haunted

      То, что Хельсинки стал больше времени проводить в одиночестве, ни от кого не скрылось, а он, не без подсказок Палермо, конечно, выкручивался. У Палермо явно был большой опыт в обманах, он думал очень быстро и очень эффективно. Его ложь убеждала и ему больше вопросов не задавали - раз так, то так. Даже Найроби сдалась. - Жаль, здесь не скрыться от глаз посторонних. Нельзя просто взять и исчезнуть.       Палермо задумчиво облизал губы. - Наверное, можно. Правда, это нарушит правило Профессора. Но так как у вас тут семейная пара, и он сам почти женат, так что на правила, я так смотрю, вам плевать. - Что за правило? - В конце коридора есть комната, к которой вам велели даже не приближаться. - Предлагаешь вломиться туда? - Вроде того. - Что это за комната?       Что же это за комната? Палермо нахмурился. Её на ключ закрыл Серхио. Но в ней часть его вещей. Он только сейчас задумался, а почему этот ублюдок не уничтожил их, по крайней мере те, которые не касались плана? Это, разумеется, не улики, но, для чего? Для чего ему это, неужели он надеется, что тот, кто выстрелил себе в голову, оживёт однажды и придёт, чтобы нарядиться? Или он тут алтарь утроит?       Но сейчас Мартин не жаловался. Ему уже порядком поднадоела эта рубашка, он хочет чего-то другого, чего угодно, хоть футболку. Но он помнил, что в монастыре у него осталась серая рубашка, которая была на нём в тот самый день, когда Андрес его уничтожил.       И хотя он больше недели мёртв, ему до сих пор больно от того, что произошло более трёх лет назад. Рубашка - это просто рубашка, один из его любимых предметов одежды, у неё приятный цвет, она удобная. Рубашка не виновата в том, что произошло.       Только он сам виноват. - Моя комната. Была моей, когда мы жили здесь. Хотя я почти не ночевал в ней. Но всё же, там мои вещи.       Хельсинки больше ничего не было нужно. Наутро он раздобыл отмычки, ушёл с обеда пораньше. Палермо ждал его у запертой двери. Пришлось повозиться, он привык, всё же, вышибать двери, а не возиться с их открыванием. Но ради Палермо...       Как только замок щёлкнул, они быстро забежали вовнутрь, как парочка, которая желала уединиться там, где лучше этого не делать.       Они оказались в маленькой комнатке без окон, с пыльной кроватью, с кучей коробок по всему полу. Было темно. - Есть зажигалка или спички? Тут были свечи.       Так как Палермо не мог взаимодействовать с предметами, Хельсинки сам зажёг свечи и они закрыли дверь. В комнате стало светлее, но вместе с этим он мог оценить, насколько же действительно маленькой и депрессивной она была, в принципе, было понятно, почему Палермо предпочитал проводить время в часовне. В глаза бросилась одна из коробок, что была не закрыта, а сверху лежали пыльные альбомы и тетради. - Я могу посмотреть? - Да, конечно. Но не думаю, что там будет что-то, о чём ещё не говорил Серхио.       Хельсинки внимательно, будто что-то понимал, рассматривал формулы, наброски, выцветшие чернила и мятые уголки. Среди чертежей он увидел набросок сейфа, увидел нарисованные печи и слитки золота. Он не художник, но он мог видеть в этих набросках страсть. Одержимость. Любовь.       Затем он перевёл взгляд на Палермо. Тот стоял к нему спиной и переодевался. У него была очень красивая спина. Родинки на ней, у основания шеи. Он накинул на себя другую рубашку, серую, и развернулся к нему. - Спасибо, - сказал он, - я могу как-то отблагодарить тебя?       Хельсинки не хочет сводить всё к сексу, ну, или что там может быть между человеком и призраком? Он - романтик. Ночи можно проводить не только под одеялом с другим человеком. - Свидание. Устроим свидание ночью. Под звёздным небом.       Палермо рассмеялся, но согласился. Комнату они плотно-плотно закрыли, чтобы ничто не выдало того, что дверь открывали.       А ночью Хельсинки, в своей самой красивой рубашке, с одеялом на плечах, вышел во внутренний двор, где днём медитировали Профессор и Лиссабон, где Стокгольм и Денвер играли с сыном. Теперь сидели они.       Палермо так вообще лежал на траве. - Единственный плюс быть призраком, не чувствуешь температуры, ни жарко, ни холодно. Просто не чувствую этого.       Ему теперь не нужно одеваться по погоде (как будто он при жизни заботился об этом). Ему не нужно спать, но ему по-прежнему нравилось лежать и смотреть на облака или звёзды. - А всё остальное - минусы. Не могу пить, есть. Не чувствую запах дыма. Дождя. Вообще ничего. Но, в основном, конечно, скучаю по алкоголю.       Хельсинки мягко улыбнулся. - Но ты можешь чувствовать меня... - Хельсинки.       Палермо сел и убрал руку.       Было видно, как ему действительно неудобно. Более, чем неудобно. Это что-то почти паническое. - При жизни ты бы тоже изображал недотрогу? - При жизни, - Палермо сделал театральную паузу, - мы бы перепихнулись, а потом я бы выгнал тебя.       И пока он это говорил, у него был такой взгляд. В общем, Хельсинки в его словах не усомнился.       Но это его не отпугнуло.