«Он злой, он очень плохой Он змея, крокодил, носорог, китобой Он всадил мне нож в бок Как он мог, как он мог[…]» СПБЧ, «Злой»
***
[Табаки] Однажды Ахилл привез в комнату виниловый проигрыватель. Новенький и блестящий, с пластиковой крышкой, закрывающего его от внешнего мира, как скорлупа. Его обнюхали, пошкрябали ногтем, протерли граблей, успели включить и оценить пару новых песен, которые привез с собой владелец, прежде чем Лэри случайно сшиб его с кровати на пол. Табаки молниеносно оказался внизу, оценивая ущерб. Лорд задумчиво свесил голову, наблюдая за трепыханиями Шакала. Ахилл, казалось, совсем не расстроился, когда стало понятно, что вещь безвозвратно испорчена. Он взял его и уволок в соседнюю комнату, ставшую личным хламовником Табаки. А на следующий день привез точно такой же, новенький, с блестящей пластиковой крышкой, закрывающего его от внешнего мира как скорлупа. И сколько бы потом Табаки не смотрел, сколько бы не искал, а найти сломанный не смог.***
[Волк] — Убери от меня свои книжные наклонности, — негодовал Горбач, прячась у себя наверху. Ахилл спрятал сборник стихов до следующего раза и ушел-уехал по своим делам. Горбач облегченно выдыхал, пока Табаки рассматривал обложку, вытащенную из-под подушечного завала. Лорд торопливо долистывал свои сказки, одеваясь на ходу — опасался, что взрывной интерес Шакала переключится на него. Черный перегнулся через плечо Табаки, близоруко сощурившись. Пробежался взглядом по одной странице и презрительно фыркнул, выравниваясь. Шакал подозрительно надулся, начиная поворачиваться, чтобы наконец взорваться, выплескивая на состайника свое хорошее настроение. Черный моментально отскочил назад, оставляя между собой и Табаки кровать и подоспевшего Македонского. Мак отобрал книгу в твердом переплете, всунул в руки чашку кофе, и растворился где-то в прихожей вместе с позорно удравшим Черным. Слепой перебирал шахматные фигуры, расставляя их на доске для новой партии. Сфинкс следил за ним из-под опущенных ресниц. Волк, дерущий гитару, замер, прислушиваясь к затихающему шуму в коридоре, и снова свесил голову на грудь, вслушиваясь в тихие аккорды. В стае царил порядок и непривычная тишина — следом за проигрывателем раздолбали и радио.***
[…]Кличка — уникальное явление, в основном обнаруживаемое в пределах Дома и его общества. Это — и имя, и его замена, и сама суть человека, и его серийный номер, и определительный маркер, позволяющий сходу отнести носящего в конкретную категорию; упрощающая пометка, ласковое прозвище или суровая отрезвляющая пощечина реальности. Существует теория, что клички выдает в большей степени сам Дом. Он подстраивает людей под обстоятельства, формируя ядро их личности, из чего и исходит второе имя. Крестный и тот, кого крестили вступают в некие симбиотические отношения (возможно, лишь в момент выдачи самой клички), после чего могут разойтись, не пересекаясь вплоть до «окончания». Выдается строго в пределах Дома, использование в контексте с Наружностю строго запрещено[…]Блюм, выписка из издания номер восемь.
***
[Волк] Ахилл, замотанный в кофту и два одеяла так, что торчало только лицо, зашевелился. Из одеяльного завихрения высунулась рука, вытащила трубку и потянула ее к огню. Он закурил, впервые на памяти Волка. Слепой протянул ему зажигалку, и исчез где-то внизу кровати, продолжая играть в партию с Табаки. Лорд перехватил трубку, выпустил пару колец дыма и дал ее дальше, пуская по кругу. Волк с нетерпением следил за огоньком, что загорался сильнее и потухал, переходя из рук в руки, пока не дошел до него самого. Он лихорадочной рукой взял ее, прижал к губам и задержался в этом состоянии, сверля взглядом человека напротив. Ахилл не дернулся, продолжая медленно скатываться в полудрему; его полуприкрытые глаза казались еще светлее, когда на них попадал отблеск огня. Казалось, что между ним и Волком летали какие-то обрывки фраз, и стоило лишь протянуть руку, как можно будет ухватиться за эту мысль, понять ее. Сфинкс шептался с Македонским о новой книге, Горбач и Лэри укладывали Толстого спать, Черный молча сверлил взглядом кровать над ним, ожидая, когда все перестанут шуметь и дадут ему наконец выспаться. Зашедшие в гости Рыжий и Леопард образовывали с Ахиллом небольшой полукруг. Где-то рядом развалился Мертвец, чуть дальше Стервятник внимательно следил за игрой Слепого и Табаки. Валет и Конь хотели помочь Лэри, но разумно рассудив, что своими движениями произведут больше шума, который спугнет неразумного, застыли, комично зажав себе рты руками. Волк следил за огоньком, что горел в медленно закрывающихся глазах Ахилла, и чувствовал себя так, словно перед ним развернулась новая вселенная.***
[Ральф] Он носил кличку Друид и уже этим вызывал уйму вопросов. По слухам, весьма неоправданным, но распространенным, это был человек искусства. О нем не говорили, «это художник!», или «это писатель, поэт, музыкант!..». О нем говорили — это «творческая личность», «отшельник мира искусства». Он наведывался к Ахиллу, узнавал о его здоровье и исправно давал деньги. Очень и очень много. Деньги, а иногда и сразу вещи. Он словно с самого начала знал, что и кому нужно в стае, знал, у кого какие предпочтения. Он был Летуном. Наружним посланником, которого Дом впустил в себя, позволяя передавать все самое необходимое. Словно орган, продавленный в наружность ради нужд Дома. Еще одна его ветка-рука, протянутая в сторону только чтобы схватить недостающую деталь. У него были такие же молочные глаза, как и у Ахилла. Лицо скрывала борода, которую он, по слухам, мог отрастить за одну ночь. «Назло безволосым коллегам по работе». Фигура долговязая, с суставчатыми пальцами и подозрительно знакомая своими очертаниями. Но даже так, сходство, поразительное, с учетом разрыва в одно поколение, вызывало размышления, что он на самом деле не дед ему, а отец, или даже клон-близнец, каким-то неведомым образом оказавшийся в два-три раза старше. Табаки активно развивал обе идеи, очевидно подталкивая Ахилла раскрыть истинную правду народу. Ничего из этого нормой для Р Первого не было. Ральф иногда чувствовал себя неловко, словно нашкодивший ученик, когда сбегал по ступенькам, останавливал почти ушедшего Друида и просил прикурить. Они разговаривали, чаще под козырьком, чтобы никто не видел такого вопиющего события. Иногда во время таких разговоров Ральфу казалось, что Друид знает слишком много, и он задавался вопросом, а не был ли он когда-то в Доме как воспитанник. Но в Друиде было достаточно от Изнанки, чтобы эти мысли уходили прочь.***
Сфинкс поежился, мысленно уставившись на Ахилла. Когда-то, еще когда он был Кузнечиком и волосы щекотали ему уши, этого парня звали совсем по-другому. Совсем по-особенному. Как-то необычно. Но сколько бы он не напрягал память, он не мог вспомнить, как и когда, а главное почему его кличка сменилась. Мальчишка-неведимка. Состайник-призрак. С Ахиллесовой, мать его, пятой. Сфинкс светит фонариком, примотанным к грабле, по углам. Он слышит чей-то топот и думает, что успеет найти всех, кроме того, ради кого он как раз таки и вылез из стайной посреди ночи. Слепой прыгает ему из темноты под ноги, прислонившись к стене у Перекрестка, и Сфинкс сдавленно ругается, спотыкаясь о его раскинутые руки и засвечивает фонариком в лицо. Он не жмурится, рефлекторно хватает за штанину и заставляет присесть рядом. После минутного молчания, вожак начинает ощупывать карманы рубашки Сфинкса, выуживая оттуда пачку сигарет. Он достает две и поджигает, протягивая одну ему, а вторую оставляя около своего носа. Слепой принюхивается, прикуривает. — Друид снова притащил подарки, — утверждает, а не спрашивает. Но Сфинкс кивает, заторможенный и одурманенный этим запахом жженых трав. Одно время Лось был поразительно не-равнодушен ко всему, что касалось несуразного мальчишки. Он таскал его за собой, когда хотел что-то показать. Сидел с ним, играя в шахматы за право сыграть в шахматы со Сфинксом, Слепым или Волком. Общался по ночам, когда остальные спали и вообще всячески высказывал свое расположение. И дарил также, как сейчас дарил Друид. Почти как и со Сфинксом. И Слепой пошел навстречу. Потянулся одной рукой к Сфинксу, второй к Волку, третьей к Ахиллу. Но ни на минуту не забывая держаться главной, четвертой, за самого Лося. Крепко. Надежно. Однажды Ахилл сделал что-то, что навсегда отвадило от него лишний интерес. Никто не знает что, а сам он не говорит. Лось молчал, Ральф кидал испытывающие взгляды. Они распустили круг своих рук. Слепой выжидал. Волк был прибит к земле ветром перемен и чувствовал себя особенно уязвленным. Оттого был злой и агрессивный. Сфинкс сжал зубы крепче, стараясь скрыть от себя причину своего испуга — его граблю заклинило. Они распустили круг своих рук, став цепочкой. И Лось искренне надеялся, что не пищевой. Но Ральф был уверен — Лось как всегда ошибался.***
[Слепой] В Дом нельзя впускать чужих. Они его сломают, как незнакомый ребенок — любимую игрушку. Ахилл понимал это предельно ясно. И Дом стал тих и пуст для Наружности. Не было больше подкидышей, которых он мог обогреть. Все они словно натыкались на барьер между Домом и собой и уходили ни с чем. В внутреннем дворе завелся пес. Дурная собака по имени Пират. Он бегал за детьми и грыз чужие щиколотки. Казался ухоженным, но только пока не потреплешь его лоснящуюся шерсть — тогда она расслаивалась, показывая старательно зализанные проплешины. Он был нежным и злым, не-любимый пес Горбача и любимый — Ахилла. Он скармливал ему половину своего обеда, давал пачкать колени мокрой грязью и травой, а лицо — зализывать жарким розовым языком. Когда было тепло, он спал под их окнами, зарывшись в кусты. Когда холодно — проползал в Дом, под общую кровать, и сворачивался клубком, стараясь быть незаметным для других. Ахилл свешивался с кровати в полусне и уходил под нее, зарываясь в знакомое тепло с собачьим уличным запахом. Их находил под утро Македонский. С зачесанными назад волосами, уже не такой пугливый. Он был дружелюбен и Пират пускал его к Ахиллу, закрутившемуся калачиком где-то в районе живота. Их обоих вытаскивали, отмывали сначала колясника-ходячего, потом, уже вдвоем — собаку. Македонский вообще стал единственным, кто принял пса как ребенка, за которым нужно ухаживать — остальные считали его равным. Раскрывшись перед стаей, он начал раскрываться и перед псом. Бездомная дворняжка плотно закрепилась под кроватью, отбила свой угол у каждого, кто планировал его выкинуть за дверь, и все с ним смирились. Сфинкс давал ему еду, которую Табаки засовывал в карманы рубашек и штанов. Лэри истерично вытаскивал из пасти свои сапоги, в расстроенных чувствах уходя шляться по коридорам, пока однажды не обнаружил совершенно новую, точно такую же обувь у себя на кровати; он долго сверлил затылок Ахилла, пытаясь свыкнуться с мыслью, что старая обувь стала собачьей игрушкой. Волк скалил зубы, давая понюхать руку. Он был вожаком какой-то своей, особенной собачье-волчей стаи, однако Пирату об этом сказать, видимо, забыл. Слон пробовал пару раз уснуть под боком Пирата, но ему было слишком жестко и холодно, словно только один Ахилл мог греться и засыпать там, уткнувшись в чужую шерсть. Черный любил собак не меньше Горбача, но почему эту полюбить так и не смог. Его недовольный взгляд так и остался единственным, что Пират получил от него. Горбач уходил на свою койку, когда Пират был внизу. Он мог просидеть так весь день, нетерпеливо косясь на дверь и окна, в надежде упорхнуть как Наннета, незамеченным. Что-то его настораживало. Как будто что-то в этом псе было не так. Ахилл на него не злился. Он вообще редко на что злился, а самый страшный его приступ гнева случился, когда Пирата не стало. Просто однажды он не проснулся. Как и Волк. В один солнечный день, когда Ахилл почти вылез из-под кровати во сне, ногами упираясь в живот Пирата. Резко очнувшись, он выполз на четвереньках, сонно покачиваясь. Возможно, ему стало холодно, возможно ветер подул на лицо или солнечный луч ударил по глазам. А может перед уходом кто-то из двух дал о себе знать жарким объятием или лающим тихим смехом. Но в тот день не стало Волка, Пирата, и тихого спокойного Ахилла. Слепому пришлось держать его голову под холодной водой, поскольку Македонский пропал и не появлялся до следующего утра. Ахилл отбивался, рычал и царапал ему лицо. Слепой терпел, а потом просто швырнул его в душевую и прижал к полу. Конечно он был слепым, но взгляд невидящих глаз словно обжигал ему лицо. В тот день все казалось каким-то нереальным, и Ахилл решил не разрывать эту невидимую пленку. Он жмурился, смаргивая злые слезы, вертел головой, пачкая лицо о грязный пол. Его молочные глаза встретились с застывшим взглядом рептилии и наконец раскрылись. Он больше не хрипел, пальцы не царапали кафель. И в душе был Лес. И сам он был Лесом. Шумел листвой, прислушиваясь к миру вокруг. За стеной разбилось что-то очень звонкое, что сейчас с хрустом выметали из комнаты. И у Ахилла что-то разбилось. Но Лесу это не важно, ведь разбилось что-то незначительное, мелкое и жадное. Оно разбилось, потому что так было нужно, так отчего грустить? Слабость нужно уметь отпускать, и Лес ему в этом помог, разве не здорово? Слепой подождал, глядя как осознание возвращается к состайнику, но не отпустил. Сжал руки, прижатые за спиной и подтянул поближе. — Мы тебя портим. Уродуем. А ты ничего с этим не делаешь. Неужели так нравится? — Нравится, — эхом прозвучал Ахилл. Вожак сжал руки сильнее, помогая подняться на ноги. Ахилл, полностью спокойный, встал, продолжая держать руки за спиной, и посмотрел из-под мокрых волос на Слепого, в немой просьбе отпустить. Слепой толкнул его вперед, отпуская, и замер. Его опять рассматривали, догадался Ахилл. Причем с нескрываемым интересом, жадно, как ребенок смотрит на взрослого, которого боготворит. Как смотрел бы на Лося, будь тот сейчас жив. Длинная, многосуставчатая рука потянулся вперед, убирая челку со лба. Словно владелец хотел рассмотреть получше эти две дыры, вместо глаз. Мутные, искрящиеся в солнечном свете. Ахилл заморгал, сбрасывая с себя чужой взгляд. Его щеки и шею жарило солнце, выглянувшее из окна, руки ныли, помня о болезненном захвате, а существо, стоящее напротив, потихоньку возвращалось к человеку. Он понял, что совершил ошибку, только когда Слепой растрепал ему волосы, отступая назад и возвращаясь к своей скорбящей стае. Выходил Ахилл из ванной, чувствуя, будто его ударили под дых.***
[Македонский] Сфинкс слушал пересказ какой-то древней старой книги, что валялась в книжном углу с незапамятных времен. Македонский рассказывал неуверенно, бросая быстрые проверочные взгляды на листок с пометками, который вел, пока читал. Табаки развалился на кровати, затихнув и вслушиваясь в чужую сбитую речь. Македонский сутулился, стараясь казать меньше, загибал пальцы, пах страхом и неуверенностью. За челкой скрывались карапчатые, невозможные глаза, а веснушки жгли лицо. Сфинкс терпеливо его растил. Растил его личность под колпачком, как Маленький принц растил розу. Он знал, что у нее есть шипы, и она знала, что ими воспользуется. Он резался о шипы на спине дракона, когда шлепал его граблей, заставляя выпрямиться. Он смотрел в его глаза тогда, когда другие смотреть не хотели. И видел, вероятнее всего, не того, кем он был, а того, кем он мог стать. Он уже однажды столкнулся с воспитанием такого же дракона. И был готов приручить и этого. Македонский закончил рассказ и застыл в ожидании чего-то. Сфинкс задумался, разглядывая опустившуюся макушку. — А как тебе слог? — Замудренно. Не мое уж точно. Сфинкс усмехнулся. Табаки отмер, переползая в Мустанга. Ахилл, выполз из ванной, на ходу натягивая выцветшую футболку Волка. Сам владелец беспечно дремал, опустив руку на гитарные струны. Горбач шумно закопошился на своей кровати, отвернувшись лицом к стене и задремал. Мак улыбнулся первой, неуверенной улыбкой. Стая услышала его.***
— Может спустишься уже оттуда? Нам как-то не в кайф смотреть на твои многочисленные попытки изощренного самоубийства. Ахилл, словно в противовес словам Рыжего подтянул банку с краской повыше, чтобы Леопарду было удобнее макать в нее кисточку. Крысиный вожак методично закрашивал новый рисунок. Бык, качающийся на тонких, хрупких ногах, грустно вертел головой, и Рыжий чувствовал какой-то непонятный стыд, глядя на него. Будто это он заставил его грустить. Леопард не в первый раз разрисовывал стены, закрашивая большую область, но в первый — удрав из Могильника до официальной выписки. Он просто вломился в четвертую с сонным Рыжим под самое утро и утащил Ахилла за собой. За ним увязались Волк, Македонский и Сфинкс, но долго не простояли, устав задирать головы, чтобы смотреть, как кисточка скрывает добрую часть стены вместе со всеми надписями, новостями, стихами и чьими-то мыслями. Первым не выдержал, разумеется, Волк. Он хотел было оспорить самодовольное решение Леопарда о размере рисунка, но узнав от Ахилла новость о побеге из Могильника утих, а потом и вовсе ушел. «Досыпать». Потом Сфинкс увел Македонского на добрые полчаса и вернул со стремянкой Стервятника, банками краски и новыми малярными кистями. Сам Сфинкс объявился только через два часа, когда Леопард уже почти закончил, а Ахилл с Рыжим задремали на нижних ступенях. Он пнул кедом их ноги и помог удержать Леопарду равновесие, когда оба спящих дернулись; вид у них был, как у уснувших на посту охранников. Что наверное было не так далеко от истины. — Янус уже рвет и мечет в поисках тебя, — доложил он, дергая подбородком в сторону художника. — А еще тебя, тебя и Волка. Всех вас, «Могильщиков». «Могильщиками» называли четверку чересчур живучих любимчиков, как ни странно, Могильника и Януса. Главный паук нежно и трепетно возился с ними, словно в награду за то, что те выживали каждый раз по возвращении. Двое из них были в Четвертой, двое — во Второй. И каждый в стае считал своим долгом гордиться и немного побаиваться своего стайного Могильщика. Обделенные Могильщиками стаи завистливо дышали в стороне, с трепетом ожидая своих больных, в надежде застать рождение нового любимца больничных коек. — Рутинный осмотр? — промямлил Рыжий в безуспешной попытке отлепить щеку от раскрытой ладони. Он упер локти в колени, создавая видимость бодрствования, абсолютно забыв, что глаза нужно держать открытыми. Очки его почти съехали в бок, открывая вид на две красные щели вместо глаз. Ахилл же напротив, даже не скрывал того, что спал. Леопард осторожно сполз вниз, подвинув товарища, но тот просто шлепнулся вперед, ложась животом на ноги, и не открывая глаз пробормотал что-то про вторник и недавнее возвращение оттуда. Однако стоило Сфинксу подойти, чтобы снова его пнуть, как Ахилл невероятно быстро вскочил, отпрыгивая назад. Глаза его широко распахнулись, но смотрел он только на Леопарда. Затем перевел взгляд на стену, потом еще раз, с досадой, — на Леопарда. — Ты вытащил его из своего сна! Вожак замер, на лице — смесь удивления и невероятного непонятного Сфинксу облегчения. — Да, но как ты… Ахилл проигнорировал вопрос, неверяще уставившись тому в лицо. Рыжий зашевелился от криков в граблях Сфинкса, который безуспешно его тормошил. Красные пряди свесились на лицо, закрывая глаза. Рыжий легким движением поднялся на ноги, встав рядом с замолчавшим Ахиллом. — Я говорил тебе не делать этого. Он провел рукой по волосам, зачесывая их назад. Постоял, глядя строго перед собой. Потом подошел ближе, уже спокойный, и начал разглядывать быка из грез. Как и полагалось всякому сновидному существу, этот бык был нереален. Помимо тонких ног и грустных глаз в нем было что-то, что заставляло мурашки бежать по коже. Бык будто был живым. Не до конца, лишь в паре мест. Но иллюзия движения и подбор цвета делали свое дело — стена кричала о том, что на ней есть что-то дышащее с тобой в такт. Леопард не смотрел на стену. Ему и не нужно было, подумал Сфинкс. Этот крик он слышал всю ночь, перед тем как подорваться и бежать его передать. Выразить хоть как-то, отвести душу. Могильные стены отлично отбивали все страхи обратно тебе в лицо. — Я предупрежу Януса, что вы придете после обеда, не торопитесь. И Сфинкс ушел, оставив их троих наедине с этим быком из грез.