haunted

      Хельсинки не мог поверить в реальность происходящего. Такое, по его, в принципе, не только по его, мнению могло быть только в кино, легендах и книгах — этому не место в реальной жизни.       Но этот мёртвый человек был там. Через какое-то время он пришёл к ним, успокоившийся. И Хельсинки-добрая душа, хотел спросить у него, стало ли ему лучше, но понял, как бессмысленно это будет. Видимо, ему стало достаточно хорошо, раз он пришёл. — Обожал так делать, — коротко прокомментировал он, запуская руку в волосы Профессора и ероша их, — хоть он и редкостный мудак порой, но у него мягкие волосы. Серьёзно. Попробуй как-нибудь.       Хельсинки с трудом сдержал улыбку. — Ладно, — сказал Палермо, — приятного аппетита, здоровяк. Увидимся вечером. Промолчи, если да. И скажи «Серхио — мразь», если нет.       Серхио? Раз в одном предложении прозвучало оскорбление и чьё-то имя, то, наверное, оно принадлежит Профессору. Что ж, они были знакомы, явно. И Профессор сделал что-то, что очень задело Палермо.       Палермо оказалось легко найти, он много времени проводил в их импровизированном классе. — Привычка, — сказал он, — я раньше даже ночевал тут. Засыпал за столом в обнимку с карандашами и тетрадями. Прекрасное время было. — Значит, ты тут был уже? — Я жил здесь какое-то время. С Серхио и с Андресом. И с последним мы работали над этим планом.       Хельсинки не глупый, куски информации в его голове начали складываться во что-то всё более и более полное.       Этот человек знал и Профессора, и Берлина, а раз так. — Если ты был с ними знаком, почему тебя не было в Монетном дворе? — Слушай, здоровяк. Иногда всех тайн лучше не знать. Я не хочу, чтобы из-за меня ты начал сомневаться в Профессоре, вы ведь тут все такая милая семья. Я столько всего разрушил при жизни, так что не хочу делать ещё хуже.       Он смотрит на Палермо и не верит, или не хочет верить, что этот человек так плох, как говорит о себе. Потому что, кажется, в том, кого любишь, стараешься не замечать плохого. И как только он принял существование призрака, страх сменился любопытством, он понял, что влюбился. — Эта деваха, Токио. Она меня бесит и будь я жив, я бы ненавидел её без стеснения. Но так как я не жив, я даже сочувствую ей. И я рад за неё — ей этот лицемер хотя бы дал возможность спасти того, кого она любит. — А тебе не дал? — Нет, как видишь.       Видит. Видит перед собой призрака с низкой самооценкой, даже после смерти печального и неспокойного. Но красивого, умного. Так и хотелось держать его за руку или обнимать, делать то, что обычно делают люди, чтобы показать свою любовь или симпатию.       Но Палермо, видимо, так не думал. Он не позволял до себя дотрагиваться, но делал всё, чтобы Хельсинки хотел его коснуться. Он помнил их рукопожатие и короткое объятие. Рука Палермо ощущалась обычно, не ледяной, не полупрозрачной, обычной температуры, так даже и не сказать, что этот человек мёртв. Хельсинки даже показалось, что от его волос пахло шампунем и кровью. — Я делаю это для нашего блага, — объяснил он, — ты понятия не имеешь, как такие простые вещи могут привязывать. — А что, если я хочу быть привязанным?       Палермо прищурился и игриво улыбнулся. Но всё же покачал головой. — Ты не знаешь, о чём говоришь. Я не хочу делать больно ни тебе, ни себе. Но если бы я был жив, я бы сделал. — А что ты бы ещё сделал, если бы был жив, Палермо?       Палермо с радостью бы сыграл в эту игру. Но он смотрит на Хельсинки и просто не может, не может заставить себя что-либо сказать, хотя ответ в голове появился уже давно и он бы понравился здоровяку.       Будучи мёртвым, Мартин многое понял. Понял, как бессмысленно причинять боль другим, когда больно самому. И как, на самом деле, грустно видеть чужие страдания. И он не хочет, чтобы Хельсинки страдал. Особенно из-за него: он — развлечение на одну ночь, он — друг с привилегиями, он — постыдная тайна. — Я не хочу… — Палермо. Я хочу этого. Вот моё согласие.       Дважды его просить не пришлось. И Хельсинки почти пожалел об этом, удовлетворяя себя в душевой. Он не знал, что слова могут иметь такую силу. — Дело не в словах, а в воображении, — поправил его Палермо, когда он вышел в коридор, — и воображение может завести нас очень далеко с учётом того, что ты меня видишь и чувствуешь, а другие нет.