Опять минорные ноты, мы гордые идиоты. Я умираю как будто каждое утро. Эти мысли по кругу: как же мы друг без друга? Если ты, правда, сможешь, то и я тоже. Как ты там? Как ты там? Есть ли тот, кто целует нежно по утрам? Как ты там? Как ты там? Тепло ли тебе, кто сегодня придёт во сне? Как ты там? Ну, как ты там? Я скучаю так по твоим рукам. Как ты там? Как ты там? Я знаю, что время лечит, но мне пока не легче.¹
Из аэропорта Паша возвращался ещё более поникший. Остаток дня провёл дома и через несколько часов после отлёта Сергея не удержался, написав ему: > Ты долетел? Всё хорошо? Прости, забыл сразу в аэропорту попросить написать > Если тебе не сложно, конечноДолетел <
Больше Паша ничего писать не решился, но от сердца всё-таки немного отлегло. Ладно уж, чего печалиться? Долетел, всё с ним хорошо, рано или поздно вернётся назад. Он дядька занятой, ему по статусу положено всякие вопросики обкашливать. Немного тревожило, правда, воспоминание о том, как Костенко в прошлый раз из-за работы совсем не выходил на связь, и теперь Паша лишь надеялся на то, что в этот раз не случится так же, потому что, как искать Костенко где-то в чужом городе, юноша совсем не представлял. На ближайшие несколько дней Паша занял себя подготовкой к учёбе. Он не хотел тревожить Сергея так сразу. Во-первых, это могло бы ему помешать, всё-таки тяжело входить в не очень привычную рабочую колею, когда кто-то постоянно дёргает, да к тому же Паша отчасти чувствовал себя навязчивым. А во-вторых, юноша подумал, что, пожалуй, если бы он сразу каждый день написывал бы Костенко, то мужчина, чего доброго, догадался бы, наверное, обо всех чувствах Вершинина, если, кстати, до сих пор это не сделал, да и Паша решил, что в таком случае бы показалось, что он без Сергея совсем уж не может — может ведь, он же не собачонка какая за ним бегать, он не зависим от него, или ещё чего. Может. Но не хочет — вот это уже другое дело. Так что Паша старался занять и отвлечь себя тем, что повторял некоторые вещи из уже пройденного материала, пытался искать информацию по темам, которые прогнозировались дальше по программе. В общем, старался времени зря не терять. Выждав несколько дней, всё же написал Сергею. > Привет. Хотел узнать, как у тебя дела. Не хочешь созвониться вечерком? Если ты не занят, конечноПривет. Можно бы. Наберу <
У Паши что-то трепетно забилось в груди. Нет, ну, правда, очень хотелось услышать Серёжу. Было бы замечательно ещё и увидеть. Вершинин за эти несколько дней отсутствия Сергея в зоне доступности успел немного подумать, отрефлексировать своё отношение к мужчине. Чисто логически решил, что, быть может, немного поспешил со своей уверенностью в том, что любит Костенко. Ну, вернее, конечно, он однозначно что-то хорошее к нему испытывал, какую-то, пожалуй, даже симпатию, но эти его эмоциональные цунами, окатывавшие с головы до ног, ещё ничего не значили. Может, это только какая-нибудь первая реакция и потому самая бурная. Паша подумал, что надо просто прикинуть, как давно по ощущениям ему нравится Сергей. И очень удивился, осознав, что с возникновения какой-то прямо-таки симпатии, а уже не просто хорошего отношения, прошло почти два месяца. Два грёбанных месяца, как же быстро время летит. Нет, пожалуй, за это время первая реакция уже должна была пройти. Но всё равно надо всё хорошенько обдумать, прежде чем принимать какое-то решение. В любом случае, Паша на всей этой почве подумал, что даже хорошо вышло, что он не сумел признаться Сергею до его отлёта. Вечером Сергей, как и обещал, позвонил сам. Вершинин сходу предложил ему созвониться по видеосвязи. Откровенно говоря, юноша даже не думал, что Костенко согласится, но попробовать стоило — очень уж хотелось посмотреть на Серёжу. Согласился. Хоть и не сразу. Паша развалился за своим столом и изо всех сил старался сдерживать глупую улыбку, которая так и норовила прорезаться на его моське. — Как ты? — спросил юноша, когда они с Сергеем обменялись приветствиями. Костенко теперь уже не выглядел таким удивлённым, заслышав этот вопрос, но зато всё так же привычно пожал плечами с дежурным: «Нормально». Пашка усмехнулся — Костенко в этом плане совершенно неисправим. Пространство за Сергеем особо не было видно, но становилось совершенно понятно, что он один — при ком-то постороннем не стал бы с Пашей разговаривать, осторожный ведь. Насколько было видно, квартирка была такая же скромная, как здесь, в Москве. Поделились новостями, вернее, преимущественно говорил Вершинин. Впрочем, и новостей-то особо не было, но юноша быстро нашёл новую тему — пожаловался на цены в магазине. Звучало так, будто он — пенсионер, который каждую копейку считает, но на самом деле Пашу просто впервые за долгое время отправили в магазин, — обычно-то он разве что с друзьями по кафешкам шлялся, — и юноша был неприятно удивлён тем, что невооружённым глазом заметил изменение цен в сторону бóльших сумм. Вообще Вершинину легко говорилось — с Серёжей так и было, особенно в последнее время, легко говорить обо всём на свете. Потому что хочется с ним говорить. — А я помню, застал ещё то время, когда цены совсем не менялись, — к слову подметил Сергей, терпеливо выслушав Пашу. Вершинин сперва не поверил — должны же ведь были меняться. Костенко прочитал ему кратенькую «лекцию» о том, как все в то время стремились к этой «великой советской стабильности», а на многих продуктах цены выбивали ещё на производстве, потому что рассчитывали не из затрат, а из потребности населения в продукте. Паша выслушал Сергея очень заинтересованно, при этом подумав про себя, что в приближающемся семестре обещали спрашивать доклады по экономике, а тут Костенко подкинул весьма интересную тему. Вот как. Болтовня не только приятная получается, но ещё и с пользой. Да и вообще Паша в который раз подумал, что Серёжа — умный дядька, его о чём угодно интересно слушать. Ещё немного поболтали, и решили прощаться — для первого такого созвона хватит с них, тем более что и рассказывать-то толком нечего. Паше, откровенно говоря, не очень хотелось прощаться с Сергеем, с ним можно было бы и просто помолчать, занимаясь своими делами, при этом просто зная, что он здесь, можно сказать, рядом. Хорошо было от этого осознания. И всё же юноша противиться не стал. — Нескучных снов, — пожелал он напоследок, тепло улыбаясь в экран Костенко. Сергей немного удивлённо хмыкнул и отозвался: — Интересное пожелание. Нескучных снов, Паш. Вершинин расплылся в улыбке и на прощание помахал в камеру. Завершив звонок, встал на ноги, прошёлся, чуть разминаясь, а затем плюхнулся на кровать. Он остался весьма и весьма доволен таким первым экспериментальным созвоном. Откровенно говоря, Паша немного побаивался, что по видеосвязи с Сергеем не получится так живо общаться, как лицом к лицу, но, пусть это и не заменит настоящего прямого общения, всё же так тоже было неплохо. По крайней мере, это был глоток свежего воздуха, который юноше был невыразимо необходим — в последние дни всё как-то немного потускнело и стало довольно однообразным. Оно и понятно: Серёжа уехал, учёба ещё не началась, Паша в основном сидел дома. Да к тому же, ещё одним плюсом было то, что хоть какое-то общение с Сергеем помогало сгладить тоску по нему и привычные в последнее время Пашины ломания. Теперь раз в несколько дней созванивались с подачи Паши. Вскоре у юноши началась учёба, и интересных вещей к рассказу стало больше. Вершинин очень часто с неимоверным предвкушением ждал вечера, чтобы поговорить с Костенко. Ну, правда, было в этом что-то особенное и до невозможности приятное, какое-то тёплое, родное. Несколько раз забалтывались до поздней ночи, и тогда то отец, то мать заглядывали в комнату к Вершинину, интересуясь, с кем он может так долго общаться, и настойчиво рекомендуя закругляться. Потом забили — просто стучали в стену, чтобы юноша был потише. Паша, впрочем, не мог не замечать, что Костенко почти всегда, в основном, слушал, нежели говорил. Это, конечно, тоже было хорошо, Вершинину нравилось, что его слушают, тем более что Сергей не только молча и безынициативно слушал, но и отвечал, мог что-то посоветовать, и его слова почему-то всегда были самыми правильными и мудрыми. И всё же юношу несколько смущала молчаливость Костенко, какая-то его, пожалуй, даже тусклость. Паше казалось, будто мужчину что-то гложет, но он наотрез отказывается об этом говорить. Вершинин несколько раз пытался аккуратно поинтересоваться у Сергея, всё ли у него в порядке, как он себя чувствует, но Костенко привычно отвечал дежурными фразами, суть которых всегда неуклонно сводилась к тому, что у него всё нормально. Пашу это немного мучило, но он не смел настаивать — как ни пытался влезть во что-то личное для Сергея, тот ограждался всеми способами и изо всех сил щетинился, выставлял свои колючки. Вершинину в такие моменты почему-то невыносимо сильно хотелось его погладить. Просто погладить, можно даже без слов. Будто бы усмирить таким ласковым жестом, показать, что Костенко может позволить себе довериться юноше. От этого всего было ещё грустнее осознавать, что Сергей не рядом, и прикоснуться к нему не выйдет. И Пашке оставалось лишь лежать на кровати — чем больше созвонов случалось, тем больше «наглел» юноша, совсем расслабился, теперь уже не пытался хотя бы прилично сидеть за столом, а лениво валялся в постели, подпихнув руки под подбородок и глядя в экран — и немножко тоскливым взглядом смотреть на Сергея. Вершинин пару раз даже засыпал вот так, прямо перед телефоном, потому что упорно не хотел прощаться с Костенко. Паше не хотелось воспринимать отстранённость Сергея как холод. И всё же Вершинин не мог об этом не думать — не думать о том, что на расстоянии Костенко ещё более стремительно теряет интерес к юноше, остывает к нему. Паша упорно старался заглушить эти мысли, пытаясь убедить себя, что это просто усталость Сергея — как-никак ему там приходится решать важные вопросы, много работать, тем более что с момента отъезда мужчины прошло уже несколько недель, и всё-таки ему ведь, наверное, хочется обратно в Москву, он, наверное, к ней привык, и там, в Харькове, ему уже не так комфортно. По крайней мере, Паша так предполагал. И хотел думать, что это действительно так, но что притом главной причиной Серёжиной тоски по Москве является он, Пашка. Что Серёжа по нему скучает хотя бы на долю того, как сильно сам юноша скучает по нему.Ты знаешь, Мне так тебя здесь не хватает. Я снова иду по проспекту, глотаю рекламу, Прохожих, машины сигналят, но не замечаю. Держусь и опять спотыкаюсь. Прости, но я очень скучаю. Всё носится перед глазами. Я должен, я буду, я знаю. Вернувшись домой, я пытаюсь уснуть. Ты знаешь, Мне так надоели вокзалы, Хотя в глубине понимаю, Что лучше пусть будут вокзалы, Чем город, в котором тебя слишком мало. Я, кажется, вновь повторяюсь. Темнеет, терплю, вспоминаю, О том, как мне было с тобою мечтать. Ты знаешь, Я всё ещё так удивляюсь, Тому, как всё в жизни циклично. И я почему-то пишу тебе письма, Но, всё равно, не отправляю. И дождь мне опять намекает О чём-то не нужном и личном. Считаю минуты, пытаюсь уснуть.²
Костенко внезапно приснился Паше. Вершинину давненько ничего не снилось, особенно связанное с Чернобылем — так, обычные, бессмысленные сны. Правда, то, что приснилось юноше теперь тоже, откровенно говоря, вовсе не было связано с Чернобылем. Снился просто Серёжа. Не тот, из «других миров», этот. Не тот, который являлся в кошмарах, этот. Паше снилось, что Костенко его обнимал, прижимал к себе, позволяя беспрепятственно его коснуться. Целовал. Господи, боже — целовал! Вершинин, конечно, несколько раз представлял себе это, но во сне это выглядело и ощущалось так реально, как Паша себе и вообразить бы не сумел. Проснулся с алеющими щеками, и долго прятал их в подушку. Ну надо же — Павел Вершинин, весьма себе успешный сердцеед в школьные времена, да и сейчас в институте замечавший на себе взгляды девушек, опытный, уверенный, иногда до невозможности развязный — вот он краснеет от приснившегося поцелуя. Невообразимо. И не менее невообразимо сильно хотелось ещё. Хотелось так же, но по-настоящему. У Паши было достаточно времени, чтобы подумать. На самом-то деле юноша долго не мог понять: влюбился он в Серёжу или просто привязался. Как бы слишком привык, проникся положительными чувствами, потому что с Костенко была особенная связь, хорошее взаимопонимание, и поэтому Вершинин не хотел бы с ним расставаться — потому что зависим от этой связи. Юноша всё время возвращался к одним и тем же мыслям, будто бегал по кругу. Изо дня в день обдумывал одно и то же, только рассматривал с разных углов. Но, когда Костенко уехал, Паша, всё хорошенько обдумав, не имея, так сказать, совершенно прямого контакта со своим «триггером», понял, что всё-таки влюблён. Потому что без Сергея вроде бы всё на своих местах, у самого Пашки всё ещё прекрасная жизнь, он не чувствует, что прямо-таки опустошён без Костенко, и не испытывает жизненной необходимости в нём. Просто без него не то. С ним лучше. С ним хорошо. Можно и без него, но хочется с ним. Это и есть любовь. Хотя, справедливости-то ради, Паша не был без Костенко — все эти постоянные созвоны давали чувство нерушимого контакта, пусть юноша этого даже не осознавал в полной мере. Вершинин подумал, что, раз уж он всё-таки любит Сергея, то теперь точно надо ему об этом сказать. Будто бы неправильно оставлять его в неведении. Будто бы есть шанс, что от такого признания отношение Костенко к юноше может измениться — причём в том числе в негативную сторону, как это ни печально было бы для Паши, — а потому у Вершинина было ощущение, что своими недоговорками он почти обманывает Сергея, хотя умом Паша и понимал, что это не так. К тому же, юноша рационально решил, что, раз у него не хватало духу признаться мужчине вживую, то не факт, что после его возвращения, хватит. Так что есть сейчас шанс признаться по видеосвязи, и это, вполне возможно, будет проще. Паша старался набраться сил и смелости на признание. От разговора к разговору планировал сказать, но вновь не решался, а по завершении звонка ругал себя на чём свет стоит, но ничего не мог с этим поделать. Впрочем, в один из вечеров ему всё же удалось себя пересилить. В тот вечер Паше казалось, что Сергей сегодня ещё более напряжён и сух, чем обычно. Это юноше всегда, с одной стороны, придавало мотивации заставить себя признаться, мол: «Вон, смотри, он и так остывает, чем дольше ты тянешь, тем больше появляется возможностей его потерять», хотя Вершинин и не был уверен, что это так работает; а, с другой стороны, наоборот, отбивало всякое желание говорить нечто столь важное, потому что сразу складывалось впечатление, что Костенко не в духе, а потому подобный разговор заведомо обречён на провал. В общем-то, даже простое общение в тот вечер плохо клеилось — видимо, потому, что каждый ощущал какое-то своё собственное неподъёмное, сковывающее напряжение. Часто повисали паузы. Во время одной из них Костенко вдруг вздохнул и заявил: — Паш, слушай, мне нужно кое-что тебе сказать. — О, — выдохнул юноша, будто ища в чужих словах спасения. И почему-то вдруг выпалил: — Мне тоже надо тебе кое-что сказать, я давно собирался. Вырвалось как-то само собой. У Паши аж внутри похолодело, а в голове крутилось: «Ой, блять, что ж я делаю-то?». Ладно, раз уж заставил себя сделать первый шаг, то надо идти до конца, назад всё равно дороги нет. Конечно, можно было бы сейчас соврать, сморозить какую-нибудь глупость, сказать вовсе не то, что собирался, но Паша взял себя в руки и твёрдо решил — надо. Ничего страшного же не случится, это просто слова. Да, блин, слова, в которые Вершинин невольно впихнул всю свою измученную за последнее время сущность, потому что иначе ну никак не получалось. Костенко, видимо, удивился. — Ну, говори, — почему-то уступил вдруг он. Паша почему-то сразу заволновался сильнее. Ощущение было такое, будто ты занял очередь на сдачу экзамена, волнуешься неимоверно, но вдруг человек, который должен сдавать перед тобой, слетает, уходит, и ты неожиданно оказываешься на шаг впереди, а ты ещё не успел морально подготовиться к тому, что должно случиться. — Не, ну, ты же начал, — сразу попытался отступить Паша. — Говори-говори, — отмахнулся Сергей. — Я лучше после тебя. — Нет, ну, я не знаю, давай всё-таки ты, — нерешительно забормотал Паша, чувствуя, как внутри у него всё несётся со сверхкосмической скоростью и беспощадно, жёстко кувыркается на каждом шагу. — Паша, — произнёс Сергей строго и почти по слогам. — Либо ты говоришь сейчас, либо мы больше к этому не возвращаемся. — Ладно, — взволнованно выдохнул юноша. — Ладно. Сейчас, дай секунду собраться с мыслями. Паша почувствовал, как дрожат пальцы, и попытался опереть телефон о лежащую впереди подушку, чтобы тряска камеры не выдавала его волнение. Закружилась голова. Мысленно Вершинин вновь старался себя убедить, что всё в порядке, что здесь нет ничего страшного, что это просто слова. Паше казалось, что он слышит бешеный стук собственного сердца. — В общем, — начал всё же он, даже через камеру чувствуя на себе пристальный взгляд Костенко и внезапно понимая, что за всё время своей рефлексии и попыток признаться Сергею он даже не сформулировал себе примерную речь. Теперь приходилось тараторить невпопад, вернее, как в голову придёт: — Ты мне нравишься. Даже скорее я тебя люблю. Не просто как человека. Ну, вернее, как человека, конечно, тоже, ну, в смысле, ты человек, да. — Паша понял, что несёт какую-то чушь, заволновался ещё сильнее, параллельно пытаясь заставить себя не отворачиваться от экрана, хотя из-за флёра стыда очень хотелось. Вершинин ощутил, что ему не хватает воздуха, поскольку из-за сбивчивости, волнения, торопливости, он, кажется, забывал вдыхать. — Я хотел сказать, как мужчину. Ну, в смысле, люблю как мужчину. То есть, я не хочу сказать, что мне нравятся мужчины, мне нравишься ты, ну, в романтическом плане, короче, всё такое, ну, ты понимаешь. Паша поспешил замолчать, пока не ляпнул ещё чего-нибудь несуразного. Ему стало ещё более неловко. Он подумал, что будет совсем как-то не очень, если Костенко сейчас рассмеётся, или просто не поверит, или если оборвётся связь, или если Сергей испугается этого признания и нарочно сделает вид, что связь прервалась, а сам бросит трубку и больше не выйдет на контакт, или начнёт ругаться и кричать, потому что ему станет противно. Ничего из этого не последовало. Костенко смотрел в экран очень серьёзно, нахмурившись, между бровей у него пролегла глубокая морщина. Впрочем, удивлённым он не выглядел. Справедливости ради, с точки зрения Сергея нелепо было бы изумляться, потому что, в общем-то, глупо было бы не замечать всех вербальных и невербальных сигналов от Паши. Его взгляды, жесты, касания, поступки, его слова, его забота — Сергей не мог не допустить мысли о том, что Паша в него влюбился. И сейчас Костенко вовсе не воодушевило то, что он в своих догадках оказался прав. — Понял, — негромко отозвался он после небольшой паузы. И тут же вздохнул: — Что ж, хорошо. — Слова будто бы давались ему с трудом. Он помедлил пару мгновений и добавил: — Прости, Паш, не могу ответить тебе тем же. У юноши что-то рухнуло внутри. Сука, лучше бы Сергей накричал, а не вот так — спокойно, серьёзно, сдержанно, будто бы всё как-то не по-настоящему, что ли. Где-то в нижней части груди вдруг стало очень-очень пусто, а потом резко нечто в районе диафрагмы стянулось такой невыносимой болью, что Вершинин едва не вскрикнул. И всё же вместо ответа он, замерев на несколько секунд, обескураженно похлопал своими большими, грустными, оленячьими глазами, а затем понимающе кивнул. Ладно, он взрослый, он не дурак, понимает, что такое случается. Мысленно Паша отругал себя за то, что он слабо подготовил себя к отказу Сергея и так упорно надеялся, что мужчина разделит эту симпатию. Оба молчали. Пожалуй, никто не знал, что говорить в таких ситуациях. Сергей нарушил молчание первым, сказал что-то вовсе не по этой теме — видимо, решил хоть как-то вывести разговор из тупика, впрочем, юноша его не слушал. Судя по всему, выглядел он совсем потерянным, хотя и пытался сделать вид, что всё в порядке, поэтому Костенко после ещё одной короткой паузы вкрадчиво спросил: — Всё нормально? — Да, — отозвался Паша, и голос его отчего-то звучал очень сипло. Юноша попытался улыбнуться, но это не то что вышло плохо, это вообще не вышло. — Просто думаю. — Похвально, — отозвался Сергей, видимо, пытаясь немного разрядить обстановку, и рвано, нервно усмехнулся — у него, очевидно, тоже не получалось выдавить из себя что-то вроде дежурной улыбки или усмешки. Паша всё это время размышлял о том, что, ладно, вроде ничего страшного, жизнь же на этом не заканчивается, и, казалось бы, даже готов был смириться с ответом Сергея. Но что-то едкое, очень-очень требовательное вдруг всколыхнулось внутри, и юноша никак не мог понять, что это именно, однако чётко почувствовал, что это нечто прямо-таки ноет, заставляет спросить. — Прости, конечно, — выпалил Вершинин, снова так, будто бы это делал не он, а что-то изнутри него, — но можно вопрос: почему нет? Ты же сам говорил, что главное в любви, чтоб человек был хороший. И мне ты говорил, что я хороший. Слыша свой голос, Паша вдруг тут же пожалел, что вообще это спросил, — до того жалко и отчаянно он сам звучал. Костенко судорожно втянул воздух носом и попытался сделать так, чтобы его голос звучал как можно более сдержанно: — Паш, ты, конечно, хороший, но, пойми, иногда просто бывает такое, что люди не любят. Вершинин понимающе кивнул. Разумеется, он и без ответа Сергея это знал, и всё же что-то упорно не давало ему покоя. Чтобы отвлечься от этого, Паша решил перевести тему. — Ну, а ты? — глухо проговорил он, стараясь поменьше отводить глаза от экрана. — Что? — Ты ведь что-то хотел мне сказать. Паша подумал, что, быть может, одной из толчковых к признанию мыслей было допущение того, что Костенко тоже его любит и тоже решил признаться. Но, раз уж нет, что же там? — Да. Но я думаю, что лучше в другой раз, — уклончиво ответил Сергей. — Нет, давай сейчас. — Паш, — голос Костенко теперь звучал как-то, пожалуй, наставительно и почти с укором, но при этом будто бы с толикой заботы, — я думаю, тебе на сегодня хватит, — мужчина запнулся, пытаясь подобрать слово, — новостей. — Пожалуйста, давай всё обговорим сегодня, — проговорил Вершинин настойчиво, требовательно, но в то же время будто бы слегка обречённо. — Особенно если там что-то нелёгкое. Лучше всё за один раз. Не хочу потом огорчаться снова. Сергей медлил, размышляя. По нему было видно — то, что он собирается сказать, прозвучит так или иначе, рано или поздно, и от этого никак не уйти, а Пашины доводы звучали логично. — Ладно, — вздохнул Костенко. — Паш, я не вернусь в Москву.В России расстаются навсегда. В России друг от друга города Так далеки, что вздрагиваю я, шепнув: «Прощай», Рукой своей касаясь невзначай. «Конечно, я приеду» — Не приеду никогда. В России расстаются навсегда.³
Вершинин мгновенно пожалел, что уговорил Сергея обсудить всё за один раз. — Что? Почему? — изумлённо выпалил он, глядя широко распахнутыми глазами в экран. — Я изначально не планировал возвращаться. Мне там больше нечего делать. Раньше был план, потом — просто вся эта канитель со снами. Разобрались, и ладно. — А как же твоя работа здесь? — Делегирую. — Почему ты сразу не сказал? — А ты бы меня разве отпустил? Это было сказано спокойным тоном, но прозвучало всё равно едко, колко, у Паши весь воздух из лёгких выбило, будто его от всей души ударили под дых. То есть, Сергей всё понимал и, несмотря на это, уехал? — Пойми, я и прежде собирался уехать. — «Прежде» это когда? — Помнишь нашу первую встречу? — спросил вдруг Костенко. Паша кивнул. Ещё бы не помнить, юноша так часто прокручивал её у себя в голове с разными целями. Вот он входит в подъезд, вот едва не наталкивается на Костенко, спускающегося с сумкой в руках, вот Паша не верит своему счастью, что нашёл мужчину. Сумка. Сука, сумка. Он уже тогда?.. — Я выезжал в аэропорт, — продолжил Сергей. Ну да. И в квартире у него тогда было как-то совсем уж пусто. — Почему ты остался? — выдавил из себя Вершинин. — Ну, для начала мне нужно было разобраться, как ты меня нашёл. Ты понимаешь, замести следы, выяснить каналы, по которым ты получил информацию и добрался до меня. В наших кругах такие ошибки могут стоить жизни. — Сергей вздохнул. — А потом — ты сам прекрасно знаешь. Я хотел выяснить, почему я тебе снюсь, если ты толком меня в жизни-то и не видел. Паша снова кивнул. У него не было никаких сил разговаривать. Внезапно накатила смертельная усталость и слабость. И всё же юноша заставил себя спросить кое-что ещё. — А сейчас это всё зачем? Если ты хотел уехать и прекратить общение, то зачем все эти звонки? Почему ты согласился? — Решил, что если я уеду и резко оборву все контакты с тобой, то ты там с ума сойдёшь. Ещё, чего доброго, кинешься искать, ты же у нас такой. Подумал, что надо постепенно свести общение, без совсем уж резкого перехода, и всё нормально обговорить. Решил он, видите ли. Подумал он, ёпта. Паше было обидно до слёз, но, с другой стороны, юноша понимал, что в чём-то Сергей прав. Вершинин ведь и впрямь мог на всё забить и сорваться в другой город в случае чего. — Ясно, — сухо сумел выдавить из себя юноша на последнем издыхании. Ему и впрямь было ужасно тяжело говорить. Костенко явно заметил, что Паше не очень, поэтому счёл разумным завершать разговор. — Ладно, вижу, тебе отдохнуть надо и всё хорошо обдумать. Будь аккуратнее, Паш. Не зацикливайся. Спокойной ночи. Вершинин в ответ опять сумел только лишь кивнуть. Сергей положил трубку, а Паша ещё некоторое время остекленело пялился в потемневший экран.Мы оторвались от края Земли И прыгнули вниз. Мы обещали друг друга спасти И не смогли. Только не злись. Только не злись. Я закурю, повернусь и скажу: «Гудбай, гудбай». Я ещё буду любить До одурения тебя, Только вот, знаешь, Гудбай. Лети в сторону света, Туда, где твоё место, А мне нужно остаться Гудбай. Я ещё буду любить До одурения тебя, Только вот, знаешь, Гудбай. Во мне всё ещё бьётся Оно — детское сердце. Ему больно и тесно. Гудбай.⁴
В этот вечер Паша уснул быстро. Ещё бы медленно засыпал после того-то, как конкретно проплакался. Он сначала думал, что не нужно плакать, нужно держать себя в руках, а потом понял, что так лучше будет, поэтому поплакал ещё. По сути-то, ничего не получалось с этим сделать, слёзы будто сами катились из глаз, а грудь сдавливало какой-то неимоверной тяжестью. Вершинин не понимал, что не так. Вроде же просто разговор, вроде просто объяснились, вроде Сергей даже ничего обидного не сказал, а Паша всё равно не понимал, почему так больно. Проснувшись утром, юноша подумал было, что всё это — лишь дурной сон. Он хотел, чтоб это было дурным сном. Вершинину пришлось приложить просто колоссальное количество усилий, чтобы заставить себя встать и поехать на учёбу. Пока Паша собирался, ему подумалось, что, пожалуй, если бы он заранее знал, как Сергей ответит, то, может, и не признался бы вовсе. Хотя, с другой стороны, что это меняет? Это не отменило бы Серёжину нелюбовь, его решение не возвращаться, да и Пашкины чувства тоже бы не отменило. А так хоть выговорился, и на том спасибо.Вот и всё. Оплачены все счета. Убегай, пока я, закрыв глаза, Досчитаю до тысячи. У меня к тебе никаких обид, И нутро не ноет и не болит. Забирай всё, что хочешь и уходи. Беспрепятственно.⁵
День пролетел в каком-то вакууме, всё туманилось перед глазами. Паша уже даже начал на себя злиться — ну что это за реакция такая? Ему всего лишь сказали, что его чувства безответны, а он тут хнычет в подушку и не может сконцентрироваться. Надо взять себя в руки. Надо быть жёстче. Выслушал — смирись и двигайся дальше. Только вот почему-то не выходило. А вообще-то ему не «просто сказали, что его чувства безответны» — его отвергли и, что более важно, обманули. Это злило ещё больше. И вот не стыдно Сергею было врать Паше прямо в глаза в аэропорту про то, что он не знает, когда вернётся? Хотя, в общем-то, технически это вряд ли можно назвать ложью — может, Костенко тогда ещё не был до конца уверен в своём решении. А, может, он когда-нибудь вернётся по работе, или за вещами, или квартиру продать, или ещё зачем-нибудь. Вернётся, только не к Паше. Нет, вряд ли он солгал, это скорее недоговорки. Но всё равно неприятно. Обычно учёба раньше помогала отвлечься, но теперь Вершинин никак не мог сконцентрироваться, потому что мысли совершенно непослушно, бесконтрольно без конца возвращались, ползли к Сергею. Никак не получалось выкинуть его из головы. И это постоянное думание о нём делало ещё больнее. Учёба теперь не просто не помогала, а, пожалуй, даже наоборот — бесила. Не хотелось здесь сидеть. Не хотелось ничего слушать. Хотелось сбежать домой и лечь в кровать. И всё же Паша стойко заставил себя досидеть до конца пар. Нет, ну, правда, надо брать себя в руки.Ты смеёшься так звонко над тем, что остался один. Дождь хлестал по щекам, бил ветер стёкла витрин. А я слышал, как внутри тебя бился хрусталь. Пожалуйста, перестань. Пожалуйста, перестань. И всё в этом мире так странно. С каждым днем тебе всё холодней; Ушедший взглядом в себя Ты прячешься от людей, А память твоя — на сердце якорь. Но только не вздумай плакать, Только не вздумай плакать. Память твоя — на сердце якорь. Но ведь я буду рядом.⁶
Вечером дома юноша никак не мог согреться. Пожалел, что оставил форточку на весь день открытой. Забился под одеяло и в полном унынии листал соцсети, чтобы хоть немного отвлечься, переключить своё внимание. Вновь быстро уснул. Паша искренне думал, что это всего на пару дней так, а потом поболит и пройдёт, всё вернётся в прежнюю колею. Ошибся. Потянулась череда совершенно тоскливых, невыносимо болезненных дней. Паша почему-то мёрз теперь не только дома, но и вообще везде. Он исправно таскался на учёбу, но стал совсем рассеянным, даже пару раз получал замечания от удивлённых преподавателей, которые особенно его любили. Кое-как дотянул до выходных и очень пожалел. Будучи в университете, он чувствовал, что хочет безвылазно сидеть дома и не видеть ничего вокруг, не видеть всех этих людей, особенно весёлых и счастливых. Но оказавшись дома на целый день, Паша едва на стены не лез. Это было просто невыносимо. Мысли накатывали с новой силой, пожирали без конца, и теперь даже отвлечься было не на что, видимо, учёба, хоть и не очень эффективно, но всё же помогала. Всё изнутри ныло, выло, скреблось. Ужаснее всего стало осознание, что обычно Паша, оказываясь в каких-то негативных состояниях, в последнее время обращался к Костенко. С ним всегда было легче чем-то таким поделиться, ещё и получить поддержку или услышать совет. А теперь этой функции не было, Паша больше не мог обратиться к Сергею, потому что их общение теперь, судя по всему, бесповоротно стало прошлым. Да даже если бы и можно было поговорить с Костенко, то вряд ли стоило с ним разговаривать о том, как Паша мучается из-за его невзаимности.Мне вторят электрички, когда тормозят так сильно, Что приходится закрывать уши. Послушай меня, пожалуйста, Это не займет твоего времени, обещаю. У меня не складывается, Не получается больше Приносить людям радость и счастье, Я все время помню Тебя. Посмотри: Я измученный, как с концлагеря, И удары на сердце точечные. И прошу, Придумай, хоть что-нибудь, чтобы это Наконец Закончилось. Я не могу дышать.⁷
Бесконечно долго раздумывая о том, почему же всё так сложилось, юноша вдруг понял, почему было так больно и что его огорчало больше всего. Это была вовсе не сама невзаимность Сергея, а тот факт, что мужчина подпустил Пашу слишком близко к себе. Почему он позволял ему всё то, что не позволил бы, наверное, никому другому? Почему заставил юношу почувствовать себя особенным, включённым в их действительно особенную связь? Может, если бы Сергей непреклонно был с Вершининым более холоден, то, может, юноша в него и не влюбился бы. А ещё теперь было ужасно обидно оттого, что их общение сошло на нет. Может, Паша бы мучился чуть сильнее, если бы продолжал разговаривать с Костенко, но всё-таки это было бы хоть какой-то разрядкой, эмоциональной подпиткой от недостижимого объекта обожания. Может, от этого жить было бы чуть легче. Вершинину не хотелось заниматься самобичеванием, он просто желал ненадолго остаться один, чтобы его никто не трогал, особенно дома. Но скрыть, что что-то не так, от окружающих оказалось, на удивление, ужасно непросто. Мама заметила. Отец, наверное, тоже, но он обычно на личные темы предпочитал не разговаривать — не то чтобы не хотел или считал неважным, а просто не знал, как. А маме до всего было дело. Ну ещё бы, материнское-то сердце, наверное, и впрямь не обманешь. В один вечер она осторожно заглянула в комнату, даже постучавшись перед этим, хотя этого за ней особо не водилось. — Пашунь, ты спишь? — спросила она, замечая, что в помещении темно. Паша не ответил. Не хотелось отвечать. Он лежал в кровати на боку, подтянув согнутые колени к животу, и всего несколько секунд назад утомлённо втыкал в телефон, привычно преследуя неискоренимое желание отвлечься, не желал ложиться спать. Но, заслышав чужие шаги на подходе к комнате, поспешил заблокировать экран телефона, чтобы создать видимость того, что уже спит. Впрочем, мать это не остановило. Она, не получив реакции, всё так же осторожно шагнула внутрь комнаты, тихо прикрыла за собой дверь и мягко села на край кровати. Вглядевшись в темноте в лицо сына, она, видимо, точно поняла, что он не спит, и тихо заговорила: — Пашунь, что происходит с тобой в последнее время? Сам не свой. Случилось чего? Паша не ответил, но сдался и, открыв глаза, пусто смотрел в пространство комнаты. Мама ласково положила руку на его плечо, принявшись поглаживать подушечкой большого пальца, и придвинулась ближе. — Ну мне-то ты уж можешь рассказать. Ничего страшного, мы всё решим, если что-то случилось. Паша почувствовал, что на глаза наворачиваются слёзы. Он снова ощутил себя маленьким мальчиком, у которого случилось что-то ужасно-ужасно обидное, больное, такое, что грубо и размашисто резануло по чувствительной детской душе, а за лечением таких ранок всегда ходят к маме. И маленький Пашка сидел у неё на руках или лежал рядом и плакал навзрыд, взахлёб, а мама точно так же гладила по плечу и говорила умные успокаивающие слова. А потом, конечно же, всё решалось. И сейчас Паше до ноющей, саднящей боли в сердце невыносимо сильно захотелось снова оказаться в детстве, когда всё было проще, когда все проблемы решались быстро, когда в любой момент можно было спрятаться в объятиях у мамы, потому что она сильнее всех в мире. И ещё больнее стало от осознания, что в то состояние никогда больше не вернуться. Теперь остаётся довольствоваться этими тоскливыми отголосками, но и, к счастью, всё ещё не угасающей маминой заботой и любовью. Захотелось прижаться поближе к маме, уткнуться лбом в её колено и снова плакать, плакать, плакать, как тогда, в детстве. Но сейчас у Паши не было сил даже пошевелиться. — Ой, — вздохнула женщина после некоторого молчания, — помню, в восьмом классе ты в Машку, отличницу, влюбился. Так тогда тоже такой же был, потерянный совсем, грустный. — Ма, давай щас без Машек, — сипло выдавил из себя Вершинин. — Хорошо-хорошо. Ну так, чего, не расскажешь, что случилось-то? Паша сдавленно, отрицательно промычал. — Ну ладно-ладно. Такой взрослый мальчик стал, уже сам все свои проблемы решает, — проговорила мать с явной похвалой и умильностью в голосе. — Ты только не переживай сильно, хорошо? Ничего непоправимого не бывает, мы с папой тебя всегда поддержим, если что. Паша подумал, что, видимо, мать боялась, что он может сделать что-нибудь непоправимое. Стало ещё более грустно, потому что теперь стало жалко маму. Она замолчала, хотя ей явно было неспокойно, но донимать сына она не хотела. Просто склонилась, поцеловала его в висок и, выпрямившись обратно, продолжила методично, успокаивающе гладить его по плечу, а Паша ощутил, что из одного глаза всё-таки катится вниз предательская слеза. С Аней несколько дней не виделись, удавалось не пересекаться с ней на учёбе, и Вершинин, откровенно говоря, немного этому радовался, потому что понимал — Аня всё сразу увидит. Так и случилось. Стоило им встретиться на одном из перерывов, как Антонова тут же изменилась в лице и с взволнованным видом вспорхнула к Вершинину. — Паш, что такое? — спросила она таким бесповоротным тоном, что было ясно — она прекрасно понимает, что что-то точно случилось, тут даже отвертеться не получится. — Мы с Серёжей, — начал было Паша, стараясь говорить безразлично, но не мог поднять глаз на Аню, да и тут же осёкся, потому что сам услышал, как дрогнул его голос. — Давай я тебе лучше после пар расскажу? Сходим куда-нибудь? — Вообще я, конечно, обещала подружке помочь, — начала Антонова, но, почти не сомневаясь, глядя на друга скептическим взглядом, отозвалась, — но, да, давай, а то ты что-то совсем неважно выглядишь. Паша попытался усмехнуться, но вышло лишь тоскливое фырканье. Аня вдруг подалась вперёд и крепко-крепко обняла юношу. — Ты только держись, не раскисай, всё хорошо будет, что бы там у тебя ни случилось. Она потрепала Пашу по верхней части спины, отстранилась и попыталась улыбнуться ему в лицо самой ободряющей улыбкой, которую только смогла изобразить. У Паши потеплело в сердце. В Анином позитиве всегда было что-то такое неуловимое, что подпитывало, казалось, саму душу изнутри. Встретились после пар, но никуда не пошли. Паше не хотелось сидеть где-то в общественном месте, ему снова хотелось уединения, но до дома надо было бы ещё ехать. Поэтому они с Аней решили просто дождаться начала следующей пары и посидеть в пустующем коридоре. В ожидании, пока закончится перерыв, и люди разойдутся по аудиториям, девушка сбегала за кофе для себя и Вершинина, заодно притащила юноше шоколадку «для поднятия настроения», как она сама пояснила. В воцарившейся тишине Паша некоторое время молчал, потупив свой взгляд вниз и барабаня пальцами по стаканчику с кофе. Аня терпеливо молчала и ждала, когда юноша соберётся с мыслями и силами. — Я ему признался, — проговорил Паша. Антонова тяжело выдохнула. — Я так и подумала. Не разделил? Вершинин покачал головой. — Ругался? — Нет. Надо отдать ему должное, отреагировал спокойно. Хотя, может, пусть лучше бы кричал. Не знаю. Не понимаю. — Прости, — негромко проговорила Аня. Паша искренне удивился. — За что? — Это же я посоветовала тебе ему признаться. Юноша фыркнул и отмахнулся: — Брось. Всё нормально, уж ты тут точно не виновата. Думаю, я так и так рано или поздно ему бы признался. Просто меня это всё изнутри заело бы. — Вы всё ещё общаетесь? — осторожно поинтересовалась девушка с какой-то практически надеждой в голосе. — Видимо, нет. Но тут, скорее, даже не из-за этого. Хотя, наверное, и так было бы сложно общаться. Каково ему было бы со мной разговаривать, зная, что я его люблю, а он мне не может ответить тем же?Кажется, никогда нам на планете этой не встретиться. Просто рукой махнуть — и голос почти не слышен. Просто «пока-пока», и молча пойду я вниз по лестнице. Может, когда-нибудь музыка станет тише.⁸
Аня молчала. У неё, очевидно, ответа на этот вопрос не было. — А вообще, мне кажется, он ещё раньше всё понял. Наверное, я был слишком открыт и прямолинеен. — Разве это плохо? — Не знаю. Как по мне, иногда я перегибал палку. Он всё-таки не привык к такому общению. Может, я его несколько отпугнул своим поведением. — А, в итоге-то, что случилось? — поинтересовалась Антонова после небольшой паузы. — Или ты не хочешь об этом? Вершинин сильно стиснул руками свой стаканчик и, побоявшись, что может пролить кофе, тут же поспешил отставить напиток в сторону. — Он сказал, что не вернётся. — Из-за «этого»? — удивлённо вскинула брови Аня. — Нет. Паша поднял на неё взгляд, будто бы стыдливо, хотя стыдиться ему было не за что. — Он сказал, что, оказывается, изначально не собирался возвращаться. Что он ещё до нашей первой встречи хотел уехать. Если бы я его тогда не перехватил в подъезде, если бы решил дождаться Лёху, мы бы, наверное, так и не увиделись. Может, так было бы лучше. — Юноша вздохнул и скрестил руки на груди, откидываясь назад и супясь, глядя перед собой. — Я его, блять, провожал. А он даже тогда не посчитал нужным сказать мне, что не планирует возвращаться. Понимаешь, Ань? Паша хмуро поглядел на девушку. Та сидела, чуть склонившись вперёд, и глядела на друга самым сочувствующим взглядом. — Может, он, конечно, тогда ещё не знал совершенно точно. Но мне кажется, что он решил всё заранее. — А вы же вроде ещё по телефону общались, не? — Да. Я тоже удивился, что он согласился со мной разговаривать так после отъезда, тем более что уже решил оборвать связь. Он сказал, что не хотел резко пропадать, иначе, зная меня, я ведь мог бы за ним сорваться. Паша судорожно вздохнул и почувствовал, что в горле собирается уже привычный ком. — Я вообще не понимаю. Вернее, умом-то я, конечно, понимаю, что к чему, — выдавил из себя юноша, — но, блять, вообще не понимаю, зачем он так со мной? Почему он тогда меня так близко подпустил? Почему столько позволял? Тем более если уж он сразу хотел съебаться, как только мы со всем разберёмся. Изнутри жгуче драла обида, от души проходясь острыми когтями-кинжалами прямо по сердцу. Паша ощутил, что в уголках глаз вновь собрались слёзы, и попытался украдкой их смахнуть. — Это пройдёт, — тихо, но уверенно проговорила Аня, кладя ладонь на чужое плечо. — Я знаю, что пройдёт, — хмуро отозвался Вершинин. — Но мне нужно перетерпеть. И меня мучает, что это больно. Я просто не понимаю, сколько ещё нужно терпеть. Когда это пройдёт? — Паша на секунду задохнулся. — А он мне так, оказывается, нужен. Очень нужен, понимаешь? Я знаю, понимаю, что мне просто нужно это пережить, но мне так трудно это сделать. — Юноша утомлённо вздохнул и как-то совсем ослабело добавил: — Я зол. — На него? — Немного. Скорее, не на него, а на то, что он мне не сказал, что не вернётся. А так — за что мне на него злиться? Я не могу его принудить меня любить. Я на себя злюсь за то, что я такой наивный, доверчивый и влюбчивый — чуть почуял, что меня поняли и услышали всецело, так сразу побежал за ним, к нему, как какая-нибудь собачонка послушная. Обида накатила на Пашу с новой силой. Он содрогнулся от неё и от холода. Почувствовал, что слёзы больше сдерживать не получится. Поэтому поспешил сделать хоть какую-то словесную «подводку» к этому, чтоб было не так неловко перед Аней, да и чтоб девушка была хоть чуть-чуть к этому подготовлена. — Плакать всё время хочется. Не могу ничего с этим поделать. Слёзы как будто сами. Паша не смог больше ничего из себя выдавить, только ощутил, как по щекам всё же побежали мокрые дорожки. Аня тут же мягко приобняла юношу, привлекла к себе, позволяя уткнуть лицо в её плечо и плакать в кофту. Она снова обнимала Пашу тепло и как-то по-матерински, но теперь это было уже не только заботливо и доверительно, как прежде — скорее уверенно, крепко, успокаивающе, оберегающе, точно Аня, и впрямь как настоящая мать, готова была защищать Пашу. Юноше стало немного спокойнее, и уже не так стыдно было плакать. Девушка осторожно гладила его по плечам и волосам. — Ничего. Поплакать полезно. Лучше не держи это в себе. Твоей силы это не отменяет. Паша это и сам понимал. Но сейчас стало немного легче, стоило услышать это от кого-то со стороны. Как-никак такое уж воспитание — Вершинин был сильным, стойким, а потому какая-то часть его, взрощенная воспитанием отца, хоть тот и не был сильно строг, убедительно твердила, что плачут только слабаки. А уж Паша в последние дни плакал весьма и весьма много. — Тяжело, — прохрипел юноша. — Меня к нему тянет, а я бы, может даже, уже хотел бы его забыть. Но не получается из жизни выкинуть такой немаленький и, пожалуй, значимый кусок, а вместе с ним человека, который стал… таким. — Паша осёкся и перевёл дыхание. — Важным и дорогим. — Всё хорошо будет. Поболит и отпустит. Остынешь ещё к этому Костенко, — проговорила Аня, едва удержавшись, чтоб по привычке не сказать «этому своему Костенко». — Забывать всегда сложно, но это и не нужно, понимаешь? Надо просто относиться к этому по-другому, как к жизненному опыту. Я, правда, даже не могу себе представить, что ты чувствуешь, но я тебя понимаю. Это грустно и тяжело, но думай об этом, как об опыте, на котором чему-то сможешь научиться в будущем. — Девушка помедлила несколько секунд и добавила: — Если что, не забывай, ты всегда можешь ко мне обратиться за помощью. Вершинин благодарно кивнул. Ещё некоторое время посидели так. Паша ещё немного успокоился и, наконец, отлип от Ани. Девушка выудила из сумки пачку бумажных платочков, протянула юноше один. — В общем, вот так, — сипло проговорил Вершинин, вытирая лицо. — Расскажи лучше что-нибудь хорошее. Минут пятнадцать просто поболтали, попивая кофе. Всё-таки с друзьями было чуть проще от всего отвлекаться, нежели в одиночестве. Паша даже немного повеселел. Вот только устал страшно, поэтому вскоре, закончив пить кофе, молодые люди решили, что пора расходиться по домам, и, собравшись, вместе потопали в метро. — Слушай, есть жвачка? — спросил по дороге Паша, чувствуя неприятное послевкусие кофе во рту. — Да, была где-то. Аня порылась в сумочке и вытащила начатую пачку фруктовой жвачки. — Извини, мятной нет, — виновато проговорила она, зная, что Паша обычно прибегает к этому вкусу. Девушка выдавила из пачки одну подушечку в подставленную ладонь юноши. — Нахуй мятную, — хмуро фыркнул Вершинин. Поймав удивлённый взгляд Ани, добавил: — Она у меня почему-то с ним теперь ассоциируется. Не хочу её. Нахуй её и нахуй Костенко. — Да ладно тебе, скоро, наверное, отвыкнешь от этой ассоциации, — пожала плечами девушка. — Не знаю. Надеюсь. Но пока — нахуй. Просто понимаешь, это как, — Паша на несколько секунд задумался. — Вот представь: ты очень любишь цветы, но в один день они начинают прорастать из твоего тела, причиняя ужасную боль. Не думаю, что после этого ты так уж сильно будешь любить цветы, правда? Антонова поморщилась, видимо, во всех красках представив такую картину, и вынуждена была согласиться. Вечером Паша чувствовал себя чуть бодрее, чем обычно. Решил, что, пожалуй, не стоит пытаться избегать друзей, с ними и впрямь легче. Мама запрягла притащить тёмные вещи, которые нужно постирать, а потому Вершинин слонялся по комнате, собирая разбросанные предметы одежды и выбирая, что из этого уже пора стирать. Заглянул и в шкаф, куда обычно лихо забрасывал часть вещей, как попало, даже не складывая. Копаясь в нём, из недр выудил скомканную футболку. Ту самую футболку, в которой на Новый год был у Костенко. Даже не надевал её ни разу с того момента. И она до сих пор едва уловимо пахла Серёжиным одеколоном, видимо, впитала запах от кофты, и квартирой мужчины. Что-то вновь больно сдавило в груди. Паша несколько секунд глупо рассматривал футболку, перебирая её в руках, и думал отбросить в сторону. Вместе этого не удержался и прижал к лицу, вдыхая знакомый, родной запах. Сердце сделало какой-то невероятный кульбит и, видимо, едва не оборвалось. Вершинину ужасно захотелось к Серёже. Снова посидеть с ним у него дома — даже без объятий, даже без разговоров, а просто хотя бы на него посмотреть. Юноше внезапно захотелось взглянуть на дом Костенко, и ему пришлось приложить очень много усилий, чтобы не сорваться туда, к его дому прямо сейчас, поздним вечером.Доспехи, надетые наспех на рваные раны в заплатах. Ты уже не хочешь мыть руки, потому что на руках запах, На твоих руках его запах. Драгоценные семена сердца не мешало бы сжечь на каратах. Ты уже не станешь мыть руки, потому что на руках запах, На твоих руках его запах. Продолжением радуги в землю врозь по девятке кругов. Ты уже не сможешь мыть руки, потому что ты в его лапах, На твоих руках его кровь. Драгоценные семена сердца вытирали тряпками слуги. Тебе уже не смыть серый запах, потому что ты в его лапах, В его лапах твои крюки.⁹
Пару минут постояв с футболкой, Паша отложил её, не решаясь сдавать на стирку.Когда придет зима, когда наступит февраль, И чёрный фонарь станет жёлтым, как янтарь, Я прикажу себе молчать и не ходить в тот дом. Кому-то станет интересно, в чём беда. Я раньше не бывал так часто дома никогда, И я мечтал о телефоне, а он теперь для меня ерунда. Но это просто рубеж, И я к нему готов. Я отрекаюсь от своих Прошлых снов, Я забываю обо всём, Я гашу свет. Нет мира, кроме тех, К кому я привык И с кем не надо Нагружать язык, А просто жить рядом И чувствовать, что жив.¹⁰
На следующий день после пар Вершинин не смог удержаться. Поехал к Серёжиному дому. Просто сел во дворе на скамейке и долго-долго глядел на дом, подъезд, окна квартиры Костенко. Будто надеялся, что там, наверху зажжётся свет, или Сергей выйдет из подъезда, хотя и понимал, что этого не случится. Стемнело и стало холодать, а Паша всё никак не уходил, только нахохлился, будто большой воробушек, и продолжал сидеть. Погрузился в свои мысли. Причём настолько, что даже не заметил, как из подъезда скользнула отдалённо знакомая фигура, впрочем, может, если б и заметил, то не узнал бы. Фигура замедлилась на несколько мгновений, точно обратила внимание на Пашку, а затем продолжила свой путь.Я боюсь позабыть твой смех. Я, как преданный пес. Когда чокнутый ливень смывает всех, Когда шумные грозы пугают всех, Я всё жду твои теплые руки, Жду, что меня заберёшь. Провожая за море солнце, Я чувствую ветер потерянных дней. Я всё ещё вижу, как ты смеёшься, Я до сих пор слышу, как ты смеёшься. Ты мерещишься мне повсюду Среди сотен и тысяч людей. Повернуть бы время вспять, Я говорю о тебе, говорю каждой звезде, Что боюсь тебя потерять. Я так боюсь тебя потерять. И я не знаю, куда мне идти, где искать. Ты везде.¹¹
Вершинин посидел ещё некоторое время, а затем, почувствовав, что всё же ужасно замёрз, заставил себя пойти к метро. Грустно. Паша в этом доме-то был всего лишь трижды, а всё-таки место почему-то стало почти родным. Ещё грустнее было от осознания, что сам Костенко стал родным до дрожи. Как молоко с мёдом перед сном в гостях у бабушки, как сладкие булочки в детском саду, как солнечное утро на летних каникулах. Тёплый, ясный, пышущий комфортом, безопасностью и едва уловимой лаской. Правда, родной. И Паше от этих мыслей было тоскливо до боли и безумно страшно. Хотелось, чтобы всё закончилось, хотелось куда-то укрыться и переждать все эти душевные муки, но не было на свете такого места, где можно было бы спрятаться от себя и того, что творится в собственной голове. Вернувшись домой, Паша, в полной мере ощутивший клубление всех этих мыслей внутри, почувствовал себя на взводе. Ему что-то хотелось сделать, выплеснуть это куда-то из себя, будто бы юноша нащупал какой-то незакрытый гештальт, который теперь некрасиво, криво, как поломанное крыло, торчал из его жизни. А потом Пашка вдруг понял — он что-то не высказал. Может, это помогло бы выплеснуть всё накопившееся внутри? Юноша вспомнил об электронной почте Сергея. Той самой, которую получил от Игоря и на которую писал, ещё когда только искал Костенко впервые. Мужчина потом очень удивился и сказал, что этой почтой не пользуется, даже не проверяет её. А что, хороший путь. Паша не был уверен, что хотел, чтоб Сергей был в курсе всего, что происходит внутри юноши. Перед ним обнажить это догола Вершинин, пожалуй, не решился бы, постеснялся, особенно после того, как Сергей не разделил его симпатию. А писать что-то на неиспользуемую почту было бы компромиссом в решении всей проблемы — и выговорился, и не обнажился. Паша торопливо уселся за ноутбук, открыл почту, отыскал нужный адрес, а затем замер перед пустой областью письма. Не знал, что писать. Не знал, с чего начинать. Долго думал, затем нерешительно набрал: «Знаю, что ты здесь ничего не читаешь. Так даже лучше», а потом вновь некоторое время задумчиво глядел в экран. А затем первый вопрос напечатался как бы сам собой: «Зачем ты так со мной?». Видимо, эта формулировка без конца вертелась в голове юноши, потому что подсознательно он всё же чувствовал себя преданным, даже если умом так не считал. А дальше Пашу будто бы прорвало — он начал писать вопрос за вопросом, ни на один из которых не имел ответа. Потом перешёл к несмелым признаниям, к тому, что чувствует теперь по этому поводу. Писал всё подряд, что только в голову придёт. В итоге, просидел за компьютером не меньше часа и отправил длинное, неказистое письмо. Сразу стало чуть легче, но Вершинин только теперь ощутил, насколько он утомился, и как сильно его выжало это вырывание откровений из себя. Захлопнув ноутбук, юноша тут же завалился спать. На днях позвонил Лёха. Ему всё никак не удавалось вырваться на выходные. Он даже не знал, что происходит с Пашей. Вершинину почему-то не хотелось говорить с другом, поэтому отвечал он лениво и односложно. Впрочем, Горелов и без того сразу уловил, что что-то не так. — Паш, чё покис-то? Давай колись, чё там у тебя? Вершинин вздохнул. Не очень-то хотелось рассказывать Лёхе про Сергея. С одной стороны, Паша побаивался, что Горелов может не воспринять это всерьёз или даже высмеять, а юноше и без того было несладко. Вряд ли, конечно, но Лёха иногда непредсказуем в своей реакции. С другой стороны, Вершинин подозревал, что Горелова вся эта история вовсе не обрадует. В итоге, однако, под натиском Лёхиных вопросов пришлось сдаться. Паша рассказал ему всё то же, что Ане, только ещё и умудрился не заплакать. Это лично его порадовало. — Вот гандон, — заявил в трубку Лёха крайне серьёзно и сердито. — Паш, я ему морду набью. Тут Вершинин даже едва не рассмеялся. Ну, разумеется, какую ещё реакцию надо было ждать от Горелова? — Далеко ехать придётся, — отозвался Паша, — чтоб морду-то набить. — Ну да. Ну, если он попадётся мне вдруг, то набью, — заявил Лёха. — Ты-то теперь как сам? Судя по голосу, не в духе. — Ну да, есть такое. Ну, это ладно, надо просто пережить. Горелов согласно промычал, потом пару секунд помедлил, а потом заявил: — Нет, так не пойдёт. Короче, на днях попробую себе больняк выбить или ещё чё, или выходные какие, и к тебе. Будем тебя тормошить, а то совсем загнёшься. Понял? — Понял-понял, — смешливо фыркнул Паша. Лёха слова сдержал — и впрямь на днях позвонил, сказал, мол, дуй ко мне. Стал Вершинина каждый день куда-нибудь вытаскивать: то просто погулять, то посидеть где-нибудь, то в кино, то в клуб, то дома зависнуть, в приставку порубиться. Нередко присоединялись Настя и Аня, но они это делали по возможности, поскольку, в отличие, от юношей старались более исправно ходить на учёбу. Паша на универ вообще почти забил. Учёба перестала его отвлекать и успокаивать, а вот досуг с друзьями с этой задачей справлялся куда лучше. Вершинин заметно повеселел, несмотря на то, что в университете, когда Паша там изредка появлялся, его отчитывали некоторые преподаватели, которые уже, видимо, возложили на него какие-то свои надежды. Ну и пофигу. Вершинину в кои-то веки стало чуть легче, и возвращаться в прежнее состояние только из-за учёбы он не желал. Впрочем, конечно, не всё было так гладко. Юноша, хоть и слегка расслабился, всё ещё не мог до конца отпустить ситуацию. Не мог отпустить Костенко. Иногда на душе так и скреблось желание — к нему, к нему, к нему. Писать письма на электронную почту вошло в привычку. По крайней мере, раз в несколько дней юноша писал очередное, вновь и вновь высказывая всё, что у него накопилось в душе, всё, что он чувствовал. В последнее время стал даже новостями делиться. Паша понимал, что такого рода переписки, пусть и односторонние, всё равно создают иллюзию контакта, общения с Сергеем, и это неправильно. Если уж рвать все связи, то рвать с концами, а не преданно и непреклонно держаться за эту последнюю ниточку, как держался бы Икар за обломки крыльев, падая в океан, в надежде, что они ещё сумеют его поднять. И всё-таки Вершинин ничего не мог с собой поделать, поэтому нет-нет, да периодически садился за ноутбук, принимаясь строчить очередное письмо, на которое не должно быть ответа. Юноша всё так же сильно мёрз. Ему взбрело в голову «греться» в руках у других людей. Он снова начал таскаться по клубам, зажиматься с кем попало, только теперь ещё чаще, чем когда-либо прежде. Паше снова было отчасти мерзко от всего этого, но он почти насильно пытался отдать себя в чужие руки, губы, поскольку понимал — раз уж с Сергеем ему ничего не светит, надо привыкать, что рано или поздно это место займёт кто-то другой, и Вершинин должен будет уметь принимать эти чужие касания и что-то большее, а не открещиваться от них из-за привязанности к кому-то, с кем теперь даже не общается.Я видел сон, где на пути домов Синяя ночь бросила в нас звездой, Небо зажглось, будто бы в ясный день. Я проснулся и видел в окне, Как сдаётся осень. Я видел, где с той стороны стекла Синий туман прятался по углам. Кажется, я должен идти туда, Но я уснул и буду с тобой, пока не сдастся осень. Ускользает. Я не знаю, где искать. Где среди домов в холоде, Где горит твоя молодость. Не переживай, не переживай, не переживай. Не смотри, как Ускользает.¹²
Ещё Паша полюбил гулять. Просто так слоняться по городу, бродить по улицам, ездить в метро. Без цели. Наушники в уши — и идти, куда глаза глядят. Впрочем, с музыкой юноша теперь стал ходить редко. Очень многие песни стали сами собой накладываться на Сергея, и оттого тоска по нему, да и общее состояние боли лишь усиливались. Так обычно и бывает — не замечаешь, как песни отсылают к боли, пока она не совпадёт с твоей. Вершинин ходил и смотрел вокруг. Смотрел на людей. Где-то на подкорке он чувствовал, что бесконечно таскается по городу не просто так. В глубине души Паша, пожалуй, понимал, что он ищет Костенко. Он хочет его найти. Хочет случайно наткнуться на него на улице. Хоть одним глазком взглянуть на него. И от этих мыслей сердце взволнованно трепетало, забыв ноющую боль.Я искал тебя. Заглядывал во все магазины, Прилавки хранили твой запах теплого смеха и сухого вина. Подозревал в твоей краже всех, включая кассиров, Они ведь тоже могли смотреть в твои стеклянно-пустые глаза. Так странно, В моём доме завяли все цветы. То ли из-за отсутствия тебя, То ли воды. То ли они решили, что здесь абсолютно бесполезно расти. Собрали все пожитки радости И ушли.¹³
От почти постоянной ходьбы и переживаний Паша немного отощал, осунулся. Под глазами более глубоко залегли тёмные тени — подарки от недосыпа. Вершинин едва ли мог спать. Стоило ему закрыть глаза, как снова и снова снился Костенко, снилась его ласка, его тепло. Непозволительные нежности. То, чего никогда не было и не будет.И в неотвеченных искать твой номер — Листать экраны аж до дрожи в пальцах. Ни в чём я больше не нуждаюсь, кроме Твоих шагов, которые мне снятся.¹⁴
Это было поистине невыносимо, жгло какой-то чудовищной болью, будто бы с Паши кожу содрали и на оголённую плоть поставили раскалённое тавро. Вершинину было тяжело видеть такое во сне каждую ночь. Вернее, просто видеть ещё бы куда ни шло, но вот осознавать, насколько это недостижимо и притом желанно, было совсем трудно. Иногда хотелось, чтобы вообще все события с августа оказались просто мучительно длинным, дурным сном.Больно. Больно. Больно. Больно. Больно. Больно. Больно. Больно. Больно. Больно. Больно. Больно. Больно.
Каждый раз, просыпаясь от таких сновидений и, несмотря на неутолимое желание лечь спать обратно, Паша не позволял себе уснуть столько, сколько мог. Иногда в его голову по-предательски влезали мысли о Костенко — входили в разум совершенно по-хозяйски, и их не удавалось выдворить. Некоторые из них заставляли Пашу горько-горько усмехнуться, потому что, видимо, всё происходящее — злая ирония судьбы над юношей.Что, если я его выдумал?
Хоть бы я его не выдумал.
Больше всего меня радует, что я его не выдумал.
Уж лучше бы я его выдумал.
Делиться нечем, делиться не с кем. Вечер нанизал фонари на лески, Проблески света на моём пути. В переплетение веских причин уйти. Больно — не больно, страшно — не страшно. Всё, что было раньше, теперь уже не важно. Нет в глазах соли, нет в словах перца, Нет больше боли, нет в моём сердце. Улетаю, рывками глотаю свободу На каждый тупик этого города, Все запасные выходы и входы знаю. Буду ли дома? Станет ли домом Всё, что достижимо, но, по сути, невесомо, Всё что легче, чем дым, легче, чем воздух, Глубже, чем сны, дальше, чем звёзды?¹⁵
Прошло уже несколько недель после того разговора с Костенко. Паша всё так же избегал мятных жвачек. Паша всё так же бесконечно мёрз. Паша всё так же грустно смеялся над тем, что когда-то спешил заснуть, только бы увидеть Костенко, или боялся спать, потому что увидел дурной сон о Сергее и переживал за мужчину, а теперь боялся спать, потому что не хотел видеть Костенко. Паша всё так же слонялся по городу, порой невольно возвращаясь к дому Сергея и вновь просиживая под окнами чуть ли не целый вечер. Паша всё так же выглядел осунувшимся и врал родителям, что всё в порядке, и он лишь немного устал. Паша всё так же изо всех сил старался заставить себя возненавидеть Костенко. Но Паша всё так же писал ему письма, порой плакал от щемящего чувства в груди, иногда припадал носом к футболке, которая ещё хранила еле-еле ощутимый аромат Сергея и его дома, и тревожно засыпал, глядя перед сном на переплетённые руки перед собой. Что бы Паша ни пытался сделать, он всё так же неотступно любил Костенко.