Следы оставишь

* * * Как ни странно, мысль о том, что приходить могли на самом деле за ним, а не за Русом, позволяет Тёме чуть-чуть выдохнуть. Он уже не пытается сторожить Руса под дверью реанимации, хотя исправно мотается в больницу и названивает туда. Понемногу он начинает высыпаться и ближе к концу недели чувствует, что голова уже не набита ватой и он может разговаривать с людьми, не рискуя впасть в прострацию на середине предложения. Какое-то время Тёма раздумывает, не рассказать ли Питону и Женьке о предположениях Валентина Юрича, но в итоге решает — ну нахер. Начнут дёргаться, ходить за Тёмой хвостом — не отбрыкаешься потом. Лучше уж как-нибудь сам. И уж конечно, Тёма не собирается рассказывать Юльке. Юлька только-только, кажется, отживела под краснодарским солнышком: в голосе всё чаще вместо грустных и раздражённых ноток проскальзывают спокойные, довольные. Она, конечно, всякий раз расспрашивает о том, что творится на районе, как там Рус, сдвинулось ли следствие с мёртвой точки хоть на чуть-чуть, но уже не впивается хваткой хищника в каждый Тёмин ответ. Когда Тёма в шутку интересуется, не совратил ли его принцессу с пути истинного какой-нибудь краснодарский ухажёр, Юлька смеётся и переводит разговор. И Тёму нефигово так простреливает злостью, даже мелькает мысль смотаться на машине в Краснодар и на месте разобраться со всеми, кто к Юльке клеится, но внутренний голос устало бросает: «Ты на себя-то посмотри». Крыть нечем. Тёму ещё раз вызывают в ментовку, подмахнуть подпись под очередным протоколом. Ехать пять минут, но Тёма специально идёт пешком — типа кости размять, а то, что удобнее всего идти через двор Лебедевых — чистое совпадение. На допрос нужно явиться ко времени, некогда особо задерживаться. А вот обратно он той же дорогой шагает совсем неторопливо, глазея по сторонам, будто что-то ищет. И находит — не Валентина Юрича, конечно, а приключения на свою жопу. Дома, согнувшись над раковиной, промывая сбитые костяшки пальцев, Тёма ржёт и тихонько охает, прижимает ладонь к ноющим рёбрам. Завязать драку под окнами мужика, который тебе, типа, нравится — достижение разблокировано. Лебедев как чует: звонит, когда Тёма устраивается на диване, запивая тянущую боль перебродившим вишнёвым соком. Всё равно в холодильнике, кроме этого сока, ничего нет. — Здравствуй, Артём. Можешь говорить? — Могу, Валентин Юрич, — Тёма приподнимает голову от подушки. — Случилось что? — Нет. Просто хочу узнать, как у тебя дела. Под ложечкой неслабо дёргает: что, если полковник видел-таки драку из окна? По идее, не должен, схлестнулись они у детской площадки, там сквозь листву хер что разглядишь. Но мысль всё равно будоражит, и Тёма даже не может сказать, что она ему так уж однозначно не нравится. — Да всё в порядке, Валентин Юрич. На допрос, вон, ходил, а теперь — на свободу с чистой совестью. А вы заняты? — Нет, — после микроскопической паузы отзывается Лебедев. — А что? — Да вот думал вас к себе зазвать, — выпаливает Тёма и едва не зажимает рот ладонью. — Посидеть, пивка попить, за следствие перетереть. Выяснилось же, наверное, что-то новое. На сей раз Лебедев раздумывает дольше. Металлический корпус телефона впивается Тёме под пальцы. — Через два часа тебя устроит? — Ага, — выдыхает Тёма. — Очень. — Взять что-нибудь? В смысле, к пиву? — Ага, — Тёма с трудом сам себя слышит. — Наверное. Ну, не знаю, возьмите, что вам нравится. Рыбки. Или орешков. — Хорошо. До скорого, Артём. В семь буду. Тёма очумело обводит взглядом пыльную комнату: на полу раскиданные вещи, на стекле разводы. У него два часа на то, чтобы смотаться за пивом, прибраться хотя бы до состояния «ой, извините, у меня не убрано» и заодно себя в порядок привести. Хотя бы патлы расчесать. * * * Рыбка наверняка вкусная, абы какую полковник бы не принёс. Но Тёма отправляет её в рот механически, будто жуёт картон. Валентин Юрич, в джинсах и в той самой клетчатой рубахе, сидит на Тёмином диване, совсем близко, отпивает пива из большой кружки с надписью «Анапа» и полустёршейся датой, улыбается уголком рта чуточку устало. От него будто тянет теплом, как от асфальта, за день нагревшегося под солнцем. Тёмину ссадину во всю щёку и сбитые костяшки полковник, разумеется, замечает. Смотрит укоризненно-насмешливо и не отказывает себе в удовольствии подколоть: — Это где ж ты такое украшение приобрёл? — А у вас во дворе, Валентин Юрич, — нагло лыбится Тёма. — Уму-разуму учил кое-кого. Лебедев иронически поднимает брови. — И, разумеется, ты здесь ни при чём, они первые начали? — Никак нет, товарищ полковник, — Тёмина ухмылка разъезжается ещё шире. — Я первым ударил. Их трое было, и они докапывались до пацана, который бы им точно сдачи дать не мог. — А ты, значит, вступился, — Лебедев смотрит с интересом. — Типа того. Они ему якобы за пидорство предъявляли, но я-то его знаю, никакой он не пидор. Ботан просто. Он ещё к Юльке клеился, пока я его не шуганул. Одноклассник её. Карие глаза прищуриваются: — Гугл, что ли? — Точно — Гугл. Он так-то вообще ничего пацан, не струсил, — Тёма отхлёбывает ещё пива. — Да и в конце концов… если бы и был пидором — разве это прямо уж так мерзко? Тёмин голос запинается, вздрагивает, и Тёма скороговоркой выпаливает: — Нет, я понимаю, в армии, конечно, пидоров не любят. И правильно. Это ж неестественно, и не по-мужски, и вообще нахуй такое. Тёма быстро делает ещё глоток, и ему кажется, пиво сейчас попадёт не в то горло, и он согнётся пополам, закашляется, брызги полетят во все стороны, и полковнику придётся стучать ему по спине. Обходится. Тёма переводит дыхание. Лебедев смотрит на него внимательно, придерживая кружку на колене, но никак не комментирует Тёмины рассуждения. Приходится пояснять — ещё более сбивчиво, наверное: — То есть я понимаю, вам, военному, такие вещи поперёк горла… да любому нормальному человеку поперёк горла, на самом деле. Но просто так доёбываться до кого-то только потому, что он якобы на пидора похож… тупо же, или я не прав? Тёма впивается взглядом в лицо Лебедева, с трудом представляя себе, какого ответа ждёт — и нахера он вообще завёл этот разговор. Лебедев ставит кружку на стол, поворачивается к Тёме. В карих глазах всё та же мягкая невозмутимость. — Вот если бы ты расширял свой кругозор, Артём, ты бы, вероятно, знал о том, что большинство учёных, изучающих человеческую сексуальность, давно сошлись на том, что тяга к своему полу является не отклонением, а вариантом нормы, в той или иной степени присущим большинству людей. — Ну, чё-то такое слышал, — Тёма запускает пальцы в волосы на затылке. — Сейчас же модно покрасоваться, показать, какие все, блять, цивилизованные. Вот и твердят вслух про норму, а на самом деле точно так же готовы ноги переломать любому, кто, ну, не такой. Лучше уж как у нас на районе, тут тебе хотя бы всё выскажут по-честному. Лебедев задумчиво качает головой. — Предрассудки трудно изживать. Но люди меняются, общество меняется. По мне, человека имеет смысл оценивать с точки зрения того, готов ли он нести ответственность за свои поступки, держит ли он слово, может ли заработать на себя и на свою семью — и так далее. Уж точно не исходя из того, как он считает нужным строить личную жизнь. — Погодите, — Тёма резко придвигается ближе, диван аж скрипит: — Давайте не будем про человечество, ну его нахрен. Давайте про вас. Вы — полковник, у вас люди в подчинении. Оружие, секреты, все дела. И вот вы узнаёте… допустим, двое ваших подчинённых друг с другом мутят. Ваша реакция? — Негативная, — тут же отвечает Лебедев, и это слово царапает, раздирает Тёмино нутро — больно прям физически. Но прежде, чем боль заберётся глубоко, полковник продолжает: — Аналогичную реакцию у меня вызвали бы романтические отношения мужчины и женщины, служащих в одном подразделении. Или двух женщин. Велика вероятность того, что вышестоящий начнёт давить, принуждать другого, или нижестоящий захочет вытребовать себе неположенные льготы. Секс и субординация не могут сосуществовать, они взаимно разрушают друг друга. Тёма кивает, не зная, что сказать. Просто сидит и смотрит на Лебедева, спокойного, непринуждённо откинувшегося на спинку дивана. То, что давило, ввинчивалось, не давало покоя — Лебедев будто аккуратно подцепил эту занозу крепкими смуглыми пальцами и вытащил. И больше не болит. Можно дышать, и улыбаться, и болтать, и знать, что Валентин Юрич не посмотрит на него, как на грязь под ногами, даже если догадается. А главное — сам Тёма не будет так на себя смотреть. Потому что прав, тысячу раз прав товарищ полковник: на кого дрочится, на того и дрочится, личное дело каждого. — Последняя, — негромко замечает Лебедев, протягивает Тёме пакет с рыбкой, и Тёма ловко выцепляет пальцами оставшийся кусочек, улыбается, расслабленно вытягивая ноги. — Можем ещё сходить. Можем, отчего ж нет, ларёк рядом совсем. Или даже пройти подальше, на пустырь — Юлька там когда-то гуляла с Чаррой, там всё заросло полынью и лопухами, зато людей нет и небо близкое-близкое, будто опрокинулось над городом. Охрененно, особенно когда начинает темнеть. Тёма встряхивает головой, усмехается. Вряд ли в планы товарища полковника входит прогулка под луной, а вот за рыбкой выбраться — самое время. Можно и пива ещё взять. Озвучить согласие Тёма не успевает: телефон Лебедева, аккуратно пристроенный на столе рядом с Тёминым, испускает пронзительную трель. Прежде, чем полковник успевает повернуться, привстать, Тёма хватает телефон с тумбочки, протягивает, и тёплые пальцы Лебедева проскальзывают по его запястью. На запястье и выше, к локтю, дыбом встают волоски. — Слушаю, Иван, — произносит Лебедев. Выйти из комнаты не пытается, но Тёма всё равно берёт со стола пачку сигарет, нащупывает в кармане зажигалку. Лебедеву наверняка рабочие вопросы удобнее обсуждать без лишних ушей — Тёма пока на балконе покурит. У балконной двери в спину ему прилетает: — Понял. Высылай машину. Тёма растерянно оборачивается, и Лебедев кивает ему: — Артём, напомни адрес. Механически проговаривая улицу, дом, подъезд, Тёма пытается припомнить, не извещал ли сегодня интернет о какой-нибудь небольшой войне в Южной Африке или о ядерных испытаниях в Антарктиде. Хотя разве ж вовремя расскажут. — Жду, — Лебедев коротко кивает, отключает связь. — Извини, Артём, нужно ехать. Предлагаю планы насчёт рыбки перенести на будущее. — Хорошо, — всё так же машинально отзывается Тёма. Лебедев подходит к окну, упирается в подоконник расставленными ладонями, и Тёма всё-таки набирается духу спросить его спину: — Валентин Юрич, вас по тревоге, да? Это опасно? — Да нет, — хмыкает Лебедев, — это наши внутренние заморочки с документацией. Что ни проверка, приходится всё срочно переделывать. — И вас из-за этого дёргают? — Там есть бумажки, до которых без моего уровня доступа не доберёшься. Лебедев устало поводит лопатками, разминает плечи, поворачиваясь к Тёме. — Ты чего осунулся, Артём? — Всё в порядке, Валентин Юрич. И тут же, сам себе противореча: — Могу я вас попросить об одной вещи? Лебедев смотрит внимательно, слегка удивлённо: — Ну, говори. — Я понимаю, — выдыхает Тёма, — Юля — дочь, её, может, волновать не хочется. Но я ведь вам чужой. Вы мне говорите, пожалуйста, правду. Всегда. Война так война, на город свалилась летающая тарелка — значит, свалилась тарелка. А если вам нельзя говорить, что случилось — так и скажите: нельзя. Главное, чтобы как есть. Карие глаза всё так же пристально изучают Тёмино лицо. И Тёма не отводит глаз, ждёт, пока Лебедев негромко прочищает горло. — Юле я никогда не лгу. И тебя, Артём, я услышал. Но в данном случае беспокоиться тебе не о чем, — Лебедев слегка усмехается. — Я действительно еду бумажки перепечатывать. Тёма, привалившись к косяку двери плечом, выдыхает себе под нос: — Вот и хорошо. Лебедев направляется в прихожую, надевает ботинки. Тёма выходит за ним следом. — Товарищ полковник, — ухмыляется, — а вы сразу на службу или сначала домой, переодеться? Лебедев выпрямляется, машинально проводит рукой по впалому животу, разглаживая клетчатую ткань рубашки. — Сначала колбасы купить и хлеба, а то просидим мы, чувствую, до утра без ужина и завтрака. Он произносит это, как всегда, размеренно-спокойным тоном, и по глазам не прочтёшь, шутит или действительно за продуктами собрался. — У меня, блин, ничего не осталось, кроме вина из вишнёвого сока, — досадливо хмыкает Тёма. — А то я б вам дал. И прикусывает губу. Ну и фразочка, Питон с Жекой точно бы ржач устроили. Но Лебедев из детских приколов вырос давно, он никак не комментирует — наверное, вообще не замечает случайной Тёминой двусмысленности. — Ничего, с голоду не помрём. Ну, хорошо посидели, — протягивает Тёме руку, и Тёма крепко жмёт широкую смуглую ладонь, впитывая прикосновение кожи к коже. Закрывая за Лебедевым дверь, он вдруг осознаёт, что про следствие так ничего и не спросил. А Лебедев не напомнил. * * * С работой понемногу разгреблись, новых крупных заказов пока не берут. Питон твердит, что надо взять кого-то на смену Русу, хотя бы временно, и, хотя у Тёмы внутри всё выворачивается, протестуя, он соглашается. Дело не должно страдать — Рус первым бы так сказал. Но найти такого, чтобы руки из нужного места, и чтоб никакой выпивки за работой, и чтоб не слился в самый ответственный момент, не так-то легко. Через пару дней наконец берут паренька — хоть и с нерусских югов, зато работящий и не выёбывается. Тёме всё кажется, что он его где-то видел, но тот только плечами пожимает. А, ладно, мало ли где и с кем в Чертаново можно пересечься. На другой день Тёма, как всегда, звонит в больницу, ожидая услышать привычный ответ, и узнаёт, что Рус пришёл в себя. Отзвонившись пацанам, Тёма прилетает пулей. К Русу, конечно, нельзя, но купюра, сунутая медсестре, смягчает её: «Только на пять минут, молодой человек». Белое лицо Руса на белой подушке, скулы с просинью, заострившийся нос. Взгляд плывёт, с трудом останавливаясь на Тёмином лице. — Здорово, — шепчет Тёма. — Рус, ты молодец. Ты охренеть какой молодец, что выкарабкался. Лечись, докторов слушай. А мы тебе, если чё понадобится, подгоним. — Спасибо, брат, — Рус едва шевелит губами, пытается растянуть их в улыбке. — Да вы надо мной не тряситесь, я ж не тёлка. Слышь, Тёмыч… я правда здесь две недели валяюсь? Тёма загибает пальцы, пытается посчитать точно. Рус фыркает: — Да забей. Маньяка ещё не взяли? Тёма мотает головой: — Ты видел, кто тебя порезал? Можешь сказать? Перебинтованная грудь Руса тяжело поднимается. — В спину бил, сука. Я упал… он ударил ещё, всё поплыло… Тём, я в тот раз по пьяни много хуйни нёс, но этот вояка — он точно за тобой следил несколько дней. И к училке он приходил. Приборы у кровати тревожно попискивают, медсестра тут же заходит. — Достаточно, молодой человек. — Секунду, — Тёма даже не оборачивается в её сторону. — Какой вояка? Лебедев? Взгляд Руса, мутный, пьяно плывёт. — Лебедев… я же тебе говорил… — Молодой человек, — в голосе медсестры звенит металл. Она наклоняется над Русом, подтаскивает капельницу. И Тёма выходит. Со всей силы пинает стену в коридоре, тут же схлопотав от проходящего мимо мужика в белом халате обещание скрутить Тёму и вывести. Да нафига? Тёма сам уйдёт. Чушь какая-то. Рус сейчас толком не соображает, что говорит. Не может Лебедев иметь хоть какое-то отношение к этим нападениям. Когда Рус немного окрепнет, Тёма толком с ним поговорит и всё выяснит. Но что, если… Да нет никаких «если». Лебедев ни при чём — и точка. Кто только Тёму дёрнул назвать фамилию вслух, при медсестре. Но с Русом же ничего не может из-за этого случиться? Конечно, не может, потому что Лебедев тут ни при чём, сколько ещё раз повторять? Тёма трёт кулаком взмокший лоб. Водички бы. Насквозь пройдя больничный сад, отмахав три квартала, садится на лавочку. Открывает купленную минералку, достаёт телефон и звонит Валентину Юричу. Вне зоны доступа. Оно и понятно, мало ли какие у них там армейские дела. До вечера Тёма предпринимает ещё пару попыток — с тем же результатом. Лебедев перезванивает, когда в комнате уже совсем темно, а Тёма валяется на диване, в дым нахуярившийся. — Артём? Мне пришла смс о том, что ты звонил три раза. — Звонил, ага, — Тёма гладит свою щёку телефоном, плотно прижимая. Хорошо, прохладненько. — Да вы забейте, Вал-тин Юрич. Всё уже заебись. На том конце негромко вздыхают. — Ты хоть дома? — Естессно. — Хорошо. Рассказывай, что случилось. — Вал-тин Юрич, да правда, всё путём… — Или я приеду разбираться. — Чё, серьёзно? — Тёма аж садится на диване. — Вот прям реально приедете? Из-за меня? — Из-за тебя. И поверь, Артём, тебе не понравится, как я веду себя с теми, кто тратит моё время вместо того, чтобы сразу рассказать, что произошло. Волна тепла прокатывается сквозь Тёмино разомлевшее тело — куда ярче, куда слаще, чем от алкоголя. — Мне просто говорили, чтоб я от вас держался подальше. И что вы, может быть, маньяк. И что за мной следили. Но это неправда, Валентин Юрич. Вы — добрый. И я вам верю. В трубке слышен какой-то неопределённый звук, не то хмык, не то кряк. — Тёма. Так ты звонил мне, чтобы спросить, не маньяк ли я? — Ну да, это ещё по трезвянке. А потом я выпил, ну, чтоб мозги прочистить, и всё стало понятно. — Понятно, — повторяет Лебедев, и голос у него такой, словно он не то разговаривает с кем-то, с кем надо очень бережно, очень нежно… не то он пытается не заржать. — Валентин Юрич, я сейчас полную хуйню несу, да? — Всё в порядке, Тём. — Просто вы, ну, важны мне, и когда я про вас такое услышал, меня как-то сразу… ну… как это говорится… — Ты бы поспал, Тём, — негромко говорит Валентин. — Ты мне тоже важен. Всё хорошо. Тёма что-то бормочет в ответ, складывать фразы не получается. Тёма так и засыпает, с мобильником, подсунутым под щёку.