Baby blue love

      Это было так странно: как легко нежность затуманивала разум. Ламберт поцеловал его, и Лютик ответил на этот поцелуй не думая, так просто отложив действительно сложный диалог.       Ламберт гладил его, целовал, шептал, как сильно он его любит, будто бы сам позабыл о том диалоге, когда Лютик четко выразил свою позицию к возможной беременности. Наверное, да, так и было. Он забыл, как и сам Лютик, подаваясь этому моменту.       А момент был сладкий, мягкий и теплый.       Сильные руки привычно уложили на кровать, в этот раз они были нежнее, чем когда-либо еще. Воздух обжег открытую кожу, а после он сменился на горячие касания и поцелуи. Ламберт целовал и ласкал, раздевая его, совершенно позабыв о себе. Лютик тщетно цеплялся за пуговицы на его рубашке, желая расстегнуть и снять, но вновь и вновь застывал, тихо выстанывая его имя от всех тех поцелуев и ласк, которые струились по его телу каждую секунду.       Ламберт вошел одним плавным толчком, целуя, прижимая к себе, и Лютик дрожащими пальцами умудрился стащить с него рубашку, обжигаясь о жар его кожи. Он погладил его по груди, а после обнял за шею, скрещивая щиколотки за его поясницей. Это было хорошо. Изумительно хорошо.       Казалось, еще никогда Ламберт не был настолько нежен и нетороплив. Они будто и не занимались сексом. Это было что-то другое, но оно было таким приятным, что у Лютика дрожали ноги от этой сладкой истомы, гуляющей по его телу от макушки до кончиков пальцев.       Он был самым любимым и самым желанным, самым нужным и необходимым. Он все это чувствовал в каждом его касании, в том, как Ламберт на него смотрел.       Все тихие стоны тонули во рту Ламберта, который целовал и целовал его. Так нежно и тепло, что Лютик не сразу смог словить этот медленный ритм.       Ламберту будто было мало его губ, будто он хотел больше, но вместе с тем он был с ним так ласков, как только мог.       Оргазм был нарастающим, волной прокатывающимся по всему телу, заставив Лютика издать долгий протяжный стон и, выгнувшись, впиться ногтями в напряженную спину, чувствуя, как глубоко толкнулся Ламберт, так и замерев в нем.       И какое-то время после оргазма — в голове было лишь одно марево, будто бы Лютик пребывал в каком-то сне. Но сон этот был такой мягкий, теплый и нежный. Будто это было раннее летнее утро, когда еще достаточно тепло, но солнце не жалит, и Лютик подставлял лицо под солнечные поцелуи. Только вместо лучей — губы Ламберта.       И, когда Ламберт, наконец, из него вышел, снова целуя, когда Лютик посмотрел ему в глаза, он понял, что не сможет обсудить это прямо сейчас. Так что он лишь выдохнул:       — Сначала бадья, ладно?       Ламберт без слов кивнул и, накинув на Лютика покрывало, замотав в него, дабы тот не замерз, взял на руки, снова целуя.       Они даже не говорили. Все то время, пока Лютик валялся в бадье, прижимаясь к груди Ламберта, слушая его сердцебиение, чувствуя ласковые касания к своей спине и плечам, он думал о том, как много это означало для Ламберта.       Что это была не просто какая-то там абстрактная жизнь. Нет, для Ламберта это был его ребенок, желанный и уже горячо любимый.       И это то, что заставило Лютика напрячься, потому что, черт возьми, он не был готов. Правда. Просто не был готов.       — М, солнышко? Ты в порядке? — тихо позвал его Ламберт, уловил секундную смену настроения.       — Да, я в порядке, — ответил тот и поднял голову, смотря в глаза, когда Ламберт взял его за подбородок.       Его мягкая улыбка, и его взгляд — Ламберт был полон этой нежности к нему, к Лютику. Или не только к Лютику, а к ним двоим, к этой жизни в нем.       Он ласково поцеловал его, прошептав, что тому нельзя нервничать, и притянул к себе ближе.       Лютик лишь улыбнулся и кивнул.       Он думал, что к утру что-то изменится, и ему будет легче начать этот диалог — потому что он должен был его начать. Он хоть и знал, что решение, по большей степени, на нем, но не поговорить об этом с Ламбертом было бы предательством.       Но по утру Ламберт все еще был… таким. Будто бы кто-то его подменил, или нет, не так. Будто бы случившееся помогло чему-то, что давно было в нем, выйти наружу: поцелуями, касаниями. улыбками.       Лютик, проснувшись, поднял на Ламберта еще сонный взгляд, и кратко улыбнулся от поцелуя в щеку. Вел себя Ламберт так, как и обычно по утру, но его взгляд, его улыбка… Все это было другим.       Лютику начинало казаться, что если он откажется от этого ребенка, то разобьет Ламберту сердце. Или предаст его.       И это давило. Так сильно давило, что на смену легкости и нежности пришла тяжесть. Тяжесть, которая не утаилась от слишком внимательных глаз Ламберта. Он спросил:       — Лютик, ты в порядке? Выглядишь… странно.       — Я… — начал Лютик, но внезапно оборвался. Уткнулся взглядом куда-то в сторону, покачал головой и сказал: — Нормально, да, нормально. Просто как-то… странно все.       Ламберт понимающе улыбнулся.       — Да, для меня тоже, — он поцеловал его в лоб. — Пойдем на завтрак, пока Эскель или Койон не съели твою традиционную вторую порцию, — он медленно встал с кровати, потянувшись. — Знаешь, теперь я понимаю, почему ты ешь за двоих.       Лютик хихикнул и посмотрел в сторону.       Пиздец.       Он боялся заикнуться Ламберту о том, что не был к этому готов. Он знал, что Ламберт не будет возражать, давить на него, ничего из этого. Но Лютику казалось зверством просто взять и… в таком состоянии рассказать Ламберту о своих планах, о том, что боится, не готов, что слишком рано.       Ведь Ламберт, казалось, был на седьмом небе от счастья, а Лютик… Лютик теперь окончательно хотел отмотать время назад. Может, и встретить Ламберта, но немного попридержать эти отношения.       Да черт возьми, Ламберт же громче всех орал о том, что они могут расстаться в скором времени, а теперь что? Теперь не расстанутся, что ли?       Лютик ощущал немое бессилие от происходящего, но ничего, черт возьми, ничего не мог с этим сделать. Или не хотел, боясь этим ранить Ламберта.       Он знал, что с этим нельзя затягивать. В какой-то мере он говорил себе, что, может, после диалога он все-таки решит оставить ребенка, что его успокоит чтобы то ни было, но так же он понимал, что вероятность этого не особо-то большая.       Надо было поговорить об этом сегодня. Желательно сразу после завтрака.       Да, точно, поест, наберется сил и напомнит Ламберту о своих словах, что он думает о ранней беременности.       Когда они спускались, Койон тут же сказал:       — Что-то Ламберт шибко улыбчивый.       Ламберт усмехнулся, отставляя стул от стола, чтобы Лютик сел. Тот сдержанно улыбнулся, потому что на более его не хватало. Все вчерашнее наитие, то особое чувство — оно притупилось о жесткую стальную стену реальности.       — Да, в самом деле, — кивнул Эскель, оглядывая его. — Аж счастьем светишься.       — Есть причина? — спросил Геральт.       Ламберт усмехнулся, садясь за стол, медленно кивнув.       — Повод есть всегда, Геральт. Это как с выпить. Главное, чтобы было что, а повод найдем.       — И какой же? — отламывая ломоть хлеба, уточнил Эскель. — Лютик согласился участвовать в твоей мести?       — Боюсь, месть отменяется, — покачал головой Ламберт, поглядывая на Лютика таким нежным взглядом, что Лютику хотелось с криком отсюда убежать.       — О, и с чего? — искренне удивился Геральт. Он был уверен, что Ламберт будет настаивать на этом до последнего. Он знал, сколько это для него значило.       — Потому что Лютик б…       — Мы решили поехать сначала к морю. Да, погода не радует в начале весны, поплавать не выйдет, но почему нет? Надо начать путешествие с чего-то запоминающегося, — перебил Лютик Ламберта, легкомысленно улыбаясь.       Ламберт завис. И Йеннифер зависла. Она была уверена, что, раз Ламберт такой счастливый, то они поговорили, но… Нет. Они не поговорили.       Ламберт медленно моргнул, глядя на Лютика впритык. Его плечи напряглись, и он нахмурился.       Эскель кивнул, сказав:       — Хм, интересно. А что именно ты хотел сказать, Ламберт? Там было что-то на б.       — Б? — уточнил Ламберт, повернув голову на оловянной шее к Эскелю. — Я сказал «п». Лютик поставил ультиматум.       — И какой?       — Либо мы едем на море, либо весь процесс моей мести никакого секса.       Эскель рассмеялся, а Ламберт кинул на Лютика напряженный взгляд, но тот ласково ему улыбнулся и взял его руку в свою, стараясь успокоить. Как ни странно, но это в самом деле сработало, и Лютик едва ли не наблюдал то, как напряжение упало с его плеч.       Ламберт решил, что, наверное, Лютик стесняется, или не хочет пока об этом говорить… Он ведь и не хотел говорить о том, что он омега, так что ничего странного, так?       Йеннифер продолжала смотреть на них напряжённым, неясным взглядом.       Впрочем, именно Йеннифер Лютик схватил под руку и потащил в другой угол замка, комментируя тем, что ему нездоровится, а именно Йеннифер дали нужные лекарства.       Лютик хотел умереть. Честное слово, умереть, лишь бы не решать этот гребаный вопрос о своей гребаной беременности.       Он поражался всему происходящему.       Он всегда хотел быть нормальным омегой, хотел внимания альф, хотел заниматься улетным сексом, чтобы его буквально затрахивали до потери пульса — но случилось это так резко, он сходил с ума, пытаясь привыкнуть к собственному телу.       Он хотел ребенка. Черт возьми, да, хотел. Но, едва забеременев, понял, что это рано, неправильно. Он не готов.       Лютик не был готов вообще к никакой ответственности, а тем более к… такой.       — Я слушаю, — сказала Йеннифер холодным голосом, но это лишь придало Лютику уверенности. Потому что все, чего он хотел — голого холодного расчета и ничего более. Никаких эмоций, никаких чувств и жалости ни к нему, ни к жизни внутри него.       — Йеннифер, это… это пиздец.       Йеннифер кивнула, а потом выдохнула.       — Ты не хочешь этого ребенка, так?       — Не хочу. Не сейчас. Случись это хотя бы через лет пять — да, я бы посомневался, но смог бы принять это. Но Йеннифер это… это ребенок! Я… я понимаю, что, наверное, это ужасно с моей стороны: ведь ты хочешь ребенка, а я тут…       — Лютик, успокойся Бога ради, — закатила она глаза. — Когда мне было двадцать, меня мысль о детях в ужас вводила. Я понимаю твои чувства. И, в конце концов, это твой организм, а не мой. От того, что ты родишь, я меньше ребенка хотеть не буду.       Лютик облегченно выдохнул. Потому что факт ситуации Йеннифер действительно немного нагнетал, но он был рад, что она достаточно разумна и мудра.       — В общем, — он выдохнул, пытаясь успокоиться. — Вчера я сказал Ламберту о беременности. Я хотел тут же объясниться, но он… он так обрадовался, и я… я не смог сказать ему вчера. Думал, что станет легче утром, но он все еще выглядит… так! Ты видела как он выглядит, да?!       — Видела, — выдохнула она, подперев щеку кулаком. — Ненавижу, когда мужчины делают такое лицо. Даже мне сложно устоять от чего бы то ни было.       — Он выглядит как восторженный щенок! И он… я даже словами не могу передать, как много нежности он сейчас вкладывает в… в свое существование, блять! Пока он думает над покупкой кроватки, я просто хочу стереть ему память!       Йеннифер понимающе кивнула и тяжело выдохнула.       — Йеннифер, я же… я же правильно делаю? Что не хочу его оставлять.       — Лютик, это знаешь лишь ты.       — Я знаю. Знаю, что сейчас не готов. Не хочу. Это не для меня, не для моего образа жизни. Но так же… Я думаю о том, что больше у нас не выйдет… И что тогда? Тогда я буду жалеть дальше.       — Лютик, пойми главное: никто кроме тебя не будет это решать. Это сплошное уравнение, но зато знаменатели ясны. Ты знаешь свои риски. Родив сейчас, ты, скорее всего, потеряешь несколько лет своей юности… Ну и еще какое-то время, пока ребенок не захочет пойти в вольный путь. Но минимум до шестнадцати. Не родив… Остается вопрос о дальнейшей возможности беременности. Но и тут пятьдесят на пятьдесят.       — А… что бы ты сделала на моем месте?       Ему казалось, что ответ на этот вопрос сразу поможет ему во всем.       Йеннифер сказала, тяжело выдыхая:       — Я уже сделала свой выбор, Лютик.       Он опомнился и медленно кивнул, посмотрев куда-то в сторону. Какое-то время они молчали, и Лютик ощущал на своей коже ее пристальный взгляд.       — Ты боишься сделать ему больно, так?       — Очень, — кивнул Лютик и медленно присел на подоконник, потерев лицо ладонями. — Он всю жизнь жил в лишениях. И он… хочет этого ребенка. У него появился этот шанс, и выходит, что я… я хочу его забрать.       Внезапно лицо Йеннифер сделалось серьезным. Она нахмурилась и, снова выдохнув, сказала:       — Лютик, твоя проблема в том, что ты вместо того, чтобы говорить с Ламбертом, говоришь со мной. Ты думаешь, что чужое мнение даст тебе ответы, но это не так. Любое мнение субъективно, и эта субъективность не поможет тебе. Мой тебе совет: иди и поговори с Ламбертом прямо сейчас. Чем больше ты оттягиваешь, тем неприятнее будет потом. И ему, и тебе. Обсудите это, решите вместе. А там… там будет виднее. Я не могу дать тебе другого совета лишь потому, что это действительно серьезный вопрос, а я не хочу лезть с таким в твою жизнь.       Лютик лишь медленно кивнул. Он был с ней согласен, понимал, что должен был решить сам, но тяжесть ответственности давила на плечи и сжимала виски.       Ну, а в общем… чего он хотел?       Хочешь быть в отношениях с взрослым мужчиной, будь готов и решать взрослые вопросы и проблемы.       Как бы они не пытались сыграть в несерьезность, от этого никуда не деться.       Однако, думать и делать разные вещи. Лютик собирался с силами целый, нахрен, день. Он нервничал, он боялся, у него разболелся живот, и от этого он занервничал еще сильнее. Сел, попытался успокоиться, прийти в себя. Уложил невольно руку на живот, потом откинулся на спинку кресла и уставился в потолок.       Как сказать? Поставить перед фактом? Подать под видом диалога, зная, что ответ известен заранее?       Он был уверен, что такие вопросы решаются легко и просто. Это его тело, ему вынашивать и рожать, и только ему решать, что с этим делать, но… но видеть такого счастливого Ламберта было больно. От осознания, что все это счастье недолговечно. От понимая, что своим решением он сделает Ламберту больно.       А кто-кто, а Ламберт уж точно этой боли не заслужил.       Лютику казалось, что он сгорал заживо в своих мыслях.       — Живот болит? — раздался взволнованный голос, и Лютик резко раскрыл глаза.       — Нет, уже нет.       Ламберт нахмурился, закрывая за собой дверь. Он отложил мечи в строну, снял с себя куртку, а потом, взяв Лютика за руку, сам уселся на кровать и усадил Лютика на свои колени. Чуть оттянул сорочку, чмокнув в белое плечо, а потом сказал:       — Ты врачу говорил о болях? Это же ненормально, наверное, и…       — Да, Ламберт, говорил, — перебил его Лютик. — Дал список каких-то лекарств, надо купить, если…       — Если?.. — склонил голову к плечу Ламберт, ласково поглаживая его по абсолютно плоскому животу, без единого намека на положение Лютика.       — Если я решу оставить ребенка.       Лютику не пришлось что-то добавлять, объяснять, Ламберт замер, будто бы потяжелел как-то на вид и напряженно кивнул. Мышцы напряглись даже на лице, так, что его скулы стали видны еще четче.       — Я… я подумал, что раз ты мне ничего не сказал вчера, то ты… решил его оставить. Это не так?       Надежда в голосе Ламберта будто избивала. Будто сотня кнутов били Лютика одновременно по спине. Он не хотел лишать его этой надежды, но так же он четко решил для себя, что не собирается отступать, не собирается идти на уступки, пренебрегая своим комфортом и, возможно, даже счастьем из-за этого страха. Поэтому он сказал:       — Нет, Ламберт, это не так. Такие вещи надо обсуждать.       — А что обсуждать? — сипло и наивно спросил Ламберт, будто бы пораженный таким исходом, будто бы он даже возможности не допускал того, что Лютик… примет такое решение.       — Ребенка, Ламберт! Да, я понимаю, что тебе восемьдесят лет, ты уже готов к тому, чтобы сидеть на месте и нянчиться с ребенком, кроме того, это не тебе его вынашивать и рожать, а потом еще валяться хрен знает сколько, отходя от этого!       Ламберт моргнул и опустил взгляд вниз, будто смутился.       — Я… я не подумал об этом. Просто ты часто вел эти диалоги о детях, и я думал, что для тебя это тоже… хорошее событие. Я не думал, что ты…       — Что я что? Не захочу в двадцать лет нянчить ребенка?       Ламберт не ответил. Его лицо исказила неясная эмоция, будто бы у него жутко болел зуб, но он всеми силами старался с этой болью справиться. Лютик, не выдержав, крепко-крепко его обнял, прижав к себе так, что через какое-то время Ламберт стал вырываться, видимо, чтоб не задохнуться.       — Меня… меня не сколько роды пугают. Рожу уж как-нибудь, не я первый, — пожал он плечами, гладя Ламберта по щекам. — И даже не то, что придется остаться на одном месте. В конце концов, можно поехать на море и растить ребенка там, рядом с городом. Не это меня все пугает, не это, хотя свое место во всем этом занимает.       — А что тогда?       — Ламберт… Давай я тебе кое-что напомню: ты не хотел ставить метку. А после нашей ссоры, и после того, как мы помирились, ты напрочь отказался ставить мне новую, сказав, что теперь не уверен, что наши отношения на самом деле смогут перенести все тяготы. А ребенок это не метка. Метку можно игнорировать, можно убрать магией, а ребенка — нет. Подумай о наших отношениях, о том, что мы друг друга не знаем. Сколько впереди еще ссор? Сколько этих расставаний на день или два? Или неделю, или даже месяцы. Поверь, Ламберт, я не вырасту на десять лет после беременности. Даже родив, и даже кормя этого ребенка на своих руках, и укачивая его, и напевая колыбельные, я останусь прежде всего бардом. Молодым бардом, с трудом познающим себя и своего партнера. А тут и ребенок?! Это же безумство, Ламберт, просто самоубийство наших отношений!       В этот раз Ламберт не выглядел так, будто ему разбили сердце. Видно, увидев во всех этих словах истину, он лишь стал многим серьезнее. Поджал губы в легкой досаде и медленно кивнул, соглашаясь.       — Да… ты прав. Просто… Блять, я не могу об этом думать, потому что ребенок это… Я не знаю, существует ли какой-то там отцовский инстинкт и, только не смейся, ладно?       — Не буду.       — Даже когда у меня не было никакого постоянного партнера, и даже зная, что никто меня терпеть не будет, я… часто думал о ребенке, о семье в таком плане, и эта мысль была такой светлой и теплой, что сейчас… когда она материализовалась, я не могу думать ни о чем другом! Мне кажется, я готов идти на какие угодно уступки, если это значит, что я сохраню семью!       Лютик обомлел на миг или два. Подобное… мужество со стороны Ламберта было неожиданным, но приятным и внушающим доверие. Лютик знал, он был в этом уверен, что Ламберт и вправду защитит и его, и ребенка, он будет делать все, чтобы было хорошо. Хоть ночами не спать, укачивая дитя, хоть пахать на трех работах, хоть шутом в цирке выступать.       Это было прекрасное качество, но не сейчас. Сейчас оно лишь давило на плечи, заставляя Лютика считать, что он хочет все это сломать и разрушить. Хочет все испортить.       — Какие угодно уступки, Ламберт, это не о любви.       — Я знаю… знаю. Знаю, что я не могу тебе сказать, что «я сделаю все, что угодно, только оставь ребенка», и пусть это будет хоть сто раз правдой, такие слова это просто нечестно и, кроме того, глупо. Ведь ребенок это… это человек, а не просто моя сокровенная мечта. Родить ребенка, а через два года начать ссориться, ругаться, пытаться найти компромиссы, в итоге создав для нашего ребенка абсолютно токсичную среду — самоубийство не только наших отношений, но и психики ребенка. Я все это знаю, блять, не такой тупой, я много читал, много видел и много думал над этим. Но мои чувства…       — Я знаю, милый, я знаю, — прервал он его. Взял лицо в ладони, чмокнул в кончик носа, стараясь успокоиться, и погладил по щекам. — Я знаю, они тоже тревожат меня. И даже сейчас, говоря с тобой на эту тему, мне больно от мысли, к чему я это все веду. Потому что я тоже что-то чувствую, думаю об этой ситуации, думаю о семье, о ребенке… Но нет, милый, это не та ситуация, не то время, чтоб поддаваться чувствам. Мы не сможем жить этим нежным чувством вечность и кроме того…       Лютик прервался, чтобы вдохнуть — судорожно и рвано — будто до этого и не дышал вовсе. Ламберт успокаивающе погладил его по бедру.       — Кроме того, ребенок — это не просто «милая и теплая вещь». Это в самом деле человек, и думать мы должны наперед. Думать о периодах, когда он станет самостоятельным, как мы будем жить и сможем ли в принципе!       Ламберт тяжело выдохнул и уткнулся лбом в его плечо, гладя по бедру.       — У нас будет еще один шанс зачать ребенка? — спросил он хрипло и неуверенно.       — Я не знаю, Ламберт. Врач сказал, что все случаи индивидуальны, нет общего подхода… Он, скорее всего, даже не сможет выяснить какие сейчас обстоятельства способствовали… этому.       Ламберт прижал к себе крепче, сминая в своих объятьях.       — Ламберт, да сам подумай! Ты не хотел метку ставить из-за ответственности, а ребенок это ответственность в сотню раз больше! Я не уверен, что хочу рожать, не уверен, что смогу воспитывать! Не уверен, что смогу хоть что-то!       Лютик едва не надрывался в своих словах, будто оправдывался, хотя не понимал, перед кем. Только ли перед Ламбертом? Не перед собой? Он не знал. Мыслить об этом было тяжело.       Ламберт выдохнул и, оторвавшись от его плеча, посмотрел в глаза, сказав:       — Лютик… все же, это твое тело, и так же твоя жизнь, и я в самом деле могу много не понимать. Вы, омеги, всегда более чуткие в таком плане, тебе лучше знать себя, свое тело… Так что… Я приму твой выбор. Любой. Я прямо сейчас готов согласиться с тем, что ты решишь избавиться от ребенка. Я понимаю, я принимаю это, и я обещаю, что не буду злиться или убиваться по этому вопросу. Это очень ответственное решение, и я тоже не могу... не могу дать такие гарантии.       Он думал, что испытает легкость, услышав эти слова. Но... нет. Он ощутил себя еще более паршиво, еще более тяжело, будто на него переложили какую-то дикую ответственность, с которой он не имел сил, чтобы справится.       — Стой, ты не можешь спихнуть это на меня!       Ламберт пораженно моргнул, будучи уверенным, что это именно то, чего от него хотел Лютик.       — Я… Ламберт, не думай, что я какой-то бездушный мудак, который может так просто решить избавиться от ребенка! Я… у меня тоже на душе становится светлее, когда я думаю о том, что этот ребенок от тебя, что у нас получилось, хотя это невозможно! И… и ты такой: «вот, Лютик, я не против, делай что хочешь!». Я хочу, чтоб ты был мужчиной и помог мне с этим ре…       Лютик внезапно прервался, зашипел и схватился за живот.       Ламберт перепугался до ужаса, он уложил руку на его спину, склонился над согнувшимся Лютиком.       — Лютик? Ты в порядке? Сильно болит?       — Секунду…       Лютик нахмурился, глубоко вдохнул, и так же глубоко и долго выдохнул. Выпрямился, держа руку на животе.       — Тссс, успокойся, не нервничай, — попросил его Ламберт и чмокнул в ключичную ямку, от касания к которой Лютик слабо вздрогнул от того, насколько это касание было приятным. — Все хорошо, никакой вопрос не стоит твоих нервов. Даже этот, — он мягко улыбнулся и уложил руку на тыльную сторону ладони Лютика. — Хорошо, мы решим это вместе. Сядем и хорошенько подумаем. Но сначала мы примем ванну, ладно? Тебе нужно расслабиться.       Лютик кивнул, шмыгнул носом, а потом, взяв лицо Ламберта в ладони, поцеловал. Сразу сильно, мокро и глубоко, наслаждаясь этим моментом. Единственным моментом за весь день, когда у него получилось расслабиться.       Правда, момент продолжался и в бадье. Ламберт отмыл ему волосы, намылил все тело, сделал тому массаж, втер масла, а после, набрав побольше воздуха, спустился под воду.       Лютик задохнулся горячим паром и вцепился пальцами в бадью. Иногда ему казалась, что у Ламберта нескончаемая фантазия на все эти ласки.       Лютик вроде расслабился, и даже на секунду забыл, какой диалог их будет ждать. Диалог, решение, которое, вроде, было очевидно, но… принять его Лютику было так сложно. Но хоть во время того, как Ламберт снова поражал его навыками своего языка, он не думал об этом диалоге.       Но все это навалилось на него еще в момент, когда он сидел на краю бадьи, Ламберт медленно и аккуратно вытирал его. В животе снова потяжелело. Чувство было… блять, очень схожее было после того, как он провел с Ламбертом первую ночь. Тянуло, болело, будто бы его тошнило.       Он попытался игнорировать это.       — Лютик, — позвал его Ламберт и, укутав в полотенце, взяв его лицо в свои руки. — Послушай меня, солнце, просто послушай меня. Да, для нас одинаково важен этот ребенок, но ты правильно сказал: какой толк от этого, если мы разрушим и свои отношения, и жизнь этого ребенка? Я хочу быть хорошим отцом, как и ты, уверен, тоже, хочу, чтобы у нашего ребенка было счастливое детство, но если мы не сможем ему это дать, то и смысла нет. Это нечестно, пташка, просто нечестно.       — Да, но… но вдруг сможем? Все крестьяне и крестьянки рожают в шестнадцать и нормально!       — Ага, кто-то умирает во время родов, у кого-то ребенок погибает. Мы не крестьяне, Лютик.       — Да, но…       — Тсс. Мы поговорим об этом, мы хорошенько подумаем и решим. Мы не будем спешить. Потому что мы любим друг друга, и мы хотим, чтобы у нас было будущее. Какое бы решение мы не приняли, оно будет взвешенным и обдуманным. Оно будет верным. А теперь вдохни.       Лютик вздрогнул. На душе стало легче. Боль в животе не проходила.       Ламберт вытер ему волосы и, снова закутав, просто понес в комнату.       Закрыл за собой дверь и усадил Лютика на кровать.       — Малыш?       — Да?       — Дыши ровно, хорошо? Вдыхай на четыре, выдыхай на шесть. Это поможет.       — Ох уж эта твоя медитация.       — Она тоже.       Ламберт мягко улыбнулся и подошел к комоду, чтобы снять с себя заношенные штаны и надеть чистое белье.       Лютик послушно дышал на счет, а потом уверенно сказал:       — Мы решим это сейчас, хорошо? Не смогу спать иначе.       — Как скажешь.       Ламберт мягко улыбнулся, а Лютик понял, что ему слов не хватит, чтобы как-то описать всю ту благодарность, что распирала его изнутри за то, что Ламберт вошел в положение, не показал, что ему тоже, может быть, тяжело — иначе бы Лютик не выдержал, не смог бы вести нормальный диалог.       Лютик сам медленно встал, когда Ламберт сел рядом с ним на кровать.       — Я одеться, — пояснил Лютик, подходя к комоду. Боль в животе усилилась. — В последнее время спать без одежды просто безумие. Так холодно… Тебе нет?       — Нет, ты меня греешь. Достать плед?       — Да, пожалуйста.       Лютик скинул с себя полотенца, и Ламберт оглядел его со спины довольным взглядом.       — Это убивает меня, честное слово. Я думал, искренне думал, что давно принял решение, но понимаю, что нет, не готов. Вдруг наша предназначенность нам поможет? Вдруг мы не будем ссориться, все будет хорошо и мы вырастим чудесного, психически стабильного ребенка? У него будут твои губы и глаза. Ты будешь его тренировать, можно начать путешествовать и учить его всему по дороге. Ведьмаки нужны миру, а нам… нам нужен ребенок. Ведь мы оба этого хотим.       Он медленно взял сорочку, расправляя ее. Внезапно своя собственная сорочка напомнила ему те рубашки, в которых одевают младенцев, и он поджал губы. Сердце сжалось в щемящей нежности. Теплой, но болезненной.       — Я понимаю, Лютик, я понимаю. Мы оба этого хотим, но оба понимаем, что это риск.       — Риск будет в любом случае, — покачал головой Лютик и сморщился из-за боли в животе. Хорошо, что Ламберт не видел его лица. Не выдержав, он отложил свою сорочку из-за этой ассоциации и достал черную рубашку Ламберта. Черная, как смоль, будто он на похоронах своей собственной мечты. — Он будет через год, через три, через пять лет. Не будет никогда сто процентной уверенности…       Лютик накинул на себя рубашку и принялся ее застегивать. Ткань заструилась по бедрам, рубашка была свободной и большой так, что рукава закрывали почти полностью его пальцы. Несмотря на то, что Ламберт был самым худым и очень поджарым, рубашки его все равно Лютику были великоваты. В рубашках Геральта он обычно вообще мог утопиться, ну или просто использовать как одеяло, если свернуться в нужную позу.       — Риск будет, а возможность зачать ребенка — нет, — он выдохнул, ощущая, как дрожали пальцы. Застегивать рубашку стало сложнее из-за боли, которая сбивала его даже с мыслей.       — Ты…       — Я. Я хочу сказать, что мы можем принять это решение, а потом жалеть всю жизнь. Жалеть, когда будем пытаться снова и снова, будем стараться, пить кучу зелий, куча заклинаний, рисовать странные рисунки внизу своих животов, а в итоге — ничего. И мы будем лежать ночью, переплетая пальцы, смотреть в потолок и вспоминать этот хренов день, когда отказались от того, чего хотели больше всего!       Он даже топнул ногой от злости и отчаяния. Сейчас любое решение казалось ему одинаково ужасным и неверным.       — Лютик…       Голос Ламберт был полон ужаса и холода, будто внезапная перемена настроения напугала его.       — Что? — шмыгнул Лютик, вытирая глаза. Он не понял, от чего они слезились: от боли или от обиды.       — У тебя… у тебя кровь…       Лютик застыл и резко повернулся к Ламберту. Взгляд Ламберта был где-то низко, на полу. Ламберт был будто парализован страхом и ужасом.       Лютик, сглотнув, с трудом опустил взгляд ниже.       По ноге соскальзывали капельки крови, ведя за собой бордовый след.       Перед глазами потемнело и он чуть не упал, но что-то подхватило его.       — Лютик, блять!.. Попытайся не терять сознание, хорошо?! Не волнуйся, успокойся, я сбегаю за Йеннифер, хорошо?! Да, вот так, ложись, дыши, пожалуйста, дыши! Четыре на вдох и шесть на выдох.       Потом послышались неясные ругательства, тепло обожгло висок, а потом — хлопок двери.       Не то чтобы Лютику было так плохо. Он не ощущал, что нуждался в помощи. Немного тошнило, немного болел живот, немного пошла кровь…       Он уставился в ужасе в приоткрытую дверь, ощущая себя отчего-то брошенным. Ощущая себя просто отвратительно, будто бы это он был виноват в происходящем. Наверное, и взаправду он. Виноват своей громкостью, своим вечно громким характером, своим недовольством, вечным своим нервяком по любому поводу, виноват тем, что не может решить все тихо и спокойно, везде у него драма и отчаяние.       Он шмыгнул и зажмурил глаза — не то от нового приступа боли в животе, не то чтобы прогнать такие отвратительные сейчас слезы.       Почему-то единственное, о чем он думал, чего бы хотел — чтобы с ребенком все было хорошо.       И почему-то он не думал об этом раньше.