О путях, путеводителях и перекрёстках

      Второй курс начался с того, что Ер — видимо, в отместку за отрихтованный фасад — всё-таки распустил слухи. С реальностью — и Шеном — они, по счастью не имели ничего общего, но приятного всё равно было мало, ибо кроме учёбы теперь приходилось ещё и отбиваться от нападок разноозабоченных личностей. Шенн даже на всегда мог понять — да и не очень пытался — с какой целью его зажали в очередном углу: пригласить на свидание или морду набить?       Сбитые костяшки не успевали зажить, синяки — сойти, и не только благодаря интститутским «доброжелателям» — узнав о слухах, Шен так проехался и по ситуации в целом, и по Шенну в частности, что он не выдержал и кинулся с кулаками. После чего был как-то довольно аккуратно и незаметно уложен на пол где стоял (и слегка придушен). А когда пришёл в себя — получил указание достать из кладовки мат и боксёрскую грушу. (И ещё одну лекцию на пол часа о том, как Шенн его, Шена, позорит — и тем, что в принципе попал в такую ситуацию, и тем, что ходит в синяках. На то, что никто не знает, что они живут вместе, ему было по-прежнему плевать. Шенн зверел, но молчал.) С тех пор к ежевечернему времяпрепровождению добавились пол часа позора тренировок с Шеном. Где он научился так драться и почему хранил инвентарь в кладовке, но не пользовался — оставалось, как и многое другое, тайной за семью печатями.       Кроме стопроцентно неприятной новости — слухов — второй курс преподнёс ещё один сюрприз. И как к нему относиться — Шенн не знал. Точнее, поступление Ала само по себе сюрпризом не было, но сюрпризом стало то, что Ал везде, где мог, таскался за Шенном, не смотря на пресловутые слухи — чем изрядно, по мнению Шенна (которое, впрочем, как всегда никого не интересовало), портил им обоим репутацию. А за Алом, в свою очередь, таскалась староста его курса — Аннис — которая, кроме прочего, была ещё и дочерью одной из профессоров кафедры. Зачем ей таскаться за ними и к чему это может привести — Шенн боялся даже представить.       Очередной неприятностью стал один из преподавателей — аспирант Рен — который, не смотря на достаточно молодой возраст, бурчал и занудствовал на парах как тот ещё старый пердун. Он оказался гомофобом, и теперь валил Шенна так, как даже Шен не кошмарил — что ни хорошего настроения, ни свободного времени Шенну, естественно, не прибавляло. (Отдельно посмеялся и нашёл какой-то особый символизм Шен в том, что этот Рен был его конкурентом в каких-то научных кругах. Сочувствия Шенн от него так и не дождался.)       Как Шенн дожил до зимних каникул и пережил экзамены — он не помнил. В себя пришёл только к Новому Году, и то благодаря Шену, который банально выволок его на улицу и макнул в сугроб. Новый Год, закономерно, провёл в лихорадке — и спасибо, что не в больнице, но, как оказалось, лечить простуду Шен тоже умел.       Остаток каникул Шен прогулял с Алом и Аннис. Ал кипятился, лез с расспросами и сочувствием и в принципе напрашивался на хорошую отповедь — которую не получил только потому, что Шен больше не был его учителем, даже и на пол ставки — и, учитывая, во что превратилась его жизнь, совершенно не считал себя в праве этой жизни кого-то учить. К тому же умница Аннис с этой задачей — вправлять мозги однокурснику — по мнению Шенна, вполне справлялась.       Тем не менее, под конец каникул случилось ещё кое-что, что Шенн предвидеть не мог, а Шен — должен был, но забил. Шен, хотя на первый взгляд и не скажешь, вообще много на что забивал — например, на проблемы, которые не мог решить (в этом они с Шенном были чертовски похожи). Нынешнюю проблему звали Ир Шиан.       Ир Шиан был деканом факультета, старшим братом Шена и просто замечательным человеком. Шенн искренне не понимал, что такого Шен умудрился с ним не поделить, но плевался в сторону брата ядом Шен знатно. Шиан же — святой человек! — терпеливо сносил все нападки, и только бросал в сторону брата печальные взгляды. Даже студентам, даже Шенну было видно, что Шиан о брате беспокоится и готов ради него в лепёшку расшибиться — но Шену на это (как и на многое другое) было глубоко плевать всё тем же метафорическим ядом.       Иногда Шенну очень хотелось отрыть рот и высказать Шену за такое обращение с собственной семьёй — но Шенн очень, очень не хотел, что бы его выселили из квартиры, в конце концов, ему до сих пор некуда было идти.       Суть же в том, что одним сонным субботним утром — садист-Шен вставал рано, независимо от времени года и дня недели, и Шенна тоже будил — в дверь позвонили. Гостей домой не водил ни мизантроп Шен, ни, конечно, раб его на веки вечные (то есть пока не найдёт другую квартиру) Шенн — так что обычно к ним приходили только заказанные Шеном курьеры — тот ходить по магазинам ненавидел, предпочитая интернет-заказы. И привыкший к этому Шенн пошёл открывать, как был — в милой пижаме с камасутрой (когда Шен впервые её увидел, то очень долго ржал, хотя в итоге и одобрил. Шенн терпел периодические подколки, сцепив зубы, и от любимой вещи отказываться не собирался) и с зубной щёткой во рту.       Когда дверь была открыта, щётка трагически выпала из открывшегося Шеннового рта, в своём кратком полёте к полу успев оставить несколько безобразных пятен на пижаме. Шенн готов был сгореть со стыда и оставшейся горсткой пепла просочиться под землю, ибо ситуации хуже, чем субботним утром открыть дверь своему декану, находясь в квартире преподавателя, будучи одетым в пижаму с камасутрой, и когда этот самый декан ещё и является братом преподавателя, (и в процессе у тебя изо рта выпадает щётка) придумать не мог.       В следующие полчаса Шенн убедился в богоподобности Шиана. Он никак не прокомментировал ни пижаму, ни зубную щётку, ни само присутствие Шенна в Шеновой квартире (Даже в лице не изменился. Может, Шен всё-таки общается с братом и предупредил, что сдаёт студенту комнату?), тепло поприветствовал Шенна, на грубый вопрос высунувшегося из кухни Шена в духе «чего припёрся» вежливо ответил, что волновался, ведь Шен не брал трубку и не перезвонил на Новый год…       При первой же возможности Шенн тактично (и тактически) свалил в свою комнату и решил не высовываться, пока Шиан не уйдёт — в конце концов, он ведь брат Шена, пускай пообщаются по-семейному, при чём здесь Шенн? Но на душе было тревожно.       Как оказалось, Шеннова тревога была не напрасной. Не прошло и часа, как из гостиной донёсся грохот и разъярённый, но неразборчивый Шенов крик. Ноги сами вынесли Шенна из комнаты и принесли в гостиную. Вовремя…       Как Шенну хватило смелости (и сил) отнять у Шена нож для фруктов, оттащить от Шиана и держать, пока тот (к счастью, не успевший пострадать) уйдёт из квартиры — Шенн не знал. Как не знал, и что произошло. Единственное, что он знал — во что, чёрт возьми, верил — Шен не настолько псих, что бы кидаться на людей с ножами без повода.       Шен успокоился практически тут же, как за Шианом захлопнулась дверь. Он прекратил вырываться из Шенновой хватки, спокойно попросил отпустить — что тут же и было проделано — и сел на диван, смотря на свои руки так, будто впервые видел их. В этот момент Шен впервые показался Шенну слабым. Не Великим Мудаком всея кафедры и демоном во плоти — пускай вполне терпимым и даже в чём-то родным — а обычным человеком. Который может просто устать и расстроиться.       Шен поднял на Шенна глаза — больные, отчаянные глаза человека, который просто хочет перестать быть — и Шенн сбежал. Впервые за всё время отшатнулся от Шена, как от прокажённого — в Институте от него многие так шарахались, но до этого момента — только не Шенн; и сбежал, запершись в своей комнате.       Просто перестать быть. Шенн знал этот взгляд. И Шенн не мог больше там находиться, только не рядом с человеком, который так смотрит. Шенн не мог.       Шенн свернулся калачиком в узком проёме между шкафом и кроватью; накрыл голову подушкой — что бы не слышать, как Шен громит гостиную; прикусил крепко, до острой вяжущей боли руку — что бы не выть; зажмурился.       Просто перестать быть. Это в прошлом. Просто перестать быть. Это прошло. Просто перестать быть…       Шенн очнулся от своего полу-кошмара, полу-яви уже в сумерках. Покусанная рука опухла, пальцы плохо гнулись, кое-где зубы прорвали кожу и выступила кровь. В квартире было слишком тихо. Слишком долго слишком тихо. Шенн в ужасе вскочил и на негнущихся, заплетающихся ногах побежал в гостиную — как он мог? Именно сейчас, когда другому человеку — Шену — нужна была его помощь, как он мог опять провалиться в это, зациклился на себе?       В гостиной Шена не было. Были разбросанные всюду книги, превратившийся в груду разномастных деревяшек книжный шкаф, груда осколков и парочка труб на месте стеклянного столика… Монуменальный диван стоял на месте; из-под подранной обивки торчал наполнитель. Бар был цел, хотя и изрядно опустошён.       Фотография — та самая — так же была цела и стояла на почётном месте, в груде осколков перед диваном. Шена не было.        Шенн побежал — поплёлся — на кухню, и успел как раз вовремя, что бы выбить из руки Шена горсть таблеток. Рядом валялся бутылёк — Шенн и раньше видел, как Шен берёт из него таблетки — не больше одной после особенно тяжёлого дня — и на вопрос о незнакомом названии Шен ехидно ответил, что это успокоительное. Мол, если он, Шен, не будет его принимать, то просто поубивает всех окружающих его идиотов, особенно тех, которые задают тупые вопросы…       Шен остановившемся взглядом проводил рассыпавшиеся по полу таблетки. Совершенно спокойно спросил:        — Ну и зачем?       Шенн знал — понимал — что Шен сейчас действительно не понимает. Считает, что закончить всё вот так было бы действительно проще и быстрее. И не стал даже пытаться говорить с ним словами. Просто обнял, прижался всем телом, уткнулся носом в плечо. Прохрюкал сквозь слёзы:        — Не выгоняй меня. Пожалуйста. Мне жить негде.       Шен положил руку ему на плечо, второй взъерошил макушку. Ответил:        — Да ладно, живи.       По настоящему, конечно, хотя это и было бы немного накладно, Шенн уже вполне мог бы съехать в ту же общагу, или снять комнату где-то ещё.       Но они ведь и говорили не про это.