Потерянный во тьме

      Так вот как это закончится?       В шуме битвы невозможно услышать даже собственных мыслей, но мысли Дазая пробиваются сквозь любые стены и преграды. Их не заткнуть ни раненому плечу, ни слезящимся от газа глазам. Его противники подготовились столь основательно, что он и сам уже не понимает, как до сих пор стоит на ногах.       А главное, зачем.       Ведь это так просто: поддаться слабости физической оболочки, свалиться от усталости на холодную землю и закрыть глаза. Может, тогда даже не будет больно. Ему бы потерять сознание и больше не очнуться, но годами натренированное тело хоть и слабеет, но еще держится. Адреналин в крови бурлит волнами, кричит ему не сдаваться до последнего, а Дазаю уже совсем не за что держаться.       — Дазай, — слышит он голос вслед за проступающим сквозь рассеивающийся дым силуэтом. — Ты должен знать, что я этого не хотел, — с видом самого правильного самурая Юкичи обнажает катану, — но ты убил моего напарника.       — Фукудзава, у вас нет причин верить мне, — усмехается Дазай в ответ, стирая струйку крови с губ, — но я тоже этого не хотел.       На лице директора агентства на мгновение промелькивает не то сомнение, не то жалость, но затем тот демонстративно встает в стойку. В ответ Дазай пускает в ход пистолеты, и пусть клинок Фукудзавы с невероятной точностью отбивает почти все пули, одна все же попадает ему в бедро и дает тридцать секунд на передышку. Вслед за этим за спиной Дазая появляется Танидзаки, выбивая почву из-под ног иллюзией ровной земли на месте ямы, после чего он оказывается в смертоносных объятиях демона Кёки. Они действуют в меру слаженно, но последовательно, не нападая за раз. Ацущи и Акутагава и вовсе стоят в стороне, переговариваясь друг с другом о чем-то.       То ли жалеют, то ли опасаются — а может, и все сразу.       Оглушающий грохот ставит все на свои места: вместе с красными вспышками в разные стороны разлетаются бегущие на Дазая ищейки, в Лавкрафте обнаруживаются новые дыры, а остальных просто сносит с ног взрывной волной.       — Веселье, и без меня? — нарочито самодовольно усмехается Чуя, поправляя перчатки и опускаясь на землю перед Дазаем.       — Я говорил, чтобы тебя здесь не было, — тихо говорит Дазай с нечитаемым взглядом.       — Ты говорил, что я должен умереть за тебя, — серьезно отзывается Чуя. — И вот я здесь.       Дальнейшие события намного меньше напоминают массовое избиение одного и превращаются в избиение массы одним. Пока Дазай держится за сломанные ребра, Чуя разносит половину противников в прах, оставляя вторую половину из них опасливо держаться в стороне. Он будто сторожевой пес, защищающий хозяина, с яростью набрасывается на любого, кто смеет подступить к Дазаю ближе, чем на несколько метров. В момент, когда в бой включается тандем Акутагавы и Ацущи, Чуя презрительно щурится, вздыхает и отправляет залп черных дыр, промахиваясь на полшага.       Бой невыносимо долгий. Ни одна сторона не показывает значительного преимущества несмотря на численный перевес. Раненых сотни, Йосано носится по полю боя, спасая жизни своих и чужих, и бросает печальные взгляды на раны Дазая. Знает, что даже так ему недолго осталось — внутреннее кровотечение и десяток переломов без медицинского вмешательства не пройдут бесследно. Бешеный Гоголь кидается с идиотским смехом и бензопилой на Чую, на что тот отшвыривает его в сторону легким жестом, даже не взглянув. Основное внимание Накахары приковано к предателю, пришедшего свергнуть главу мафии — неизменность традиции отдается в мыслях Дазая болезненными воспоминаниями о Мори.       — Прекращай этот цирк и сдавайся, — мягко говорит тот. — Они не хотят тебя убивать.       — Двойственность человеческой натуры замечательно уживается с противоречивыми желаниями, — меланхолично отзывается Дазай, усиленно моргая в попытках не потерять сознание.       — Ты получил то, что хотел, — рассуждает галлюцинация его больного мозга. — Неужели тебе обязательно умирать?       — Иначе они не запомнят урок.       Дазай знает как из учебников по психологии, так и по собственному опыту: ничто так не вбивается в память, как эмоциональное потрясение. Эти дети, которых он взрастил, могут сколько угодно желать ему смерти, но даже если они не пустят ни единой слезинки и не придут на его похороны, его смерть навсегда оставит на них неизгладимый отпечаток. Как когда-то смерть Оды сделала из жестокого ребенка не менее жестокого взрослого, который, по крайней мере, сделал все, что в его силах, чтобы предотвратить тиранию другого. Так и они, возможно, однажды смогут понять, почему он поступил именно так.       По Чуе видно, что он устал. Скорость его реакции снижается с каждым ударом, а противников слишком много. Накахара бросает на него взгляд и говорит лишь:       — Дазай.       — Не смей, — и прежде, чем тот успевает сказать что-либо еще, добавляет: — Я не буду спасать глупца, пришедшего на верную смерть.       Его слова вводят Чую в ступор на некоторое время, после чего тот заливается чистым, как горный ручей, смехом.       Действительно ведь смешно.       Поэтому когда Чуя снимает перчатки, Дазай облегченно выдыхает. Пока все организации в ужасе отступают, Накахара покрывается красными рисунками по всему телу, его сознание затуманивается, а разум отключается. Первый залп порчи сносит треть оставшихся противников, в число которых не попадают чудом уклонившиеся Акутагава и Ацущи, второй — еще треть, и постепенно поле боя превращается в братскую могилу самых сильных одаренных в мире. Дазай даже не смотрит, кто попадает в их число, он и так знает, кто выживет, а кто умрет, и это знание придавливает его мертвым грузом бывших друзей к земле.       Ему хватает сил лишь на то, чтобы доковылять до Чуи, закашливаясь на каждом шаге, и прижать к себе его личное чудовище, пришедшее умереть вместе с ним.       — Тише, — шепчет он телу, пребывающему в бессознательной ярости. — Умирать совсем не больно.       Врёт. В последний, наверное, раз.       Когда он физически ощущает, как порча прожигает его внутренности, он открывает глаза и видит два черных силуэта вдалеке — напарники по несчастью. Последнее, что он успевает, это прошептать еле слышно, надеясь лишь, что кто-нибудь сможет прочесть по его губам —       я горжусь вами.