haunted

      Тогда, когда Палермо не ненавидел, он старался любить.       Хельсинки было бесконечно любопытно, что же произошло с ним, почему он так тщательно прячет свои чувства? Он же мёртв, какая теперь в этом надобность? Но он упорно продолжал это делать.       Хельсинки тоже продолжал делать то, что было не очень логично в его ситуации - продолжал любить Палермо. Продолжал стараться ради мертвеца. Продолжал пробивать путь к его душе и сердцу - мёртвым.       А Палермо с каждым днём всё больше и больше покрывался маленькими трещинками, вот-вот сломается. И будет с ним настоящим. Неважно, какой сломанный, неправильный, печальный, горький, нестабильный - лишь бы настоящий. Он ведь с ним настоящий и искренний, и этого он просит взамен. Всего лишь.       Они продолжали видеться, серб был рад каждой встрече. Палермо подпускал его ближе и ближе. Позволял до себя дотрагиваться. Гладить. Сокращать дистанцию. И в ночь, когда Хельсинки попытался поцеловать его в шею, Палермо почти заплакал.       Это было непонятно. Немного пугающе. Неожиданно. Он не знал, что он сделал не так. Он поднялся на ноги и жестом попросил к себе не приближаться. - Дело не в тебе, - прошептал он, - так не должно быть. Не должно.       Что - не должно?       И он исчез.       Мартин не испытывал панических атак. Ну, может, не так, как Серхио. Но всё же. Он просто глубоко дышал и старался разобраться с кашей в голове. Сейчас у него в голове тоже была каша, мерзкая овсянка, какую иногда варила то ли вторая, то ли четвёртая жена Андреса, плюс смесь из того, что он слышал за все эти годы от разных, знакомых и незнакомых, людей.       Какой он гадкий, не заслуживающий счастья, подстилка, шлюха. Когда ему это говорили, он кисло ухмылялся и старался ответить что-то остроумное. Он изо всех сил делал вид, что его это не трогает. Но его это трогало.       Особенно в моменты, когда он был на пути к алкогольной отключке, или когда кто-то пытался проявлять к нему чувства. Второе, конечно, происходило реже, но всё же происходило. И тогда он ненавидел себя: за неровное дыхание, за тяжёлые горькие слёзы, за мысли, которых быть в его голове вообще не должно, за желание закричать. За желание быть обнятым. Чем крепче, тем лучше. И поцелованным. Чем глубже, тем... Ну, итак понятно.       Его как-то уже и обнимали, и целовали, и ничем хорошим это не кончилось. Фактически, именно это закончило его жизнь. Казалось бы, сейчас он мёртв, терять уже точно нечего. Но он не мог переступить через себя. Наверное, так жертвы абьюзивных отношений не могут решиться на новые, наверное, так после того, как разок жёстко траванёшься тако в ресторане быстрого питания, сложно снова смотреть на тако без слёз.       В общем, он не мог заставить себя сделать это. Довериться. Открыться. И позволить другому человеку разбить себе сердце. Ещё раз.       А ещё, осталось в нём что-то благородное: он не хотел, чтобы Хельсинки пережил то же самое, что пережил он. Он хотел его уберечь. В первую очередь, от такого монстра, как он. Да, для них обоих это будет больно. Но это неизбежно. Такие отношения обречены на печальный конец. И Хельсинки следовало бы это знать.       Палермо хорош в том, чтобы планировать. Он умел думать и считать. Но вот, с чем у него были проблемы, с рисками. Для этого ему были нужны другие люди, Серхио и Андрес. Они его отрезвляли, возвращали с небес на бренную землю ради его же блага. И он был им благодарен. И сейчас бы не отказался от возможности с кем-нибудь это обсудить. Потому что, серьёзно, он не хотел делать Хельсинки слишком больно.       А с другой стороны. В его же тупых и жестоких интересах сделать здоровяку максимально больно, чтобы тот выл, как медведь, что смертельно ранен, но не добит до конца, метался, ненавидел всех вокруг и кончил максимально плохо.       И Палермо знал, как он этого добиться. Разобить ему сердце. На тысячи осколков, собирая которые добровольцы себе все руки изрежут и бросят это дело.       Была одна тема, которой они не касались. Хельсинки не спрашивал, а Палермо не говорил. Его смерть. Не, его смерть - совершившийся факт, с этим уже ничего не поделать. Но Хельсинки не знает, как именно он умер. Он-то думает, это, под стать Андресу, было что-то героическое. Нет. Реальность - разочаровывающая и жалкая. Как он сам. - Послушай меня, здоровяк. Я повёл себя неправильно, но я делаю это ради тебя. Такие отношения делают тебя слепым. То, что происходит между нами. Это делает тебя слепым. А так не должно быть. Я просто хочу, чтобы ты проводил время с живыми - к мёртвым успеешь всегда.       Хельсинки нехотя кивнул.       В его голове пронеслась мысль, такая сильная и отчаянная, какой у него никогда не было раньше. О том, чтобы умереть. Забрать свою жизнь или отдать её. Чтобы быть с Палермо, чтобы тот больше ничего не посмел сказать. - Не вздумай! Если ты позволишь ей захватить тебя, кончишь плохо. - Насколько плохо? - Как я. - Ты... убил себя?       Палермо прикусил палец. - Да.       Хельсинки больше ничего не ответив, разочарованно вздохнул и просто ушёл. А Мартин смотрел на него и не пытался остановить. Что ж, он уже не в первый раз смотрит, как тот, к кому он испытывает чувства, разворачивается и уходит.       Только в этот раз он сам этого хотел. Ну, как хотел. Считал, что так будет правильно.