Нежность
23 января 2023 г. в 02:44
Открыв глаза, Дазай видит перед собой копну ярко-рыжих волос, распластанную по подушке.
Сонное летнее утро пробивается сквозь окно солнечными лучами, и в их свете эти волосы выглядят живым пламенем, переливающимся на ветру. Дазай проводит пальцами между прядей, надеясь обжечься, но это пламя лишь греет, но не жжет. Накахара ворочается во сне, пряча голову от прямых лучей под тонким одеялом, и Дазай почти улыбается, смотря на это.
Он видел жизнь, в которой они были счастливы. Почему-то теперь это воспоминание бьет его под дых особенно сильно.
— Чуя, — обращается он к уже проснувшемуся парню, и тот, бросив на него хмурый взгляд, молча поднимается с их общей постели и идет к кофемашине.
Двойной эспрессо с одной ложкой сахара — по старой схеме. Дазай пьет кофе так еще со времен своего первого вступления в мафию, и этот горький вкус каждый раз напоминает ему о давно ушедших днях. Чуя видит этот взгляд каждый раз, когда утром протягивает ему кружку — их ритуал, — но ничего не говорит.
— Тебе лучше сегодня взять выходной.
— С чего бы это? — понадеявшись на утреннюю расслабленность Дазая спрашивает тот и ошибается: Дазай не спал, и нервы у него ни к черту, но именно сегодня ему совсем не хочется ссориться.
Поэтому вместо того, чтобы едко указать Чуе на его место, Осаму лишь пожимает плечами и молчит. Они оба знают, что это был приказ, оба знают, что Чуя его не послушается, оба делают вид, будто так и нужно.
Дазаю так надоел весь этот балаган, что вместо ответа он притягивает парня к себе долго, медленно целует. В его руках Чуя плавится, как металл, жадно хватает ртом воздух в перерывах и теряется от неожиданной нежности. Одного этого, как всегда, смешит, другого это, как всегда, смущает, и эта видимость идиллии на двоих настолько приторно-сладкая, что их обоих вот-вот стошнит.
— Послушай меня внимательно, хоть я говорил тебе это тысячу раз, — серьезно говорит Дазай, притягивая растерянного Чую к себе за шею. — Ты — оружие в моих руках, если я скажу тебе отнять жизнь, ты убьешь, если я скажу тебе броситься за мной в ад, ты последуешь. Не забывай об этом.
— Я помню, — с щенячьей преданностью отвечает тот, замечая в глазах напротив привычный блеск безумия.
— Если я скажу тебе, — непривычно медленно тянет Дазай, — разорвать себя на клочки — ты сделаешь это. Так?
— Так, — сразу же отвечает Чуя, бесится с собственной реакции, но больше ничего не говорит.
Дазаю тошно от самого себя, но он уже давно разучился жить иначе, и теперь уже, наверное, никогда не научится. Когда-то давно, ещё тогда, когда он не стал тем, чем ему было суждено стать с самого начала, ему казалось, что все могло сложиться иначе. Это было в прошлой жизни, где не было ни Книги, ни Достоевского, ни даже Агентства, это было тогда, когда маска безумного шута ещё не полностью слилась с его собственным лицом. Тогда, под взглядом Одасаку, в нем на мгновение проскакивало желание узнать, проверить, попробовать — а вдруг можно? Что если ему не обязательно носить в себе пустоту на месте сердца, может он не должен быть лишь оболочкой, формой без содержания, ходячим парадоксом, которому не место среди людей?
Проклятая Книга расставила все на свои места. Ничто не могло сложиться иначе, ни в одном из бесчисленных миров не было его копии, познавшей счастье и любовь. Всегда была лишь пустота, лишь холод, пробирающий до самых костей даже в июльскую жару. Кого-то подобное знание могло бы ввергнуть в пучины отчаяния и заставить покончить с жизнью, но Дазай, несмотря на своё пристрастие к изучению способов самоубийства и проверке их на практике, никогда не мечтал о смерти, не позволял себе даже думать о долгожданном покое, пока не выполнит то, что должно.
Поэтому он надевает свое черное пальто, садится в машину, везущую его до проклятых башен в центре Йокогамы, и изо всех сил пытается не вспоминать улыбку Чуи в той, другой жизни. Там не было ни Агенства, ни Мафии, не было их даров, были лишь они двое — юные, глупые, счастливые. Из всех, что Дазаю удалось увидеть, та жизнь была самой близкой к тому, что люди называют счастьем. И потому тот ад, который в ней устроил Достоевский при помощи Книги, единственным сверхъестественным артефактом того мира, кажется самым жестоким. Ведь там было все именно так, как хотела эта паршивая крыса — никаких одаренных, лишь обычный мир с одной волшебной игрушкой, — и даже там что-то сподвигло его к переписыванию реальности и превращению ее в кромешный ужас.
Возможно, такова его природа в любом из миров — ломать до основания устоявшийся порядок во имя призрачной надежды о каком-то одному ему известном лучшем мире.
Дазаю хорошо известно, что помойной крысе ни в одной из многочисленных вселенных это не принесло удовлетворения.
Поэтому он стискивает зубы, успокаивает сам себя, что скоро все закончится, еще чуть-чуть и холодные объятия смерти примут свое заблудшее дитя. Призрак Мори, сидящий на соседнем сидении машины, усмехается лишь, не произнося уже доставшее Дазая «глупый ребенок», и усмешка эта печальная, жалостливая почти.
Рабочая суета приятно отвлекает его от тяжелых дум на протяжении всего дня, и все исполнители портовой мафии хватаются за головы в ужасе, недоумевая: агентство, гильдия, небожители и ищейки словно сговорились сжить их всех со свету, а за одно и друг друга в перекрестном огне. Город пылает пожарами терактов, организованных не пойми кем, и тщательно выстроенный порядок утекает сквозь пальцы Дазая.
Но он знает: все идет именно так, как нужно.
Поэтому он совсем не удивляется, когда под конец дня Акутагава срочно вызывает его на другой конец города, якобы схватив кого-то из прихвостней Достоевского. Не удивляется, когда вместо агентов портовой мафии на месте обнаруживает все организации, собравшиеся во имя единой благой цели.
Все-таки люди — удивительно простые существа. Дай им покой и порядок, и они перегрызут друг другу глотки в попытках ухватить себе кусок пирога побольше. Дай им великое зло, прибегающее к насилию ради насилия, и они объединятся против общей угрозы, в борьбе с которой найдут общий язык друг с другом. Будто вечно враждующие фракции онлайн-игрушке, они то ссорятся, то мирятся, и тем больше они похожи на детей, которые не поделили ведерко в песочнице.
Такие взрослые, и такие глупые.