haunted

      Хельсинки не помнил, как уходил. Он помнил только спокойное лицо Палермо, который просто, будто для него это было что-то обычное, сказал, что убил себя.       Хельсинки даже не рассматривал такой вариант, он думал, Палермо умер из-за болезни, иногда ведь болезни забирают и молодых, в аварии, или из-за несчастного случая. Он не хотел думать о том, что тот, в кого он влюбился, отнял у себя жизнь.       Он не религиозен, но самоубийство считает грехом. Эгоистичным поступком. Ужасным, немыслимым. Он думал, такое делают только глупые люди, но "глупый" было последним словом, которое характеризовало Палермо. Палермо, раз придумал все те штуки, был чёртовым гением. Что ж, и действительно гениальные люди убивают себя чаще, чем это нужно миру.       Палермо, видимо, понимал, что ему нужно пространство и время, чтобы всё осознать и смириться с этим фактом, он держался от него максимально далеко. Не стоял позади него в классе, не рассказывал ему сальные шуточки за обедами и ужинами, не просил с ним сидеть ночами, не искал его днём. Будто его и не было. Но он был. Хельсинки всё ещё видел его: стоящего где-то далеко, но даже не смотрящий в его сторону. Будто его никто не видит.       И пользуясь тем, что призрак много времени проводил на свежем воздухе, Хельсинки проскользнул в комнату, которую не так давно открывал. Он смотрит, чтобы за ним никто не следил, ведь Профессор точно не погладит по голове, если увидит нарушение простого правила. А другие будут задавать вопросы. Нежелательные вопросы, на которые будет очень сложно ответить, не говоря всей правды. Он просто не сможет не сказать, кому принадлежит красивая, утончённая мужская одежда, обувь, пара кед и оксвордов, водительские права с выжженными данными, видимо, всё-таки, Профессор позаботился о том, чтобы о Палермо никто ничего не узнал, но тетради, альбомы, листы с набросками, пустые бутылки из-под вина, пара фотографий с Берлином, без подписи, но с датами, 2009, 2012 года - всё принадлежало мёртвому инженеру. Копаясь в этих, по сути, ничейных вещах, он искал знак - что-то должно указывать на то, что он хотел себя убить.       На войне такие ребята просто так встают и выходят под пули. Такие ребята раздают свои вещи. Такие ребята признаются в любви ко всем тем, кого знали. Такие ребята заранее просят передать свои извинения их родителям. А Хельсинки, сколько воевал, всегда думал - зачем все эти сложности, когда можно просто жить? Видимо, только он так может. Просто жить, что бы ни происходило, кто бы ни умирал рядом, кто бы ни появлялся в его жизни. Он всё терпел: боль, короткие влюблённости, потери, мимолётное счастье и радость.       В общем, он ничего не нашёл в его вещах. Просто смотрел на них, какие они были, почти так же одевался Берлин: пиджаки, рубашки, вычурные такие, слишком модные, не выглядящие удобными. На рисунки и чертежи - долго же он учился, чтобы делать это красиво и, уж точно, эффективно. На пустые бутылки без этикеток - интересно, сколько за раз мог выпить Палермо? Если он был не очень счастлив, то, наверное, много. И на саму комнату тоже смотрел - было очень тесно, если находиться здесь достаточно долго, то, наверное, можно было бы сойти с ума. Может, Палермо и сошёл.       Интересно, настолько ли сильно, чтобы покончить с собой на святой земле? Но, насколько он помнил, могил на территории не было. Может, и нет. Раз он был тут до того, как они ограбили Монетный двор, то вряд ли он был здесь всё это время. Где-то в другом месте, ведь это точно произошло после смерти Берлина. Раз он его так любил, то он ждал его до последнего.       Так же ему интересно, каким Палермо был при жизни? Жаль, он даже спросить ни у кого не мог. Только у Профессора. Но, судя по тому, как Палермо отзывался о нём, тот будет не очень рад что-либо рассказывать. Да и не объяснить, откуда он знает Палермо. А если и объяснить, то никто не поверит. Ну, может, разве что, Денвер, он любит сказки разной степени жуткости. Вот лично Хельсинки бы не поверил.       Так что он продолжал жить, как умел. Вернулся к команде, к своей семье. Вместе они сыграли в футбол, вместе праздновали День рожденье Стокгольм. Играл с её сыном. Выпивал по вечерам с Боготой. И старался убедить себя в том, что предыдущих двух-двух с половиной недель не существовало в его жизни.       Но не мог. Он переживал за Палермо - где он большую часть времени? Он продолжал искать его взглядом по привычке. Он за него переживал. Чем вот он занимается, когда заниматься особо нечем?       Да, то, что он сказал, было внезапно и очень грустно, обидно - человек, который так ему нравился был у него отнят не случайностью, а собственными руками. Но разве это на что-то влияет? Его нет в живых. И это всё. В конце концов, с Палермо ему было хорошо, удобно, он, не стесняясь, говорил с ним о личном и о личном же слушал. Им было весело. Им было грустно. Палермо пел ему песни на английском и на испанском. Серьёзно, вот ещё никто для него пел. И, конечно же, чувства, он до сих пор любил Палермо, насколько вообще можно было любить неживого человека.       Но и как неживого он его воспринимать не мог! Он же был, чёрт возьми, жив. Дышал, пусть и по привычке, испытывал эмоции, мог плакать, смеялся, у его глаз был блеск, он мог чувствовать его прикосновения. Так что он не мог так. Не мог просто продолжать обижаться на такие мелочи, ведь никто не виноват в том, что произошло. Наверное, когда Палермо сделал это, ему это казалось самым правильным решением из всех. И одной ночью он накинул на плечи одеяло и пошёл во внутренний двор, где они обычно проводили время. Палермо был там. Будто ждал его.