***
[Ахилл] Ахилл второй или третий день подряд просиживает штаны на больничной койке. Пижамные мягкие штаны, выглаженные, пропаренные и чистые. Они хрустят у него на ногах, как и рубашка на теле. Мечта Лорда. Идеальная чистота и аккуратность. К нему захаживает Стервятник. Он внезапно переступает через свою ненависть к Могильнику и даже уламывает на это каким-то образом Мертвеца. Они оба заявляются, как посыльные того, другого мира. Ему приносят книгу, достаточно толстую, чтобы понять, что Янус решил оставить его на неделю. Это такой жест-символ. «Мы все для тебя узнали, и сделаем тебе комфортное времяпровождение.» Почему только Стервятник и Мертвец, так и остается загадкой. Ахилл достаточно вежлив, чтобы не задать этот вопрос напрямую. Тем более, что эта странная парочка никак не взаимодействующих между собой жителей решает посетить его лишь один раз, передав на следующий день эстафету Рыжему с Леопардом. Тут становится приблизительно ясно. Диагноз стал менее туманным, Януса подкупили чем-то интересным, и он рассказал хотя бы часть. Когда заявляется Лорд с Табаки, Ахилл бодро клюет носом, и эта встреча ему совсем не запоминается. Когда приходит Сфинкс, Ахилл допивает вторую чашку чая, после девятичасового здорового сна. Он чувствует себя практически в ловушке, осознавая, что тот пришел не то чтобы один. Просто его спутники затерялись на приеме у Януса. Или на его допросе с пристрастием. Почему только вместо Слепого или Волка не пошел сам Сфинкс, Ахилл узнает уже потом. А сейчас перед ним лишь кружка чая и Сфинкс. Между ними — вопрос, не озвученный и смутный. И пространство Могильника вокруг. Которое обычно придает Ахиллу сил, а у Сфинкса их тянет, но сегодня почему-то наоборот. А еще какая-то атмосфера. Какая-то, потому что выразить ее словесно Ахилл не в силах. Он не понимает, что успело поменяться, а когда понимает, становится слишком поздно. Когда кровать провисает под тяжестью чужого тела; Ахилл списывает невольную дрожь на медикаментозное вмешательство в организм. Когда Сфинкс начинает говорить, Ахилл расслабляется. Они обсуждают последние новости, Сфинкс кратко проходится по изменениям в Доме, описывает новые достижения в воспитании Лорда и водружает сверху новость о скором окончании воспитания Македонского. Тот почти вылупился из скорлупы и готов стать настоящим членом стаи. Ахилл вспоминает про свой проигрыватель, интересуясь скорее из вежливости, не поцокали ли его за прошедшие пять дней, что его не было. Сфинкс говорит и об этом. Говорит, что вполне возможно, уже да. Но когда он уходил все было на месте. Мак даже протирал его тряпкой от пыли, закрывая на ночь, если они им не пользовались. А пользовались они им очень часто — радио так и не смогли починить, и ждали поставки от Друида на следующей неделе. Ахилл слушал отстранено, практически полностью расслабившись от непринужденной беседы. Поэтому когда Сфинкс нависает над ним, давно уже перестав говорить, Ахилл реагирует недостаточно быстро. Его придавливают к матрасу, сканируя двумя льдистыми осколками вместо глаз. Ахилл устает играть в гляделки и подтягивается на руках вверх, пытаясь отстраниться и сесть удобнее. Ему кажется, будто с ним играют. Но грабля, предусмотрительно задержавшая его на месте говорит, что он ошибся. Сфинкс дарит рваный, быстрый поцелуй. Почти крадет, слегка прихватив губами чужие. А потом делает это снова. И еще-еще. В пылающие щеки, в висок, в прикрывшийся глаз, смазанным движением в шею. Его словно обстреливают. Ему горячо и жарко, из-за таблеток он не может двигаться достаточно резво, и ему не хватает сил оттолкнуть его от себя. Сфинкс уже знает, как на него действуют таблетки. И пользуется этим так нагло, что уже это отнимает добрую часть сил, нужных для сопротивления. Горячий язык толкается в рот, и Ахилл непроизвольно впускает его внутрь, зажмурившись. Ему трудно смотреть в чужие глаза. А еще ему трудно принять те эмоции, что на него выплескивают. Смесь недоверия, интереса и какого-то скрытого, непонятного предвкушения. Он чувствует себя почти раздавленным, когда Сфинкс прекращает. Осознав, что он ослабил хватку, Ахилл отталкивает его от себя, и снова падает на спину, не в силах удержаться даже на согнутых руках. Они молчат, восстанавливая дыхание. Сфинкс полулежит-полусидит на краю кровати, но все еще достаточно близко, фиксируя ноги. Ахилл раскидывает руки, нечаянно задевая одной его голову. Сфинкс подползает ближе, укладывая щеку поверх руки. Ахилл выдыхает, не пытаясь выпутаться. — Когда ты отвалишь уже? Голос звучит тихо и как-то невероятно устало. — Когда ты перестанешь быть таким интересным. Он не шутит, но Ахилл не может не рассмеяться. И смех этот кажется самым грустным, из всего, что когда-либо слышал Сфинкс.***
[Рыжий] — Давай без рук. — Замечательное правило, — подметил он, продолжая движения, — правда сейчас оно абсолютно меня не интересует. Леопард сдавленно шипит, хлопая того по руке. Рыжий невозмутимо перехватывает руку Леопарда, отталкивая ее в сторону и прижимает ватку пропитанную перекисью к ране. Длинная, неглубокая царапина, пересекающая его плечо была явно оставлена кем-то с очень длинными ногтями. Почему-то на ум всплывает Стервятник, с его траурными черными когтями, но Рыжий быстро отталкивает эту мысль. Вожак Третьей не дрался с тех пор, как умер его брат, за что получил репутацию самого неконфликтного и жуткого человека. Да и Рыжий не помнил, чтобы светлое лицо с крючковатым носом всплывало в той куче рук и ног, пока он отпинывал особо резвого щенка из Шестой. Возможно Стревятник стоял в стороне, что звучало более правдоподобно, но не так интересно, как рассказывал Шакал. Табаки успел сложить легенду всего за неделю, обрастить ее слухами и заботливо полить смесью из сплетен и догадок. Выходило так, что там были все, и сразу никто. Причем, кому бы он не рассказал это, тот сразу оказывался чуть ли не главным действующим лицом, отчего начинал свято во все верить. Такой вот эффект самолюбивой баллады. Леопард укачивал ушибленную ладонь, и что-то выплевывал, когда Рыжий прижигал очередную ранку, замазывая успокаивающей мазью. — Зачем вообще было туда лезть? — Могу спросить тебя о том же. — Ради Могильных, — не задумываясь парировал Рыжий. Это казалось само собой разумеющимся, вступаться за тех, с кем практически был повязан. Общими мыслями, страхами, и чувствами. Общим пониманием того, как смерть дышит в Могильнике в спину. И как по этой самой спине проходит холодок. Почему-то всем им начало казать, что умереть вне Могильника будет неправильно. Как-то кощунственно. Поэтому он не удивился, когда Леопард продублировал его ответ, бросая взгляд из-за плеча.***
[Сфинкс] Волк остервенело драл гитарные струны, невидящим взглядом уставившись в пол. Настроение его было паршивым, и он выплескивал эмоции молча. Сфинкс эту какафонию терпел в силу старой дружбы, но эта, полная зависти, обиды и отчаяния история, которую Волк рассказывал, трепал нервы уже не первый час, и Сфинкс всерьез готовился раздолбать инструмент о стену, если такое будет продолжаться до самой ночи. Рядом не было Слепого, который мог бы их разнять, так что Сфинкс решил попробовать уладить все мирным путем самостоятельно. Он пересел так, чтобы видеть лицо собеседника, но на расстоянии, чтобы в случае чего, можно было увернуться и успеть вскочить на ноги — Волк управится с этим гораздо быстрее с помощью рук, но его будет тормозить гитара, которую он постарается положить как можно аккуратнее. Если конечно разговор не доведет его до ручки. — Если ты хочешь что-то сказать, давай поговорим сейчас. Волк застыл, оборвавшись на аккорде. Пальцы его правой руки сжали гриф гитары слишком сильно, и он уже замахнулся другой рукой по струнам, что показать свое отрицание, как вдруг резко передумал. Он весь как-то обмяк, обманчиво развалившись на кровати. На лице появилась хищная улыбка, но глаза так и остались холодными, злыми и невероятно колючими. — Ну давай. Ты говоришь, я — слушаю. Это прозвучало так, словно Волк ждал оправданий. Каких-то извинений. Чего-то, что Сфинкс ему давать совершенно не собирался. — Ну значит слушай. Я не знаю, что там у тебя за проблемы с Слепым, но решайте их в отрыве от стаи. Ваши конфликты, — он очертил граблей пространство вокруг Волка, словно он сам и был этим конфликтом, — не должны влиять на других. Волк хрюкнул. Это явно было не то, чего он ждал от разговора, но его не смутило, что начало оказалось не таким, как он рассчитывал. — Будь ты в здравом уме, рыцарь, ты бы такое не ляпнул сейчас, — он помолчал, давай проникнуться ядовитым тоном, — наши со Слепым натянутые отношения давно уже стали только нашей проблемой. На памяти Сфинкса Волк впервые заговорил об этом достаточно спокойно и открыто. Значит то, о чем он хотел поговорить, беспокоило его немного больше. И это было уже интересно. Волк снова открыл рот, собираясь сказать что-то еще, что-то очень важное. Сфинкс даже поддался вперед от любопытства, ловя первые звуки еще не озвученной фразы. Но дверь открыли ногой, заставив ее отлететь стукнувшись о стену. В комнату ввалился пьяный вусмерть Черный. Злой как черт. За ним шли не менее пьяные, но очень веселые состайники, подталкиваемые парочкой Бандерлогов. Сфинкс, конечно, помнил про попойку, устраиваемую Стервятником, но помнил как-то отдаленно, оставив это на краю сознания. Где-то там же была и мысль о смерти Леопарда, в честь которой, негласно, запретно, незаконно, так, чтобы никто и не понял в честь чего вообще, устраивалась эта попойка. Ее целью было споить всех, кто мог в порыве чувств натворить делов. Поэтому Ральф по просьбе Слепого затащил Ахилла в Могильник, швырнув в лапы Янусу; остальные добровольно-принудительно было отправлены под конвоем самого Слепого в третью, а Сфинксу достался Волк. И Сфинкс не справлялся. Остальные явились, как по плохому сценарию, очень не вовремя. Еще даже не прошло полночи, как комната начала стремительно наполняться народом. Когда все члены стаи, кроме Ахилла уже оказались внутри, но люди все продолжали прибывать, Сфинкс понял, что гулянку просто переместили в их комнату. — Если Магомед не идет к горе, то гора идет к Магомеду, — пьяно проорал Табаки, падая на кровать в ноги к Волку. — А вот и гора, — не совладал с интонациями Волк. Его голос все еще был подготовлен к неприятному разговору с Сфинксом, но настроение уже сбито и внимание потихоньку рассеивалось. Сфинкс решил отложить разговор до лучшего времени. Между ним и Волком вырастали стены из людей, но сколько бы людей не появлялось, Волк не терял его из виду. К нему подсел Рыжий, точнее его подтащили неравнодушные к чужому горю Птицы, и принялся пьяно бормотать что-то ужасно душещипательное и неразборчивое. Волк моментально переключил внимание на него, сжав за плечи чуть сильнее обычного. Слепой подсел к Сфинксу, проверяя его состояние. Он не спросил, состоялся ли разговор, и чем он закончился, поэтому Сфинкс не стал что-либо говорить. Так они и сидели, молча разглядывая людей вокруг. Сфинкс старался не обращать внимание на взгляд, которым его прожигал время от времени Волк до тех пор, пока он не уснул. Но даже когда он уснул, сон был тревожным, жарким, и полным звезд, срывающихся с неба только для того, чтобы их утянули к себе какие-то существа с шестью лапами и волчьим оскалом.***
[Ахилл] Волк курил красиво. Почти как по учебнику, но по-своему изящно, со скрытой внутри себя ловкостью и умением держаться на публике. Ахилл лежал на кровати, свесив голову вниз. Перевернутый Волк тоже курил красиво. Он придерживал одной рукой книгу, которую читал, а второй сжимал фильтр сигареты. Иногда он оставлял сигарету во рту, когда была необходимость освободить руку, а иногда перебирал пальцами, хватаясь поудобнее, чтобы стряхнуть пепел. — Чем ты так недоволен? — «У каждого свои причины считать себя лишним», — невпопад цитирует Волк. А так ли невпопад, думает Ахилл, отстранено замечая движение справа от себя — Лэри спешно «ушел на перекур», оставив им троим сторожить комнату. С каких это пор уходят на перекур в другую комнату и почему вдруг все посчитали Волка и Ахилла лучшими няньками для Толстого, бездумно возящегося в своем манеже — тот еще вопрос. Лэри, даже недогадливый бедный Лэри сбежал, поджав хвост, стоило Волку распространить свою ауру на всю комнату, не ограничиваясь своим телом. Ахилла пробивает на короткий смешок, который так же стремительно затихает, стоит ему столкнуться взглядами с Волком. Он моментально оказывается на ногах, отскакивая в сторону, увеличивая расстояние между ними до максимально допустимого, чтобы разговор выглядел разговором, а не перекрикиванием из одного конца комнаты в другой. Волк, вопреки своему говорящему взгляду, медленно затягивается, выпуская дым в воздух. Он неторопливо возвращается к чтению книги, продолжая с видимым удовольствием курить. И трепать нервы. Ахилл решает разрядить обстановку и свой нелепый побег, поставив чайник. — Чай, кофе? Он не хотел спрашивать. Он зажмуривается. — Чай. Потому что думал, что ему ответят не так. Ахилл открывает глаза, перебирая пачки чая. Черный, зеленый, отрава Табаки, травы Лорда, коллекция Горбача, заначки Македонского. И ничего его собственного. Он, как и Волк, пьет то, что ему дают. Как и Сфинкс. Волк позади него вдруг начинает шевелиться, но в этот раз Ахилл слишком занят выбором чая, чтобы это заметить. Когда он чувствует прикосновение чужих пальцев к шее, он ощутимо вздрагивает, сходу толкая того локтем в бок, надеясь дать себе больше пространства для маневра. Когда он поворачивается, Волк стоит рядом, с уже опущенными руками. Его взгляд какой-то рассеянный, он задумчиво смотрит в протянутую чашку и перехватывает ее своим гибкими пальцами. Новая, не зажженная сигарета торчит из-за уха, готовясь выскользнуть. — Я не такой как они. Я даю право выбора. Ахилл перехватывает сигарету, в непонятном порыве зажимая ее в зубах. — Уж прости, что не верю на слово. Волк смотрит на сигарету потемневшими глазами. Неужели забрал последнюю? Он отодвигается, обходя Ахилла по дуге, и начинает рыться в карманах курток, висящих в прихожей. Находит зажигалку с голой девушкой на ней, и не глядя кидает ее Ахиллу. Тот ловит чисто машинально, и начинает неловко подкуривать. Волк смотрит на это молча, дожидается кивка, что сигарета подожжена и неожиданно оказывается так близко, что Ахилл почти шарахается назад. Волк протягивает руку, требовательно глядя в глаза. Во второй руке все еще зажата книга, с пальцем вместо закладки. И это словно знак, что все эти перебросы фразочками были не прелюдией к разговору, а лишь незначительной передышкой между одной страницей и другой. Это открытие внезапно расстраивает Ахилла достаточно, чтобы сделать глупость. Он преувеличенно медленно вытягивает сигарету из зубов, и, не касаясь, вставляет в чужой рот, придерживая, пока Волк сам не перехватывает ее губами. Волк затягивается, выпуская дым прямо ему в лицо. Глаза, обычно золотисто-карие, сейчас из-за тумана стали грязного, болотного цвета. Ахилл преодолевает небольшое расстояние между ними, заглядывая в лицо. Не может быть, чтобы только дым так подпортил такой красивый цвет. Не может быть. Если бы позади него была стена, и он сам секунду назад не сиганул к Волку впритык, он бы сказал, что Волк его зажал. Но дело было в том, что он даже не пошевелился. Просто взгляд его стал как удавка. Ахилл потянулся рукой к шее, чтобы проверить, нет ли там чего постороннего. Но Волку не нужны были пальцы, чтобы удерживать его за глотку. — Сейчас ты мне ответишь, да или нет. И Ахилл сам не понял, почему не сказал «нет». Но он не нашел в себе силы сказать «да». И они стояли посреди комнаты, с полными кружками чая, почти впритык. Ахилл переступил с ноги на ногу, не зная, что можно сказать, чтобы это не выглядело так, будто он нарывается на драку. Волк стоял неподвижно, ожидая хоть какого-то ответа. Ему казалось, что он мог простоять так целую вечность. С обжигающим чаем в одной руке, книгой в другой, и напротив этих глаз. Наконец один из них сказал. — Что ты хочешь услышать? А другой ответил. — Правду. И ему сказали. — Ты все еще не готов ее услышать. Волк наклонился, снова заглядывая в его глаза. Приблизился еще немного, почти касаясь носами; еще немного и кончик сигареты воткнется Ахиллу в щеку, прижигая кожу. Еще немного, и… И он резко боднул его лбом, отстраняясь. Волк ушел обратно на своем место, с тлеющей сигаретой в зубах. Повозился, устраиваясь поудобнее, установил чай в подлокотник кресла, на котором сидел, и погрузился в чтение, словно забыл о существовании всех вокруг него. Ахилл расслабил напряженные плечи, понимая, что поступил правильно. Только правильно не всегда соприкасалось с тем, чего ему хотелось.***
[Интермедия] — Тебя спасет от меня только смерть! Смерть выскочил ему наперехват, растопырив руки в стороны. — А вот и я! Кузнечик юрко нырнул под руку, выскакивая с другой стороны и помчался дальше, чудом избегая столкновения со стеной на повороте. От бега и восторга погони перехватывало дыхание, и Кузнечик постарался максимально ускориться на прямых участках своей дороги, ловко избегая встречающихся по пути ходящих-ездящих. Старшие снисходительно провожали его взглядами, глядя на все это мельтешение свысока, но Кузнечика перестали волновать чужие взгляды ровно в ту минуту, как он начал свой бег. И он бежал. Позади него бежали Смерть и Волк. Где-то в Доме прятался Слепой, не желая ввязываться в подобные вещи, а сиамцев уже давно поймали. Макса первым, а Рекс попался просто за компанию, решив не оставлять брата одного. Кузнечик практически летел по лестнице, когда столкнулся с Лосем. Тот перехватил его и неожиданно для Кузнечика рванул вместе с ним дальше по коридору, забегая в свой кабинет, из которого только что вышел. Они закрылись на замок и затаили дыхание. Мимо двери пробежала Рыжая, своим громким топотом заставляя нервы Кузнечика напрячься до предела. Он знал, что было опасно принимать помощь воспитателя — если поймают, сочтут жуликом, и не станут звать на следующий забег. И Кузнечику придется искать себе другое занятие, пережидая волну чужой обиды где-нибудь на нейтральной территории. Потому что к Седому со своими шалостями он лезть не хотел, а Лось был запретным, ярким, чем-то вне всего, о чем младшие могли только думать. Лось, стоящий в паре метров от него, ни о чем таком не думал, и не знал. Он пробежал всего ничего, но активно делал вид, что уже задыхался как и Кузнечик. А возможно не делал, но тогда это очень грустно. Потому что это напоминало, что Лось — такой же человек, с такой же усталостью как и у других. А еще это напоминало о том, что ему гораздо, гораздо больше лет, чем хотелось бы думать другим. Таких людей хочется знать с молодости, чтобы провести больше времени с ними до того, как они умрут. Лосю было где-то за сорок, и такой возраст уже начинали считать слишком солидным для простого вмешательства в детские игры. Кузнечик чувствовал себя немногим младше, поэтому общался с Лосем просто и легко. Его привязанность и дружелюбие шли как-будто изнутри, делая его светлее и мельче, чем он был на самом деле. Они постояли, прислушиваясь к звукам за дверью. Топот давно стих — они потеряли след. Кузнечик повернулся к Лосю, решив поблагодарить и улизнуть сейчас, пока его еще не начали искать по второму кругу, и не наткнулись около двери воспитателя. Но за спиной его оказалась лишь темная и мрачная пустота. Кузнечик потерянно обернулся на дверь, залитую солнечным светом, но и она уже пропала, оставляя его в кромешной темноте. Кузнечик рвано выдохнул, начиная крутить головой в поисках выхода. К горлу подступала паника, сжимая его в своих холодных тисках, как вдруг, в очередной раз обернувшись, он увидел его. Мальчишка, где-то его возраста, стоял к нему спиной, склонившись над чем-то в пустоте. Это что-то было внизу, где был раньше пол, так что Кузнечик решил, что просто не может рассмотреть отсюда, на что тот смотрит, и стал медленно, на ощупь, двигаться вперед. — Стой на месте. Голос был Кузнечику незнакомый. Спина тоже. Мальчик выпрямился, постоял минуту, думая, оборачиваться ему или нет, и все же решился. Таких глаз не должно было существовать в природе. Но именно такие глаза сейчас смотрели на Кузнечика, и ему было не по себе. Он застыл, разглядывая эти глаза, а глаза разглядывали его. — Ты запомнился мне совсем другим. Кузнечик совсем не понимал, о чем этот мальчишка говорил. Возможно это какой-то соседский парень, который живет в одной Расчесок, и случайно заглядывает в внутренний двор Дома. Но мальчик был слишком домовским, чтобы казаться обычным жителем Расчесок. Кузнечик несмотря на четкое предупреждение не приближаться, решил медленно двигаться вперед. Он подумал, что если будет делать медленные, маленькие шаги, мальчик и не заметит, а Кузнечик успеет приблизиться достаточно чтобы рассмотреть его поближе. Он сделал один шаг. И мальчик, заметив движение, зеркально его повторил, отступая назад. Кузнечик сделал еще один. И мальчик тоже. Кузнечик почувствовал вдруг невероятный азарт. Он побежал, в расчете, что успеет обогнать его. И он успел. Сфинкс добежал, почти врезавшись в парня, сбивая того с ног и падая на него сверху. Он думал, что они проваляться вниз, ведь под ними ничего не было. Но это «ничего» неплохо играло роль отсутствующего пола. Сфинкс поддался вперед, заглядывая в глаза-кометы и прошептал: — Я поймал тебя. Ахилл устало отклонился назад, прикрывая глаза рукой. — Да, поймал.***
[Волк] Волк никогда не был яростным фанатиком. У него была вера, но она как-то терялась на фоне всего того, во что еще верил его задорный детский ум. С возрастом взгляды его сменились, вера слегка ослабла, притупляясь, перекрываясь дополнительными проблемами и интересами. Волк иногда замирал, непроизвольно склоняя голову. Так он молился. И никогда не ходил на исповеди. В детстве — потому что за плечами еще не было грехов, что могли сделать шаг тяжелым, а сердце — каменным. В Доме — потому что было некому, незачем, да и очень страшно на самом деле. Потому что у стен были уши. Так что Волк молился, боясь даже в мыслях обратиться к кому-то, кто мог бы его услышать. Он прячет по ночам свои сокровенные мечты в подушку, зарываясь в одеяло с головой. Он смотрит на Македонского, что шляется по ночам от одной кровати к другой, и думает, что не так уж плохо иметь карманного ангела, что успокоит твои грезы. Но думает он об этом только потом, когда Мак, неуверенный, зажатый Мак, расцветает, становясь больше, чем человеком. Он живо жестикулирует в разговорах, переругивается с Сфинксом, помогает затащить пьяного Горбача на койку и вообще выглядит живее всех живых. Ахилл смутной тенью бродит от одного угла к другому, с опаской поглядывая на состайника, будто впервые его увидев. Волк находит это забавным, и молится перед сном о благополучии себя, своих людей, и этих двух шалопаев в особенности. Ведь нельзя же просто так выпускать без благословения в свет неоперившегося птенца. Он думает, что Ахилл придерживается того же мнения, пока не замечает, с каким трепетом они с Маком взаимодействуют друг с другом. Все вокруг учили Мака быть собой, и теперь он учит других, позволяя привыкать к нему заново. Он говорит, вот он я, такой, какой я есть. Я принял вас, вы приняли меня. Я вам благодарен. Ахилл его не принимает. Вернее не так, он его принимает слишком близко. Слишком близко к сердцу. Возможно туда, куда даже Сфинкс не забрался в свое время. Туда, куда обычно метил Лось, легко и быстро попадая в цель. Мак не метил, его впустили туда добровольно. С оглядкой на других. Волк молится, перекрывая одну молитву другой. Его тайное желание не должно быть заметно под другим, не менее искренним, чтобы у всех все было в порядке. Он давно исключил из этой молитвы Слепого. А может его там никогда и не было. Но когда он успел забыть о Македонском-человеке, и стал думать о нем как об инструменте — другой вопрос. Он исправно молился. Но однажды, ему захотелось исповедаться. — Я хочу. Так сильно хочу, что иногда руки дрожат, понимаешь? Мак понимает. Он и сам дрожит, стараясь не смотреть вниз — боится высоты. Это Волк пригнал его, как отбившуюся овечку из стада, на крышу. Предлог — поговорить о плохих снах Ахилла. Его, беднягу, мучают кошмары, и поскольку Волк пережил подобный этап, он хотел посоветоваться с ним, чтобы знать с какой точки начать лечение. — Гореть нам всем за это в аду, верно? И не дав отреагировать, продолжает: — Тебе наверное грустно, что не все воспринимают тебя как чудо. Потому что его чудо ходит с глазами-кометами, слушает проигрыватель в скорлупе, и никогда не сбрасывает свою без необходимости. Мак расстается с защитой, как только Сфинкс перестает манить его пальцем. Защита Ахилла не вздрогнет, даже если Волк набросится на него и разорвет на части в неясном порыве собственничества. — Держись от него подальше, а, Мак? Мы с тобой найдем тебе занятие получше. Волк шуршит листвой под ногами, словно обдумывая, хотя его ответ был готов еще в те времена, когда он впервые столкнулся с холодным взглядом незрячих глаз. — Вот к примеру, Слепой… Македонский падает на колени, моля остановится. Действительно ли он молится, как молился все это время Волк? Волк поднимает его лицо за подбородок, равнодушно разглядывая крапчатые глаза. — И кто тебе дал эту благородную кличку? Ты же натуральный Хамелеон. Волк не развивает эту тему, зная, что кличка не прицепится к лживому ангелу. У святых есть ореол неприкосновенности. А у тех, кто дает им клички, он еще больше. Ахиллес ходит с нимбом, царапая штукатурку с потолка, не иначе. Македонский сидит на коленях, склонив голову и его мысли перекрывает чувство страха. Волк принюхивается, ищет точку опоры, на которую будет давить. А еще Волк молится. «Я хочу, так сильно хочу»…***
[Македонский] — Эй, Александр Македонский! Ты забыл! Он выныривает из-за угла внезапно, почти стукаясь носом о чужой подбородок. Долговязый парень отходит на шаг назад, присматриваясь к окликнувшему его. Ему не очень понятно, почему некоторых проезжие начинают на него оглядываться и перешептываться. Он слышит слово «кличка» и «новичок», но не сопоставляет это с собой. Вернее не хочет. Ахиллес из Четвертой, его состайник, невозмутимо игнорирует чужие шепотки и взгляды. В его руках ничего нет, да и «новичок» не имел за собой привычку оставлять что-то где-то. Потому что у него не было ничего, что он мог оставить. Парень хочет спросить, что Ахиллу от него нужно, но не успевает. Состайник подзывает его к себе, поманив пальцев, и делает вид, что сейчас разговор станет приватным. Но голос не понижает, и смотрит прямо в душу своими невозможными глазами. Жуткий, проносится в голове у новичка, но следующая новость встряхивает его. — Хотя Александр Македонский, пожалуй, для тебя чересчур, — он жует нижнюю губу, раздумывая, — будешь Маком. Мак краснеет. — Что? — тихо переспрашивает он. — Говорит, «крещу тебя, мое милое дитя, будешь Македонским». Табаки влетает в стену рядом с ними, зацепив по пути чью-то коляску, и даже практически ее перевернув. Он выворачивает голову, тоже стараясь заглянуть Македонскому в глаза, но тот реагирует быстрее, чем с Ахиллом, и занавешивает лицо волосами. — Зачем мне… — Ты такой щедрый, Ахи, разве можно разбрасываться столь претенциозными кличками? М? М?! — Шакал шевелит бровями, весь сверкая от радости и восторга, — Ну впрочем, одной проблемой меньше, верно? Он откатывается назад, и наклоняется поколупать колеса своего Мустанга. Из-за этого движения голос его звучит глухо, и Мак непроизвольно склоняется ниже, чтобы услышать, что тот бормочет. — А мы-то ломали головы, как бы побыстрее ему дать кличку, как бы назвать, чтобы не «эй, ты», хотя как ты понимаешь проблем у меня с этим нет, да у меня вообще нет проблем, я же весь такой непроблемный, ты и сам знаешь, ну так вот… Македонский резко начинает жалеть, что наклонился, и когда он разгибается, почти одновременно с Шакалом, на лице Ахиллеса то же кислое выражение, что и на его, он почти уверен. — Ах, да! — задирает палец вверх колясник, и Македонский с Ахиллесом почти синхронно вздыхают. Уши Табаки краснеют от удовольствия — ему нравится вызывать вздохи. Возможно это вздохи не дев, но благородных мужей. Что его тоже вполне устраивает. — Ах, да, — повторяет он, — как же ты решился на такой отчаянный шаг? Как тебе пришло в голову назвать его так? Ахиллес, отошедший от артиллерийского обстрела словами быстрее других, уже полностью собран, расслаблен и привычен. Он улыбается уголками губ, и глаза его непроизвольно сужаются, словно у кота на свету. — А тебе все расскажи. — Ох, дорогуша, с такими запросами не найти тебе своего Патрокла, — возмущается Табаки, почти угрожая. А может и вправду угрожая, Мак если честно, не вник еще до конца что тут к чему. Ахиллес тихо смеется, подталкивая Македонского в спину, и заставляя взяться за ручки чужой коляски. Он и сам не очень понимает, как это произошло, но не особо возражает, предпочитая молчать. Шакал, похоже, удивлен лишь пару мгновений, как это с ним и бывает. Его интерес очень трудно удерживать больше нескольких секунд, в этом может убедиться любой, просидевший с ним больше часа в одном помещении. Они выкатываются в коридор, направляясь дальше к лестнице, и когда тема разговора уже почти забыта, Ахиллес отвечает. — А может я уже нашел его? Табаки пропускает ответ, минутой ранее отвлекаясь на кого-то, съезжающего с лестницы, и начиная перепалку, поэтому свидетелем небольшого откровения становится только Македонский. Но понять этот ответ он сможет лишь спустя долгое время. А пока они втроем доезжают до коридора на втором, и расходятся в разные стороны, отдавая в руки сплетникам новую новость — новичок из Четвертой теперь носит кличку Македонский.