haunted

      Мартин громко смеялся и горько плакал, хотя вкуса слёз не чувствовал, стоя над собственным телом. Мёртвым телом. Только это он и мог делать. При попытки что-либо взять, рука проходила насквозь. Но при этом он мог опираться, ложиться и садиться на различные поверхности. В первые часы после смерти, Мартин, как подросток, оставшийся без присмотра, начал исследовать своё тело, и что он может с этим телом делать. Большая разница, в пятнадцать он точно знал, что хотел делать с собой. Сейчас он не имел ни малейшего понятия. И он очень жалел, что не мог застрелить себя ещё раз.       Он ведь специально, преодолевая страх, стрелял в себя. Выбрал тот способ, при котором себе и шанса не оставит: никаких кровопусканий, петель на люстре, прогулок по крыше, передозировок, дайвинга и отравления угарным газом - чтобы не оставить себя овощем, чтобы не выжить и не позволить себя спасти. Погрузиться в лучший и самый долгий из снов - так романтично и беззаботно. Чтобы больше не чувствовать боли и безнадёги, первородной ярости и сводящей с ума беспомощности. Чтобы больше не испытывать к себе жалости, чтобы наконец-то попасть в Ад - в надежде, что такой дистанции будет достаточно, чтобы залечить рану.       Ему было похуй на себя. И другим было похуй на него.       Из жалости ли к себе, из ненависти ли, но он это сделал. Погладил себе рубашку, надел любимые джинсы, нашёл туфли. Сел в ванну. И просто сделал это, вышиб содержимое своей головы на кафель. В тот момент ему страшно не было. Страшно стало после, когда он понял, что ему страшно. Когда он осознал, что может думать. Переживать. Чувствовать. То, от чего он так старался уйти, осталось с ним. Только теперь он ещё беспомощнее.       Где-то день на третий пришёл Серхио. Мартин высказал ему всё, что он о нём думал, а тот его не слышал. Или не слушал.       И тогда он это почувствовал, будто что-то, как лассо, тянет его за этим омерзительным лицемером, из-за которого, по большей части, он и оказался в том дерьме, из которого не смог выбраться. Сидел рядом с ним в самолёте, затем в такси. Шёл с ним бок о бок к монастырю, шёл с ним украдкой к комнате, которую когда-то занимал. Но Серхио шёл туда не для того, чтобы что-то взять или положить. Он шёл, чтобы закрыть эту комнату на ключ.       Кузнецу и Немому, которых теперь называли Богота и Марсель, приказал не вспоминать о том-мужике-который-занимался-расчётами. - Он отдал мне то, что у него было. - Его не будет с нами, так что ли? - Нет, не будет. - Жаль, - заметил Богота, - его шутки меня иногда веселили.       Мартин стоял прямо рядом с ними. Он хотел обнять знакомых, он немного соскучился по дружеским объятиям. Особенно по шершавым и грубым рукам Боготы. А что до остальных. До тех, ради кого любовь всей его жизни пожертвовал своей жизнью - он хотел... По правде говоря, он хотел, чтобы все эти люди были счастливы. Но осознание этой простой мысли пришло не сразу. Конечно, сперва он всем им желал страданий и боли и верил, что жизни ни одного из этих идиотов не стоила драгоценной жизни Андреса. Но посидев с ними за обедом, проведя с ними пару ужинов, он успокоился. Принял всё и обрёл смирение. В первую очередь с тем, что он невидим и мёртв, неосязаем. Так что он может развлекаться, как может. И своей жертвой он выбрал того, кого называли Хельсинки. Здоровяка с охуительной татуировкой на весь живот. Этого медведя он мог бы приручить. И, казалось, мужчина слегка смутился, будто услышал его.       Он от него не отстал. Он ему нравился. Нравилось то, какой он большой и заботливый. И нравилось то, что он - гей. Да, он не говорил напрямую об этом, но это можно было почувствовать. Так что Мартин развлекался как мог. Но ровно до того дня, когда Хельсинки не сказал, что может видеть его.       А потом, опытным путём выяснив, что не только видеть. - Ты не подумай, - начал Мартин торопливо, - я тоже до конца не могу принять это всё. Я - человек науки, мне чужда сама мысль о том, что я мёртв, но при этом я здесь. И даже не невидим для всех. Мне так же сложно, как и тебе, поверь.       Хельсинки смотрел на него и так не думал. Он думает, мёртвым легче, они ни на что не влияют и больше ничего не чувствуют, лежат себе в уютной могиле...       Палермо рассмеялся. Смех у него был, конечно, безумный. И злой. Будто он до сих пор чувствовал боль. - Едва ли в уютной. Едва ли вообще в могиле.       Хельсинки был на войне. Там вот на церемонии и ритуалы времени особо никогда не было. Но они всегда хоронили тех, кого могли, и не забывали имена умерших. Что же мешает похоронить человека в мирное время? - Серьёзно. Я понятия не имею, что с моим телом. Может, оно где-то в канаве. Не то что бы меня это беспокоило... - Я могу для тебя что-то сделать?       Палермо на него посмотрел. И, чёрт, в его глазах было всё: сожаление, боль, гнев, тоска и безнадёга. Но он лишь покачал головой. - Что живые могут сделать для мёртвых? - Помнить, очевидно. Может, у тебя был кто-то, кто, ну, заботился о тебе. Я мог бы связаться с этим человеком и рассказать всё. - Единственный человек, который хоть как-то заботился обо мне, не вышел из Монетного двора.       Хельсинки встревоженно посмотрел на него и нахмурился. Из Монетного двора не вышли трое: Осло, Москва и Берлин. Осло был его потерей, у Москвы был сын, который сейчас с ними, оставался только Берлин. И то, каким был Берлин, не особо вязалось с тем, что он мог заботиться о ком-то. Особенно не о женщине. Или Стокгольм - единственный пропавший заложник? Потому что других жертв не было. - Сочувствую. Один очень важный для меня человек тоже не вышел из Монетного двора. - Из-за этого сына шлюхи?       Хельсинки определённо потребуется время, чтобы привыкнуть к тому, как Палермо называл Профессора. - Не из-за него. Это наша вина. Там все виноваты. - Раз все, то он тоже, не? - Нет, Профессор пытался помогать нам. - Вот, значит, как. А ему, - он резко махнул в сторону портрета Берлина, - ему он помочь пытался?       Значит, он был прав. Берлин.       Палермо неожиданно с силой ударил по столу, за которым обычно сидел Марсель, но характерного грохота не последовало. Тяжело задышал и опустил голову на руки, пытаясь успокоиться. Хельсинки подошёл к нему, попытался обнять, но тот очень холодно посмотрел на него, мол, лучше не надо, не подходи, а то пожалеешь. И он не стал спорить или настаивать. - Хельсинки? - в конце коридора показалась Найроби, - вот ты где! Пойдём, обед уже готов.       Лишнее подтверждение несуществования Палермо, она не видела его. - Да, сейчас, ты иди, а я догоню.       Он не знал, что делать. Что-то просто не позволяло ему оставить Палермо в таком состоянии, хотя он даже не был жив. - Иди, - прошептал он, - поговорить со мной ты всегда успеешь. И, знаешь, что, так как ты можешь чувствовать мои прикосновения, можем не ограничиваться разговорами.       И подмигнул сквозь слёзы.