Ловец наград

      — О какой музыке речь? — весело щеря зубы, переспрашивает Лео.       Он усмехается и делает большущий глоток пива, ни на секунду не спуская глаз с вопрошающего. Лео это даже забавляет: он давно заметил, что люди никогда не отводят глаз от крови и перерезанных глоток. Даже такие, простые селюки, как этот. Пока ловец наград давил во дворе Крыс, этот разиня стоял, прилипнув носом к оконному стеклу трактира. И ловил каждое слово.       — О той, которую я слышу. Ты не способен ее оценить, хоть и наверняка считаешь что любишь музыку. Я тоже. Даже Крысиха, — Лео с удовольствием тянет за цепь так, что Цири чуть не бьется головой о край стола, — ее любит. Только у нас с вами музыка разная. Ваша музыка это трактирные барды, исполняющие какую-то хреновую похабень. Тоже мне развлечение! Я признаю только одно. Только одна музыка разгоняет во мне кровь. Музыка боя.       Рыбьи глаза Бонарта не отрываются от поросячьих глазок кмета. Пока тот не догадывается поднять жирный зад со стула.       — Он не понял бы меня, Крысиха. А вот ты поймешь. — тихо, все еще буравя взглядом спину деревенщины, цедит Бонарт. — Ты убивала. Ты знаешь, что каждая жертва звучит по своему. Я не о голосе, мне до него вообще нет дела. Я об их характерах. При насмешке мало кто зазвенит как сталь, скорее чавкнет как мешок с навозом.       На мгновение, желтые зубы еще раз мелькают под усами. Лео продолжает:       — И бить они будут так же. Бесхребетно. Кто-то помедленнее, кто-то побыстрее. Кто-то разбавит мелодию падением меча и дрожью ужаса, а кто-то найдет в себе остатки боевого духа и усилит натиск. Ты знаешь, что отчаяние звучит очень суматошно? — Лео бросает злой взгляд на Цири.       Та замечает, что его зрачки расширены. Они гипнотически пульсируют, словно стремились поглотить ее, дрожат, колыхаясь в свинцовых омутах радужки. Она знает, что Бонарт не употреблял сегодня фисштеха.       — Ты знаешь, — с нажимом спрашивает Лео, — что твои Крыси звучали суматошно, как только меня увидели?       Ласточка награждает ловца взглядом, полным чистейшей ненависти, а тот медленно, тихо смеется ей в лицо. Разгоряченный и возбужденный пивом Бонарт продолжает цедить слова:       — Но мне плевать. Неважно, что они делают. Я убил их всех. И все эти курвы звучали по-разному. Не меняются только две вещи. Начало. И конец.       Бонарт еще раз ополаскивает горло пивом, поджимает губы, переводит дух от приятной горечи.       — Ты выходишь к противнику, становишься напротив и смотришь ему в глаза. Видишь, как он боится. Не сразу, конечно, в мире полно идиотов. Но он доходит до этого. Он боится, что твое железо коснется его, разрежет, пустит фонтаном кровь. Запах страха, смешиваясь со смрадом сточных канав щекочет твои нервы и ты уже сам не можешь отойти назад.       И Цири не смогла, ведь Бонарт очень крепко держит ее за цепь.       — Секунды затишья длятся неимоверно долго, в этом вся их прелесть. Ты смотришь противнику в глаза и чувствуешь, как нарастает напряжение, оно становится осязаемым, как влага перед бурей. Ты пока не слышишь музыку, но чувствуешь далекий гул. Шумит ветер, шуршит трава. Падает в лужу с крыш вода. Ты стискиваешь зубы до скрипа, которому вторит скрип перчатки на твоем мече.       Перчатки Бонарта и сейчас скрипят. Одна на звеньях цепи, вторая на тонком запястье Ласточки.       — Ты знаешь, что будет потом. Вы пойдете друг на друга. Одновременно, как по команде в армии. Частое, быстрое дыхание с двух сторон, с каждым шагом будет звучать все громче, пока не сольется в звоне стали. Резком и громком. Вступление окончено, и мы наконец танцуем! Железо стучит о железо, вырисовывая ритм боя. Только у этого танца другие правила. Подстроился под ритм — проиграл. Ударил ожидаемо — проиграл. Увлекся — проиграл. Умер — проиграл. Суть в том, чтобы ломать ритм и ни на секунду ему не соответствовать. Атаковать, рубить, кромсать, вертеться, убивать! Очень немногие способны уловить в этом музыку. Я способен. Это моя музыка, за которую я плачу кровью и болью. Других, разумеется.       Цири уже не чувствует боли, и кровь из ссадин уже не струится: она тонет в вязком как болото монологе.       — О, — глаза Бонарта выходят из орбит, когда он замечает, что Цири все-таки слушает.       По-настоящему слушает. Затаив дыхание.       — Тебе нравится, маленькое змийство! Шумит ветер, течет вода. Стучит сталь. Стучит каблук. Стучит зуб о зуб во рту твоего врага. Ругань, страх, удар, стон. Рисунок композиции может меняться как угодно, но не в нем дело. Выходя на битву с преступной ганзой, с мелкими убийцами, паршивыми мутантами, ворами и насильниками, я всегда точно знаю, каков будет конец. С последним ударом, оглушающим лязгом, все закончится, и музыка пойдет на убыль. Из мешанины звуков останется один — биение сердца, выбрасывающего кровь на землю. Я всегда слушаю до конца. Брызг за брызгом. Поток слабеет. Красная лужа перемешивается с грязью и дерьмом так, что в ней уже не узнаешь кровь. От запаха говна подташнивает. Я стою и смотрю. Я — весь слух, ведь мне нужно его последнее дыхание!       Цири уже минуту не дышала: вся обратилась в слух.       — Выходя на бой, я всегда знаю, чем это закончится. Ни один бандит еще не убежал от пляски! Я знаю как ее начать. Это легко. Чтобы симфония заиграла, ей достаточно просто приказать.       Да, Цири прекрасно понимала, о чем говорит охотник за головами.       — Играй, музыка! Играй!