***
Лана проснулась от тихой песенки, раздающейся отовсюду. Эхом проносилась мелодия мимо неё, задевая и волосы, и пальцы, и бёдра, и губы. Ей становилось сладко, слыша звонкий голос, который шептал выученные слова, и ей не хотелось подниматься с кровати. Ощущая мягкость подушки под головой и шелест одеяла, когда она поглубже зарылась в него, словно лисица, девушке представилось, будто она находится в далёком детстве. Именно в тот момент воспоминания из дальних, прожитых дней звенели в её голове. Хотя ей не терпелось выпрыгнуть из приторных сонностей, уходящая ночь всё же не пускала её, обнимая и прижимая к себе всё крепче. Уинтерс расслабилась, глубоко вздохнув. И так приятно ей было вдохнуть в себя воздух, словно бы она не делала этого несколько лет: грудь её была свободна, разум светел, и настолько это утро было ясным, что она расплылась в улыбке. Тёплые пальцы опустились на её живот. Кто-то подкрался поближе, и девушка, недолго думая, раскрыла объятия. Мария тотчас же юркнула к ней, под одеяло, щекоча её лицо своими пышными волосами. Лана поёжилась, когда белокурая прядь упала на её шею. Губы сами собой отыскали Марию, и они коснулись друг друга, будто бы никогда не делали этого ранее. Конечно, Лана знала вкус Евникии, но ей точно снова захотелось убедиться. Она желала ощутить Марию поближе, но, казалось, они были настолько близки, что вот-вот и растворились бы друг в друге. А ей всего было мало. Обхватила лопатки Марию и прижала к себе. Прошептала что-то неясное, что-то блаженное и счастливое. Когда почувствовала язык Евникии на своей груди, то окончательно проснулась. Они трогали друг друга, бесстыдно, но робко. Нуждались друг в друге, и не хотели отпускать, прижимаясь изо всех сил. Лана всё лежала на спине, пока Мария, расцеловывая её, находилась сверху. Они походили на малых детей, делающих что-то запрещённое, но не могли остановить себя, потому что не хотели. Их тела разгорячились, они пылали огнём и вместе с тем холодом, и были окутаны манией большего, не желанием, но дикой потребностью, чем-то смертоносным и до того явным, что готовы были на любую глупость. Мария больше не стеснялась себя, больше не могла перебарывать и прятаться, ей не хотелось. Она следовала своим порывам, ведомая отныне только самой собой, и в некоторой степени Ланой, но это было до того нежно и искренне, что простительно в любом проявлении. Она менялась, и ощущала это так же явно, как и вздрагивающее тело Ланы, покрывающееся мурашками от её языка. Уинтерс не могла думать о чём-то кроме Евникии, кроме того, что девушка с ней делает, и как поменялся огонь в её глазах, с каким напором теперь она глядит на соблазнительницу, с каким нескрываемым желанием. Лана, не отводя взгляда от Марии, высунула кончик языка, жадно простонав что-то, пытаясь обратить на себя внимание. Мария тут же прильнула к влажному рту девушки, всё ещё сидя на бёдрах Уинтерс, пока та избавляла её от нижнего белья. Они вдруг обе замерли, застыв. На одно лишь мгновение, хотя, кажется, для них это продлилось вечностью: но они остановились, всматриваясь в лица друг друга. Им понадобилась эта секунда, чтобы окончательно откинуть лишние мысли, чтобы вскипеть ещё сильнее, и чтобы, в конце концов, наброситься друг на друга только с большим желанием. Лана точно потеряла голову, когда пальцы Марии щекотливо опустились вниз, касаясь её промежности, намокая от её возбуждения, размеренно и осторожно, с лаской и нежностью, но немного настойчиво и сполна уверенно, скользнули внутрь. Щёки обеих раскраснелись. Они что-то шептали друг другу, переходя от откровенной похабщины к скромным комплиментам, тяжело дышали и прерывно стонали. Уинтерс сжималась под натиском Марии вне сил преодолевать подступающее удовольствие. Нежность, сладко растворявшаяся в движениях и созерцавшая в робости, в смущении; и страсть, горящая меж пальцев, танцующая на опухших губах, раздававшаяся томными вздохами — слились воедино. Евникия почувствовала на себе горячие руки Ланы, касающиеся её кожи, поглаживающие её спину, бедра и ноги. Голова Марии закружилась, когда Уинтерс, осторожно потянув дрожащие голени монашки в стороны, плавно перешла к беспрерывным, отточенным ласкам. Им стало невыносимо жарко, простыня под ними запеклась. Комната стала потихоньку исчезать, пропадать из виду, расплываться и свёртываться. Они волновали друг друга, они целовались и двигались, не желая останавливаться — они не могли. По их телам проходили разряды тока, когда они припадали к лицам друг друга и неотрывно всматривались друг другу в глаза, общаясь без слов; они, наконец, растворялись в блаженном расслаблении, в глубоком спокойствии. Сердце бешено клокотало в груди, ноги подрагивали от каждого касания. Это было их утро, развеянное запахом подгоревших карамельных тостов и медовых яблок, сочных, приторных, не похожих ни на что вкушенное прежде. Это была их холодная постель, заправленная ночной свежестью, но под конец жаркая и душная от неземной, смакующей любви. Это был их день, их момент — когда они могли наслаждаться друг другом, в объятиях и ласках, в безопасности и тепле. А затем, как и любой другой, их день закончился.Четырнадцать часов до побега. Лана Уинтерс.
Лана проснулась от тихого шёпота, раздающегося отовсюду. Кто-то находился совсем рядом, около неё, и слова его бились о стены, отнимая кислород. Стало невыносимо душно, жарко, и она открыла глаза. Голова шла кругом, она не помнила себя от усталости, более — не помнила, что с ней приключилось и почему она вдруг в таком разбитом состоянии. Влажные поцелуи Марии всё ещё ощущались на её устах, а перед глазами стояло последнее, что она помнила — белые локоны девушки, склонившейся к ней сверху. Всё кругом рябело и металось из стороны в сторону, и едва ли ей удалось понять, что она не в той свежей комнате и не на той мягкой кровати, что ногу её пережимает тяжёлая цепь, что холод, танцующий на её лопатках вовсе не от касаний, а от неумолимой тревоги, которая, как бывает, подкрадывается незаметно; случается, что, на время позабыв о своих мятежных страхах, вам кажется, будто и колючий ком из живота пропал, и ледяной пот перестал бежать вниз по лбу, и дыхание стало словно размеренным, чистым, однако ж это, как правило, дешёвая уловка. Настоящая паника сидит внутри, и никуда она не уходит — только выжидает нужного момента, например, когда вы заснёте, чтобы выскочить, как нарывающий гнойник и разлиться по всему телу неожиданно, напугав своей внезапностью, накатывая в трижды, четырежды сильнее. Так и Лана беспомощно озиралась вокруг себя, пока тревога одолевала её. Что-то внутри неё перестраивалось, ломалось, что-то ударяло ей в голову. Она разочарованно опустила глаза и обхватила себя руками. Всё ещё ледяной пол, всё ещё страшные стены. Под ней, правда, теперь лежал какой-то бурый шерстяной плед, а рядом стоял пластиковый стакан с, она надеялась, водой. Ни смотря на то, что жажда начинала мучать её, она и не подумала выпить содержимое стаканчика, появилась только мысль оттолкнуть его от себя, но она удержалась. Мучитель не заметил её пробуждения. Он был крайне отстранён и погружён в свои думы, забывшись в декламации стихов. Томным, низким голосом он что-то шептал себе под нос, но благодаря сильному эху слова доносились и до Ланы. — «Мой гроб ещё шумит в лесу», — Он делал искусственные паузы, как бывает, когда по многу раз рассказываешь один и тот же стих, уже заранее зная, после какой строчки следует выждать время. — «Он — дерево, он нянчит гнёзда» *. Рифма доходила до ушей, переплетаясь метафорами и аллегориями, всё было соткано из печали и сожалений. Смерть была так близка, так неумолимо тесна — и даже строчки напоминали Уинтерс о её участи. Сначала её разбудили слова про любовь, про зелень и про птиц, теперь продолжение заключалось в кончине и в неопределённом горе, в неизбежности. Он начинал сначала. Она боялась, что он закончит и взглянет на неё. — «Когда я снова полюблю». — Девушка заострила уши, вся вытянувшись, желая избежать внимания и услышать запомнившиеся строчки снова, снова, бесконечно их слушать, только бы не бросаться в вихрь событий, только бы не врезаться в повороты, только бы не дрожать от горя! Но последовало краткое молчание. — Что тебе снилось, Лана? Она стушевалась, когда увидела его взгляд, устремленный прямо на неё. Он стоял у шипящей плиты, которой (Уинтерс готова была поклясться) ещё вчера здесь не было, и сжимал рукоять сковороды одной рукой, пока в другой держал лопатку. Что-то брызгалось и жарилось, но отчётливого запаха она не ощущала. На глазах давно застыли слёзы, что она не имела права пустить наружу; сердце клокотало, но она впивалась ногтями в мясо ладоней, чтобы обуздать свои эмоции. — Ничего не снилось. — Сухо выговорила она. — Как же? Совсем ничего? — Удивлённо переспросил он. Лана нервно повела головой в сторону. — Мне снились горы. — Горы? — Да. И небо. Горы были высокими, скалистыми, и тянулись до самых облаков. Я стояла и глядела за закат. — Горы и закат… — Лик будто бы представил весь описанный пейзаж перед собой, так, что, казалось, в его тёмных глазах действительно сверкнули лучи солнца и очертания высоченных скал, и, видимо, счёл его удовлетворительным. — А вдруг то был рассвет? — Может и рассвет. Конечно! Почему бы закату не быть рассветом? — Уинтерс отвела взгляд, упившись в стену. На плитчатом покрытии виднелись трещины и мелкие впадинки, в некоторых местах она отыскала мизерные капельки чего-то засохшего и красноватого, но поспешно убедила себя, что не видела этого. — Рад, что ты видишь такие живописные сны. — Она услышала, как он шкрябает сковороду. — Из-за всего пережитого стресса это даже удивляет. — Мне теперь легче. — Станет ещё легче, если попьёшь воды. Плед достаточно тёплый? Прощу прощения, мне хотелось перенести тебя на кровать, но в подвале мало места, а если бы я и решился ставить её где-то здесь, то только в том углу, разве что туда она бы влезла, но в таком случае цепь не дотягивает и… впрочем, это слишком грубое слово. — Он приблизился к ней, хотя она почти совсем его не слышала, и присел против. — Не будем говорить «цепь», а скажем «временное ограничение». Ведь оно временно ограничивает тебя в передвижении, а на цепях держат диких зверей в зоопарках. Поэтому сравнивать неуместно. Вот. — Он поставил перед ней тарелку с поджаренными тостами. Сочные желтоватые ломтики жареного хлеба излучали тепло и приятный, уносящий далеко в прошлое, аромат. Было видно, что приготовлены они тщательно и аккуратно, и на вид выглядели аппетитно. Будь они хоть двести градусов по фаренгейту, она готова была слопать их за одно мгновенье, даже не попытавшись остудить, без малейших промедлений — настолько вкусными они казались. Она представила их хруст и будто бы даже услышала наяву, хотя ещё даже не успела их коснуться — и вдруг поняла, что очень проголодалась. Оливер, должно быть, заметил, как исступлённое её лицо сменяется эмоцией полнейшего очарования, и это польстило ему. Тосты были хороши. — Спасибо. — Наконец произнесла Лана. Пока он внимательно наблюдал за её движениями, девушка, вытянув пальцы перед собой, словно маленький довольный ребёнок (насколько она могла быть довольна при подобном стечении обстоятельств), взяла ломтик по обе стороны и поднесла ко рту. Запах стал в два раза сытнее и раздался приятный звук. На секунду (но только лишь на одну!) ей почудилось, что она совсем не в подвале у кровожадного маньяка, а что снова у себя дома, в солнечной квартире, где наслаждается приготовленным завтраком, что нет никаких тревог и переживаний, что она спокойна и расслаблена. На деле же, положения хуже её и не придумаешь. Стоило торопиться, вырываться из плена, бросать эти вкуснейшие пристрасти и вселить всю силу, всю ярость во спасение Кита Уолкера, только бы успеть, только бы вернуться и поглядеть на него, заглянуть в добрые, усталые, но очень чувственные глаза, и только бы поцеловать Марию наяву, а не в треклятом бликовом сне. Но что ж она могла поделать? Сидя на цепи (временное ограничение), под зорким вниманием Тредсона, изнывая от бессилия. Они думают, что она спаслась, думают, что вырвалась на свободу, но что хуже — думают, она бросила их. Лана ведь дала обещание Киту, что непременно вытащит его из когтей самой смерти, сказала, что он обязан ей верить, что она не обманет его и никогда не забудет — и всё именно так и случилось. — Понравилось? — Послышался голос. — Очень. — Она, забывшись, не заметила, как оставила на тарелке один лишь воздух. — Ты уже пила воды? Вместо ответа, она спохватилась и взяла в руку стакан. Он был мягкий и почти невесомый. Девушка заглянула внутрь, смотря на жидкость. Потом перевела взгляд на Оливера. Тот безразлично наблюдал за её действиями, но был предельно серьёзен и беспредельно внимателен. В его глазах искрился нехороший отблеск, которого раньше она не видела. Лане было жутко, но она сделала три небольших глотка. На том и опустила стаканчик обратно на пол. — Что теперь? — Спросила она, проводя тыльной стороной ладони по рту. Мужчина долго всматривался в её лицо, как бы стараясь отыскать нечто важное для него, нечто, очевидно, что он считал особенным и исключительным в самой Уинтерс. Всё должно было решиться, они оба это понимали. — Теперь поговорим.***
Двенадцать часов до побега. Мария Евникия.
Она всё не спала. Усевшись на древнем кресле в позе лотоса, она, держась ладонями за босые стопы, глядела в окно. В главном зале затихла музыка, все пациенты разбрелись по своим комнатушкам, сияние серебряной луны разлилось по полу, отражения высоких свечей тенями играли на стенах. Евникия высматривала огоньки снаружи, любой едва заметный след — ей казалось, что это Лана возвращается. Как сердце маленького ребёнка, замирающее при виде возвращающейся матери, так и её сердце тяготилось в томной тревоге и немом восторге, стоило какому-то шуму или блеску послышаться, или показаться, в гуще тьмы. Ночь оказалась длиннее всех предыдущих, и Марии всё думалось, будто именно эта пора теперь понесёт за собой какие-то дивные изменения и странности, станет чем-то особенным — девушка была уверена но не окончательно. Кит Уолкер замер в ожидании исполнения приговора, словно осенний лист, вот-вот порывающийся оторваться от дерева, ждущий сильного ветра, способного унести его прочь, так и парень пустил себя на распоряжение судьбы, пусть и заранее зная, что ничего путёвого она не предложит; ничего, кроме страдания и конечной гибели. И с каждым часом парень становился всё мрачнее и угрюмее, в глазах его стала подниматься грубая буря, его бросало в дрожь и пробивало потом, его лицо стало как бы острее, плечи опустились, спина ссутулилась: он совсем не походил на прежнего Кита Уолкера, которого давеча знавала Мария. Свершись так, как она желала всем сердцем, и окажись вдруг Лана здесь, журналистке ни за что не удалось бы опознать в растерзанном и жутком человеке своего бывшего друга — до того он поменялся. Бывает, трудно иногда заметить изменения в том, кого видишь ежедневно — только после долгого перерыва можно отметить перемены в любом ближнем, но Кит Уолкер изменился за одну ночь, и только одна ночь ему понадобилась, чтобы поразить и напугать Евникию до смерти своей новой оболочкой, своим коконом, в котором он предпочёл теперь запереться ото всех лишних людей и воспоминаний. Парень мало говорил и много размышлял, и чем больше размышлял, тем печальнее становился. Таков неизменный итог каждого, чья доля приходится связана прочным узлом с Брайрклиффом. Стараясь спасти приятеля, Мария угасала разом с ним, чего он решительно не мог перенести — поэтому пытался отдалиться от неё, как можно дальше. Что он думал о смерти — девушка не знала, не могла и представить, и ей было тяжко размышлять об этом. Впопыхах она наведывалась и к сестре Джуд, которая, между прочим говоря, из резкой и надменной женщины превратилась в нечто между человеком сопереживающим и человеком меланхоличным. Её пылкий нрав сократился премного, и она не бросалась больше равнодушными, черствыми взглядами. Если лицо Кита Уолкера заострилось и вытянулось от тягости мучений, то её наружность стала как бы ровнее, она теперь излучала странное тепло. В общем, многие в Брайрклиффе изменились. Даже чувства Евникии стали несколько тверже, она и сама выпрямилась, словно подгоняемая ветром в спину, и меньше улыбалась — любой глядевший на неё со стороны сделал бы вывод, что она держит всё под чутким контролем и властвует над собственной жизнью — это теперь показывали её сверкающие глаза и точёный стан. Да кто бы только заглянул ей в сердце? Прежняя скорбь и всё те же вихры тягостных перемен: брошенная любовь, не поставленная точка, надвигающаяся несправедливая кара, неоправданные надежды на Господа, исступленное желание сбежать и томно принятое решение остаться. Она затвердела; трудности закалили её дух так же, как рывки сильного течения затачивают камни. Но камни, истерзанные и солёные, вытачиваются и, в конце концов, вода растворяет их в ничто. Казнь была совсем близко. Брайрклифф и сам весь притаился, сгорбившись и затихнув, потемнел, помрачнел. Стены стали теснее, вздохи и ахи давались с трудом, из каждого окна выглядывали уродливые лица, в предвкушении крови, любопытствующие, разинувшие страшные рты с острыми зубами, тянущие свои длинные, когтистые лапы. Всюду пустился непроглядный туман, чёрный и пустой, его взирали все; он у всех как бы отражался в глазах, он мешал видеть, не позволял действовать. На каждого словно наложили таинственное заклятие, которое душило всех до единого, будто кошек в мешке, выброшенном в пруд. Величие и старинность лечебницы теперь гасла размеренными вспышками, напоследок уничтожая всякую душу, посмевшую задержаться здесь, имевшую достаточно смелости и упрямства, и даже наглости, чтобы, вместо отчаянных попыток сбежать и позабыть о Брайрклиффе, предпочти остаться в этих коридорах. Это и понятно: пациенты, тоскующие в больнице, не имели никакого права освободиться от оков судьбы, они только коротали дни, и даже разлетающийся тяжёлый туман их не напугал — им было всё равно. Иные приспешницы, включая Марию, не могли покинуть Брайрклифф по собственным убеждениям; например, молодая монашка по имени Лорел, бежавшая от пьянствующего отца и драчливого мужа, не имела должного места, кроме этой отпускной дыры, и вынуждена была терпеть только самую малость по сравнению с тем, что уже пережила. Другая работница Брайрклиффа, имя которой здесь упомянуто не будет в меру конфиденциальности и уважения к её особе, носила клеймо запятнанной и порочной девки, что, ко всему прочему, притащила на погибель в эти стены маленькую сестру, совсем крошечную девчушку лет шести. Уносить ноги из лечебницы, напугавшись за свою жизнь, означало бы пойти на верную погибель. Многие только прижимались друг к другу, ощущая что-то неладное, однако вслух, как часто полагается напуганным, но стыдливым людям, ничего не говорили. Женщина с именем Изабелла (хотя многие утверждали, что это на самом деле не её имя) очень всегда любила играть роль напускной смелости и, один час, выдержанной гордости, поэтому, даже не являясь стыдливым человеком, она всё так же не признавала очевидных изменений, и считала, что не замеченное остаётся выдуманным. В этом с ней бы согласилась сестра Джуд, которая, хотя и понимала грядущий кошмар, изо всех сил отводила жуткую мысль прочь. Никому не хотелось верить. А любая война тем и страшна, что никто её не замечает. Евникия обернулась растерянно и тревожно, когда услыхала позади себя копошение и чьё-то дыхание. Луна со звёздами согрела её, ночь, хотя и чумная, опустила душу в горячий мёд, тело расслабилось и глаза больше не искали Лану в темноте, озарённой свечением — но кто-то резко пробудил её, заставил встрепенуться и оглядеться по сторонам. Увидав янтарные пряди под отросшими чернящими корнями, затем опознав спешный высокий голос и, наконец, почувствовав на своём плече мимолётное прикосновение ладони, которая даже сквозь одежду обожгла Марию, монашка приняла, что перед ней находилась Лорел. Она оглядывала её бегающими глазами и извинялась за то, что потревожила. — Нет, ничего. — Мария жестом остановила её. — Что такое? — Я сейчас тебе что-то скажу, но ты только не волнуйся, ладно? — Лорел любила тянуть кота за хвост. Мария нахмурилась — ей не нравилось начало разговора. В её голове сразу же стали вертеться всевозможные варианты чего-то ужасного и кошмарно страшного, да и Лорел была напугана. — Я сначала думала не говорить, но ты имеешь право знать. Просто в последнее время на тебе столько забот и там, право, ничего страшного не произошло, но Джуди приказала рассказать… — Она ломала руки, пока сообщала. — Да что же это такое, в самом деле? — Мария схватила дрожащую приспешницу за плечи. — Говори, ну! — Сегодня за обход отвечала ****, ты знаешь. Она твоего Кита Уолкера нашла в петле! Евникия почувствовала, как её сердце упало в пятки. Электрический разряд прошёлся по её коже, пальцы точно опустили в ледяной снег. Недоумение и исступление сменилось на самую настоящую дикость. Рот широко раскрылся, стараясь вдохнуть как можно больше воздуха, глаза расширились от болезненного шока. Она даже не пискнула, а только рванулась подальше от Лорел, намереваясь, должно быть, вместе с ветром унестись куда-то в уголок и там тихо удавиться, чтоб никто не услышал и не увидел, только монашка задержала её, силой прокрутив на одном месте, дёрнув за ладонь. — Погоди, погоди, Мэри. — По привычке сказала она. — Если бы та девушка не подоспела вовремя, он бы умер. Услышав слово «умер», Мария опять попыталась убежать, но её опять удержали. — Он жив! Ради Господа, прости меня, он жив, Мэри! Мария! — Лорел трепетала, вроде бы доносив хорошую новость, но вместе с тем трагичную. — Он сейчас в лазарете. Джуди тут же послала за тобой, когда его уже окончательно вытащили. Пойдешь к нему?