«Сжигая — очищаешь. Сгорая — очищаешься. Иногда надо сгореть дотла.» (Это моя свобода)
Тошно… Тошно лежать, тошно жить. Эвелин перевернулась на бок, свернувшись калачиком и напрочь игнорируя широкую белоснежную кровать, отданную ей в полное и безграничное пользование. Вместо того, чтобы вольготно раскинуться на ней, девушка свернулась на белой простыне какой-то темной кляксой. — Соберись. У тебя через два часа церемония, — Ребекка села на кровать рядом с девушкой, не зная, что еще сказать. — Не могу, — глухо донеслось сквозь подушку. — Не хочу никуда идти. — Надо. — Вечно надо! — Эви, послушай, — блондинка наконец нашла, что сказать, — да, их нет, их уже не вернуть, но это не значит, что ты тоже должна умереть. В любом случае, победитель был бы один. Так или иначе, они должны были умереть. — Я знаю. — Тогда к чему всё это? — Первородная вскочила. — Если ты знаешь, к чему весь этот цирк?! — Цирк? — Эвелин медленно оторвалась от подушки. — Вот как ты это видишь? Ладно, хорошо. Я пойду на церемонию. — Вот умница! — мгновенно успокоившись, блондинка заворковала. — Рили приготовил для тебя отличный наряд! Ты в нем будешь смотреться как королева! …Королева Одиночества… Белоснежное платье лепестками юбки легко разлеталось в разные стороны, стоило ей закружиться. Белое и холодное. Как снег. Как смерть. Удивительно, она даже не стала спорить со стилистом по поводу костюма, ибо только в нем чувствовала себя комфортно. Корона холодными каплями сверкала на волосах, словно это были не бриллианты, а росинки на траве. Она была в толпе и была одна. Весь день молчаливая, никто не решался с ней заговорить, она, словно Снежная королева, печальная и холодная, выточенная изо льда, кружилась в танце. Это была её победа, вот только такая победа была ей не нужна. Глупая, она хотела уйти с высоко поднятой головой, но жизнь в очередной раз оказалась хитрее нее, поставив запятую там, где мисс Уошинтон собиралась поставить точку. — Мисс Уошинтон? Позволите? — распорядитель Игр, сам Август Рувель приглашал её на танец. — Вы очень хорошо себя показали на Играх, — танец был не быстрый и позволял поговорить. — Хорошо, что Вы выжили, Капитолию нужны такие менторы как Вы. — Менторы? — Эвелин впервые за вечер подняла взгляд, словно проснулась. — Менторов много, особенно у моего дистрикта, причем здесь я? — Как это? Каждый победитель на следующий год становится ментором, разве Вы не знали? — А как же Оскар и Аркадия? Они победили много лет назад и не раз выступали менторами. Почему в этот раз выбрали их, а не прошлогоднего победителя, хотя год назад всё равно победитель был из первого дистрикта? — Таково было решение руководства. Эвелин прищурилась. Что-то здесь не сходилось. Впрочем, ей было все равно. Она вскинула голову. — Я — ментор? Отлично. Я приведу на следующий год мой дистрикт к победе. И словно выдернули затычки — музыка бахнула по ушам. Девушка прокрутилась в руках партнера и тут же поменяла его, пускаясь в новый танец. Гори оно все адским пламенем, ей было бы сейчас все равно даже, если по рукам текла бы ее собственная кровь из перерезанных вен. — Эвелин… — новая смена партнера, и знакомый голос заставляет девушку вздрогнуть и поднять голову. — Элайджа? — растерянная, она даже не знала, что сказать, а где-то в душе шевельнулся червячок чего-то знакомого. — Ты вернулась. — Не для тебя. — Что? Почему… почему ты так говоришь? — Прости, Элайджа. Я уже не та, что была прежде. Боль. Не от потери, не от тугого, обдирающего палец кольца, не желающего слазить, но отчаянно скручиваемого, не от того, что другому, когда-то близкому человеку — а человеку ли? — сейчас больно той ноющей болью, которая подчас хуже любой другой. Это была боль даже не от осознания потери прошлой жизни, потому что и жизни-то у нее как таковой не было, просто девушке было больно от того, что что-то в ней изменилось и вернуть прежнюю себя уже невозможно. Последний рывок. Кольцо слетает с пальца. Эвелин с размаху впечатывает ставшее ненужным кольцо и, развернувшись, уходит с вечера в её честь, который вполне самодостаточно еще долго продолжается и в её отсутствие. Гордо устремились вперед, она не видит, что древний вампир крутит столь экспрессивно возвращенное кольцо в руках и задумчиво смотрит ей вслед.***
Больше всего в сложившейся ситуации Эвелин ненавидела себя. Она шла на Игры с определенной целью — победить и уйти, и сама, собственными руками, упустила свой шанс, когда всего-то требовалось умереть. Неужели она настолько слаба, что не в состоянии выполнить данное самой себе слово? Или в тот самый момент такая развязка показалась ей бессмысленной и жалкой? Прошлого не воротишь, и сейчас девушка осталась у разбитого корыта, приобретя и потеряв близких, уйдя от тех, кому была дорога и потеряв уважение к самой себе. Она сломалась, а сломанный человек беспомощен и абсолютно не интересен обществу, как и Эвелин Уошинтон все прошлые годы до 37 Голодных Игр. Она никто. Хуже чем никто. У никого есть шанс заявить о себе, на ней же висит груз прошлых ошибок. Из злости Эвелин скатывалась в слезы и депрессию, а потом снова билась в истерике. И с каждым всхлипом, с каждой слезой она все больше ощущала, как увязает в системе, ибо прекрасно понимала, что номер ее прослушивается и просматривается. Если, конечно, в эту ночь кто-то смотрит в экраны. Девушка зловеще улыбнулась, поднимая голову от подушки. Жалость к себе прошла. Злость… От нее точно что-то осталось. Она хотела, чтобы о ней заговорили? О ней заговорят! Достаточно только… Исчезнуть.