Я просрал все, что мог.
Подобно вихрю, залетаю к себе домой, с таким грохотом захлопывая за собой дверь, что рядом висящая картина падает со стены. Сейчас я похож на море. Море чистого разочарования в самом себе с капелькой гнева. Но эта капелька была настолько внушительных размеров, что костяшки уже побелели от сжатых кулаков, а я все не мог успокоиться. Хрясь. Кружка, мирно стоявшая на моей прикроватной тумбе, с оглушительным треском разбивается об стену. Ничерта это не успокаивает. Достаю из стеклянного шкафа колбу со спиртом осушаю всю разом, даже не скривив лицо. Вообще, он предназначен для экспериментов, но мне нужнее. Хрясь. Хрясь.Как в фильмах так просто это делают? Разбил пару вещей, выпил и успокоился? Выкусите, нихера это так не работает!
Спустя пару минут агрессивных метаний я останавливаюсь возле тумбы, где стоит наша фотография. Дрожащими руками я хватаю ее, проводя пальцем по стеклу. Кажется, это единственная вещь, которая не познала моего гнева. И единственная вещь, которая осталась, как память о том времени, когда я был неимоверно счастлив. —Ты ведь обещала вернуться, так почему?.. Почему ты соврала? — боль и горе начинают с головой захлестывать меня, стекло трескается под давлением моих пальцев, пальцы болят от впивающегося в них стекла. —Почему бросила меня?! И единственное напоминание о ней улетает на пол. Стекло бьется на мелкие осколки, рамка ломается, фотография мнется. Также, как и моё сердце. Мои чувства. Мой разум. Ну вот, теперь я начал сравнивать себя с фоторамкой. Просто великолепно. Я снова кидаюсь к шкафу и достаю еще две колбы со спиртом, смешивая их в одну и осушая практически залпом. И резко переходя из состояния «немного пьяный» в, как однажды выразился Звездочет, состояние «нестояния». Слёзы начинают градом катиться по лицу, я перехожу на крик, бросаясь всеми известными мне ругательствами. Не знаю точно, что это было, но было похоже на злость, смешанную с чувством вины и отвращения от самого себя. В порыве чувств, хватаю какую-то книгу с дивана и швыряю в стену… Попадая при этом в зеркало, которое мгновенно разлетается на множество частей. А ведь это было её любимое зеркало. К горлу начинает подкатывать тошнота, когда я достаю из шкафа четвертую колбу. И откуда у меня вообще столько? А, впрочем, неважно, ведь в планах у меня остается только пить и пить дальше в надежде забыться.Ведь так обычно поступают, да?
***
POV Пилюлькин.
Быть может, доктор позволил себе слишком много, решив, что местный Чудо-мальчик сможет со всем справиться в свои восемнадцать лет. Но ведь это не обычный коротышка, ему это было необходимо, как воздух — строить ракету, возводить ее своими руками, раз за разом терпя неудачу, заглушая в груди боль от своей потери, и мешать ему Пилюлькин не собирался. Запереть его в доме, запретить так себя изводить, проводить бессонные ночи за чертежами и книгами — это он умеет, потому что доктору легко дается слово «нет», и при этом мучить Знайку еще больше он совершенно не хотел. Ромашка ворвалась в дом Пилюлькина посреди ночи — он еще не успел лечь спать, отдавая оставшиеся перед работой часы сна очередной медицинской книжке. Ее отчаянный крик оглушил врача, и он не помнит, как разбилась его кружка о каменный пол, когда он резко спихнул ее локтем с прикроватной тумбы и выбежал из дома. Его охватила паника, когда он с требовательным криком стал ломился в запертую дверь чужого дома. Он умеет повышать голос так, чтобы его было невозможно ослушаться, он приказывал отпереть дверь, но ему в ответ была гробовая тишина. Железные петли жалобно звякнули, когда тот одним ударом ноги снес ее вон, и его пронзительному взгляду открылся лежащий на полу восемнадцатилетний парень. Его худые плечи были безжизненно расслабленны, а на бледном лице не было той вымученной кривой улыбки, что сопровождала его всегда. Кровь размывала рисунок на его чистой белой футболке, она обвивала его порезанные запястья, пачкая разбросанные на полу чертежи, и Пилюлькин не мог позволить себе стоять на месте, смотреть на это и бездействовать.***
POV Знайка.
Белый больничный потолок — совсем не то, что я ожидал увидеть, когда с огромным трудом открыл глаза. Какого хрена я вообще здесь забыл? Руки неестественно жгло, голова раскалывалась, а во рту была Сахара. А в мозгу пустота. Как будто кусок воспоминаний просто вырезали из памяти. —В… воды… — только и смог прохрипеть я, не в силах даже повернуть голову. —Ну наконец-то, очнулся! Будучи не в состоянии различить, кто ко мне обращался, я лишь жадно начал глотать воду из подставленного к моему рту стакана. И только по кольцу, надетому на средний палец, я узнаю Пилюлькина. —Что т-ты здесь делаешь? —Если это означало «спасибо», то пожалуйста, — док недовольно цокает языком, убирая стакан и скрещивая руки на груди. —За что с-спасибо? Что случилось? —Ну ты даешь, братец. Ромашка прибежала на грохот, который стоял у тебя дома, после чего рванула ко ме, — я сглотнул, а доктор принялся загибать пальцы, отсчитывая мои косяки. –Тебя нашли в пьяной отключке, с изрезанными руками, а дом находился на грани разрушения от бардака, который там творился. —И что я делал? — так стыдно мне, наверное, еще никогда в жизни не было. —А это я у тебя хотел спросить, — Пилюлькин серьезно глянул на меня из-под очков. —Тебя нашли в луже собственной крови около осколков от колб со спиртом, ты сжимал в руках фотографию с ней, — и я, на удивление, прекрасно понимал о ком шла речь. С тяжелым вздохом я снова откинулся на подушку, обводя глазами белый потолок. Сколько же я так провалялся, попусту теряя время? Что там с идеей Стекляшкина? Как я вообще докатился до такого? Что бы со мной было, если бы меня не нашли? Столько вопросов оставалось без ответа, а я не решался их задавать даже самому себе. Да уж, Знайка, ты, юный ученый, чуть ли не гений, докатился до того, что режешь стеклом руки, бухаешь и психуешь, как подросток. Ну надо же. Кто бы сказал полтора месяца назад, что я буду разбивать кулаки об стену в порыве гнева и напиваться вдрызг, ни за что бы не поверил. —Я знаю, о чем ты хочешь спросить. Стекляшкин все же собрался реализовать свою идею, сейчас они на поляне делают последние приготовления. Мне нужно туда, контролировать, чтобы никто не убился, — ну конечно он её реализует, как же иначе. Как минимум, чтобы насолить мне. —А к тебе, зная твой характер, очень настоятельная просьба: лежи здесь и никуда не рыпайся, — так я и знал. —Ты не понимаешь… —Нет, Знайка, боюсь, это ты не понимаешь, — доктор устало трет переносицу и продолжает тоном, не терпящим возражений. —Ты сейчас слишком слаб из-за потери крови. Любое неверное движение может заново открыть кровотечение. Так что ты будешь хорошим мальчиком и будешь лежать здесь. И это вовсе не просьба. Дверь за ним с треском закрывается, а я прикусываю нижнюю губу, дабы не выдать вслух все известные мне ругательства. Больше всего в данной ситуации меня бесит тот факт, что он, блять, прав. Прав абсолютно во всем. Особенно в том, что я не могу ничего сделать. Он просто в очередной раз доказал, что я бесполезен. Даже Стекляшкин с его бредовыми идеями может больше, чем я. Впрочем, кто бы говорил о бредовых идеях. В этот момент, словно в подтверждение моих слов, сверкает молния. Погода отвратная — под стать моему настроению. Отвлекаюсь от самобичевания на стук ветки о стекло. Бесит. Раздражает. Невыносимо раздражает. Поднимаюсь с постели и открываю окно, садясь на подоконник. Первый этаж, но все-таки. Такой дождь хлещет с тех пор как первый наш эксперимент провалился. Будто эти двое забрали с собой солнце, а вместе с ним и все хорошее настроение, что у нас было. Будто и не было никогда никакого Солнечного города. Ну не мог же я дважды так ошибиться, я же абсолютно точно уверен, что на луне кто-то живет. Но не успел я подумать о том, что, возможно, идеи Стекляшкина не такие уж и бредовые, в мое окно залетел персик, который от удара развалился на две части. Я тяжело вздыхаю и поднимаюсь, чтобы убрать его и выкинуть, как вдруг замечаю внутри него косточку. Сначала я не придаю этому никакого значения, пока не соединяю две половинки персика вместе. И меня осеняет.***
Я даже не особо осознавал, как добрался до поляны, где проводился эксперимент с ракетой. Прекрасно помню, как препирался со мной Пилюлькин. Конечно, ведь его пациент, которого он не так давно едва вытащил с того света, прибежал прямиком из больницы в одних пижамных штанах, без обуви, с растрепанными волосами и с безумным взглядом. Как говорится, на улице ведь не май месяц. —Лунатики живут на ядре внутри луны! На луне есть жизнь! — я начинаю потихоньку задыхаться от распирающих меня эмоций, однако скрыть свою радость не могу. Да и не хочу, в общем-то. Я подаю руку насквозь промокшему Стекляшкину, поднимая его на ноги. Он пристально смотрит на меня, пытаясь найти хоть каплю уверенности в сказанных мною словах. Еще бы, я же, фактически собственными руками, угробил его лучшего ученика и преемника. Но ни обвинения в его взгляде, ни рука, с силой сжимающая мою, ни недоверчивые взгляды окружающих не могли испортить мой решительный настрой. И, видимо, что-то прочитал он в моем взгляде такое, что заставило его довериться мне и отпустить руку. —Ваша идея, уважаемый коллега, использовать реактивную силу вырывающихся газов абсолютно верна! Но следует использовать не газированную воду с сиропом, а настоящее ракетное топливо. И так быстро, как только мог, я начал расписывать на резиновом подобии ракеты формулы, для построения нового, усовершенствованного космического корабля. Потихоньку вокруг меня скапливаются и другие коротышки, что дает мне уверенность в том, что все получится. По крайней мере, в мою теорию начинают верить, а это уже хорошее начало. Однако не успел я расслабиться (естественно, под, наконец-то-радостные, возгласы Стекляшкина «Знайка, ты — гений!»), как доктор любезно схватил меня за локоть и вытащил из толпы. Я уж было приготовился к гневной тираде о том, что я не забочусь о своем здоровье, но он продолжал молчать. Во взгляде его читались грусть, переживания и еще что-то такое, чего я не мог понять. И этого взгляда у меня неприятно засосало под ложечкой. —Знайка, я… я правда не хочу омрачать твою радость, но… — док старался подобрать слова, а я старался сдержать подступающее волнение, что давалось мне крайне трудно. —Говори, как есть. —Почему ты до сих пор уверен, что они все живы? — и от этих слов у меня внутри что-то обрывается. Больше всего на свете я не желал слышать этого вопроса. А уж тем более признавать, что это правда. Но судьба распорядилась иначе. —Так, стоп. Они живы, ясно? — я пытаюсь унять дрожь в голосе, поочередно сгибая до хруста каждый палец на руках. —Я просто не могу и не хочу думать иначе. Не имею на это права. И мы найдем их. Просто надо в это верить. —Может оно и так, но ты сам-то веришь в собственные слова? Как всегда, он сумел найти ту нужную болевую точку и надавить на нее. Пилюлькин смотрел на меня жалостливо, словно любое упоминание моих провалов могло снова ввести меня в мое недавнее состояние. И я бы соврал, если бы сказал, что верю себе. Я уже давно перестал себе верить. Как и многие в городе. —Но ведь другие в меня пока верят, это ли не стимул двигаться дальше? — я выдавливаю из себя улыбку, только сейчас осознавая, что я чертовски устал. —Как бы этот стимул не завел тебя туда, где я тебе помочь уже не смогу. Никто не сможет, — он грустно качает головой. —Пойдем, ты все еще мой пациент, который поздней ночью стоит передо мной в одних штанах, светя всем своими красивыми бинтами на руках. Скажи спасибо, что я тебе зад не надрал. —Это кто еще кому зад надерет?! Я усмехаюсь и, закинув руку ему на плечо, иду в сторону больницы. Сейчас все более-менее стало налаживаться, но плохого предчувствия еще никто не отменял, так ведь?Мы скоро спасем вас. Я обещаю. Больше я никого не подведу.