haunted

      Хельсинки теперь отчётливо понимал, что Палермо действительно не лишён чувств: с ним осталось чувство юмора, шутки ниже пояса были чуть ли ни его визитной карточкой. Ему стоило больших усилий, чтобы не смеяться в полный голос. Постоянно приходилось врать, что вспомнил смешной случай из жизни. Благо, жизнь у него была весёлая.       Палермо, как оказалось, чувствовал что-то к Хельсинки. Это было что-то очень нежное, почти романтичное. Они не держались за руки, они не целовались, они, разумеется, не занимались ни сексом, ни любовью. Но они говорили о своих чувствах. Много и долго, часами ночью, в перерывах между уроками. Палермо умел красиво говорить красивые по звучанию, но кошмарные по смыслу вещи. Он спустя полторы недели знакомства продолжал отговаривать его от хотя бы какого-то подобия отношений с собой. Он изо дня в день продолжал повторять: любовь к мертвецу тебя никуда не приведёт. И не было смысла не слушать его, он ведь любил Берлина, он точно знает, о чём говорит.       И с Палермо осталась ненависть. Жгучая ненависть. Которая причиняла ему боль, от которой он не мог избавиться. Или не хотел. Из-за этого он почти не приходил туда, где был Профессор. Потому что он его ненавидел. И если бы мог, он бы саботировал его. Напортачил в цифрах и расчётах. Перепутал бы планы. Прятал бы мел. Что угодно. Но он ничего так и не сказал, он не хотел, чтобы Хельсинки тоже начал ненавидеть наставника, они ведь должны ему безоговорочно доверять. Потому что доверие - невероятно важная штука. - Я ему верил, - бессильно шептал он, иногда появляясь в классе, - сын шлюхи. Тварь. Мы к нему обратились, мы оба поверили ему, а он нас обоих убил. И плевать, что он не говорит о моём существовании, но он забывает о нём, - он взмахом руки указал на портрет Берлина, - думает, этим он откупится? Да он должен молиться каждый день. Но все разы, что он упоминал Бога, были тогда, когда на его члене прыгала Лиссабон.       Хельсинки старается сохранять выражение лица нейтрально-внимательное. Он ничего не мог ответить, да ему и нечего было сказать. Палермо продолжал: - Мы не спали, мы забывали про еду, мы были влюблены в этот план и одержимы им, и мне физически больно смотреть на то, как вы расслабленно сидите, имеете время на завтраки-обеды-ужины, игры, отдых, сон.       Слова Палермо делают ему больно, хотя он знает, что лично он ни в чём не виноват. Но вину он почему-то чувствует. - Конечно, вы же ничего с нуля не решаете. До вас уже все всё проверили. Единственное, что Серхио должен придумать - как вытащить вас оттуда. Всего-то.       Серб удивлённо на него смотрит, мол, как это, разве вы не планировали выходить оттуда? Палермо понял его взгляд, Марсель и Богота так же на них посмотрели пять лет назад.       Палермо везло в том, что он был невидим для тех, кто тут был, он, когда эмоции переполняли его, просто брал и выходил из поля зрения. И возвращался, когда приходил в себя. Когда эмоции отступали. Он быстро вспыхивал и быстро отходил. Но Хельсинки хотелось выходить вместе с ним, чтобы иметь возможность утешить его, обнять, понять его лучше. - Знаешь, - говорит он ему заговорщическим тоном, - попробуй как-нибудь в разговоре упомянуть Палермо. Город. Интересно, он сразу сердечный приступ схватит или через минуту?       Хельсинки даже не думает, следовать предложению, или нет. Конечно же, нет. Он никому не хочет причинять боль и зло. Неважно, какие сильные чувства он к Палермо испытывает. Так что он продолжает его слушать, даёт ему выговориться. Потому что это обмен: Палермо говорит ему о плане и о том, как хотел бы его саботировать, а Хельсинки рассказывает о своей жизни, те истории, которые точно бы испугали или заставили бы Найроби неприязненно скривиться. Он не хотел, чтобы она чувствовала отвращения. В основном это касалось секса в тюрьмах, убийств и ночных кошмаров. Палермо находил эти истории интересными, как минимум. Как бы там ни было, он его всегда с интересом слушал. И его все эти жестокие вещи ни капли не удивляли, а какие-то даже веселили. Палермо был странным. - Знаешь, здоровяк, интересно так получается, - Палермо сел на краешек его стола и тоскливо приобнял его за плечи, - он всегда говорил, какой я ненадёжный, необъективный, опасный, непредсказуемый. Не, он, так-то, прав. Но раз я такой, как он говорит, почему он решил, что я сосчитал всё верно? Он ведь даже ничего не проверяет! - Может, потому что ты очень верный и любил план и никому не хотел навредить?       Палермо ему мягко улыбнулся. - Меня бесит Токио. Ей бы я навредил с радостью.       Хельсинки качает головой и улыбается тоже. Он знает, что Палермо не причинит ей вреда, поэтому и улыбается.       Потому что на самом деле Палермо не желает зла ей. Он желает зла только Профессору. Но никому из них.       Очередной ночью он, лёжа у Хельсинки на коленях, смотрел на звёзды. Ночью они старались не говорить о плане. Но он никогда не перебивал, если Палермо нарушал этот негласный уговор. - Слышал эту песню? "Если я умру молодым". Там есть строчка не про возраст, но вот, "Забавно, что когда ты умираешь, люди начинают прислушиваться к тебе", - Палермо пел на английском, а Мирко не очень хорошо этот язык знал, но суть понял, - я и не думал, что этот сукин сын нас слушал настолько внимательно, что сейчас повторяет всё слово в слово. P.S. песни, которые тебе может петь сентиментальный призрак: If I die young - The band Perry Strange birds - Birdy Creep - Radiohead A special death - Mirah