссис Хант тоже с вопросом поднимает на него глаза. — А зонт зачем? — Да я… сейчас уже обратно побегу… Мне сказали, Вы меня искали… Доктор собирает таблетницу, кажется, торопится выпроводить Троя и уйти самой. В любом случае, Натали бы не стала нападать на него при свидетелях, особенно при миссис Хант. Что-то он слишком притих, правда что ли ума набрался? Двадцать пятая осматривает его с ног до головы: левое колено закрывает плотный бандаж, в руках зонт — ткань порвана сломанной спицей, и каркас выгнулся под каким-то несуразным углом. — Как нога? — неожиданно даже для самой себя, спрашивает Натали. — Ты уж прости, — давит улыбочку, встаёт со стула и чуть-чуть подходит. — Нормально. А Натали бы сказала, что просто замечательно! Если так будет дальше, она подумает над тем, чтобы не убивать его. Миссис Хант протягивает Трою пластиковый чемоданчик. — Нам ещё в следующую, подожди, поможешь мне. — Я подержу, — Натали буквально вырывает у санитара зонт, якобы из добрых побуждений позволяя ему освободить руки и забрать у Наоми остальные препараты. Двадцать пятая не обращает внимание, о чём ещё говорят медработники, пока проверяют дозировки, она всецело поглощена сломанной спицей, раскачивая её из стороны в сторону. Туда-сюда, туда-сюда. Тонкая, лёгкая, но прочная — стальная, такой можно не только ткань проткнуть, да и спрятать легко, хоть под рукав. Раз. Кусок спицы, длиной всего сантиметров семнадцать, у неё в руке. Край неровный, острый. В шею войдёт хорошо. Она быстро ориентируется: прячет его и, выпрямив зонт в месте изгиба, возвращает Трою. Тот даже не смотрит на неё. Когда Натали остаётся в палате одна, она позволяет себе расхохотаться.