Пепелище

      — Реабилитационный центр, блять, «Добрая Надежда»… Кучка конченных ебанатов! Шевелись, говнюк недокормленный!              Чери вталкивает Саймона в комнату администрации, в которой он бывал слишком часто для простого наркомана. Захлопывает за ними открывающуюся внутрь дверь и задвигает шкафом.              Помещение, которое раньше казалось Саймону в какой-то степени даже уютным из-за большого количества личных вещей мистера Уотерса, стоящих на каждой свободной поверхности, теперь выглядит мрачным и даже пугающим. Аляпистые цветочные занавески, сшитые покойной бабкой Уотерса, фотографии любимых коллег, «жильцов пансионата», растения, школьные медали. Даже кожаное кресло, которым мистер Уотерс гордился, как настоящим произведением искусства, как тем, на что он потратил свое лучшее вдохновение — все это теперь кажется чужим и зловещим, и Саймону больше не хочется ни к чему прикасаться. Вовсе не из-за темной ночи за окном.              Чери включает настольную лампу, получше задергивает занавески, мельком выглядывая в окно, и отходит к шкафчику с замком, который Уотерс не запирает уже больше года. Задевает стоящего посреди комнаты Саймона плечом, но он не злится. Он знает, что она просто торопится, и ей некогда обращать внимание на такие обидные мелочи. Да и Саймон привык. Когда его не толкали и не пинали? Наверное, только в детстве. Когда он еще мог на это реагировать. И те четыре года, что он живет в «Доброй Надежде».              — Чери, ты уверена, что хочешь этого? Может, тебе лучше просто сбежать? Я смогу задержать их, смогу сказать им, что ты сбежала. Смогу удержать, чтобы не пошли искать слишком быстро.              Голос Саймона слабый, почти безучастный, и глаза слишком спокойные, даже обреченные. Он ловит встречный взгляд Чери, в котором практически видно настоящий огонь.              — Уверена ли я, что хочу вычистить вашу помойку?! О, даже, мать твою, не сомневайся! — Рычит она в ответ.              — Но Чери… Их ведь больше. Ты же… Ты ведь не думаешь, что они просто дадут себя остановить?              Саймон сомневается, но он знает, что Чери его не осудит. Жестокий человек, наркоманка с приступами агрессии, оружейная фанатка без каких-либо интересов кроме защиты своей собственности разглядела в нем, депрессивном задохлике, в последний раз с кем-то спорившим, кажется, в самом детстве, просто сломленного обстоятельствами человека с добрыми намерениями, запечатанными смирением и отсутствием жизненных ориентиров. Отсутствием морали?              — Остановить? — Она злобно ухмыляется. Из шкафа, о тайном отделении которого Саймон рассказывал совсем недавно, она вытаскивает ружье. — Двенадцатый калибр остановит этих гандонов. А я их просто попереубиваю нахрен. Ремингтон 870, слышишь?! Да я его знаю лучше, чем свои пять пальцев! Пусть, блять, молятся своим сраным богам.              Саймон даже слабо улыбается. Ее энергия, ее ярость, почти живая, почти физически ощутимая, отзывается в нем легкой вибрацией, покалывающим теплом на заледеневших внутренностях.              — Во что ты будешь складывать патроны? — Спрашивает он, с интересом оглядывая ее. Плечистую, выросшую на ферме южанку с неаккуратным шрамом по всему левому запястью. Блондинку с грязными волосами, проблемной кожей и совершенно сатанелым взглядом топазово-голубых глаз.              Чери оглядывает свою бледную пижаму-форму без карманов, недовольно фыркает и осматривается.              — Ты прав, дьяволенок, нужна сумка. Ща поищем. Давай, расскажи-ка мне пока поподробней про своих дебильных дружков, а то я, походу, успокаиваюсь.              Саймон не обижается. Наоборот, ему кажется, что их давно стоило так назвать. Чтобы не мешать Чери, он отходит к стене и сползает по ней на пол. Коленки подрагивают, сил стоять не так уж и много, хотя гораздо больше, чем обычно. Ведь сегодня Чери запретила ему пить таблетки.              — Мистер Уотерс. Он здесь главный, он пришел сюда лет десять наз…              — Давай без хуйни. — Буднично обрывает Чери, отпихивая в сторону мешающее кожаное кресло. Светлое. Ценное. И Саймон ловит, как меняется ее взгляд, когда она замечает на нем швы посреди полотна. — Это еще, блять, что?..              Чери шокирована, и Саймон вздрагивает. Ему кажется, что сейчас его схватят за шиворот, поднимут на ноги и вобьют в стену, требуя ответов. Но Чери только пристально рассматривает светлую кожу, большие стежки, которыми стянуты части полотна. Он так боялся, что кто-то извне, кто-то «не их» узнает об этом кресле, увидит его, поймет не так, и боялся, что именно его за это накажут. Ведь это он ответственен за вербовку и выбор следующего «гостя на семейный ужин». Безобидный жалкого вида задохлик, вызывающий желание подружиться и позаботиться. Волк в овечьей шкуре. Но ведь не всегда он был и будет таким? И Саймон решается объяснить. Ведь знает, о нем продолжают заботиться, считая безвольной жертвой обстоятельств. Которой он и является. Бесполезный, неспособный сопротивляться. Но желающий этого.              — Мистер Уотерс считает это произведением искусства. Он сам его сделал. Он любит рассказывать новым посвященным, как он его делал. Как… сшивал, понимаешь? Как выделывал кожу. Как подбирал куски. Он любит рассказывать об этих людях, как поучительные байки. В стиле таких…              — … каких плел мне ты в самом начале, да? — Напряженно заканчивает за него Чери, бросая металлический взгляд. Саймон готов поклясться, что в этот же момент слышал звук передернутого затвора.              — Да. Но ведь байки верные, правда? Ты же в итоге не знала, что рядом с тобой действительно сидят конченные психопаты, фрики, убийцы и… — Саймон говорит почти с наслаждением, как старик, который долго что-то втолковывал внукам-неумехам и оказался прав.              — Заткнись. Похуй мне. — Но Чери снова грубо обрывает.              Саймон видит на ее лице, да и во всем теле, такое нервное напряжение, которое было у нее на собраниях по поводу неконтролируемого гнева. Когда ее приводили в ярость слова миссис Томпсон, молоденькой волонтерши с чистыми и нежными руками, о том, что нужно думать о хорошем, когда что-то раздражает. И когда Чери, как потом рассказывала, держалась из последних сил, чтобы не вскочить и не разбить в кровавое месиво ее опрятное личико, ни разу не испытывавшее на себе последствий настоящей жизни. На ее бархатной коже не было ни одной морщинки. Не было.              Чери отталкивает кресло к стене и упирается в сидушку ногой. Передергивает цевье и целится в спинку. Прямо на татуировку бабочки, так эстетично выделяющейся черным на почти прозрачной коже. Но не нажимает на спуск. Не грохочет на весь пансионат ее выстрел.              — Больные ублюдки! — Рычит и с силой отпихивает кресло в сторону, да так, что оно опрокидывается. А Саймон чувствует едва уловимое облегчение. Взглядом скользит по второму креслу, совершенно обычному, офисному, и задается вопросом: почему Уотерс пользуется им только при приезде гостей.              Чери роется в личных вещах мистера Уотерса, перерывает каждый ящичек стола и шкафчиков. Находит потертую сумку-шоппер из цветастых лоскутов, которую ему подарила одна из бывших наркоманок. Которой удалось излечиться и уйти. В сумку Чери складывает коробки патронов. Мистер Уотерс любил и охоту.              Саймон же наблюдает за Чери и вспоминает, как впервые увидел ее в этом пансионате. Раздраженную и немного растерянную. С четким и явным желанием излечиться, ведь семья начала бояться ее вспышек гнева, связывая их с кокаиновой зависимостью. Тогда Саймон считал, как и мистер Уотерс, что такая девушка им пригодится. Злая, сильная и тупая. Фермерша-наркоманка, которой будет легко управлять, если запудрить мозги. Как умеет Саймон. И он пудрил. Точнее, «пудрил», ведь для него все эти разговоры о жизни, о людях всегда были настоящими. И это всего лишь совпадение, что после них особо внушительные теряли ориентацию в жизненном пространстве, а главное — мораль.              Ты никогда не знаешь, кто сидит рядом с тобой. Фрик, насильник, убийца. Он может пить за соседним столиком латте в твоей любимой кофейне. Может сидеть с тобой на одной скамье в церкви. Может лечиться с тобой в одной клинике. А может держать тебя за руку. У него такая же теплая и мягкая ладонь, как у твоего парня. Или холодная и дрожащая, как и у тебя, когда ты плачешь в одиночестве под дождем. Он может чувствовать то же, что и ты, может желать и бояться того же, что и ты. Как знать, может быть, ты тоже фрик?              Саймон всегда боялся, что человек рядом с ним сделает ему больно. И всегда пытался это предотвратить, срывая маски заранее. На него не будут нападать, если будут знать, что он этого ждет — так он думал всю сознательную жизнь, и это работало. На Саймона не нападали. Наоборот: чаще боялись. Он понимал, что люди не задумываются о таких вещах, и Саймон давил на это, пока мистер Уотерс разрешал жить в пансионате.              Как ты думаешь, сколько друзей у меня здесь? Много? Мало? Ни одного? Я скажу тебе. Здесь все — мои друзья, моя семья. И не потому, что эту чушь нам вдалбливают на групповой терапии. Здесь случается то, что сближает. Что объединяет. Что связывает навсегда. Как ты думаешь, что это? Что-то хорошее? Названные семейные узы, выросшие на почве того, что мы все чувствуем одно и то же? Боимся, сожалеем, хотим одних и тех же вещей? Или потому что мы — больные ублюдки и преступники, связанные одним набором статей и еще не подписанным смертным приговором?              Саймон с каждым разом любил смотреть на реакции все меньше и меньше. Это всегда было замешательство. Иногда еще и страх, иногда раздражение, иногда желание заржать в лицо или выбить ему пару зубов за сомнительные бредни. Он все это видел и знал, к чему это может привести. Кого-то отпускали. Кого-то принимали в семью. А кого-то «приглашали на семейный ужин».              Кто-то, как и Чери, говорил, что они — хуже, чем все поселившиеся в этой захолустной дыре черти. Но все они были неправы, и Саймон знал это. Тех, кто хоть в половину такие же плохие как и местные, держали в учреждениях с режимом построже. С препаратами посерьезнее.              Но только Чери хватило ярости выслушать все сомнительные рассуждения о морали от Саймона, сладкие речи о единстве вперемешку со стенаниями о враждебности целого мира от мистера Уотерса, а главное — выдержать экскурсии в Кухню. Чери тогда не слушала рассказы о том, как сближают «семейные ужины». Какие они даруют ощущения нужности ближним и защищенности от жестокости и несправедливости «враждебно настроенных людей, не умеющих слушать ближних своих и принимать их такими, какие они есть». Не рассматривала холодильники и саму кухню, на которой над приготовлением ужина трудилась вся семья. Чери запоминала коридоры. Выходы. Окна. Препятствия. Количество ключей. Саймон понял это сразу же, когда она пришла после «предварительного посвящения» и заставила рассказать обо всем оружии, что он видел в этом месте.              — Ты убьешь меня? Застрелишь?       — Нет, говнюк, ты пойдешь со мной.       — Я буду твоим живым щитом? Ты позволишь мне попытаться защитить тебя от них? Моя ничтожная, жалкая жизнь в обм…       — Заткнись, блять! Я вытащу тебя, нытик ты забитый. Мамке твоей отнесу обратно, ну или будешь моим слугой. Как получится. А может, в мужья тебя возьму, понял?       — Чери, ты фрик.       — То-то же, гаденыш. Веди.              Саймон смотрит на Чери и чувствует, как его руки теплеют. От нее исходит дьявольское пламя, но его не обожжет, хотя он заслуживает этого даже больше, чем остальные. Вербовщик. Соучастник. Давящийся своей судьбой хлюпик.              Чери подходит к Саймону, но не направляет в лицо дуло ружья. Садится на корточки и свободной рукой берет за затылок. Утыкается своим лбом в его. Смотрит своими огненными глазами прямо в его никчемную душонку.              — Так, Саймон. Я знаю, тебе пиздец как стремно тут со мной. Эти говнюки типа твоя семья, или каким еще говном они тебе уши забили. Ты им не нужен. Они тебя использовали, чтобы ты скармливал… Блять. — Чери кривится от отвращения, отводя глаза в сторону, но снова простреливает взглядом сознание Саймона. — Короче, они тебя заставили выбирать им жертв. Потому что ты слабый, Саймон, понятно? Потому что ты легковнушаемый, тебя помани папкиной бейсбольной перчаткой и молодыми сиськами старшей сестренки, и ты побежишь, понял? Но ты же не всегда был таким сопляком? Не всегда. Тебя сломали, а эти сучары вместо того, чтобы сделать из тебя обратно нормального мужика, только задавили нахрен. Нет, парень, я тебя вытащу. И ты забудешь свою философскую хуйню про соседей по скамейке в церкви, ага? Забудешь. Похеру, придумаем что-нибудь. Но сейчас…              Чери отвлекается, выпрямляется и смотрит на дверь, замолкая. Послышался шорох в коридоре, но не похоже, что это пришли за ними. Ведь дальше в почти звенящей тишине можно было расслышать только рваное дыхание Саймона, и как от страха сморщиваются его яйчишки.              Лоб Чери снова утыкается легким ударом в лоб Саймона.              — Я вытащу тебя. Я буду стрелять, а ты просто держись рядом. Мы перебьем этих уебанов и свалим отсюда.              — Чери. — Саймон выдыхает ей в лицо и касается снова заледеневшими пальцами ее щек. — Их же так много. Да и после такого нас точно будут искать.              Его голос не дрожит, хотя Саймон ожидал этого. Скорее, звучал он так, будто ужасно устал и не может найти ни на что сил. Хотя вряд ли это не было правдой.              — Нихрена. Федералы тут такого говнища откопают, особенно с этим сраным стулом, что на нас всем будет похеру. Сбежим. Ко мне на ферму. Хер там кто найдет. С родней моей познакомишься, у меня батя как напьется, тоже мозги полоскать всем любит. Вы с ним подружитесь.              Чери улыбается, смотря в глаза Саймона. Но она не удовлетворена. Отстраняется, берет его за подбородок и заставляет посмотреть в окно.              — Видишь, солнышко встает? Это для нас. Оно своими лучиками этих блядей, конечно, не сожжет, да и у нас огнемета нет, чтобы ему помочь, но ничего. Мы с солнышком и так справимся. Слышал же байки, что рассвет помогает всяким там героям, когда они, короче, решаются на последний бой? И всякая нечисть там слабеет, ну или вообще мрет, не важно. — Чери выглядит так, будто ей только что пришлось выдумывать доказательство сложной теоремы по физике.              Саймон сомневается. Скорее по привычке, не уверенный, что у них получится хоть что-то, но он хочет, ужасно хочет верить целеустремленной Чери, выдержавшей все его бредни о морали и нравственности, не поддавшейся соблазну подчиниться самым сокровенным желаниям и человеческим нуждам и не упавшей в полное беззаконие тогда, когда он к этому так активно, хоть и нехотя, склонял. И Саймон мысленно молится, чтобы Чери вытерпела его нытье еще разок. Убедила его в самый последний раз, что это действительно необходимо. Что это — правильно. И что они справятся.              — Да, но они ведь могут тоже считать себя героями, и рассвет может быть знаком и…              — Ой, блять, да ну в жопу твою философию! Я говорю, мы этих скотов всех перестреляем, чтобы наверняка, прыгнем в этот дебильный минивэн мамаши Спенсер и свалим в рассвет, как герои какого-нибудь тупого романтического фильма. Или про ковбоев что-то, отвали, короче. Понял?              Чери улыбается. В ее глазах пляшет огонь. Неистовый, такой, какой полыхает в самой Преисподней вокруг самых злостных грешников, самых неадекватных и безумных преступников. И Саймон улыбается ей в ответ. Слабо, но все-таки шире обычного.              — Вот и славно. Поднимайся, говнюк.              Она рывком поднимает худощавое тельце невысокого Саймона. Он встает на ноги и идет вместе с ней к шкафу, перекрывающему дверь в коридор.              — Помнишь? Приключение на пятнадцать минут, зашли и вышли.              Саймон помогает отодвинуть шкаф, но сдерживается, чтобы не взять Чери за руку. Ведь одной ей нужно держать цевье, а второй — нажимать на спусковой крючок.              Чери вскидывает ружье, и Саймон открывает перед ней дверь.