Потерянный во тьме

      — Твой ход.       От этого голоса Дазая уже тошнит. Нарочито тихий, такой, что заставляет его прислушиваться, внимать. Дешевая техника, в его арсенале есть методы и получше, — но чертовски рабочая.       — Свой ход я уже сделал.       Достоевский смотрит на него без тени удивления, но с некоторым смущением, будто гадает, блеф это или нет. Естественно, подозревает блеф, вся их игра — сплошное притворство на опережение, но эта дворовая крыса не учитывает одной мелочи.       Дазай больше не играет.       Тот и смотрит на него недоверчиво, с каждой секундой все лучше понимая, что произнесенные слова были правдой. Возможно, первой правдой, произнесенной между ними за все время.       Смотрит и молчит. Думает.       — В таком случае, полагаю, — нарочито спокойно тянет тот, — у тебя в руках оказалось то, что принадлежит мне.       Холодный, бесцветный смех распадется осколками по полу тюремной камеры. Достоевский выглядит так, словно слышит его, несмотря на полную звукоизоляцию.       — Я видел мир, что ты так жаждешь построить, — отвечает Дазай, закрывая половину лица ладонью. — Он ничем не лучше этого.       И тогда он видит это — впервые — как Достоевский выходит из себя. Лишь на долю секунды, на какое-то краткое мгновение ярость застилает его глаза прежде, чем на ее место приходит знакомый могильный холод. Дазаю казалось, что подобное его хотя бы позабавит, но он не чувствует ни-че-го.       — Не тебе решать.       — И уж точно не тебе.       Обмен любезностями, не более, но в этот момент они оба говорят то, что у них на уме, зная, что другой и так отлично его понимает. Редкость.       Дазай так устал, что начинает говорить начистоту.       — Я видел каждую чертову вероятность, — тяжело вздыхает он, не в силах угомонить дрожь в пальцах. — Проживал на страницах каждый гребаный день в стольких возможных вариантах, сколько тебе и не снилось, помойная ты крыса. Я мог бы убить тебя, если бы только захотел, но тебе повезло — мне на тебя плевать, — вместе с ядом, которым он выплевывает в своих словах, камень на его сердце становится чуточку легче.       Достоевский молчит — им более нечего сказать друг другу.       Откинувшись на тюремную подушку, Дазай закрывает глаза и проваливается в свой любимый сон — в мир, в котором Одасаку выжил, в мир, где черное и белое поменялись местами.       В мир, где его больше нет.       — Ты скоро умрешь, — говорит Федор, и Дазай знает, что это не угроза. — Будет жаль потерять такого противника в шахматах.       — Тебе не жаль, — отвечает Осаму. — Тебе ничего и никого не жаль, даже самого себя.       — Полагаю, в этом мы похожи.       Странное чувство — кажется, впервые они на самом деле разговаривают. В эти моменты вообще слишком многое происходит впервые, и Дазай, кажется, уже и сам не рад, что завел этот разговор, пусть и дальнейшее притворство было еще хуже. Возможно, он на это и надеялся, и, смешно признавать, но Достоевский будто пытается ему сочувствовать, хотя у него это совсем не получается.       — Расскажешь, что будет дальше?       А вот и оно — ничерта это не было сочувствием, лишь очередной попыткой вытянуть из него информацию.       Как жаль, что Дазаю уже нечего терять.       — Я сжег ее, — вместо этого отвечает он. — Книги больше нет.       — Ты сжег себя вместе с ней, — раздается голос Мори в его мыслях. — Глупый ребенок.       — Да… — тихо отвечает ему Осаму, не обращая на присутствие Достоевского никакого внимания. — Я так устал.       Сколь многое может выдержать человек? За последний год Дазай задавался этим вопросом слишком часто и пришел к неутешительному выводу: многое, но недостаточно. Этому миру всегда будет недостаточно. Он протащит через мясорубку тех, у кого есть сердце, и выбросит на берег тех, у кого нет сил. Пройдя через эту мясорубку сам, Дазай провел через нее тех, кто мог быть ему дорог — Мори, Акутагаву, Ацуши…       Он сделал то, что должен был сделать, и заплатит за это соответствующую цену.