haunted

      Мартин привык чувствовать себя использованным. Привык быть использованным. И так как он не занимался самокопанием до тех чудовищных трёх лет одиночества, это его не особо заботило, он относился к этому легко. Если кому-то были нужны точные расчёты, он радовался, что его образование было не бесполезным. Если кому-то нужен был секс, тоже неплохо, он любил секс. Ни в том, ни в другом он ничего такого не видел.       Либо это действительно было так.       Либо у него не было времени это анализировать.       Но совершенно точно рядом с ним не было человека, который бы отвесил ему звонкую и хлёсткую пощёчину и сказал бы, что, да, блять, тебя используют, уходи от них.       Тогда он вряд ли бы стал этого умного человека слушать. Зато сейчас, после смерти, будто бы у него отняли щиты и броню, большой мыльный пузырь со вкусом романтики и жёсткостью и остротой стекла, лопнул. И всё, что он сдерживал, и сами осколки, полетели прямо в него, причиняя неприлично сильную боль.       Хельсинки делал эту боль мягче. Очень старался. В классе Палермо так умудрялся держать его за руку или обнимать, что со стороны всё казалось обычно, нормально, ни капли не подозрительно. И сербу стоило больших усилий не расплываться в улыбке постоянно или не потянуться, чтобы обнять призрака. После их более близкого знакомства тот даже перестал оскорблять Профессора, спокойно находился рядом и они вместе его слушали, будто Палермо - член их семьи, часть их команды, будто он жив и он с ними, как и должен был быть.       Так что то, что он ни с того ни с сего резко развернулся и поспешно вышел из класса, очень встревожило Хельсинки. Но он не мог просто так тоже встать и броситься за ним, они как раз обсуждали, что делать с охраной управляющего. И Профессор просто в очередной раз сказал, что никого убивать нельзя. Могло ли именно это вывести его? Так или иначе, пришлось дождаться перерыва, чтобы выбежать на поиски Палермо. Того не было во внутреннем дворе, в класс он так и не вернулся, так что, скорее всего, он был в своей комнате.       Хельсинки оказался прав. Мужчина сидел на полу и закрывал лицо руками, тяжело дыша. Если бы он мог плакать, то его глаза и щёки были бы красными-красными, как их уже заказанные комбинезоны. Но цвет его лица было просто невозможно различить в почти кромешной темноте. Но не его самого. Здоровяк сел с ним рядом и попытался заглянуть ему в глаза. - Палермо. - Я его ненавижу! - громко прошептал он, - ненавижу! Блять, ненавижу этого сына шлюхи. Он... - Хельсинки позволил ему говорить, не стал обнимать или пытаться утешить, - плевать, что он мою жизнь разрушил, а затем вообще положил огромный хуй на меня и на моё существование. Похуй. Мне плевать, что они, он и Андрес, использовали меня все эти годы. Тоже похуй. Я даже был рад, что был им нужен хотя бы так. И даже, блять, смирился, что они отняли у меня всё. Я даже понял, почему наш план не был таким идеальным и привлекательным, как план с ограблением Монетного двора. Да, что-то он просто здорово придумал, но это...       Хельсинки нахмурился. Он не любил, когда Палермо так говорил о себе, пренебрежительно. Но сейчас был не тот момент, чтобы это исправлять. - Плевать на мою жизнь - я, чёрт возьми, мёртв. Но ваши. Токио я всё ещё не люблю, но даже она не заслужила такого.       Палермо поднял голову, в его глазах что-то блеснуло. Это не слёзы. Призраки не плачут. Так блестят лезвия ножей. Очень быстрая вспышка света, но она может ослепить. - Такого? - Гандия. Всё дело в нём. - Профессор сказал, он опасен. Он предупредил нас.       Его собеседник громко рассмеялся. Но смех его был безумный. - Серхио - малодушная, эгоистичная мразь, конечно, не ему ведь там внутри быть, под постоянным давлением. Каким был, таким остался. Послушай меня, - Палермо полностью развернулся к нему, положил ладони на его колени, быстро облизал губы и посмотрел сербу прямо в глаза, - убей Гандию.       Он не просто это сказал. В его голосе не было злости. Это не было похоже на шутку. Он не предлагал, не приказывал. Он умолял. - Профессор сказал... - Убей Гандию. Под любым предлогом. Нечаянно сверни ему шею, прострели его лысую башку, отрави его воду, утопи в туалете. Плевать. Убей его, потому что если ты не убьёшь его, он убьёт вас. Всех. И глазом не моргнёт. Он наёмник. Он не подчиняется приказам. Он не подчинится и вам. - Тогда меня Профессор и Лиссабон накажут. - Хельсинки. Серьёзно? И что они сделают? Выкинут тебя из Банка? Выдадут твою личность полиции? Да большинство из вас уже в розыске. Не дадут тебе много-много денег? Поставят тебя на часок в угол? Что они сделают? Что бы они ни сделали, как бы ни наказали, это будет того стоить. Поверь, - Палермо щекой потёрся об его плечо, а Хельсинки осмелился его обнять и поцеловать в висок, - Андрес видел его, Андрес с ним говорил, взаимодействовал. И если Андрес был уверен в том, что мы не справимся, то вы не справитесь точно. Без обид. Марселя с вами не будет, в него я ещё как-то верю. Лучше его убить. Только его.       Хельсинки думает. Если уж Берлин говорил о том, что Гандию надо устранить, значит, к этому действительно стоит прислушаться. Берлин не был из паникёров, наоборот, он был стратегом, он был умным. Хладнокровным, жестоким, но умным. - Но Профессор сказал, что мы просто выставим его из Банка... - Херня это всё. Гандия не выйдет. Ни за что. И он это знает. - Но... - Хельсинки, здоровяк. Как говорилось в каком-то дешёвом ужастике: "Жить или умереть - выбор за тобой". Выбери жизнь. Пожалуйста.       Палермо взял его руки в свои и сжал, при этом глядя ему прямо в глаза, почти в самую душу.       До того, как они войдут в Банк Испании, оставалось меньше месяца.