Капля крови на твоём лице

Когда так больно, второй раз уже не болит.

Придорожный мотель – не самое худшее место, чтобы умереть. Я знаю это наверняка. Я уже умирала. И вот, что я скажу: второй раз умирать больнее. Несколько смятых долларов, пара центов – это всё, чем я могла обеспечить свой уход из жизни. Мне едва хватило денег на этот номер: с обшарпанными, в некоторых местах, обоями; с паутиной, в углах; с непонятными следами на ворсе ковра, одному только богу известно, что это может быть (воображение рисовало разные варианты: от спермы до рвоты, и мне не хотелось знать наверняка). Я удобно взбиваю подушку и подкладываю по поясницу, опираясь лопатками на ржавые прутья кровати. Они неприятно впиваются в кожу, которая сейчас особенно чувствительна под воздействием яда, и я морщусь. Недавний пакет крови, опустошённый мной, уже не делал лучше: уродливая рана, на моей шее, кровоточила и пульсировала, распространяя смертельный яд дальше: по организму. Дверной замок легко щелкает: никакой системы безопасности и половица, под весом посетителя, протяжно скрепит, выдав за мгновение чужое присутствие. Я открываю глаза, которые, под натиском сонливости, закрыла и пытаюсь сфокусироваться, цепляясь взглядом за размытые очертания человека. - Я пришел лично посмотреть, как ты умрешь, дорогуша, - я все еще с трудом могла различить силуэт, но саркастичный голос с привычным обращением «дорогуша», который уже стал частью его образа – выдавал Клауса Майклсона. Он – это зло в чистом и неразбавленном виде. Мужчина брезгливо садится на край кровати (его нельзя за это винить), и пододвигается ко мне ближе, подняв в воздухе руку и остановив её у моего лица, не касаясь раскрасневшихся щек. Я замираю. Мне больно шевелится, но мне и не хочется – этот легкий порыв нежности, когда я нахожусь на смертном одре, пожалуй, будет лучшим воспоминанием, которое меня связывает с ним и, честно говоря, ради такого не жалко и умереть. - Ты ждешь, когда я умру? По пухлым губам растекается ленивая и унылая улыбка. Он, будто устав от пряток, наконец, позволяет мне увидеть его боль, сквозь пелену, покрывшего меня, яда. Эмоционально обнажаясь, Майклсон делает огромный шаг, сокращая целую пропасть между нами, но все же недостаточно, и я вижу, как он разбит от моего предательства. - Ты знала, что тебя ждет. Я хотела бы с этим поспорить. Я надеялась, что все-таки значу что-то для Клауса, но не думала, что за эту провинность меня ждет моральное и физическое уничтожение. Я подавлена, мертва еще за долго до того, как он пустил яд по моим венам, и имя моей погибели – Клаус. Его рука, наконец, опускается на мою щеку, а большой палец скользит по контору губ. Воспоминания, с силой въевшиеся в меня позорным пятном, - душили, напоминая о том, что он сделал прошлым вечером. Но, стоит ему прийти, проявить малейшую нежность, как я, засунув глубоко в задницу остатки своей гордости, какую наскребу, готова простить его за всё. - Я просто хотела быть для тебя кем-то больше, чем просто солдатом. Майклсон качает головой, продолжая поглаживать мою кожу: места, где он касается, горят, а боль, под проявлением его чувственности –отступает. Кажется, говоря о том, что моя привязанность пропала, после отключения человечности, Ник ошибся. Я думаю, что она стала сильнее, в разы: как иначе объяснить тот факт, что я готова простить ему что угодно, лишь бы он продолжал смотреть на меня так: с интересом и… привязанностью? Его рука скользит на мое острое плечо, и он тянет меня на себя, обнимая так, как никогда раньше и, шмыгнув носом, я позволяю себе растворится в нем потому что знаю, так он прощается. Дрожащими пальцами я цепляюсь за ворот его свитера и глубоко вдыхаю его аромат: он пахнет мятой и кровью. Его запах, его манеры – это все, что сводит меня с ума и умирая, гадая есть ли жизнь на другой стороне, я надеюсь, что смогу утянуть за собой частичку его, храня, как свой личный маяк во мраке. Я порчу момент. Я начинаю кашлять: громко, выплевывая кровь и, кажется, легкие, чуть привстаю, чтобы не запачкать Клауса и упираюсь руками в кровать, встав на четвереньки. Кашель становится сильнее, раздирает мне горло, и я ощущаю, как с каждой попыткой унять его, мне становится трудно дышать. Стрелки на часах, что стоят на тумбочке, медленно идут вперед, с трудом притягивая за собой время и я чувствую: мой конец уже рядом, близко, еще чуть-чуть. Умереть на руках Клауса – это не худший исход. С трудом, я поднимаю голову и упираюсь в зеркало на платяном шкафу. Клауса рядом со мной нет. В комнате совсем пусто: только я и могильный холод. Пелена слез, в который раз, за этот бесконечный день, накрывает меня и я дергаюсь к двери, надеясь, что она открыта, надеясь, что найду хоть одно доказательство того, что Клаус был тут, что я, черт его дери, ему не безразлична. Я дергаю дверь, но замок, который провернула я сама, не позволяет мне открыть его и, под волной чувств, я сильно бью по двери: недостаточно сильно, чтобы пробить дверь, но достаточно, чтобы причинить самой себе боль. Беспомощная. Жалкая. Новый приступ истерики накрывает меня прямо здесь. Я больше не выношу и не могу выносить. Я прижимаю спиной к двери, соскользнув с неё вниз, падая на пол. Сейчас мне было все равно на то, где я нахожусь – я больше не хотела быть нигде. Яркий луч солнца, который пробивался сквозь неплотно задернутые шторы, скользнул по моей руке: он словно прощался и кольцо, на безыменном пальце, сверкнуло в отражении, подсказывая мне, что стоит делать дальше, подсказывая и побуждая к действиям. Я сглатываю ком, стоящий в горле: трусость вперемешку с ядом. И, сжав губы, хватаюсь пальцами второй руки за кольцо. Одно резкое и уверенное движение, после я вспыхиваю ярко, как факел.