Следы оставишь

* * * За следующий день Тёма дважды осознаёт, какая удивительная вещь — его собственная память. Сначала — когда толком не может вспомнить, сколько пил и как умудрился забраться под одеяло в одном ботинке, зато всё, что Лебедев говорил ему, в голове отпечаталось. И от этого, кажется, даже штормит не так сильно, и откуда-то берутся силы сложить бутерброд с колбасой и помидорками, закинуть его в себя, запивая чаем. Хорошо, что в гараж только к трём, можно пока выйти, воздухом подышать, малость прийти в себя. Юлька звонит, пока он бредёт по плавящейся от солнце улице, смотрит, как ветерок гонит тополиный пух. Башка всё ещё трещит, но Тёма всё-таки принимает звонок. Юлька закидывает его вопросами, радостно восклицает, узнав про отживевшего Руса, и начинает хвастаться: — А мы сегодня на речку ходили — хорошо! Я аж до поворота доплыла! А сейчас шашлыки жарим! — От шашлыков и я бы не отказался, — хмыкает Тёма. В голове даже мелькает: может, попробовать вытащить Валентин Юрича за город в выходные? Вдруг согласится? — Ой, Тём, у нас тут ящерица во дворе — и не боится совсем. Хочешь, покажу? Не дожидаясь Тёминого ответа, она включает видео. Камера скачет, мелькает то серо-зелёный ящериный хвост, то Юлькины ноги — длинные, загорелые, то улыбка до ушей. — Юль, я… — Щас, погоди, — она оборачивается к кому-то. — Харитон, ты мясо вытащил? За спиной у неё мелькает черноволосая макушка. Юлька отводит руку в сторону, и вот тут память поражает Тёму второй раз. У него в голове мгновенно отщёлкивает, кого напомнил ему новенький из мастерской. Вовсе не его Тёма раньше видел, а видел этого самого Харитона — после того, как провожал Юльку. Это он, Харитон, в ушанке и шинели, спрашивал Юлькин дом. — Юль, — Тёма откашливается, — в сторонку отойти можешь? Поговорить надо. — Щас. Харитон, ну вы с дядь Митей разберётесь? — Конечно, — серьёзно произносит парень, растягивая гласные. Загорелая рука ложится ей на плечо, слегка сжимает — и он отступает назад. — Возвращайся скорей. Она идёт вдоль кирпичной стены, Тёма слышит, как хлопает калитка. — Тём, — Юля останавливается, смотрит в камеру, втягивая нижнюю губу. — Не сердись, ладно? Мы же договаривались — как сложится, и чтоб ничего друг другу не обещать. Он сглатывает. — Я не сержусь. Я, скорее, удивлён. Ни одного селфи с этим… Харитоном, ни одного поста? Тебя там не подменили, Юль? — Приходится держаться, — она смеётся немного нервно. — Если отец узнает, он не успокоится, пока у него на столе полное досье на Харитона не будет лежать. А я не хочу ни отца дёргать, ни дёргаться самой. — Мне-то хоть могла бы сказать. — Извини. — Юлька молчит, а потом быстро-быстро выпаливает: — Мне кажется, Тём, ты отца моего слушаешь больше, чем меня. Ты бы мог меня выдать. Тёме хочется рявкнуть на неё, но он заставляет себя молчать. Глаз у Юльки всегда был острым. Опять же, есть в кого. — Как ты с ним познакомилась хоть? — устало выдыхает Тёма, опускаясь на лавочку. — Что это за имя такое — Харитон? — Да это я его так прозвала, — посмеивается Юлька. — Его зовут Хейко, он из Финляндии. Мы полгода переписывались — и он приехал, сюрприз мне сделать хотел. А я как раз уехала, ему пришлось мне звонить, узнавать, лететь сюда из Москвы… — Чё-то на финна не очень похож. — Ой, да у него в роду кого только нет! И бабушка, между прочим, русская, она его языку учила. — Да похуй, — бормочет Тёма, — хоть дедушка. Юль, ты уверена, что этому недо-финну можно доверять? — Тём! — Что — Тём? Ты сама говорила, маньяк может интересоваться именно тобой. А Харитона твоего, судя по всему, нехило на тебе заклинило! — Тём, блин, только твоей опеки мне ещё не хватало! — голос Юли звенит. — Папа номер два, называется! У нас с Харитоном всё хорошо, и, пожалуйста, оставь свои бредовые подозрения при себе. Давай, пока, там сейчас шашлык без меня слопают. — Пока, — буркает он. Откидывается на спинку так, что деревянные жерди впиваются под лопатки, и пытается рассуждать. Так-то Юлька права, конечно: он, Тёма, просто чемпион по бредовым подозрениям. Но вот зудит внутри, прямо зудит: у Юльки что-то неладно. Валентину Юричу позвонить, спросить совета? Нет, советоваться товарищ полковник точно не будет, скорее уж рванёт в Краснодар или ребят своих пошлёт. Дёргаться будет. И Юлька будет дёргаться, и в итоге он обоим им испортит жизнь минимум на неделю из-за своей ебучей паранойи. А может, самому съездить? Не на машине, конечно, на самолёте — лететь всего-то пару часов. Там уж, на месте, глянуть, что да как. И Юльку, если что, подстраховать. Через три часа, цедя кофе, принесённый стюардессой, Тёма приходит к выводу о том, что идея, однозначно, дебильная. Но самолёт не развернёшь, и Тёма залипает в иллюминатор, глядя, как разгорается огненно-оранжевым и гаснет закат. На всякий случай он всё же отправляет Лебедеву смс-ку перед тем, как они заходят на посадку. Аэропорт маленький, из вещей у Тёмы только рюкзак со сменой белья, запасной футболкой и зубной щёткой. Чтобы найти адрес Юлькиной бабушки, приходится три раза перелопатить заметки в телефоне. Зато ехать недалеко. Закрывая за собой дверцу такси, Тёма морально готовится к буре, которую Юлька на него обрушит. И, наверное, её бабуля ещё добавит. Вот кого Тёма точно не опасается, так это Харитона. Мужской разговор — короткий, а что делать, когда на тебя обижается женщина, Тёма за свои двадцать три так и не понял. Как ни странно, Юлька, открывающая ему тяжёлую железную дверь калитки, не выглядит ни злой, ни даже хоть сколько-нибудь удивлённой. — Привет, — дёргает плечом. — И тебя заодно прислали? Чтоб уж точно никаких побегов? — В смысле? — Тёма смотрит непонимающе. — Да заходи, чего встал, — Юля отступает, пропуская его. — В смысле, Иван только что приехал. Отец ему приказал в Москву меня забрать. — Охренеть, — Тёма разводит руками, не сдерживает смешок. — Юль. Я твоему отцу ничего не говорил, честно. — Сам узнал, — она пожимает плечами, идёт по дорожке, задевая цветы по бокам. — Долго ли ему? Главное, молчит, — она кивает на окно, за тюлевой занавеской виден стриженый затылок сидящего за столом. — Можно подумать, я не догадываюсь, что это из-за Харитона отец взбесился. Зачем, говорю, меня увозить, почему нельзя спокойно разобраться? А Ванька, как всегда, с каменным лицом: «У меня приказ». — Позвони отцу, — неуверенно предлагает Тёма. — Попробуй отговорить. — Звонила уже, — отмахивается Юлька, — он на совещании. Заходи, что ли. Бабуля Харитона и Ваню блинами кормит, и ты поешь. Еда — это очень хорошая идея. Желудок у Тёмы слипся уже. Юлькина бабушка так хлопочет вокруг него, что аж неудобно. Даже не спрашивает, откуда он и зачем: Юлька привела — значит, свой. А Харитон с противоположного края стола так и прожигает Тёму взглядом, время от времени косится на Юльку, и та что-то говорит ему. Харитон вроде чуть оттаивает, даже выдавливает улыбку, но пялиться не перестаёт. Иван, коротко поздоровавшись с Тёмой за руку, с невозмутимым видом продолжает поедать блины, и Тёма следует его примеру. А когда Тёма после пятого или шестого блина наконец наедается, голова сразу тяжелеет, в сон клонит прямо за столом. — Пора ехать, Юля, — негромко говорит Иван. — Вы собрали вещи? — Так точно, — она бодро прикладывает ладонь к виску. — Подожди меня в машине, пожалуйста. И ты, Тёма. Ты ведь с нами, в аэропорт? — Угу. Опять два часа в самолёте, потом в такси трястись… Молодец, Тёма, решил, что Лебедевым с какого-то перепугу твоя помощь нужна. Тёма лениво выползает во двор, закуривает, угощает сигаретой Ивана. В прошлый раз, когда Иван тянулся навытяжку перед Лебедевым — бесил, а сейчас видно же, нормальный пацан. Серьёзный только. В кармане брюк тренькает. Тёма читает смс-ку и фыркает, набирает ещё одну — по другому адресу. Юлька явно не торопится. — Прощаются, — Тёма хмыкает, оборачивается на открытое окно с развевающейся занавеской. — А тебя, похоже, к Юльке часто приставляют? — Валентин Юрьевич мне доверяет, — сдержанно отзывается парень. Чем-то его тон напоминает манеру разговаривать самого Лебедева. — Ты давно с полковником служишь? — Пять лет. — Уважаешь его сильно, — Тёма одобрительно кивает. — Это видно. — Валентин Юрьевич для меня — всё, — светлые глаза пристально смотрят Тёме в лицо. — Больше никого нет. — Эмм… ну, это хуёво, когда ты один, — Тёма кивает, делает шаг к Ивану. — По себе знаю. Я ж рос сам по себе, у бати вечно пьянки, мать на трёх работах горбатилась. Зато друзья нормальные попались. Вообще, у нас на районе понятия правильные — если ты не отморозок, то и к тебе будут по-людски… Тёма почти дотягивается до кобуры у Ивана на пояса, когда Тёме одним движением выкручивают руку до хруста. — Тихо, — хоть бы, главное, в лице что-то дрогнуло. А то смотрит равнодушно, будто даже не удивился. Будто заранее знает, в какую сторону сейчас Тёма может попытаться дёрнуться и как его сбить в пыль ударом ноги. Тёма даже и не пытается. — У меня был сын, — тихо говорит Иван, всё так же держа его. — Ванька. Жена была. Меня — в командировку, а они — гулять, праздник же… Я бы не допустил. Я бы их дома запер. Но я поехал — я должен был быть с Валентином Юрьевичем. Как можно ближе. Беречь. Чтоб волоска с головы не упало. Он не понимал, всегда меня отталкивал — но теперь, когда он потерял всех, как и я, он поймёт. Пистолет у Ивана в руке оказывается прежде, чем Тёма успевает открыть рот. — Я сначала подумал, зря ты приехал, — щёлкает затвор. — Двоих везти на машине слишком рискованно, кто-то один сидит сзади и может помешать. С другой стороны, особой разницы нет. Я ждал слишком долго, избавлялся от всяких мелких паразитов, которые тянули из Валентина Юрьевича кровь. От тебя вот не вышло, спутал. — Тебя посадят на всю жизнь, — горло пересыхает моментально, вырывается только какой-то шелест. — Валентин Юрьевич меня вытащит, — мягкая, мечтательная улыбка. — У него уже нет никого, кроме меня. Он смотрит на Тёму — а вроде бы и не совсем, куда-то чуть выше его плеча. Там окно веранды, и в этом окне появится Юлька, когда будет идти к двери. И Тёме нельзя оборачиваться, ни в коем случае нельзя. — Что они сделали? Надо тормошить. Пусть говорит что угодно. Лишь бы хоть на секунду отвлёкся. — За что ты их? Уголок рта кривится: — Одна бегала к Валентину Юрьевичу домой. Другая слюной по нему исходила на родительских собраниях, чуть ли не под ручку его провожала к машине. Дышать ему не давали. Думали, я где-то далеко и не вижу. Нет уж. Я рядом. Я всегда рядом. — А Светка? — язык не хочет шевелиться, слова приходится проталкивать. — А Света — это твоя вина, — тихий смешок. — Ты же Юлю увёл? Ты? Я не мог уйти просто так. На самом деле всё уже кончилось там, на крыше, — плечи Ивана тяжело опускаются. — Сейчас я только исправляю твою ошибку. — Валентин Юрьевич за свою дочь тебя растерзает, — Тёма сглатывает, — живьём. — Он поймёт. Я лишился сына — ради него. Зрачки Ивана едва заметно расширяются, дверь скрипит — и Тёма изо всех сил дёргает Ивана на себя, и голова взрывается грохотом, и макушку раздирает невыносимой болью, и Тёма захлёбывается, и уже ничего не видит и не слышит. * * * В больнице Тёма лежал два раза, оба — в детстве и оба — с переломами. Тускло-зелёные стены палаты, трещина на потолке, невыветриваемый запах хлорки, пшёнка на подносе — всё по классике. А здесь если чем и пахнет, то разве что ландышами из вазы на тумбочке. Юлька приносит их чуть ли не каждый раз и меняет — запах тонкий, едва ощутимый. Потолок высокий, как в соборе, белый-белый. Простыни хрустят чистотой. «Артём Романович, сегодня на ужин фруктовый салат, — улыбается из-под маски блондиночка-медсестра. — Съедите хоть немножко?» Мент с майорскими погонами приходит один раз, говорит почти шёпотом, проворно записывает. Жмёт Тёме руку — ту, что действует. И даже не отказывается ответить на Тёмины вопросы: капитан Иван Коробанов задержан и ожидает суда за убийство двух и более лиц, а так же покушение на убийство; никого больше ранить он не успел. Год назад его жена и сын погибли при теракте в метро, пока сам Иван был в командировке с полковником Лебедевым. Тёма без особого любопытства раздумывает, рассказывал ли Иван о себе своим предыдущим жертвам. Учительнице наверняка рассказал: Рус, видимо, услышал их разговор — и пытался предупредить Тёму о «вояке». Приходят Женька и Питон, жалуются, что их разрывает между Русовой больничкой и Тёминым госпиталем. Приходит Юлька, ей он радуется меньше: слишком уж сострадательно она смотрит на обвязанную Тёмину голову. Валентин Юрьевич тоже приходит — но такое ощущение, что не с Тёмой разговаривать, а с врачами. Во всяком случае, за час на стуле у Тёминой кровати он хорошо если несколько фраз произнесёт. А потом Тёма слышит, как за дверью нудят голоса: «Острое нарушение мозгового кровообращения… травматический генез… частичный паралич… крайне щадящий режим…» А тогда, в детстве, докторша выпихивала его из палаты подзатыльником: «Говорила ж, заживёт как на собаке!» За стёклами палаты буйная зелень, а если выйдешь на балкон в коридоре, можно сколько угодно смотреть на чистое поле и кромку леса у самого горизонта. Даже странно, что Москва совсем близко. Говорят, сюда его привезли на вертолёте из краснодарской районной больницы. Тёма как-то раз брякает при медсестре «лучше б там и оставили» — и на следующий день Лебедев читает ему непривычно многословную лекцию на тему «Почему ты должен ценить свою жизнь и делать всё для скорейшего выздоровления». А что, Тёма разве не делает? Тёма очень даже. Каждый вечер перед сном Тёма подтягивает еле гнущейся рукой с тумбочки мобильник, спихивает его к себе на колени. Пальцы почти не слушаются, но он листает смс-ки, пока не доберётся до той, которую Лебедев прислал ему за несколько минут до выстрела. «Передавай ей привет. Я, может, тоже скоро к ней вырвусь». Тёма ухмыляется перекошенным лицом. Разве он не молодец? Разве не сообразил вовремя, не попытался предупредить Юльку, забрать у этого долбодятла оружие? Ну, а что не выгорело — так он в этом не виноват. Отбросив телефон куда-то в ноги, он привычно утыкается в подушку. Психолог, к которому Тёму таскают раз в неделю, говорит, что иногда помогает заплакать. Тёма даже пробует пару раз. Не получается. * * * — Не перегрелся? Голова не болит, не кружится? Сухая ладонь Валентина Юрьевича ложится Тёме на лоб. Её хочется стряхнуть — и прижаться, подставиться, чтобы гладили по голове, касались бережно. Тёма не делает ни того, ни другого — просто фыркает, удобнее устраиваясь на лавочке: — А до-должна? — Тебе сейчас вредно долго находиться под прямым воздействием солнечных лучей, — разъясняет Валентин Юрич то, что уже раз десять повторяли доктора. — Я стараюсь следить за временем, но тебе нужно быть внимательным к собственному состоянию. — Ку-куда уж вни-мательнее, — бормочет Тёма. — Я но-нормально. Можно бы и ещё по-погулять. На самом деле он, конечно, устал. И хорошо, что Валентин Юрич углядел среди деревьев эту беседку и настоял, чтобы они зашли сюда. — Давай посидим пока. Надо кое-что обсудить, лучше это делать не на бегу. — Надо так надо, — фыркает Тёма. — Всегда го-готов. — Я говорил с врачом. Завтра тебя намерены выписать. Как ты к этому относишься? — Я-то тут причём? — Тёма пожимает здоровым плечом. — Вы-выпишут — значит, вы-выпишут. До-домой пойду. — Вот об этом я и хочу с тобой поговорить, — смуглые пальцы сплетаются в замок на колене. — Будет лучше, если в первые недели реабилитации рядом с тобой будет кто-то, кто мог бы тебе помочь. Дело не в том, что ты не справишься сам — справишься, конечно. Но для того, чтобы надёжно восстановиться, тебе нужно тщательно регулировать нагрузки и соблюдать график лечения. В одиночку добиться этого очень непросто. — Ну, мо-могу П-питона к себе позвать по-пожить, — хмыкает Тёма. — Небось не откажется. — Уж прости, но Питону твоему я доверяю значительно меньше, чем тебе, — Лебедев усмехается. — Я хочу предложить тебе пока перебраться ко мне. У меня есть опыт помощи раненым сослуживцам — и две недели отпуска. — Ко-которые вы хо-хотите потратить, ухаживая за инва-валидом? — Тёма аж привстаёт. — Нет уж, спасибо, Ва-валентин Юрич. Езжайте ку-куда-нибудь на море, а я без ва-вашей милостыни обо-бойдусь. Лебедев хмурится, смотрит тяжёлым, давящим взглядом. — Ты Юлю собой заслонил. Какая милостыня? — Ну, благо-годарность, — у Тёмы в животе сворачивается колючий ком. — Не надо. Я к-когда здоров был, я ду-думал иногда… бред всякий… вдруг мы с ва-вами когда-нибудь, ну… типа по-понравлюсь я вам, что ли… а сейчас вы ме-меня предлагаете в ту-туалет за ручку во-водить, — он шмыгает носом, чувствуя, как щиплет, как подкатывает к глазам. — Не надо, Ва-валентин Юрич. На-нахуй. Он дёргается к выходу из беседки — руки Лебедева ловят его, придерживают. Лебедев поднимается, тёплая ладонь, которая только что проверяла Тёме лоб, ложится на подбородок, аккуратно приподнимая, и — — и Тёма всем телом дрожит, потому что твёрдые губы накрывают его рот, втягивают, прихватывают, и рука Лебедева, обхватившая сзади за пояс — это очень вовремя, потому что Тёму сейчас, нахрен, собственные ноги уронят. — За ручку, — выдыхает Лебедев ему в губы и снова приникает, влажный язык скользит, полизывает, и Тёма раскрывается, впуская его, отвечая, впиваясь в губы Лебедева. — В туалет, — пальцы ныряют в отросшие Тёмины волосы, потягивают. — Буду водить, если понадобится. Потому что я хочу, чтобы ты был жив и здоров. Чтобы был со мной. Чтобы улыбался. — За-зачем, Валентин Юрич? — Тёма беспомощно смотрит в энергичное, сосредоточенное лицо. От карих глаз, огромных, блестящих, оторваться невозможно. — Я вам — зачем? Уголок узкого, влажно блестящего рта приподнимается, приподнимаются и тёмные брови. Тёма грудью чувствует хмык в груди Лебедева. — Нравишься ты мне, да и всё, — пальцы легонько ерошат Тёмины волосы. — Я-то тебе нравлюсь? А то, скажешь, вот привязался, старый извращенец… Смех, вырывающийся у Тёмы, похож на какое-то бульканье. Тёма стискивает плечо Лебедева здоровой рукой, вжимается щекой в шею. — Ва-валентин Юрич, — Тёма ощупью тянется к форменному ремню, пытается расстегнуть пряжку. Горячая рука ложится ему на запястье, придерживая. — Завтра, Тёма, — тихий шёпот, — завтра я тебя заберу — и всё будет. Немножко потерпеть. Но Тёма отчаянно задирает подбородок, прижимается, втискивается. Вот сейчас, сию секунду, так нужно почувствовать себя… просто почувствовать себя, его тело — оно же было вовсе не его в эти стерильные больничные недели, ходило само по себе, ело, спало, справляло нужду, пару раз дрочило само себе по утрам, а сейчас внутри давит, и распирает, и рвётся наружу. Валентин зачем-то задирает голову, рассматривая потолок, оглядывается по сторонам, разворачивает Тёму боком, обнимая его каким-то защитным жестом поперёк живота, а вторая его рука ныряет под пояс Тёминых спортивных штанов, и Тёма глухо стонет. Пальцы обхватывают Тёмин изнывающий член, легонько сжимают, скользят вверх-вниз по стволу, и буквально нескольких движений хватает, чтобы Тёма взвыл, утыкаясь виском Валентину в грудь, комкая в пальцах его форму. Сладкая, яркая, охренительно живая пульсация разливается из паха по всему телу, коленки дрожат, а под веками реально мокро. Губы Валентина прижимаются к Тёминой макушке, он держит Тёму, и гладит его плечи, спину, и выразительно поднимает брови, когда Тёма наконец отпускает его форму, разжимая ладонь — левую, больную, которую Тёма всё никак не мог сжать у врача в кабинете. Валентин усаживается на скамью, затаскивает Тёму к себе на колени, что-то ищет в кармане сумки, лежащей рядом — салфетки, наверное. Тёма приваливается к его груди и тихонько произносит то, что давно хотелось сказать, а сейчас вот вылетает само собой: — Валя.