Цветение

Двенадцать часов до побега. Мария Евникия.

Они находились в лазарете. Здесь, как и в главной комнате Брайрклиффа, были большие, высокие окна, поэтому лунные лучи ниспадали на пол, освещая всё помещение. В воздухе теплился противный запах медикаментов и распаренного железа, присутствующих было немного. Справа налево на тугих матрасах растягивались тяжело дышащие, охающие и непременно вздыхающие больные. Сперва лежала пожилая женщина, кряхтящая пострашнее остальных: у неё, как и полагается старым людям, были немеющие боли в области бедра. Ей всё не давали должной дозы морфия, потому что старушку боялись случайно удавить, хотя все этого очень хотели — с тех пор, как её же дети отослали её в психушку, она извела нервы всему персоналу своими криками, визгами и постоянными претензиями, однако многие за годы привыкли к ней — уж не первый десяток лет она здесь чахнет, посему никто на самом деле не хотел с ней расставаться. Ну правда, много ли счастья в пустом месте, где когда-то сидел обосновавшийся, привычный человек, ставший почти что неотъемлемой частью интерьера, пускай и недовольный, причмокивающий вставной челюстью, откуда уже стали вывалиться вставные зубы, зато, ни смотря ни на что, обыденный и какой-то родной? После старухи лежала молодая девушка. Она практически всё время спала и слабо сопела, а руку держала на шарообразном животе — внутри неё томился ребёнок. Она ни с кем не разговаривала и постоянно молчала, иногда отчего-то пускала кристальные слезинки, бившиеся об холодный лазаретный пол, но рот терпеливо прикрывала ладонью, не позволяя себе испустить малейший звук. Она вряд ли плакала от боли физической, а все видели, что дело в сердечных терзаниях. Девушка была задумчива, и все знают, в чем заключается задумчивость молодых беременных девушек. Её история была известна только главным приспешницам, которые, в отличии от новеньких, трепаться недолюбливали, но теперь тайна бедняжки открылась и Киту Уолкеру: вошедши, Мария впервые увидела, как она говорит — с ним. После, совершенно спокойно, лежал маленький мальчик восьми лет, с довольным лицом, и только он единственный не был накрыт лазурной простынею, а вместо неё ему принесли клетчатый плед. Его лицо было покрыто мелкими царапинами, а правая рука не шевелилась: мальчишка был изъяли из неблагополучной семьи, когда его отец проиграл всё скромнейшее состояние в карты. Ребёнок много натерпелся, живя под одной крышей с разнообразным сбродом, так что, должно быть, свой плед он заслужил. Но относились к нему здесь хорошо, из-за чего он быстро привык к новому обществу, и про свою родню не допытывался. Он только переживал, куда его отправят после Брайрклиффа, и волновался, чтобы не пришлось возвращаться к отцу. Хотя до полного выздоровления он всё равно останется в больнице, поэтому свои тревоги он заглушил ванильным печеньем и крепким, детским сном. Калека с вывихом стопы и сломанным большим пальцем левой руки продолжительно и раздражающе жаловалась на свою тяжёлую судьбу. На неё только шикали, чтобы она замолчала. Эта женщина всё рассказывала о своей жизни, в особенности о том, как её, бедную и несчастную, всю изодранную и раненую, томящуюся где-то под лесным кустом, забрали в Брайрклифф, в эту ужасную, бездонную дыру, и что здесь ей намного хуже, чем было там, в снегу и бедности. Говорила даже о том, как именно заработала все эти до неописуемости странные и оригинальные травмы: палец ей сломали недели две назад какие-то торгаши, у которых она силилась украсть то ли молоко то ли уже масло: она так и проходила с неестественно свёрнутым в сторону пальцем, потому что он, видите ли, её совсем не беспокоил. А то ли молоко то ли масло всё равно в итоге украла. Затем она споткнулась об какое-то гнилое бревно и повредила ногу, да та до того разболелась, что пришлось обращаться за помощью, а всем подавно известно, лекарей какого типа предпочитают бедные, глупые люди. Женщина отправилась к какому-то магу, обитающему в старой, как и он сам, избе. Там у него стоял аромат пряностей, бутылочки, чашечки, куча сургуча и сквозняк. Место было маленькое, да удаленькое: стоило ей пожаловаться на боль в ноге, дед взял, да и свернул ей стопу. Она — в крик, в проклятии, схватила даже какой-то лесничий тесак, перевернула навзничь его стол с дождевой водой и волчьими ягодами, и бросилась бежать. Бежала недолго. Упала под куст, там укрылась листьями и уснула, потом очнулась здесь. Нужно сказать, немногие верили в эти все её истории, но нашёлся и такой — её сосед слева. Мужчина с перевязанной головой был здешним обитателем, поэтому не трудно догадаться, почему именно он стал верить словам этой женщины. Голову он повредил, затеяв драку с охранником, выше и шире его в три раза, когда тот отказался подавать ему вторую лепёшку. Всем тогда подавали по одной, но он захотел две. Конечно, второй лепёшки и быть не могло в помине, однако ж это его расстроило. К вечеру ему обматывали голову бинтом и читали нотации, как это плохо — нападать на людей. Теперь он, полагается, с помощью сказочницы, выздоровеет куда быстрее: его разум, как говорит он, прямо-таки кипит от её историй, от того, как она всё это рассказывает, и представления его о том, как всё это происходило, ярко очаровывающие его, коротали его время, и он с наслаждением потом видел красочные сны. В такой компании Кит Уолкер находился два с половиной часа, пока к нему не прилетела Мария. Девушка сразу же увидела то, что он так долго старался от неё скрыть: это бледное, измученное лицо, осунувшиеся скулы и изодранные губы, потемневшие волосы и испуганные, тусклые глаза. На его шее красовался багровый след от широкой верёвки, он лежал, а по красным щекам катились свежие слёзы. В нём не было ничего живого. Он походил на солёного утопленника, которого удалось вытащить на сушу и продержать в живых несколько минут до того, как он издал последний вздох — потому что ни что на свете не смогло бы помочь тому, кто отрёкся от бытия и принял неизменную участь. И действительно, никакого сопротивления в глазах Кита не находилось. Он смирился с казнью, с несправедливостью, с обманом; прежний свет, так яро бившийся в его груди ещё несколько недель назад, погас, и прежняя страсть, надежда, вера — всё кануло в бездну, и его мучило только ожидание. Евникия понимала, что и сама была виновата. В том, что допустила такую беду, что позволила подобному несчастию случиться. В какой-то момент парень сломался, в какой-то неожиданный и резкий момент, когда её не было рядом, ему не хватило поддержки, не хватило лучей и тепла, и он упал вниз, окончательно разбившись, как треснувшее стекло — когда её не было рядом. Может, будь она там, чтобы подхватить его, чтобы остепенить и дать понять, что всё ещё можно исправить, сейчас он не лежал бы перед ней в слезах, не тонул бы в темноте, пожираемый костлявой смертью, не искал бы конца и смирения, не нуждался бы в смерти так отчаянно. Не полез бы в петлю. Она присела на самый край его кровати, совершенно осторожно и тихо. Он ничего не говорил, потому что ему было трудно, а она молчала, потому что не могла подобрать нужных слов. Мария и не представляла, что именно можно сказать человеку в подобной ситуации. Она задыхалась, проклиная себя за бестолковое молчание, но и в голову не лезла ни одна стоящая мысль. Поэтому оба тихо плакали, захлёбываясь в слезах. Девушка коснулась его тёплой руки своими холодными пальцами, прикрыла его ладонь, сжав в своём кулаке. Он закрыл глаза. — Бедняга… — Прошептала молодая девушка, смотря на них. Евникия подняла заплаканные глаза. Та смотрела на Уолкера с сочувствием, и сама вытирала непрошенные слёзы. Они пересеклись взглядами и пациентка, словно загнанный зверёк, опешила, отодвинувшись подальше и прикрыв живот одеялом. Мария осталась с Китом на всю ночь. Она так и просидела, будто каменная статуя, тяжело сгорбившись и глядя на него из-под опущенных ресниц. Они не дождались чуда. Поэтому решили хотя бы дождаться рассвета.

Одиннадцать часов до побега. Лана Уинтерс.

У Ланы уже давно не было определённой причины, чтобы жить. Она уже и позабыла, что это такое. Ей нужно выжить, чтобы увидеться с Марией, но она не могла претендовать на её любовь. Она дала обещание Киту Уолкеру, и потому не могла умереть, не сдержав своё слово. Но жив ли он? Неужели без неё он в самом деле погибнет? Желание разоблачить Брайрклифф, месть; стоит ли жить ради мести? С другой стороны, в некоторые моменты ей казалось, что, ни смотря на то, как сильно Уинтерс сражается с судьбой, многое никогда не будет зависеть от неё. Например, два горящих глаза, смотревших на неё, то ли злых, то ли смеющихся. Оливер Тредсон, так пристально разглядывающий её, что сердце замирало от невыносимого страха. Он ведь действительно способен убить её. Как одну из тех женщин. Ему ничего не стоит испачкать свои руки в крови, для него не существует моральных принципов, правил и указов. По большей части он живет так, как хочет. Именно он захотел убить Вэнди. Потому что иначе она могла встать у него на пути, помешать ему. Надо же — загубить жизнь стольких людей, чтобы в конце концов его чёткий план прервала преподавательница младших классов? Вот и сейчас, сидит и внимательно глядит на Лану. А ведь только недавно вытаскивал из этого подвала холодное бездыханное тело невинной девушки, должно быть, после хорошенько вымыв руки. — Я думаю, мы начали не с того. Мне не следовало врать тебе, не следовало заманивать. Всё это нужно было сделать иначе, только у меня не было времени и ресурсов. Я бы помог тебе, излечил, сообщил о смерти твоей подруги, предложил бы остаться у меня. Ты была бы благодарна и несчастна, уже давно известно, нет более легкой добычи, чем благодарный и несчастный человек… — Он говорил так быстро, по большей части тараторил, словно уже давно репетировал эти слова. — Тебе не пришлось бы становиться вынужденной свидетельницей всех этих кошмаров, которые, я уверен, в будущем скажутся на твоей психике, хотя я и не могу этого допустить, и сейчас ты бы не смотрела на меня красными глазами с полным ненависти и презрения сердцем. Я всегда могу что-то да придумать, это моя особенность. У тебя тоже есть некие особенности, стоит бы только поработать над ними, Лана, только ты не станешь этого делать, потому что не подпустишь меня. Я и не стану навязываться. Я же ведь покормил тебя? Ну, ведь покормил же? Девушка глядела на него почти что в детским, искренним непониманием и страхом. Что-то в его голосе было, что-то было у него и на уме. Что-то, что она не могла распознать или предугадать. От того и было боязно. — Я знаю, что теперь почти что бесполезно стараться, но я довольно терпелив и настойчив. Нет лучшего дуэта качеств, нежели терпеливость и настойчивость. Тебе может показаться, что я проиграл и вовсе сбросил с себя прежнюю роль, можешь даже подумать, будто я сдался. Но нетерпение всегда предсказуемо, оно всегда очевидно. Терпение пугает, да, Лана? Я бы продержал тебя здесь ещё долго, без суеты и лишних движений, может быть года три. Разве твоё нетерпение прожило бы столько? Ты бы стала удобной и покорной. Но я ждать не стану. Ты изменишься, превратишься в кого-то другого. Я хочу тебя, пока ты боишься и нетерпеливо прожигаешь мозг тем, как бы поскорее сбежать отсюда, даже не подозревая, что выхода нет. Мы разные. Нет, я не хочу, чтобы ты загубила своё нетерпение в этом подвале, но я не хочу, чтобы оно ослепило тебя. Так…прекрасно. — Он протянул к ней руку. — Я только тебя знаю, лучше всех остальных. Нет ничего лучше…а, впрочем, не могу ручаться за такие слова. Она, впервые за всё время пребывания в его логове, ощутила, что дрожь в её теле исчезла. Все воспоминания и размышления прежде не вызывали у неё ничего, кроме тревоги и выпаянного страха, но сейчас она была окутана спокойствием. Немного иррационально и глупо с её стороны было бы забывать о голосе разума именно сейчас, однако подсознательно Лане всё же захотелось замереть и остановиться на самые доли секунды, хотя бы ненадолго задумавшись о том, какой расклад вещей она имеет на самом деле. Раньше она, копаясь в себе и своих чувствах, старалась пробраться к искренней и решающей воле выжить, сквозь тернии и ветви гремучих деревьев. Будто бы победы над собой было бы достаточно, будто она способна на всё, если только захочет. Будто единственное, что останавливает её от спасения Марии и Кита, и себя самой, это не сырой подвал, не тяжёлые оковы, не психопат Оливер Тредсон, не весь мир, настроенный против девушки, не её, в конце концов, горькая и тяжкая ноша, которую приходится нести ни смотря ни на что, а она сама. И участие судьбы, присутствие и вмешательство непобедимых палачей, гнусная и жестокая правда, скрывавшаяся от неё в лице прежних, беззаботных дней — всё это раньше не казалось ей важным. Она слишком закрылась в себе, слишком сторонилась настоящего. Ей не удастся убежать, даже если она поверит в себя. Недостаточно будет выигрыша в борьбе с собственным отражением. Чтобы по-настоящему спастись, ей нужно вырвать свободу всей силой у тех, кто желает её отнять. Вцепиться ногтями и зубами, и бороться до последнего. Отречься от веры, от надежды, от результатов и финала, от жизни и любви, от обещаний и всего, что врезалось в её голову до этого. Единственно важна только борьба, и ничего больше. Лана Уинтерс не враг, а судьба ей не покровитель. Враги обязаны пасть, но только она обязана сражаться. — Что тебе от меня нужно? — Резко спросила девушка. — Почему не мог начать с правильной ноты? Что помешало? Какие обстоятельства? Я была благодарна и была несчастна — практически в твоих руках. Сейчас я настроена враждебно, и ты не можешь отрицать, что заслужил это. У Ланы уже давно не было определённой причины, чтобы жить. Она уже и позабыла, что это такое. Ей нужно выжить, чтобы увидеться с Марией, но она не могла претендовать на её любовь. Она дала обещание Киту Уолкеру, и потому не могла умереть, не сдержав своё слово. Но жив ли он? Неужели без неё он в самом деле погибнет? Желание разоблачить Брайрклифф, месть; стоит ли жить ради мести? С другой стороны, в некоторые моменты ей казалось, что, ни смотря на то, как сильно Уинтерс сражается с судьбой, многое никогда не будет зависеть от неё. Например, два горящих глаза, смотревших на неё, то ли злых, то ли смеющихся. Оливер Тредсон, так пристально разглядывающий её, что сердце замирало от невыносимого страха. Он ведь действительно способен убить её. Как одну из тех женщин. Ему ничего не стоит испачкать свои руки в крови, для него не существует моральных принципов, правил и указов. По большей части он живет так, как хочет. Именно он захотел убить Вэнди. Потому что иначе она могла встать у него на пути, помешать ему. Надо же — загубить жизнь стольких людей, чтобы в конце концов его чёткий план прервала преподавательница младших классов? Вот и сейчас, сидит и внимательно глядит на Лану. А ведь только недавно вытаскивал из этого подвала холодное бездыханное тело невинной девушки, должно быть, после хорошенько вымыв руки. — Я думаю, мы начали не с того. Мне не следовало врать тебе, не следовало заманивать. Всё это нужно было сделать иначе, только у меня не было времени и ресурсов. Я бы помог тебе, излечил, сообщил о смерти твоей подруги, предложил бы остаться у меня. Ты была бы благодарна и несчастна, уже давно известно, нет более легкой добычи, чем благодарный и несчастный человек… — Он говорил так быстро, по большей части тараторил, словно уже давно репетировал эти слова. — Тебе не пришлось бы становиться вынужденной свидетельницей всех этих кошмаров, которые, я уверен, в будущем скажутся на твоей психике, хотя я и не могу этого допустить, и сейчас ты бы не смотрела на меня красными глазами с полным ненависти и презрения сердцем. Я всегда могу что-то да придумать, это моя особенность. У тебя тоже есть некие особенности, стоит бы только поработать над ними, Лана, только ты не станешь этого делать, потому что не подпустишь меня. Я и не стану навязываться. Я же ведь покормил тебя? Ну, ведь покормил же? Девушка глядела на него почти что в детским, искренним непониманием и страхом. Что-то в его голосе было, что-то было у него и на уме. Что-то, что она не могла распознать или предугадать. От того и было боязно. — Я знаю, что теперь почти что бесполезно стараться, но я довольно терпелив и настойчив. Нет лучшего дуэта качеств, нежели терпеливость и настойчивость. Тебе может показаться, что я проиграл и вовсе сбросил с себя прежнюю роль, можешь даже подумать, будто я сдался. Но нетерпение всегда предсказуемо, оно всегда очевидно. Терпение пугает, да, Лана? Я бы продержал тебя здесь ещё долго, без суеты и лишних движений, может быть года три. Разве твоё нетерпение прожило бы столько? Ты бы стала удобной и покорной. Но я ждать не стану. Ты изменишься, превратишься в кого-то другого. Я хочу тебя, пока ты боишься и нетерпеливо прожигаешь мозг тем, как бы поскорее сбежать отсюда, даже не подозревая, что выхода нет. Мы разные. Нет, я не хочу, чтобы ты загубила своё нетерпение в этом подвале, но я не хочу, чтобы оно ослепило тебя. Так…прекрасно. — Он протянул к ней руку. — Я только тебя знаю, лучше всех остальных. Нет ничего лучше…а, впрочем, не могу ручаться за такие слова. Она, впервые за всё время пребывания в его логове, ощутила, что дрожь в её теле исчезла. Все воспоминания и размышления прежде не вызывали у неё ничего, кроме тревоги и выпаянного страха, но сейчас она была окутана спокойствием. Немного иррационально и глупо с её стороны было бы забывать о голосе разума именно сейчас, однако подсознательно Лане всё же захотелось замереть и остановиться на самые доли секунды, хотя бы ненадолго задумавшись о том, какой расклад вещей она имеет на самом деле. Раньше она, копаясь в себе и своих чувствах, старалась пробраться к искренней и решающей воле выжить, сквозь тернии и ветви гремучих деревьев. Будто бы победы над собой было бы достаточно, будто она способна на всё, если только захочет. Будто единственное, что останавливает её от спасения Марии и Кита, и себя самой, это не сырой подвал, не тяжёлые оковы, не психопат Оливер Тредсон, не весь мир, настроенный против девушки, не её, в конце концов, горькая и тяжкая ноша, которую приходится нести ни смотря ни на что, а она сама. И участие судьбы, присутствие и вмешательство непобедимых палачей, гнусная и жестокая правда, скрывавшаяся от неё в лице прежних, беззаботных дней — всё это раньше не казалось ей важным. Она слишком закрылась в себе, слишком сторонилась настоящего. Ей не удастся убежать, даже если она поверит в себя. Недостаточно будет выигрыша в борьбе с собственным отражением. Чтобы по-настоящему спастись, ей нужно вырвать свободу всей силой у тех, кто желает её отнять. Вцепиться ногтями и зубами, и бороться до последнего. Отречься от веры, от надежды, от результатов и финала, от жизни и любви, от обещаний и всего, что врезалось в её голову до этого. Единственно важна только борьба, и ничего больше. Лана Уинтерс не враг, а судьба ей не покровитель. Враги обязаны пасть, но только она обязана сражаться. — Что тебе от меня нужно? — Резко спросила девушка. — Почему не мог начать с правильной ноты? Что помешало? Какие обстоятельства? Я была благодарна и была несчастна — практически в твоих руках. Сейчас я настроена враждебно, и ты не можешь отрицать, что заслужил это. Оливер заметно побледнел, его взгляд помутнел. Было видно, что он задумался о чём-то серьёзном и сложном. О чём именно? Оставалось только гадать. Что могло прийти в его голову? Неужели он принялся искать последовательный смысл в своих поступках? Или, напрочь позабыв о присутствии Ланы, стал размышлять о своём прошлом? — Зачем ты убил тех девушек? Зачем держишь меня здесь? — Она пристально глядела на него, отдавшись энергии, что разжигалась внутри неё. — Зачем все эти кошмары, весь этот ужас? Я не верю, что тебе это нравится… Он наконец принял более осознанный вид. Расправил плечи, поглядел на неё. Глаза его метались, но он больше не тонул в мыслях. Оливер развёл руками в стороны, состроив самую невинную и доброжелательную из всех гримас: — Это всё, что я когда-либо знал.