«[…]Когда ничего не предвещает беды Что-нибудь точно случится[…]» Шакал Табаки, выписка из Блюма номер…
***
[Табаки] — Можно же сказать, что мы в трауре, типо того. Или у Третьей на это патент, и мы даже претендовать не можем на день скорби и бессильных слезок? Рыжий, вопреки своим словам, абсолютно не выглядел скорбящим. Можно даже сказать, он выглядел весьма свежо. Праздничный пиджак, ярко-малиновый, с голубыми вставками по бокам, подрезанные брюки, мерзкие радужные очки, делающие его похожим на настоящую стрекозу, и новенькая, свежая татуировка розы на щеке. Кожа вокруг рисунка была красной, воспаленной. Как и вокруг глаз, но знали об этом единицы. И то, совершенно случайно. Самым пугающим, и ужасным во всем образе Рыжего было то, что он был начисто вымыт, выстиран, начищен, и от него даже пахло одеколоном со старым, приятным запахом. Вероятно подарок кого-то из старших. Вполне возможно, что владелец об этом самом дарении так и не узнал. Стервятник оперся о свою трость, вежливо пропуская Птичек и гостей внутрь своей стайной комнаты. Создавалось впечатление, что сегодня он был в исключительном приподнятом настроении, поскольку некоторым он даже раздавал свои фирменные улыбки. То, что гости могли обойтись и без них, конечно, умалчивалось. Да и к чему расстраивать и так печальную Большую Птицу? Рыжий очаровательно, как считал он сам, улыбнулся и проскочил мимо Стервятника подцепив за собой Табаки, с которым и разговаривал. Он старался сделать это незаметно, но вожак Третьей все равно успел бросить на них быстрый взгляд, полный немого сочувствия. Он вообще был очень жалостливым и в какой-то степени нежным. «Совсем размяк», качал головой Ангел, поливая свои герани. Табаки тогда решил заскочить по одному очень важному делу, но не застал того, кто ему был нужен. Зато застал презабавную сплетню-небылицу о том, как Стервятник, столкнувшись в коридоре с кем-то совсем маленьким и перепуганным до смерти, умудрился извиниться и даже провести бедолагу до пункта назначения. Кто-то говорил, что это был Фазан, кто-то, что Белобрюх. Крысы, разумеется, придерживались первой теории. Фазаны — второй. И обмывали косточки бедняге Крысе так громко и с таким наслаждением, что даже другие стаи это почуяли. И Фазаны еще недели три обтирали колясками стены и ныкались по углам, стараясь не вылезать из комнаты. Табаки не поддерживал ни одну из теорий. Он поддерживал саму мысль того, что Стервятник с годами стал менее зубаст и кусюч. И не то чтобы он с восторгом принимал эти перемены, но он знал, что тому были весомые причины. Поэтому когда Рыжий пронесся мимо Стервятника, а Табаки едва замедлился, чтобы приподнять свою нарядную шляпу для приветствия, взгляд вожака был для него более понятен, чем, пожалуй, для всех вокруг. Это был взгляд не простого сочувствия, но сочувствия с пониманием. Пониманием на грани эмпатии. И Табаки не стал останавливать Рыжего, а просто порулил вперед быстрее, нагоняя своего спутника, чтобы продолжить прерванный диалог. Пусть кто что не говорил, а Стервятник стал мягче, но гораздо, гораздо сильнее. — Дорогой мой Рыжий, не уж-то ты считаешь, что, раскрасив своих крыс на один день в черный цвет, ты сможешь исправить их настроение в угоду атмосфере и кризису? Рыжий дернулся на слове «своих», виновато потупив взгляд в пол. Всего на миг, но этого хватило, чтобы Шакал начал упорнее настаивать. — Да-да, это совсем, абсолютно не-ре-а-ли-зу-е-мо. Посмотри на них со стороны, а то твой вожачий взгляд, без часу день, уже, видимо, замылил тебе зрение. Ну или твои, несомненно чудесные, но совершенно неподходящие стрекозьи очки, — и Табаки потянулся вверх, хватая очки за дужку. Рыжий зашипел, опускаясь вниз, почти рухнув на колени, чтобы успеть за скоростью сдергивания очков и остановить подобное безобразие. Шакал хихикнул, но за секунду лицо его переменилось и он прошептал, приглушая голос так сильно, что Рыжему все еще нужно было тянуться, чтобы услышать, что ему там бормочут. — Пойми вот что, Рыжий. Леопарда нет, и ты теперь — Крысиный Король. Надолго ли, и как прочно я не знаю. А знаю, что ты имеешь права только на одно — править. Никаких ошибок, никаких метаний, а угрызения совести съешь на завтрак вместе с непролитыми слезами. Рыжий застыл, скривив рот в уродской гримасе. Он непроизвольно сжал кулаки, начиная подниматься — Шакал отпустил. Потом опять замер, так и оставшись в положении полусогнутых ног. Они стояли практически у самого входа, так что уже успели создать небольшую пробку своей внезапной остановкой. Рыжий это понимал. И его разрывало от желания дать в морду и поддерживать статус хорошего, уверенного в себе вожака Второй стаи. Ведь как и говорил Табаки, права на ошибку или метания у него не было. Рыжий закрыл рот, расслабил руки и поднялся с ровной, даже слегка позерски-прямой спиной, и, не оглядываясь, зашагал к уже кучковавшимся крысятам, что забились в угол потерянной толпой. А угрызения совести он съест на завтрак вместе с непролитыми слезами.***
[Ахилл] — Слушай, а это не тот случай, где я говорю тебе «нет», и мы принимаем взгляды друг друга на ситуацию и расходимся с миром? — Нет. — Тогда просто положи нож обратно на землю и отойди от края крыши. — А не то что? — А не то я затащу тебя сам, но тогда ты очень сильно пожалеешь. Волк запрыгнул обратно, перестав раскачивать ногой над пропастью за краем крыши. Ахилл, слегка успокоившись, неторопливо приблизился, одним движением ноги откидывая нож на другой конец крыши. — И где ты умудрился его отковырять. Даже на кухне, я уверен, такого нет. Волк задумчиво перебирал пальцами прошлогодний листок в труху. Он словно и не слышал вопроса. Ну или предпочел его опустить. Ахилл терпеливо застыл, присев рядом на корточки. — «Если ты думаешь, что твое молчание перекроет мои вопросы, то ты глубоко заблуждаешься.» Волк захохотал, запрокину голову. — Если ты думаешь, что я не замечу прямую цитату, нагло сворованную у меня же, то ты все так же самоуверен.***
— Я умру? На нетвердых ногах он отшагнул назад, словно боясь, что подпусти он слишком близко, его ударят. — С чего бы это? Собеседник сделал ровно один шаг вперед и остановился. — Ведь это я виновен во всем… Я дал ему надежду и она стала его извращенной целью. Он отшагнул еще раз, тревожно оглянувшись назад. Высота трех этажей словно растянулась на все десять. — Он и без тебя нашел бы способ извратиться. Ты виноват лишь в том, что раскрыл то, что тебя просили не раскрывать. Ты как Пандора с ее пифосом. Появился из ниоткуда, намозолил глаза своей тайной, но когда стало невмоготу — открыл, выпуская все кошмары, какие только можно. Он постоял, раскачиваясь с пятки на нос. Руки — в карманах джинс, рубашка застегнута на одну пуговицу вверх, на голове — кошмарное гнездо из волос. — Только она отравила этим весь мир, а ты — одного человека и три сердца в придачу. Мак отлепил ладони от лица. — Три? Ахилл поломано улыбнулся. Земля ушла из-под ног у Македонского. И он соскользнул назад, проваливаясь в пустоту летнего воздуха. За спиной жарко пригревало солнце, но впереди взрывались звезды, и этот жар был гораздо страшнее и весомее любого, даже самого жаркого солнечного дня. Он отшатнулся назад, боясь сгореть в этом жаре. Мак закрыл глаза, мечтая обрести покой. Но голос пожурил его, всплывая из темноты яркими мазками. — Как я уже говорил, с чего бы это тебе умирать? Его пальцы словно против его воли впились в металлический лист крыши. Руки натянулись, вопя от резкой боли, и Мак повис, цепляясь за край в беззвучной истерике. Он заливался потом и слезами, перехватываясь, перебирая пальцами, обжигаясь о нагретое на солнце железо. И не прекращал молить о прощении. И тогда его отпустило. Он на последнем издыхании напрягся, подтянулся и закинул себя наверх. Совсем немного, едва откатившись от края, он лежал, глядя в летнее дневное небо. По щекам его текли слезы, уходя куда-то к уху и путаясь в волосах. Ахилл стоял рядом, не приближаясь, но и не уходя. Звезды в его глазах двигались своими неподъемными телами, постепенно прекращая повороты и полностью останавливаясь. Он слегка поддался вперед, склоняя голову в бок, словно птица, выслеживающая добычу. — Попробуем еще раз. Теперь я дам тебе надежду, а ты постараешься не сделать ее своей извращенной целью, — и под звездами мелькнул хищный мазок, оказавшийся всего-лишь ртом, — идет? Македонский закрыл глаза. Он бы хотел обрести покой, но для этого ему нужно было никогда не открывать их.***
[Интермедия] Дом обжимался с солнцем уже второй день подряд и Чумные дохляки натурально чумели и дохли от этой невыносимой жары. Кузнечик, обычно достаточно бодрый, чтобы выходить скакать во двор возле дуба, сегодня не дошел дальше крыльца. Он прятался в его тени, измученно вздыхая время от времени. Ему было немного грустно, немного тоскливо, еще скучно и очень-очень жарко. Рядом активно потел Вонючка, чисто из спортивного интереса проверяя, сколько времени он сможет проторчать на солнце и не схлопотать солнечный удар. Ну или шлепок от Ральфа, и укор Лося. Хотя, как это уже давно было признано, укоры Лося вызвали ту же реакцию, что и похвалы, поскольку любое проявление внимания от него ценилось на вес золота. Поэтому Вонючка потел, рисковал и ждал. Ральф или Лось. Орел или Решка. Повезет или нет. Если поймает Ральф, то, разумеется, получит и Кузнечик. За то, что молча наблюдал, как товарищ превращается в жаренную сосиску, и ничего не сделал. Кузнечик поежился от мысли, что его будут тягать за ухо вместе с потным и горячим Вонючкой, а потом еще и накажут вместе, и предпринял попытку затащить активно вырывающегося состайника на крыльцо. — Влезай сейчас же, Ральф придет драть нам уши, если увидит тебя из окна! Вонючка улыбнулся, воинственной размахивая майкой, которую успел с себя стянуть, над головой. Видимо, его жест должен был означать «Пусть только попробует». Он издал громкий боевой клич, призывая дождь. Но призвался Слепой. Он незаметно подошел со спины, кладя прохладную ладонь Кузнечику на плечо, и тот вздрогнул, подскочив над полом. — Слепой, опять ты из-за спины возникаешь! Слепой остался стоять на месте, не убирая руку. Холод его посылал по телу приятные мурашки и Кузнечик на миг зажмурился, поддавшись назад. Слепой понятливо положил и вторую руку, убрав перед этим челку с лица. Бледный, прохладный, пахнущий домом, а не потом, тихий и понимающий, он сильно контрастировал с Вонючкой, с которым Кузнечик успел провести уже пару часов. Так долго, что казалось, будто он забыл о том, что есть другие люди вокруг. — Тебя это все еще нервирует? Прости. И они помолчали, поглощенные обществом друг друга. По крайней мере, Кузнечику хотелось верить, что Слепой рад его обществу. Ему хотелось быть другом, с которым нескучно помолчать. Но Слепому было нескучно все. Он везде мог найти себе занятие, всегда был готов к общению с другими, а если нет — мог легко и незаметно скрыться, чтобы неизменно обнаружиться тогда, когда он нужен больше всего. И там, где удобнее всего. — Пойдем, Лось звал нас на обед. Он сказал это тихо, так, чтобы было понятно — это только для них. Для двоих, а с Лосем — троих, кто разделяет этот приятный секрет. Если Слепому не нужно было прикладывать усилий, чтобы звучать тихо, то Кузнечик шептал почти через силу, старательно не косясь на притихшего, и уже что-то подозревающего Вонючку. — А как же остальные? Слепой тряхнул головой. — Он звал только нас. Кузнечик удивился. — Даже без Волка? Если Слепой и заметил в его голосе смущение, то предпочел никак на него не реагировать. В конце концов он понимал некоторую привязанность этих двух, но никак не показывал, как именно к этому всему относится. — Без. В конце концов, у Слепого было два человека, которые его волновали. Это Лось и Кузнечик. Но с кем они общались помимо него, что делали, когда он был не с ними, его не касалось. Только в крайних, очень крайних случаях, когда могли быть проблемы или некоторые угрозы. Слепой умел вычислять их заранее. — Идем. Кузнечик повернулся, махнув граблей обидевшемуся Вонючке, что лишился видимого зрителя, и пошел за Слепым, скрываясь внутри Дома. Слепой умел вычислять их заранее. Ему хотелось так думать. После залитого солнцем двора, темнота коридора была бесконечна и непреклонна. Кузнечик замер на пороге, давая глазам время привыкнуть. Слепому привыкать было не нужно, он стремительно прошел мимо, не став дожидаться или проверять, идет ли Кузнечик за ним. Но Кузнечик шел. Отставая на три шага, два, один. Поравнявшись, они пошли плечом к плечу, тихо, но быстро. Словно уносили с собой свой ценный секрет — частные встречи с Лосем. Лось был богом для Слепого. Лось был практически отцом для Кузнечика. Кем он был для других?***
[Слепой] Слепой знал, что не стоит поддаваться на провокацию. Он ведет рукой от макушки к затылку, вцепляясь в пряди и оттягивая назад, заставляя открыть лицо. Ахилл прикрывает глаза, позволяя зрячей руке бродить по его векам, скулам, закрытым губам. Большой палец оттягивает нижнюю, потом отпускает, спускаясь вниз и надавливая на подбородок. Ахилл приоткрывает рот, продолжая следить из-под полуприкрытых век. Слепой прекращает двигаться. И кажется, даже дышать. Его глаза опускаются вниз, утыкаясь точно в открытый рот. И он смотрит, почти как зрячий. Смотрит сквозь Лес. Ахилла ведет от этого осознания. Он сжимает края чужой рубашки, стараясь сбить это странное наваждение, переключить внимание. Но Слепой знает, что нельзя поддаваться на провокацию. Он наклоняется, и Ахилл потеряно поддается вперед, ведомый рукой на затылке. У Ахилла яркие вспышки где-то внизу. А еще он почему-то не чувствует ног. Его мутит весь оставшийся день, и он трет рукавом свои губы, уставившись в стену, на которой нарисована огромная белесая паутина, с пугающим в своем реализме пауком в самом центре. Его призрачные, нарисованные белой краской глаза попарно мигают, но смотрят только на него. Слепой не смотрит. Он сидит на полу, поджав под себя ноги и курит. Напротив него шахматная доска, за ней — Сфинкс. Его льдистые глаза прожигают вожака насквозь, разглядывая синяк в углу губ и ранку на нижней. Словно кто-то прокусил ее острыми зубами. Сфинкс смотрит на Слепого, и не смотрит на Ахилла. Ахиллу и не нужно, чтобы он смотрел. Он все еще чувствует чужие прикосновения в волосах, на руке будто бы остались следы цепких, паучьих пальцев. Волк приносит из Могильника приглашение Януса, и Ахилл срывается быстрее, чем тот успевает договорить. Ему нужно выпить те таблетки. Ему нужно сбросить с себя эту ношу. Ему нужно… побыть одному, возможно. Ему нужно еще.***
[Волк] Помешательство. Это так называется. У Волка режутся и зудят клыки, хотя он прекрасно помнит, как года два назад разменял последнюю молочную пару зубов на конфету под подушкой от зубной феи. Дрянную, лимонную конфету. Слишком кислую, чтобы быть вкусной, но недостаточно, чтобы ее можно было назвать гадкой. Она и была не гадкой, а дрянной. Почти как Ахилл. Со своим отношением. Ребенок, словно возникший из книжки, которую Волк недавно закончил перечитывать. Он пока не решил, Раскольников ли перед ним, или Джонатан Ливингстон. У Волка есть пара преимуществ. Например он выше ростом, а значит размах его рук больше. Волк замахивается правой, влетая кулаком кому-то в скулу. Обычная потасовка в коридоре. Кто-то что-то не поделил, и кто-то решил помахать кулаками. Он бьет, не задумываясь, по кому сейчас попадет. Он надеется, что попадет по Ахиллу. Потому что надеяться, что удар придется на Слепого — безнадежный самообман. Еще одно преимущество Волка — маневренность. Он огибает кого-то похожего на Спортсмена, и сходу вмазывает ему локтем в поясницу. Очень, очень опасный прием, который отдается ему через локоть по всей длине руки в свою же спину. Волк смаргивает внезапную слезу, шипя от боли — тот, кого он ударил отшатывается назад, наступая Волку на ногу. Третье преимущество Волк раскрыть не успевает. Его оттягивает за шкирку сатанеющий Ральф. Волк замирает, разглядывая яростное лицо Ральфа. Потом смещает взгляд за его спину, где за плечо придерживают Ахилла, Пышку, Сфинкса и Слепого. Позади Волка, вероятнее всего, находятся остальные. Все осматривают друг друга на предмет повреждений. Слепой ощупывает грабли Сфинкса, Лось поворачивает голову Ахилла в разные стороны, проверяя, не течет ли у того кровь. Слепой даже со стороны выглядит хозяином положения. Он выжидает, скрывшись где-то в тени коридора, когда воспитатели растащут всех по комнатам. Волк следит за ним краем глаза, пока его подводят к Ахиллу и Сфинксу. Рыжий с Леопардом где-то в стороне, но он слышит их голоса, проверяющие состояние своего могильного товарища. Ахилл качает головой, и Слепой, тоже следящий за ними, повторяет жест. Он, как и Волк, чувствует кровь на расстоянии. Их всех уводят, или они сами уходят. В общем-то это не важно. Потасовка закончена, победили все и никто. Волк пересчитывает свои преимущества в бою, которыми успел воспользоваться, и вдруг с неприязнью замечает: У Слепого было одно преимущество. Он был Слепым. А еще Волк замечает, что кулаки у него снова зудят.***
[Сфинкс] — Вы дрались или флиртовали? Сфинкс замирает, неуверенный в том, что услышал. Он бросает вопросительный взгляд, переворачивая страницу книги. Драка в коридоре уже успела обрасти каким-то нелепыми слухами. Хотя подрались все, в общем-то просто так. Было нервное желание почесаться кулаками и они это желание реализовали. Кто ударил первым, было неважно еще тогда, а сейчас об этом даже не вспоминали. Удар был, драка была, разошлись полюбовно. Все здорово, все замечательно. Правда была эта драка очень, очень давно. Года два или три назад. А потом была еще одна, когда Сфинкс уже вышел из Могильника. Безволосый, и с «очень несчастными глазами», как сказали тогда паучихи. Но запомнил Сфинкс только первую драку. Которая была до крови, которая была предшественником выпускной страшеклассной бури. Поэтому услышав слово «дрались», Сфинкс подумал о первой. Ведь в сравнении с первой, вторая была сродни перекидыванием снежков через забор. Не больно, а если попали, даже не обидно. Сфинкс поворачивает голову, заплыв в мыслях в какие-то свои дебри. Он понимает, о чем его спрашивают в самый последний момент, и это открытие неожиданно его раздражает. Нашел о чем поговорить. Что-то, конечно, отражается в его взгляде. Македонский теряет запал. Он скручивает край свитера, придерживая второй рукой кружку чая. Он больше ничего не говорит, и Сфинкс, теряя терпение, уточняет. — Кто — мы? И прочитав пару строк, добавляет. — Там было слишком много тех, кто дрался и флиртовал. Мак молчит, гоняя пальцем кусок лимона от одного края, до другого. Они в комнате одни, замечает Сфинкс. И становится ясно, откуда появилась храбрость для вопроса. И куда она делась, стоило Лорду с Табаки вкатиться в дверной проем. Следом за ним шел Горбач, неся какую-то невообразимую кучу свертков. — Друид сегодня был на первом. Вы все прозевали. Шакал, оказывается, тоже что-то нес, потому что, подъехав к кровати, он принялся методично вываливать груду хлама на покрывало. Сфинкс решил не тратить время на разглядывание, а просто протянул граблю, и ему вложили туда пачку сигарет. — И что он сказал по поводу отсутствия своего… племянника? — он замялся, пытаясь предугадать самое безопасное слово, которое не повлечет за собой интерес Шакала, желавшего обсуждать эту тему целую вечность и еще дальше за ней. — Скорее внука, — поделился своей теорией Горбач. Бедный, бедный недогадливый Горбач. Табаки поперхнулся воздухом, оживившись от забавных по его мнению слов. Лорд предусмотрительно отъехал подальше, паркуясь где-то рядом с Маком, который отчаянно сливался с стеной. — Дружище, он просто немного помялся, а не постарел на двадцать лет. Зачем такие страшные догадки строить? Или ты, может, считаешь, что Ахилл скрывает от нас свой возраст и мы все это время жили рядом и развращали совсем юное создание? Почти как Белобрюха развращают Рыжий и Леопард? Горбач побледнел, понимая свою ошибку. Табаки крепко подсел ему на уши, продолжая развивать свою мысль. Он торопился до прихода тех, кто может эту тему закрыть одним лишь взглядом. Сфинкс почему-то зацепился за слово «развращали». Он вспомнил нервозность Ахилла, синяк на лице у Слепого, сбитые костяшки и перекошенное от злости лицо Волка. Словно он стал свидетелем чего-то неприятного. Сфинкс неосознанно сжал пачку. Какое-то неприятное чувство возникало при мысли о чужом смущенном лице. Что-то неправильное было в том, каким серьезным был в тот день Ахилл. И как быстро его спеленал Янус, накачав таблетками до отказа. И в тот же день пришел Друид. Рано утром, как и сегодня. А вечером Ахилл был уже трезвым и тихим. И сидел в стайной, а не в Могильнике. Странная закономерность. Сфинкс ведь тогда дождался Януса. Но не узнал того, что ему было нужно. Что принимает Ахилл? Зачем, и какой у него диагноз в карточке? Казалось бы, такая мелочь… Сфинкс прислонился к изголовью кровати, решив дождаться состайника, чтобы с ним поговорить. Над ухом щебетал Табаки, утопив Горбача уже по горло своей болтавней. В углу Мак и Лорд раскладывал пасьянс. Слепой ушел забрать Волка из Могильника. А Волк ушел забрать Ахилла. Сфинкс посидел еще пару минут, раздумывая. Перед глазами пробежали злые волчьи глаза, два белесых круга, и две кометы, взрывающиеся вспышками при одном взгляде на них. Он резко вскочил, и не сказав ни слова вышел в коридор. Так внезапно сменив свое решение ничего не делать, Сфинкс очнулся уже в коридоре, забредя в какой-то тупик. Даже сейчас закрыв глаза, он мог четко представить две кометы, рассеянную улыбку под ними, две пуговицы, расстегнутые у горла. И как иногда Ахилл непроизвольно сглатывал, глядя на пристальный взгляд в ответ. Вспомнив, как Слепой уволок его в душ, Сфинкс задумчиво закусил щеку. Он пошел обратно, к комнате, спрятав свой порыв ворваться в Могильник глубоко внутри. И уже стоя под струями душа, он вновь достал из памяти вопрос Македонского, стремясь найти на него ответ. За стеной уже готовились ко сну. И среди прочих других голосов, он отчетливо выделил три. Вы дрались или флиртовали?