Посмотри — продаётся душа, Только за то, чтобы быть в покое. Весело-весело, больно тебе там — Возле твоей любви! Любэ, «Возле твоей любви»
***
[Горбач] — Можно я скажу, что у меня максимально промытые мозги на этот счет, а ты мне поверишь? — Нет. — Жаль. Горбач вырезает что-то из дерева, сбрасывая стружки на землю. Он специально выходит во двор, чтобы повырезать и побыть наедине с собой. Поэтому он совсем не рад, когда Ахилл подкрадывается из кустов, садясь на землю прямо напротив его ног, и отрезая пути к отступлению. Горбач думает, что сейчас у него спросят, за что он так груб и нелюдим с ним. И он боится этого вопроса. Он знает, что его не зададут. Но чувствовать такие вещи стало просто, проще, чем дышать, чем задавать глупые вопросы в надежде получить не-глупые ответы. Он не смог бы дать ответ правильнее и лучше, чем «я не знаю». Потому что он действительно не знал, а больше чувствовал. Какую-то угрозу, что-то необъяснимое, неприятное. Ощущение, когда забираясь на дерево сцарапываешь кожу на колене — как предупреждение от вселенной, что ты смертен, и тело твое не такой уж и крепкое, как тебе нравится думать. Ахилл отстукивает по своей щеке ритм большим пальцем, и Горбачу хочется сыграть эту песню на флейте. Это обманчивое успокаивающее чувство единения с состайником быстро обрывается догадкой — он снова копирует собеседника, чтобы влиться в общение. Горбач говорит «мерзость». Еще он говорит «да как ты можешь». Он говорит «уйди, отстань, не твое дело». А еще он все время молчит. Сфинкс позволяет им решать свои проблемы, как им захочется. Слепой позволяет Сфинксу позволять. Остальные слишком заняты тем, что не обращают внимание, чтобы действительно как-то вмешиваться. Горбач закрывает глаза, надеясь таким отстранением отвадить от себя чужие любопытные глаза. Не помогает, Ахилл все еще сидит на своем месте, дожидаясь, когда на него обратят внимание. — Ты настойчивый, это неприятно, — решает осадить его Горбач. Ахилл кажется удивленным, но удивление это такое радостное, что Горбачу становится не по себе, будто он ляпнул что-то не то. Он прекращает водить ножом по древесине, сжав ручку чуть сильнее нужного. Горбач никогда не причинял никому боль, и сейчас не собирался. Но почему-то инстинкты вопили сделать это, пожертвовать своей мнимой чистотой сознания ради безопасности. Ахилл смущенно улыбается, заправляя пряди за ухо. — Знаешь, ты первый мне такое сказал. Я даже рад, спасибо. И эта открытость, смущение, взявшееся непонятно откуда, почти детская реакция, не должны были растопить сердце Горбача. Но они топят, дергают за веревочки, подводя под мысленный взгляд такое понятие как жалость. Он ведь совсем ребенок, почти и вправду младше, чем кажется на первый взгляд. Не так уж и не прав был Табаки, называя его ребенком, которого они совращают? Горбач пугается такого откровения, заталкивая расползающуюся правду обратно за швы. Лед трогается, хрустя своими боками, и Ахиллу достаточно маленькой трещинки, чтобы забраться в нее и пригреться на груди. С Ахиллом всегда так. Работает то, что не должно, так, как не может, с теми, кто не хочет. Горбач предлагает помочь ему в вязании свитера, внутри уже умирая от одной лишь этой мысли. Но когда Ахилл мягко отказывается, напоминая, что не хочет доставлять неудобство, что-то внутри Горбача лопается.***
[Сфинкс] Сфинкс не помнит, как вытаскивали из драки его. Но он хорошо помнит, как дрался Ахилл. Больно, быстро и разрушительно. В его планы входило выиграть драку, даже если бы это значило перебить всех, кто в ней участвовал. На самом деле это было ужасно. Сфинкс едва мог поверить в то, что видел. Слепой стоял в стороне, вмешиваясь только в особо тяжкие случаи, почему-то в упор игнорируя тот факт, что Сфинкс оказался на полу уже в третий раз, Лэри скулил в углу, уползая от агрессивного Крысенька, а Черный самозабвенно колотил кого-то из Шестой. Волка видно не было, но Сфинкс был уверен, тот дерется сейчас также отчаянно и злобно. Рыжий и Леопард в этот раз удивили, подравшись между собой, а не с кем-то еще. Ахилл устал их разнимать, и где-то в середине стычки толкнул их в сторону Слепого, и не глядя вернулся обратно в толпу. Слепой молча отошел в сторону, к краю коридора, откуда уже слышались голоса и топот воспитателей. Друид возник внезапно. Сфинкс лишь успел увидеть с какой легкостью он рванул в бурелом, вытягивая оттуда колясников, когда ему в лицо прилетел чей-то кулак. Лорд и Табаки, разбитые, но довольные, с ссадинами и кровью на лицах выкатились из гущи, угодив прямо в лапы Ральфа. Ральф стоял, гудящий от напряжения и едва сдерживаемой ярости, напротив него, словно зеркальное отображение — Волк. На его лице белел отпечаток чужой руки, а в глазах дрожали темные, злые зрачки. Воспитатель положил ему руку на плечо, и жест этот был в разы более угрожающим, чем занесенный для удара кулак. Волк дернул плечом один раз, второй, и наконец смахнул руку сам. Он открыл рот, яростно отмахиваясь от успокаивающего бормотания сторожа, и пропустил момент, когда терпение Ральфа в конце концов лопнуло. Табаки сочувственно проводил взглядом сползшего вниз состайника, и прагматично заключил, что не против помолчать. Сфинкс добровольно, и отчасти даже сочувственно, сдался в руки Друида. Тот окинул его быстрым, тревожным взглядом и хлопнул по плечу, направляя в сторону своей стаи. Ахилл все еще кидался на кого-то, кого держал Черный. Пес, повисший у него в руках, на проверку оказался самим вожаком стаи. Ахилл бил так точно, и с таким мерзким хрустом, что сомнений уже не оставалось — он давно сломал ему какую-то кость, и наверняка не одну. И сейчас просто заканчивает, делая непоправимые изменений в чужой карточке, добавляя к диагнозу еще и травму. Неожиданная сплоченность двух людей, ранее никак не контактировавших и вовсе сводила с ума. И Черный, и Ахилл, не сговариваясь, скрутили своего противника и методично лишали его сознания под улюлюканье и недовольный свист. Друид отодрал Ахилла последним — развернул его и, не давая опомнится, ударил в солнечное сплетение, позволяя обвиснуть в своих руках. Настоящее насилие, подумал Сфинкс, но не слишком этому удивился. Ральф решительно направился в их сторону, понимая, что ситуация зашла слишком далеко. Сфинкс был уверен, что и бить Волка уже было выходом за рамки, но Ральф бил с целью угомонить, он бил только в ответ на что-то, что сказал Волк, а Друид целенаправленно нанес удар, зная, что Ахилл его не видит и целился, прямо как и его родственник в Пса секундой назад. Целился на поражение. Слепой отмер, отодвигаясь от стены. Он стремительно приблизился к Друиду, оттолкнул его, едва не опрокинув на спину, и перенес вес тела состайника на себя, наклоняя его голову вперед, чтобы если его начнет тошнить, он мог выблевать это все на пол без особых препятствий. Когда они проходили мимо Сфинкса, Ахилл вдруг резко отмер. Его лицо было завешано волосами, сам он едва держался на ногах, сипло выдыхая сквозь зубы, но заметив краем глаза носки кед Сфинкса, он требовательно потянул Слепого в его сторону. Сфинксу показалось, что Слепой его просто отпустит, или наоборот, потащит силой, но Слепой также безучастно послушался, и помог им обоим дойти до него. И эта покладистость совершенно сбивала с толку. Ахилл, перехватился поудобнее, цепляясь другой рукой за плечо Сфинкса, и повиснув между ним и Слепым, как белье на сушилке. Сфинкс заглянул ему в глаза, и у него перехватило дыхание. Капилляры в одном глазу лопнули, окрашивая белок в ярко красный цвет, и звезды в его глазе словно окунулись в огонь, взрыв, в что-то ужасно прекрасное. Ахилл сморгнул слезу, вытирая ее рукавом рубашки, но лишь размазал по лицу немного грязи и крови. От этого он стал казаться совсем беззащитным, и Сфинксу приходилось напоминать себе, с какой легкостью этот человек сломал другому ключицу. И было готов двинуться к ребрам. Он так засмотрелся на это, что не услышал, что тот ему говорил. Ахилл щелкнул у него перед носом пальцами, привлекая внимание. Как только он убедился, что Сфинкс перестал витать где-то в облаках, он пододвинулся еще ближе и тихо сказал. — Что случилось бы, будь у меня нож, как думаешь? Слепой дернулся, перетягивая Ахилла к себе. Он явно не ждал, что именно это Ахилл скажет Сфинксу. Он попытался утянуть его за собой, тихо смеющегося, с придыханием, настоящего сумасшедшего в эту минуту. Но было уже поздно. Следующие слова окатили Сфинкса как ушат ледяной воды. Словно это ему Друид пробил в грудь, лишая воздуха и почвы под ногами. — Я распорол бы его от горла до паха… Слепой закрыл его рот ладонью, уволакивая дальше по коридору за поворот. Он так и не произнес ни слова, но лицо его стало злым и отчаянным, и движения рваными и резкими. Сфинкс открыл рот, собираясь что-то сказать сделать, ну хоть что-то… Мысли в голове путались, ударяясь о стенки черепной коробки. Его тошнило, и он скрутился на полу. Рядом сразу же оказался Ральф, помогая подняться. Вокруг было слишком много народу, разделяющего его и Ахилла. Сфинкс искал его взглядом, пытался прорваться сквозь состайников, отталкивал руки Ральфа. Слепой как на буксире тащил Ахилла до поворота, и дальше, дальше в глубь Дома. Дальше от него, словно унося злые слова, правдивые и жгучие, как слезы. Сфинкс протер плечом щеку. Друид исчез вместе с ними. Сфинкс думал, что почувствует себя лучше, стоит им скрыться с глаз, но ощутимого облегчения так и не последовало. Ни через час, ни через день. Никто, кроме Слепого не знал, как умер Лось. Никто, пока Слепой не рассказал, что нашел медицинское заключение, в котором говорилось, что какой-то больной ублюдок умудрился распороть его от горла до паха одним кривым мерзким ножом.***
[Черный] Черный проснулся рано утром, с мыслью, что было бы не плохо устроить пробежку вокруг Дома. В коридоре его встретила жирная надпись: «Слово хуй, написанное на стене, тоже является частью вселенной» Он не стал с этим спорить, находя откровение крайне ребяческим. Устало вывалившись во двор он начал стремительно набирать скорость, стараясь сбросить с себя неприятный сонный дурман, что мешал ему дышать. После пробежки, выбивающей все мысли из головы, он не задерживаясь и не сбавляя темп влетел в Кофейник. Там, за столом у окна — Рыжий. Он сидел за заваленным бумагой и салфетками столом, скучающе разглядывая фото в рамках на стене. Напротив него — завал, грязные кружки с недопитым чаем, и вихрь волос. Ахилл зарылся во все это, и не подает признаков жизни. Черный остановился напротив стола, ровно посередине. Он знал, что пока он будет стоять тут Ахилл не сдвинется с места и не произнесет ни одного слова, а Рыжий едва ли обменяется с ним и парой любезностей. Почему — вопрос нетактичный и глупый, но Черный задавал его снова и снова, приходя к ответу постепенно, самостоятельно. «Сам Дом пометил тебя», читается в их глазах. Сам Дом тебя не любит. А мы слишком любим его, чтобы идти с тобой на контакт. Ты изуродуешь нас, а мы изуродуем его. Так нельзя. Черный прикрыв глаза, минимизирует поступающую в них информацию и слегка отходит назад, надеясь выйти из зоны прямого поражения. Третий стул всегда стоит между ними не просто так, поэтому никто не рискует его трогать. Смутное беспокойство шевелится внутри, которое нужно бы обличить в слова, но что-то упрямо мешает это сделать, и, в конце концов, утомив и себя, и несостоявшихся собеседников он отходит, усаживаясь за дальний стол и доставая из кармана книжку в мягком переплете. Ахилл следит за его передвижением пару минут, останавливается на обложке книги, и ухмыляется каким-то своим мыслям. Рыжий вздрагивает от громкого металлического стука ложки о край чашки, и глаза его сонно раскрываются, не отпуская владельца из мягкой дремы. Он разглядывает вихри на макушке напротив, перекатывая голову от одного плеча к другому, и нервно трясет ногой в такт. Ахилл продолжает шуршать салфетками и бумажками, иногда останавливаясь, чтобы посмотреть на поверхность стола. Рыжий тоже всматривается. Стол как стол, ничего особенного. — Ты что-то задумал, — наконец озвучивает он. — Возможно, — не отрываясь соглашается Ахилл. Его рука нервно тянется к кружке с чаем, и он проливает минимум половину по пути к своему рту, но похоже, совсем не обращает на это внимание. Рыжий немного взбадривается: — И что мне делать с этой информацией? — уточняет, осторожно, но больше игриво. Ахилл бросает на него предупреждающий взгляд, пока мимо их стола с извинениями протискивается какой-то крысеныш. Высверлив в чужой спине удовлетворяющую его по размерам и глубинам дырку, он поворачивается назад. В глазах у Рыжего скачут слабые лучи, словно тени прошлого его, гораздо веселее и беззаботнее. Ахилл наблюдает за этим и резко теряет желание отвечать как-то грубо или обрывать разговор на корню. — Предлагаю тебе закопать эту информацию в моих салфетках, — он подпирает голову рукой, отвечая слабой улыбкой, — Ей тут будет очень уютно. Рыжий хмыкает, протирает кулаком глаз, слегка приподнимая очки; движения его быстрые, неуклюжие, и когда очки снова оказываются на носу он воровато оглядывается, надеясь, что никто не обратил внимание на его медные ресницы. Но Ахилл обратил. — Неужели ты не возьмешь меня в долю? — Рыжий делает обиженное лицо, и даже начинает подниматься со стула. Ахилл подыгрывает, привстает, цепляясь рукой за закатанный рукав чужой рубашки и тянет обратно, прикладывая палец к губам. — Тшш, разве стоит обсуждать свои великие темные замысли в людных местах?! В подтверждение его слов Черный за соседним столом вытягивает ноги, стараясь сделать это непринужденно, как бы между делом. Но его застывший взгляд, и тот факт, что он не переворачивал страницу уже больше пары минут выдают его с головой. В целом, Ахилл это даже поощряет. В конце концов, как можно строить планы, избегая участия главного виновника торжества. Он даже рад чужому любопытству. И чтобы удержать этот интерес он резко встает, хлопая ладонями по столу. Салфетки подскакивают в воздух, и спланировав обратно мокнут в пролитом чае и мокрыми кашицами расползаются по столу, прилипнув к его грязной поверхности. Рыжий подпрыгивает в такт, и они оба замирают, наслаждаясь наступившей тишиной и заглядывая друг другу в глаза. Пытливо и наигранно, но так, чтобы казалось искренне. Черный за соседним столом наконец-то закрывает свою «книгу приличия» и с нескрываемым любопытством и удивлением следит за молчаливым переглядыванием. Ахилл указывает глазами на дверь, и синхронными движениями они разворачиваются в сторону выхода, почтительными полукругами обойдя третий стул. Единственная нетронутая чашка чая торжественно стукает о блюдце, закрывая развернувшуюся сцену.***
Делать этого, конечно, не стоило. Совсем. Ахилл сжимает ноющий кулак другой рукой и скручивается в комок где-то на краю кровати, терпеливо пережидая пульсирующую боль. Он вообще весь пульсирует, словно чье-то сердце. Гоняет кровь туда сюда так, что сам ходит ходуном. Тянет нити вокруг на себя, слабо шевеля ими на ветру, как приманкой. Горбач сочувствует, но подойти так и не решается, а вот Македонский уже заворожен, делает робкие шаги, тенью скользя от одного угла комнаты к другому. Лорд смотрит на все с нескрываемым презрением. Он висит на кровати Горбача, под боком Горбача, в куртке Горбача и держит его тоже Горбач. Держит крепко, потому что один раз удрать Лорд уже успел. Он-то понял, что к чему, и теперь просто пережидает очередной приступ, надеясь, что когда он очухается, то доберется до Табаки одним из первых, чтобы свернуть ему голову. Бутыль, полупустая, с какой-то едкой дрянью, гордо возвышается посреди комнаты на стуле, как пленник, которого требуется допросить, но никто почему-то этого все еще не сделал. Поэтому полупьяный Лэри, очевидно почувствовав в себе силы стать главным героем романа, сползает с своей кровати и нетвердым шагом направляется прямо к ней, блестящей в свете электрической лампочки. Но если он забыл о гравитации, это не значит, что она забыла о нем, поэтому не сделав и двух шагов бандерлог валиться на пол, запнувшись о свою же ногу. Черный готов поклясться, что шел состайник в виде уверенной косой черты, а закончил обычным тире. Мелким и горизонтальным. — Этот мир переполнен ненужными вещами. — Это что же ты, про мои настойки?! — Табаки сверкает злостью и обидой, вплывая в комнату как душное слепящее облако, — Категорически с тобой не согласен! Я вообще поражен, как ты додумался такое ляпнуть при мне, Сфинкс! Лорд дергается на голос Шакала, и Горбач с испуганными глазами полностью заматывает его в кокон, придавив собой к стене. Взгляд Лорда, испепеляющий даже за двумя слоями ткани, прожигает в Горбаче две дыры, и Ахилл может даже увидеть края обожженной плоти, если присмотрится. Но присматриваться не хочется, хочется просто лежать. Лежать ведь так хорошо и здорово. Он разжимает руку, проверяя ее. На смену пульсирующей боли пришло приятное онемение и покалывание. Что-то с тихим щелчком включается и гаснет в нем, как в гирлянде, подвешенной под самым потолком. Ахилл переводит расфокусированный взгляд вверх. Гирлянды нет, но свечение не уходит. Он закрывает глаза, почувствовав на лбу прохладу Сфинксовой грабли, и наконец прекращает раскачиваться из стороны в сторону. — Да его трясет, Македонский, помоги мне дотащить его до душа. Это голос Волка, но Волка здесь тоже нет. Как и Пирата, что тычется мокрым носом ему в бок, пока Македонский тащит его по полу, подтягивая за руки. Никто не помогает, но Ахилл знает, что это не потому, что они не хотят. Вернее, не только поэтому. Лэри выворачивает в мусорное ведро, а Табаки пытается удрать от скачущего рывками по всей комнате Лорда. За ним несется Горбач, и гнездо на его голове едва заметно шевелится, словно в нем кто-то есть. Сфинкс осматривает комнату, перед тем как влезть в душевую следом за Македонским. Его взгляд цепляется за мутные тени на подоконнике, но стоит моргнуть, как они исчезают, растворяясь в свете электрической лампочки. Табаки наконец сбивает бутыль с стула, и она с грохотом разбивается о пол, и из нее сочится темная, странно пахнущая жидкость. Лорд победоносно ликует, заваливая состайника на пол, и в тот же миг его перехватывает поперек живота Горбач. И все трое валяться на пол, смешиваясь в одно многорукое существо. Черный довольно ухает с своей кровати, наливая себе в стакан еще что-то подозрительно мутное. Сфинкс вдыхает сквозь зубы, и на секунду воздух в комнате пахнет чем-то старым. Чем-то совсем забытым. Но вот, ветер, гуляющий от распахнутого окна слизывает запах, и Сфинкс встряхивается, как очнувшаяся от сна собака, и не разворачиваясь уходит спиной вперед в душевую, захлопнув за собой дверь.***
[Сон в летнюю ночь] — Почему? Почему? — он отдергивает сам себя, сцепив зубы. — Почему? — переспрашивают его в ответ. — Ты знаешь, когда слишком много ненужных имен, ненужных вещей, ненужных людей… — Нет! Заткнись. — Нет. Слушай. Он опирается на несуществующие перила. Он кажется парящим в небе, но Сфинксу все равно становится немного страшно. — Отойдешь от края, и я выслушаю тебя. Ахилл смеется, и смех его отражается от стен, от крыш, от окон и дверей, от людей вокруг, кольцами расходясь по воздуху. — Я так… — от откашливается, делая шаг вперед, — я так рад, что ты все еще можешь беспокоится обо мне. Сфинкс тоже был бы рад, но на душе у него такая бездонная яма. Такая пустота, что он даже не пытается этого скрыть. Слишком поздно, он обращен в ничто. — Нет же. Только не ты. Тебя стереть было бы лишним, понимаешь? Вот такой ты нам и нужен, понимаешь? — он показывает на него пальцем, таким далеким детским жестом. Когда-то так на него показал один мальчик, с глазами кометами. И Сфинкс в них утонул. И сейчас кто-то тычет в него, и он понимает вдруг, резко и остро, что пустота не в нем. Она — напротив, и нет там ни глаз комет, ни вороньего гнезда — лишь карикатура, с гротескными завитушками. Он замечает почерк Курильщика, и ему становится совсем не по себе. — Ха, ну таким он меня рисует. Незачем было вам рассказывать обо мне. Сфинкс хочет сказать, что никто ему ничего не говорил. Да и как бы они могли, если и сами мало что знали. Да и как бы они могли, если он задает слишком много вопросов о другом, не протолкнешься. Ахилл склоняет голову набок, и острые углы разглаживаются, сметая картинку в угоду реальности. Его прищур, его взгляд, его жесты. Все в нем — от Волка. И сам он сейчас — Волк. А Сфинкс, стало быть, Македонский. Он не опускает взгляд вниз, чтобы проверить. Но сжав руки в кулаки, понимает. Да, так и есть. Грабли ушли, остались лишь руки, покрытые веснушками, которые слишком часто терли лимонным соком. — И вот мы снова здесь, сын мой, — театрально начинает Волк, — Молилась ли ты на ночь Дездемона? Он запрокидывает голову, и начинает хохотать, но смех его холодный и жесткий. — Или нет, — он выпрямляется, и начинает идти вперед, прямо на Македонского. Сфинкс оступается, забываясь, и падает вниз, больно ударившись копчиком. Он не Сфинкс, он Македонский — и привычки с реакциями такие же. Он ползет назад, не оглядываясь, не отрывая взгляда. С хищными животными иначе нельзя. — Нет-нет-нет, начнем с другого, — Волк продолжает идти вперед, и прыгнув, начинает в полете меняться. На землю приземляется уже не Волк. И возле дуба лежит уже не Македонский. Черный-Слепой-Ральф-Рыжий-Леопард-Ахилл. Он все никак не может определиться, и Сфинкс отступает назад, уже своими мыслями направляя тело. Ближе к дереву, дальше от того, кто скоро оказывается Друидом. Долгое мгновение он просто смотрят друг на друга. Он стоит, переминаясь с пятки на носок, его борода снова неухоженная, а волосы зачесаны назад. И глаза его тусклые, слабые огоньки, разгораются все сильнее. По лицу расползаются трещины, и слышно, как он слабо похрустывает. Друид открывает рот, чтобы что-то сказать, он тянет вперед руку, чтобы схватиться за граблю, и Сфинкс отчаянно желает того же, но время уже упущено. И он трескается, как скорлупа, выпуская наружу кого-то еще. И Сфинкс проваливается в небытие, успевая заметить, как глаза кометы гаснут, и взгляд состайника впервые становится потерянным и пустым.