как в кино

— Что за уголовник у нас в зале? И почему он так недружелюбно смотрит на Кравченко; оба вопроса волнуют Эдика примерно одинаково. Он только вернулся с часового почти созвона с Геной — единственным из собственников, не считая свалившего в Барселону Грибеника, кто ещё не успел познакомиться с новым шеф-кондитером лично и всё никак не может найти времени, — а в первом зале ресторана уже какой-то посторонний. Судя по виду и басистому, неуклюжему говору — ну точно сидел. С дурными привычками ничего не поделаешь; кто-то в носу ковыряется, кто-то окурки разбрасывает по тротуару, кто-то плюётся постоянно, отучиться сложно. Эдик вот — любит судить по первому впечатлению. — Это Самардак. — Кто?.. — Виктор Самардак, — полушёпотом объясняет Валик; они замерли, как придурки, на самом входе, и это реально выглядело бы тупо, но никто не обращает внимания. Эдик только голову склоняет к Валику, чтобы внимательнее слушать. — С Абрамовым вроде работал последние полгода. Я так понял, хочет переквалифицироваться в десертника. Ефим только объяву пустил, что ищем кондитера — один из первых откликнулся. Самардак скрещивает руки на груди и Ефим, сидящий ко входу спиной, зеркалит его позу; Эдику пока не кажется, что интервью идёт хорошо. — И как он? — Ну Ефим сказал, что много народа сразу отсеял, а этого вот собеседоваться позвал. Наверное, нормальный. — Валь, я не про это. — Слушай, я с ним не пообщался почти. Показался адекватным. Ладно. Самардак говорит что-то, и Ефим вдруг взрывается хохотом на весь зал, голову откидывает назад и — видимо, замечает их с Валиком краем глаза, — оборачивается, призывно машет рукой. Как псину подозвал, ей-боже, разве что не посвистел, весело думает Эдик, подходя; Самардак уже привстаёт, тянет ему руку: — Эдик, привет. — Привет, — они должны быть знакомы, или как? Псевдо-уголовник вроде ловит его непонятки: — Ну даёшь. Я Витя, то есть не помнишь меня? На фестивале последнем отбомбил, ты первое место, я третье. Знакомились же. Вот в упор Эдик никаких Вить не помнит, тем более таких приблатнённых. — Наверное, дядь, — он пожимает плечами; до любезностей можно и как-нибудь потом дойти, если Витя вообще работать сюда пойдёт. А это не факт пока. — Всё нормально, у Эдика плохая память на лица, — с показной доверительностью вклинивается в разговор Ефим, склонившись к столу. — И на имена. — Это правда, — добавляет Эдик; Ефим только улыбается: — Ну это не касается тех, кто с ним работает, конечно, понимаешь? Эдик, я нам кондитера, походу, нашёл. — Да? — Да, ты его послушай. Очень интересный бэкграунд. Бэкграунд, блядь, слова-то какие. — Потом как-нибудь, — отмахивается Эдик, на шаг отступает от стола. — Тебе все карты в руки, я говорил. Ему правда не интересно; Самардак не внушает подспудного, инстинктивного доверия, — Эдик, с другой стороны, помнит, что то же самое было и с Мицыком, и с Юлей, и с Ермаком даже, а в итоге сработались, но, — он поэтому и ненавидит собеседования, любой вот этот хэдхантинг или какие ещё бывают названия, — слишком много лишней информации, которую ему потом деть всё равно некуда. — Да сядь на пять минут, — всё равно просит Ефим, смотрит настойчиво. — Никуда дела не убегут, нам с меню тут всё равно до ночи торчать. Вот в тупик ставит, как будто специально. Свалить сейчас — хуёвое впечатление произвести, как ни крути; если этот Витя всё-таки будет с ними работать, то авторитет Кравченко изначально будет подорван игнором просьбы, а Эдику это тоже не на руку. Вот же жук. *** Канарян смешной, конечно; упирался сначала, а в итоге языками с Витей зацепился и пропиздел увлечённо полчаса про каких-то их общих знакомых поваров с какими-то там невъебенными фишками в меню. Ну, пусть так; Ефим его не зря просил остаться и теперь, попрощавшись сам, наблюдает, как Витя с Эдиком расстаются едва ли не полюбовно. Прикол, конечно. Витя этот — тот ещё кадр. Ефим про него слышал не раз, практически знаком был заочно, так что на собеседование позвал за это, ну и за послужной список; оказаться напротив чувака, у которого за плечами — ну точно же! — пара ходок, он как-то не сильно рассчитывал. Чуть не слился. Он всё ещё не уверен до конца, смогут ли они сработаться, потому что даже интервью не заладилось сразу, но — с другой стороны — заладилось минут через десять, а Москва не сразу строилась и всё такое. У Вити и опыт, и понимание кухонной иерархии, и — самое удивительное и главное — проснувшаяся пару лет назад большая любовь к кондитерскому искусству. Он так и сказал — кондитерское искусство; Ефим такое привык разве что из собственных уст в основном слушать, так что было приятно. И если мужик готов откатиться на год-другой назад в своих карьерных начинаниях ради того, чтобы вместо шеф-повара вырасти в шеф-кондитера, то Ефима это полностью устраивает; завтра осталось затестить Самардака на кухне, ну и… — И шо это было? — А? — Дураком не прикидывайся. — Мне нужно было второе мнение, — вздыхает Ефим; ну не говорить же, что он хотел свалить часть ответственности? Не говорить же, что он боится проебаться, а нанять кого-то не того в первую неделю на месте, которое Канарян ему доверил, это тот ещё был бы проёб? А так — они оба, можно сказать, Витю собеседовали. И даже если финальное решение за Ефимом, Эдик всё равно причастен; странно, что сам не понял. — Ты меня к этой всякой головной боли больше без спросу не приписывай, — советует Эдик уже по пути на кухню; раздражающим своим жестом почёсывает опять усы. — Сам справишься, не маленький. — Приятно слышать, — усмехается Ефим. — Больше не буду. Пальцы он за спиной скрещивает — просто на всякий случай. *** Ефиму снится лес. Наверняка следствие нескольких дней, проведённых бок о бок с Канаряном, погружённым в разработку своего меню куда больше, чем в какие-то ещё дела ресторана. Ефиму снятся облепленные мхом высоченные деревья, лёгкий летний ветер, кусты земляники и белые грибы; разлапистые ели, потёртая кора на стволах, миллиард разных трав — на вид они все выглядят съедобными; ясное небо над головой и пробивающееся откуда-то там — с востока — солнце. Это очень спокойный сон. Он прерывается, конечно — бесяче-громким телефонным звонком. — Бля-а-а-а… — стонет Ефим; выбрасывает руку направо, вслепую нашаривает на тумбочке смартфон, разлепляет один глаз, чтобы высмотреть — куда там ткнуть на громкую связь. Примечает звонящего: Канарян. И время примечает. Шесть утра, бля. — Ты больной?! — Проснись и пой, — говорит Эдик, как Ефиму кажется, раздражающе бодрым голосом; застонав, он жмурится крепче, трёт кулаками глаза. — Случилось что-то? — Неа, одну вещь обсудить хотел. Идею. Для меню крутая история может получиться. Для меню. Меню, бля. — Эдик, у тебя все дома? — Один живу, — он ещё ржёт, падла; Ефим нихрена не соображает и принципиально отказывается открывать глаза. — Это входит в мой контракт? — мученически тянет он. — Это уже рабочее время? Мне дадут премию? — он тяжко вздыхает, слушая, как тихий смех Эдика заполняет из динамика комнату. — Это каждый раз так будет? — Нет, нет, нет и скорее всего, — отвечает Эдик. — Эт если по порядку. — Порядку-хуядку… Эдик, ну бляха-муха. — Через час всё равно встал бы, не ной. — Час! Ты украл у меня час?! — Ладно, забей, правда, сорян, что разбудил. Сообщением скину, спи. Ефим никогда ещё не слышал таких неискренних извинений; а он, вообще-то, каждый день слушает свой голос. Эдик почему-то не сбрасывает — ждёт ответа, наверное; думает Ефим медленно, но всё-таки худо-бедно получается, — шестерёнки начинают вертеться, — в принципе, что ему этот час? Абсолютно все в жизни Ефима твердили вечно, что отоспаться можно и на пенсии, и он как-то привык соглашаться; ну и тем более, если бы он хотел послать Канаряна за ранний тупой звонок, то послал бы на первой секунде. А он так не сделал. Такое себе осознание. — Не, дядь, ладно, — бормочет Ефим, подтаскивая поближе телефон, кладёт его рядом с собой на подушку и поворачивается на бок. — Лишил меня сна — теперь отвечай. С тебя кофе. — Можем в «Райт» зайти, или на работе уже намучу. — Ну щас. Я из-за тебя страдаю, ты тоже приложи усилия. — Ефим, — тон у Эдика недоверчивый такой, забавный, — какие усилия? — Ну смотри, — Ефим вздыхает теперь уже довольно. — Поднимаешься, одеваешься. Едешь ко мне. Варишь кофе. Где ты там, говорил, живёшь?.. Пострадать от недосыпа — или послать кое-кого подальше в следующий раз — Ефим всегда успеет, ну правда же; гораздо веселее заставить Эдика искупать вину, — заставить его, хоть по-настоящему, хоть нет, эту вину почувствовать, — чтоб не думал о себе много, гений усатый. Да и идею послушать теперь хочется. *** — У тебя такое лицо, — заявляет Ефим раньше, чем Эдик переступает порог, — как будто ты вообще не вдупляешь, что происходит. Это примерно так и есть. Эдик привык в том, что кулинарных дел касается хоть немного, действовать в том числе и по наитию; проснулся вот, схватился за блокнот, припёрла мысль — интересная, хочется разделить. Ну он и позвонил. Вряд ли стоит рассказывать Кравченко, что он был первым, о ком Эдик вообще подумал. Ну так сложилось, да. Они знакомы с Ефимом сколько, дней десять? И последние пять из них провели — с Валиком ещё — на одной кухне, за одним делом, с какой-то общей мыслью. И Эдик привык; свыкся. Быстро. Он вообще быстро увлекается. У него есть, конечно, с кем ещё побросаться бумерангом идей, — он бы башкой двинулся совсем, давно уже, если б высказаться не мог не только делами, но и словами иногда, — да даже Валик бы логичней подошёл, он тоже на лету подхватывает. Но Валик-то на лету подхватывает, и своё привносит, но в этом всё равно — доля ученичества и доля самоувернности; он Эдику как су-шеф, а по ощущениям иногда — как брат младший, они с Сашкой Цвигуном оба, — только Валик тот младший, который идеи старшего докручивает, а Сашка — младший, который без одобрения прожить не может. А с Ефимом по-другому. Он тоже и ловит, и подхватывает, и параллельно своим десертным заниматься успевает — всего ничего осталось, до софт опенинга меньше недели, всё правильно, — но он ещё и смотрит; так смотрит. Спокойный или взбудораженный, он всегда внимателен — в деле, а не в себе торчит, как младшие оба два, — и глаза у него горящие такие. По Ефиму видно, когда ему нравится. И это норма — Эдику привычная; от его блюд охали-ахали и гости любых ресторанов, где довелось работать, и знакомые шефы, и подчинённые повара, и мать родная, ну не новость. Не новость, а всё равно манит — в этой конкретной истории, в этом случае. Сложно себя сдержать и не потянуться, когда от человека с интересными идеями и идеальными реакциями отделяет один звонок — и полчаса пешком по городу. — Я тоже не вдупляю, — делится Ефим, зевает шумно, запоздало прикрывает ладонью рот; кутается в огромный — на монстра какого-то явно сшит — красный свитшот оттенка вырви-глаз. Оборачивается к зеркалу, пока Эдик стаскивает кроссовки. — Бля, ебучие корни. — А? — Корни отросли. Может сбрить всё нахер? — Эдик поднимает голову; Ефим пялится на своё отражение, дёргает раздражённо прядь выкрашенных волос. — Достало. Как думаешь? — Мне похуй, — честно отвечает Эдик; Ефим прыскает: — О, а правда, может… Ну не налысо, но так, почти. И усы ещё отрастить. — Ага, класс. — Спорим, мне больше пойдёт? — Спорим, — с Ефимом иногда проще так, отзываться эхом, позволять вести бессмысленный разговор в его неизбежный тупичок. — Только меню надо добить, чтоб я сладкое уже жрать перестал… А то буду лысый и круглолицый, прикинь, жесть? Незнайка на Луне. Эдик даже не переспрашивает. — Кофе-то есть? Ефим вместо ответа картинно взмахивает рукой, пропуская Эдика первым на кухню; функциональная — но маленькая, Эдик немного не этого ожидал, чёрт его пойми, почему. Вроде как — Ефиму бы больше места, чтобы по-настоящему развернуться? Но, может, и так нормально. — Зёрна помолол даже, — Ефим останавливает Эдика перед кухонной поверхностью, плавными, сонными движениями выставляет перед ним банку, крохотные весы, коробку со специями, ложку длинную кладёт. — Вода вон в углу, турка на плите. Настал твой звёздный час. Эдик Канарян на кухне «МастерШеф». — Мечтай. Слушать будешь? — Я весь, — Ефим прерывается на оглушительный зевок за его спиной; хмыкнув, Эдик ставит турку на весы. — Весь внимание. — Вчера сибас пока мариновал, думал. Там в маринаде чили и лайм с кинзой, что-то просится такое полегче. Может как десерт, — оно так и появилось, в общем, в его голове. Десерт, клубничник тот, панна котта в финальной ефимовской подаче, яркий свет производственных ламп под потолком, стрелка часовая на девяти вечера — а потом на пяти утра. — Ловишь? — Не говори мне, — манерно ахает Ефим. — Опять клубнику вальнуть собрался? — И её тоже, погоди, — Эдик отмеряет кофе, всыпает часть специй, вливает воду, размешивает легко, пару секунд; Ефим смеётся тихо. — Маракуйя под заправку. Офикам можно сказать, чтоб твою панна котту в комплекте впаривали, будет тропический шок. — Тропический ахуй! Эдик не оборачивается, и так слышит улыбку; турка отправляется на плиту, он врубает валявшийся около чайника кухонный таймер выпендрёжного чёрного цвета. — Чашки где? — Правый шкаф, ну вон там, сверху. Так, а клубника когда будет? Это круто сработает, а не слишком просто? — Сибас с клубникой, ты людей не знаешь, дядь? — Эдик оглядывается по пути к чашкам; Ефим сидит с ногами на стуле, обнимает согнутые колени, голову низко склонил, чёлка на глазах, и как только не мешает, Эдик бы на его месте реально сбрил этот весь блонд нахер; смотрит одобрительно. — Откроемся, я тебя в зал выпущу, попробуй кому из гостей расскажи, что это слишком просто. — Да я не про то, смотри… Ну, клубника как? — Свежая просто. — Угу. Я имею в виду, травы может пойдут ещё? Что там может закатить под рыбу с ягодой?.. Бля, и ты вот такое до шести утра соображаешь?.. — Эдик находит чашки, бросает взгляд на таймер, помешивает кофе пару раз; досыпает специи. — Ну может, шалфей? Базилик? — Думал про это. Но мне кажется, тархун. Он разворачивается вполоборота, послеживая краем глаза за кофе на плите; Ефим подпирает щёку рукой, второй — вслепую хватается за пачку сигарет, валяющуюся в хлебнице вместо хлеба, промазывает пальцами пару раз, прежде чем до неё добраться. Эдик кладёт перед ним зажигалку, распахивает легко поддавшееся окно; Ефим кивает ему. — А точно сибас? — А чего мудрить? — Дашь сегодня попробовать, — требовательно заявляет Ефим; Эдик усмехается. — Если я не сдохну до вечера. Твоими молитвами, Эдик, понял? — Как ты вообще по жизни рано встаёшь, нудота? Ефим закуривает, улыбается через сигарету кривовато, бросает едкое: — Меня ты с утра достал, а вот кофе щас сбежит. Не сбегает — Эдик успевает в последние секунды, снимает турку прям ровно до закипания. — Тархун, — бормочет Ефим за его спиной; сам себе, походу. — Вот ты чёрт усатый. *** В полном духе сюрреализма — снова семь утра, снова Канарян у него на кухне.