Капля крови на твоём лице

Некоторых демонов не приручить

      Яркое солнце оставляет глубокий ожог.       Я одёргиваю руку и прячусь за плотной тканью шторы. Изуродованная рана начинает медленно затягиваться, снимая вместе с кожей чувство боли, которое я намеренно вызываю у себя. Мне хочется наказать себя, заставить кричать от боли, как кричала моя жертва, чтобы искупить свою вину — всё для того, чтобы показать себе, что я умею чувствовать, что ещё не всё потеряно. Хотя я очень сомневаюсь, что убийство возможно искупить — дорога в ад, наверняка к девятому кругу, где лишь вечные терзания в ледяном озере, мне обеспечена.       Мгновенье. Едва уловимое даже моей новой реакцией. И я стою у противоположной стены, прижатая за горло. Цепкие длинные пальцы грубо обхватывают мою шею, а ледяной взгляд зелёно-голубых глаз яростно скользит по моему безэмоциональному лицу. Он надавливает сильнее, кусая себя за губу, и смотрит на меня ещё глубже, чем прежде, желая разглядеть страх. Но я знаю одно: он не убьёт меня; он ещё недостаточно наигрался.       Я прикусываю внутреннюю сторону щеки, чтобы не выдать своего эмоционального состояния. Внутри меня настоящее цунами, смесь из гнева, страха и грёбаного желания умереть и получить свободу — такую сладкую, такую желанную. У меня никогда не хватит смелости убить себя самостоятельно, а Клаус превосходно подходит на роль палача, он сам себя нарёк чудовищем.       — Не медли, Клаус, — хриплю я, по-прежнему держа свои эмоции под контролем. Он сам учил меня, что чувства — это непозволительная слабость для вампира, даже для такого жалкого, как я. А моё безэмоциональное состояние — это персональный раздражитель для первородного.       Он издаёт животный рык и резко отпускает руку, ударяя кулаком в то место, где секундой ранее была моя голова. Я без сил падаю к его ногам и скулю от подобного унижения. Он снова указывает мне, где моё место, считая меня лишь грязью на своих ботинках. Хотя, если учесть, как начищена его обувь, при желании это можно даже счесть комплиментом.       Я не тороплюсь вставать. Тру шею, стараясь растереть остатки его следов, хотя знаю, что следов не останется. Наверное, это всего лишь человеческая привычка, которая ещё не умерла во мне вместе с остальным хорошим. Клаус присаживается на корточки рядом со мной и тянет ладонь к моему лицу, убирая прядь волос с моей щеки почти нежным, даже интимным, движением. Я, теряя самообладание, с напряжением наблюдаю за этим, кажется, невинным движением, боясь, что снова буду растоптана.       — Не смей разочаровывать меня, дорогуша, — ласково шепчет первородный, но я слышу, как его голос сквозит таким ядом, что чёрная мамба ему бы позавидовала. — Просто хватит думать о вчерашнем. Убийство — твоя природа.       Убийство — твоя природа.       Его фраза обволакивает меня. Она расслабляет моё тело, подчиняет разум, заставляет задуматься. Какая-то часть внутри меня, не принадлежащая мне, — во всяком случае, прежней мне — соглашается с ним. Наверняка это вирус внутри меня, паразиты, кто угодно — только не я.       Отчего-то я подчиняюсь. Безоговорочно. Понимая, что это абсолютно неправильно. Но ничего не могу с собой подделать. Желание угодить Клаусу, получить его одобрение определённо выше здравого смысла, но я просто не хочу бороться с этим и лишь, как преданная собачонка, жду поощрения своего хозяина.       — Хорошо.       Я коротко киваю, соглашаясь. Клаус хмурится — он абсолютно точно не был уверен, что я так легко пойду на поводу и, сжав моё лицо, надавливая глубоко на щёки, вертит мою голову в разные стороны, рассматривая. Он словно ищет рубильник, который переключает моё настроение и моё повиновение.       Он сильнее задумывается, сводя брови вместе. На лбу пролегает морщинка, которая свидетельствует о глубоких размышлениях, когда он перебирает в своей голове разные варианты, что объяснили бы ему и мне самой причины моего унижения. Минута, и на его губы ложится широкая улыбка, напоминающая звериный оскал, удовлетворённый и даже удивлённый, отчего теперь начинаю хмуриться я.       — Это здорово меняет дело.       — Что ты имеешь в виду? — мне хочется услышать объяснения, но я знаю, что не получу ответ ровно до тех пор, пока Клаус сам не решит рассказать. — Клаус, скажи мне.       Тот отрицательно качает головой, разглядывая меня как драгоценный камень, как что-то бесценное, что-то дорогое ему. От такой мысли дыхание сбивается, становится более учащённым и хочется кричать на весь Мистик Фоллс, что Клаус ценит меня, что я нужна ему.       — Теперь ты будешь делать буквально всё, что я скажу.       Я дёргаю уголками губ, чтобы оспорить этот факт, но слова тают на языке. Отрицать такую очевидную вещь — бессмысленное занятие, ведь даже я, скрипя зубами, понимаю, что, будучи бесхребетной, сделаю то, о чём попросит Клаус. Ему даже не нужно будет приказывать или угрожать мне, достаточно будет обыкновенной просьбы.       Мне определённо это не нравится.       Вопросов слишком много.       И не на один из их бесчисленного количества я не в силах найти ответ. Мне хочется, подобно Зевсу, раскрошить череп напополам, чтобы выкинуть тревогу, что скопилась внутри меня. Но внутри есть вопрос, который выделяется из серой массы и который имеет наибольшую ценность из всех: кто сделал меня такой?       — О чём задумалась, дорогуша? — с притворной лаской спрашивает Клаус, вырывая меня из омута моих мыслей. Он всё ещё сидит передо мной на корточках, разглядывая меня как чертов трофей, как вещь, которая принадлежит ему и только ему.       Чёрта с два.       Я не стану его вечной тенью, не стану его постоянной адской гончей. Я не наступлю на горло собственной гордыне ради Клауса, даже несмотря на то, что у него восхитительные ямочки, сексуальный британский акцент и ежедневные угрозы вырвать мне сердце и засунуть его в мою глотку. Внутри меня что-то гаденько смеётся, издевается и подначивает, ведь я уже стараюсь сделать всё, чтобы удовлетворить его, как чёртова раба любви.       — Ни о чём.       Клаус ухмыляется, явно не доверяя мне, и поднимается. Он разворачивается на мысках, не удостоив меня даже взглядом, и идёт в сторону кресла. Там, перед ним, на столике, лежат карандаши и альбом, в который мне строго-настрого запрещено заглядывать. Но чем больше хмурится Клаус, когда я пытаюсь одним глазком заглянуть туда, тем сильнее мне хочется узнать, что же он так старательно скрывает.       Я поднимаюсь следом и плетусь за первородным, а затем устало падаю на диван. Первородный не говорит мне ни слова. Он садится, берёт альбом и карандаш и начинает рисовать. Клаус делает так раз за разом. Недавно он сказал мне, что рисование — метафора контроля. Он выбирает всё: холст, цвета… И рисование научило его, что своих целей можно достигать обыкновенной силой воли. Так же и в жизни: можно просто не давать никому встать на твоём пути. Сейчас, уставившись в потолок, я задумываюсь о том, что, возможно, это было не просто объяснение его страсти, странной для великого зла, а дельный совет, которым мне стоит воспользоваться. Да, я не хочу быть сучкой Клауса, но да, я делаю это, потому что не умею иначе и не могу противиться его харизме. Однако что… что, если я, подобно Клаусу, воспитаю в себе силу воли? Такую сильную, что смогу противостоять самой себе.       От этой мысли хочется улыбнуться. Отчего-то я знаю, что у меня всё получится, и это придаёт мне уверенности.       — Ты непривычно молчалива, — замечает Клаус, который за короткий срок явно привык к моей болтовне. — Если ты придумываешь план побега — оставь это, тебе не удастся.       Даже его фразе сейчас не проломить меня. Никто не заставит меня усомниться в себя. Особенно кто-то такой одинокий, как Клаус. Внутри колит сочувствие. Я всегда грезила мечтой стать хорошим психологом, потому что разбираться в других людях мне удавалось лучше, чем разбираться в самой себе. И пусть Клаус был тёмной лошадкой, одно я понимала точно: вся его злоба от одиночества.       — Я просто задумалась, — лукавлю я и, перевернувшись на живот, ставлю локти на подлокотник, упираясь подбородком в скреплённые в замок ладони. — Значит, теперь я могу не тратиться на еду из супермаркета, раз уж я умерла?       Клаус на мгновенье отвлекается от листка и поднимает на меня весёлый взгляд. Впервые за всё знакомство с ним я вижу, как от смеха на его лице пролегли едва заметные морщинки, а губы дрогнули в совсем беззлобной улыбке. Такую его сторону я ещё не видела, и это довольно приятное открытие, отчего я, не сдержавшись, улыбаюсь в ответ.       — Ты непременно будешь самой тупой из бессмертных.       Я могу оскорбиться, но мне не хочется портить такой момент. Я хочу сохранить в памяти это воспоминание с Майклсоном, оставить в душе что-то тёплое о нём — то, что не сможет раствориться в череде жестоких поступков, которые, я уверена, скоро шквальным порывом обрушатся на меня.       — Ты не ответил на вопрос.       Я замечаю, что он не возвращается к рисованию, а только продолжает на меня смотреть, глубоко, с улыбкой и со всем вниманием. Возможно, он отвык от таких глупых и бессмысленных разговоров, ведь я сомневаюсь, что во всём мире найдется хоть одно существо, которое будет считать его своим другом. Он использует, запугивает, убивает, отталкивает, не привязывается — он делает всё, чтобы никого к себе не подпускать.       — Человеческая еда притупляет жажду. Однако тебе это ни к чему, я научу тебя нужному мне контролю.       Я для него неопытный ребенок, которого нужно обучать. В каком-то смысле так оно и есть. В этом мире, который оказался не таким, каким я его знала, я абсолютно слепа, и, прежде чем сбежать, мне нужно перенять от Майклсона хоть что-то, чтобы не привлечь к себе внимание в будущем, чтобы люди не вооружились кольями.       — Может, пора уже начинать меня учить? Сегодня вечер карнавала, мы могли бы…       — Нет, — отрезает Клаус прежде, чем я успеваю закончить, — ты не побежишь к своим друзьям за помощью.       Теряюсь. В голове со скоростью света начинают крутиться мысли, связанные между собой одним единственным вопросом: что я сказала не так? Его настроение меняется с такой скоростью, что я просто не успеваю уследить за ним. Это определённо мне не нравится.       Не дожидаясь, что я отвечу, Клаус снова возвращается к рисованию. Я замечаю, что его движения становятся резче, чем прежде, словно он пытается перенести своё раздражение на бумагу, а я его прямой раздражитель, паразит, сжигающий его нервные клетки.       Снова разворачиваюсь на спину и закрываю глаза. Сон — лучший способ сбежать из суровой реальности.