Мятная жвачка или «Уж лучше бы я его выдумал»

      Сергей врал безбожно. За ним такого вообще, конечно, не водилось — он был человек слова. Даже Паше не врал. Особенно Паше. За период их встреч Костенко ни разу юноше не солгал. А вот теперь пришлось, впервые за всё время личного знакомства.       Вообще Сергей уже давно заметил какие-то относительно недвусмысленные знаки внимания со стороны Вершинина. Мальчишка открытый, яркий, его легко прощупать, его легко понять. Мужчина всё замечал лишь по мимике, жестам, смущённым взглядам — тут даже слов не требовалось. Но, когда Паша раскрепостился, начал напирать со всей своей живостью, Сергей растерялся. Его было сложно напугать, удивить, ввести в ступор, но Вершинин почему-то феерически владел этим мастерством. Юноша какой-то совершенно невообразимый — Костенко себе такого никогда бы и выдумать не сумел. Пашины цепкие руки, тянущиеся к нему, обнимающие за шею, берущие за кисти, крепко вцепляющиеся в одежду, были для мужчины чем-то неземным. Никто и никогда так к нему не тянулся, никто и никогда так на него не смотрел, никто и никогда не жался к нему настолько преданно и доверительно. Да, конечно, были те, кто вешался Серёже на шею, жарко целовал, лапал — но это всё не то. Совершенно. Это какое-то другое. Это не Пашины нежные руки, осторожные, несмелые касания, кроткий взгляд — кроткий лишь тогда, когда не бывал дерзким. Вершинин для Костенко оказался из абсолютно другого измерения, и мужчина совершенно не мог в это поверить. Как бы он ни пытался, не удавалось поверить ни Паше, ни в самого Пашу, ни в то, что он выражал.

Попробуй разбить меня, ты не поверишь глазам. Попробуй сломать, ты скорее сломаешься сам. Напрасны уловки, капканы и сети, Не целься мне в сердце, я в бронежилете.¹

      Каждое ласковое слово от юноши остро ударялось о погнутые, искорёженные, но непробитые латы, которыми Сергей ещё очень давно старательно облепил свою душу, не оставив ни единого зазора. Но каждый удар об эти латы отдавался глухим, горестным стуком в пустоте и ноющей, нарывающей болью — саднили и болели шрамы. Не те, что на теле и что так любовно рассматривал Паша, другие, находящиеся куда глубже. Каждый из которых нарочно не переставал ныть, упорно напоминая Сергею о том, что он делал в жизни. Напоминая о том, какой он человек. Уж каким-каким, а хорошим себя мужчина вовсе не считал. Поэтому как же ему можно было увериться в том, что выражал Паша, если Костенко совершенно чётко чувствовал — никакой сраной любви он не достоин.

Я злой человек, злой человек. Я твой человек, твой человек.²

      Сергей-то это понимал, но что-то внутри после появления Паши в жизни порой вдруг вздымалось с какой-то необъятной силой, энергией и вопило. Жаждало. Пыталось уверить туманящийся разум и разодранное сердце, что так можно, так правильно. Так хотелось.

Время года зима. Время года терять. Ты уже потерял, Но ещё не остыл ко мне. Время года зима. Мы рискуем не стать, Мы рискуем растаять Без сопротивления. Возвращаюсь домой, Начинаю курить — Сигаретным стволом Поджигаю любовь. Начинаю цедить Южные коньяки И палю по любви Виноградным огнём. Удивляюсь судьбе: Как ты там за двоих? Но запомнили все, Нас запомнили все, ты верь. Я тебя сохраню, Как последний патрон. Каскадёрам любви Не положен дублёр, ты знай. Я запомню тебя. Ты себя сбереги. Равнодушие тем, Кто плюёт нам в сердца. Возвращаюсь домой, Возвращаюсь домой. Я запомню тебя От ступней до лица. Время года зима.³

      Потому, например, стоя в холле аэропорта, Сергей, почувствовав, как Вершинин жмётся к нему на прощание и задерживается гораздо дольше, чем следовало бы, едва не сдался. Ему невыносимо сильно захотелось запустить пальцы в Пашины волосы, обвить юношу руками, прижать к себе так близко, как это только возможно, и никогда не отпускать. Уткнуться в него, подрагивая, почувствовать, что с Вершининым можно всё. Почувствовать себя достойным. Почувствовать себя хорошим. Почувствовать себя живым. Почувствовать себя любимым. Сергей упорно пытался это отрицать, запихивать куда-то поглубже внутрь, но где-то в бессознательном всё же имел это трепетное, кроткое желание.       И всё же тогда в аэропорту смог выстоять. Ничего, он же почти железный, всё сможет выдержать. Изнутри снова что-то истошно выло, но Костенко всё-таки сдержанно отстранил Пашу и ушёл.       Он не мог позволить себе остаться с ним. Просто не мог. Ничего, Вершинин юный, переболеет Сергеем и забудет его, как дурной сон. Пойдёт дальше, найдёт себе другого человека, которого будет любить. Кого-то достойного. Кого-то, не тянущего на дно. А уж Костенко как-нибудь без него переживёт. Какая разница? Столько всего пережил. Одной болью больше, одной меньше. Ему уже нечего терять.

Ты забудешь и имя моё и лицо, Словно морок, дым, нехороший сон — Ты проснёшься и просто забудешь всё. Живи счастливо. И не спрашивай, как у меня дела. Гаснут звёзды, рушатся города. Время трёт вселенную в порошок. Но, пока я помню твои глаза, Всё, наверное, хорошо. И всегда будет всё хорошо.⁴

      Ничего, отвыкнет. Хотя и страшно было осознавать, что он к Паше привык. Привязался. Впрочем, наверное, глупо было предполагать, что за все годы слежки этого бы не случилось. Вот только теперь Костенко ощутил, что прикипел к Паше за месяцы их живого общения ещё больше, чем за годы наблюдений со стороны.       Мужчине ужасно не хотелось огорчать юношу новостями об отъезде, но иначе не мог. Уехать было необходимо, чтобы хотя бы банально защитить пацана. По крайней мере, Сергей искренне так считал — защитить Пашу от самого Костенко. А как же иначе? Пока Сергей рядом, Вершинин всё время рискует попасть под горячую руку, причём вовсе не Серёжину, или влезть куда-нибудь, куда не следует, и там отхватить по полной. Было уже такое, больше не надо. Может, если бы Костенко оставил всё это дело, свой «бизнес»... Но Сергей боялся. Причём боялся вовсе не того, что останется без деятельности, дохода, достатка или ещё чего-то в этом роде. Нет, он искренне боялся, что бросит это занятие и решит, что это сделает его другим человеком. А вот нихрена. Нельзя забывать горькую правду. Умом Костенко всё время напоминал себе о том, что он — сломленный, переломанный, перемолотый гад, который теперь вдруг почему-то внезапно полез на свет из своей червоточины.

Без тебя я не жилой. Только ты не приходи Ко мне, что бы ни произошло. Я сам выберусь, А тебе повредит Плотный теплообмен с человеком, Который не может вернуть ничего. Чтобы там не, чтобы там, чтобы не Не стряслось, соблюдай дистанцию. Я заражён, есть такая болезнь — Причинение боли ближнему. Моё чувство ритма Подлежит сомненью, как и все мои повадки, Разрушительные образы и чудо-убежденья. И, вообще-то, я не злой, но я не добрый, я не нежный. Я с собою даже толком не умею разобраться.⁵

      Сергей боялся, что он ничего не сможет дать Паше, и не мог представить, чего же юноша вообще захотел от этих отношений сейчас, когда они явно перетекли куда-то за рамки условно «деловых». Костенко решительно не мог допустить того, чтоб Вершинин всё же влез в его душу, сблизился с ним ещё сильнее и непременно обжёгся бы. Потому что Паша в Серёжиных глазах — самое хрупкое и дорогое существо в мире. Во всех этих идиотских мирах. И каждый раз, когда Вершинин мягко перешагивал за обрисованную грань дозволенного, глядя любопытным и совершенно доверчивым щенком, притираясь ближе, ластясь к рукам, Сергей ощущал себя огромным, неповоротливым, стальным големом, который даже не способен рассчитать силу, и на раскрытую ладонь которого внезапно опустилась красивая, лёгкая бабочка, и теперь он на неё смотрит во все глаза, боясь даже пошевелиться, потому что чувствует и знает — одно неверное движение, и он нечаянно размолет её в пыль своими грубыми, неловкими железными пальцами. У Костенко каждый раз сердце сжималось от мыслей, что он может навредить юноше просто тем, что он такой, какой есть.

Не иди за мной. Там, где я, там боль, Там озёра слез, Там поля тоски. Не ходи за мной. Оставайся здесь. Полюби других, А меня не смей. Там, где я, там смерть, Десять тысяч змей, Тридцать лет войны. Я уйду, чтоб ты Снова стал любим. Я умру, чтоб ты Стал счастливей всех.⁶

      Уехать. Сергей не считал, что соврал юноше в аэропорту, когда сказал, что не знает, когда вернётся. Да, он планировал больше не приезжать в Москву, по крайней мере, в ближайшее время, а, если и приезжать, то не видеться с Пашей, но что-то внутри самоотверженно билось о рёбра до крови, упорно твердя, что когда-нибудь Костенко должен будет вернуться. Что Костенко хочет вернуться. Впрочем, сам Сергей в это не верил. По крайней мере, тогда.       Разумеется, согласился на звонки с Пашей. Как же можно было такому мальчишке отказать, особенно когда он с такой надеждой и преданностью смотрел на мужчину, задавая этот вопрос? Костенко просто не сумел бы ему отказать. К тому же, он и впрямь считал, что просто уехать и резко оборвать все связи это как-то по-детски, глупо, довольно опрометчиво, особенно с учётом Пашиной решимости, да и весьма неуважительно по отношению к Вершинину. Если уж решил заканчивать с ним взаимоотношения, то сделай это нормально, по-человечески, проговорив словами. Сергей, в общем-то, так и сделал. Правда, тот факт, что юноша решил ему признаться, всё пустил немного не по плану. Ну, что ж. Костенко понимал, что это рано или поздно случится, только не хотел верить, а сам всё так долго оттягивал момент с признанием о том, что не вернётся, что дотянул до точки невозврата, как бы иронично ни звучало.

Вот он я, кто ранил, а после смиренно ждал. Оголённый провод, пустая комната и кинжал. Я цветы наши срезал и больше их не сажал. Без тебя я пустое место. Мой позвоночник — одиннадцать лезвий и восемь жал, Ты ушёл, я ни словом не возражал, Лишь ладонь разжал, Когда стало тесно. Боль повсюду, куда бы я ни бежал, Моё сердце никто так не обнажал. Я бы вырвал его, похоронил, сбежал.⁷*

      Мужчина не знал, следует ли ему контачить с Пашей после этого разговора с признаниями, но, в итоге, не стал. Хотя его, откровенно говоря, просто невыносимо тянуло к Вершинину. К нему самому, к беседам с ним, хотелось банально узнать, как он себя чувствует после такого-то разговора, однако внутренне Сергей запретил себе это делать. Если уж расставаться, то твёрдо, если уж отпускать, то до конца. Ладно уж, переживёт. И Паша переживёт — ну, правда, пусть забудет всё и живёт дальше.

Дождь, забытые признания в любви. Возникшие нечаянно стихи, о том, Как нам когда-то было хорошо Лететь глазами прямо в океан, Вдыхать его огни и чей-то дым За ним, танцуя над обрывом. Интересно, как ты там. Буду думать, что в порядке. Интересно, как ты там.⁸

      А потом в один день Костенко вдруг понял — он вовсе не хочет, чтобы Паша его забывал. Пусть бы немножечко помнил, самую малость, что-нибудь такое, что сам бы хотел помнить. Что-нибудь хорошее.

Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини. Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани.⁹

      Сергею ужасно сильно захотелось быть хоть на долю таким же хорошим, как Паша. Нельзя сказать, что Вершинин — образец каких-то благородных качеств, но мужчина здраво понимал, что юноша всяко лучше него. У него можно было бы поучиться. Заразиться от Паши вот этим его необъятным ярким светом, радостью, какой-то незапятнанностью. Умом Костенко понимал, что он вряд ли сможет отбелить свою душу, но рядом с Вершининым он почему-то чувствовал себя чище. Ощущал себя кем-то другим, однако притом не кем-то чужеродным, а какой-то утраченной, но родной версией себя же. Вероятно, потому, что Паша, правда, был другим. Он не смотрел на Серёжино прошлое, а глядел в упор на настоящее, он не оглядывал, не сканировал его в целях поиска уязвимого места, куда можно легко и эффективно ударить посильнее, а просто видел его как человека. Человека, не цель. Да он даже страшные Серёжины шрамы рассматривал бережливо, нежно, а не с хищным желанием нанести такие же новые. Сергей уже и не помнил, когда хоть с кем-нибудь чувствовал себя так же.

Когда-нибудь дым рассеется, расплавится. Когда-нибудь ты попробуешь расслабиться. Когда-нибудь всё забудется, наладится. Я так люблю тебя, мальчик, хочу тебе счастья, Не закрывай своё сердце, оно ещё бьётся. Эта холодная осень снесла твою крышу. Но я так люблю тебя, мальчик.¹⁰

      Серёже очень-очень хотелось почувствовать себя любимым. Он даже не подозревал, что такое желание в нём присутствует, пока не появился Паша со своими чувствами. Но Костенко боялся даже подумать о подобном, потому что не был уверен, что своим очерствевшим сердцем сможет ответить так же, да и, откровенно говоря, не верил, что его можно любить. Не понимал, за что его можно любить.

И тебе приснится целый мир без меня, Ну а я буду рядом, пока ты не проснёшься. И, если ты вдруг улыбнёшься во сне Значит, песня живёт для тебя, а во мне ничего нет. Но это неважно. Я сам уничтожил в себе всё живое. Когда ты забудешь меня, я буду в покое. И мне больше не страшно.¹¹

      Пашка как-то раз приснился ему после последнего звонка по видеосвязи. Только это был не типичный Паша из снов про Чернобыль. Это был его, Серёжин, Паша. Жался к рукам, припадал ближе, тёрся кончиком носа о щёку и шептал: «Пожалуйста, обними меня. Обними. Обними меня». И Костенко обнимал. Не смог бы в этом юноше отказать. Старался быть осторожным и нежным, всё ещё боясь обнаружить себя големом с пылью на ладони. Он чувствовал, что приближение этих объятий заставляет какое-то внутреннее напряжение спасть, сразу становилось легче, свободнее. Вот только, обнимая Пашу, Костенко ощущал, что до этой эмоциональной разрядки чего-то не хватает, будто бы он касается воздуха, а не трепетного юноши. И, проснувшись, Сергей, разумеется, сразу понял — вся эта искусственность есть только во сне, в жизни бы такого не было. И тогда захотелось Пашу обнять по-настоящему, вот только теперь нельзя было. Костенко постарался об этом не думать.

Видишь, мой взрослый мальчик? Я уже не держусь, я на краешке. Тише становится шёпот, звонче становится взгляд, И фары впиваются в спину, но, когда ты меня обнимаешь, Всё становится выносимо, и я выдыхаю страх. Я уже не держусь, я на краешке. Но ты меня обнимаешь — И всё становится выносимо.¹²

      Следующим тревожным звоночком для Сергея стал совершенно неожиданный триггер. Он сорвался на подчинённого, хотя делал так очень редко, обычно выражал своё недовольство строго, грозно, хищно, но всё же относительно спокойно, ну, или, по крайней мере, без рукоприкладства. А тут, как с цепи сорвался, и всё по дурацкой причине — тот стоял рядом и жевал жвачку. Пах мятой. Прямо как Паша. Во-первых, Сергей и до этого-то не особо любил, когда жуют жвачку. Во-вторых, он даже не осознавал, что этот запах ассоциируется с Вершининым. Вот просто не замечал этого, кажется, даже не обращал внимания, что юноша так пахнет. А теперь взбесился конкретно, наорал, чтоб тот выкинул эту идиотскую жвачку. Самого Костенко немного напугало, что в тот момент ему до невозможности захотелось врезать этому несчастному, ни в чём не виноватому подчинённому хорошенько. Со всей дури. И мужчина очень долго не мог понять, за что именно, а потом с ужасом подумал, что, быть может, в его разуме этот запах настолько плотно зафиксировался в образе Паши, что теперь ему кажется диким и неправильным, что кто-то другой может обладать подобным. Нет, ну это совсем ни в какие ворота, надо с этим что-то делать. Благо, хоть все присутствующие при этой сцене, немного шуганувшись и конкретно изумившись, решили, что Сергей сегодня просто не в духе.       А потом Сергею пришло электронное письмо: «Знаю, что ты здесь ничего не читаешь. Так даже лучше», и так далее. Костенко грустно усмехнулся — он-то после того, как Паша ему ещё при первой их встрече про эту почту рассказал, стал проверять её. Теперь даже не знал, жалел ли об этом. Сначала решил не читать это письмо и, надо отдать должное, держался очень долго, стойко, но потом всё же сдался и прочёл. От слов, которые Вершинин написал, сердце рвалось на клочки, остервенело разбрасываемые в разные стороны. Это было сильно. И страшно. Сергей в полной мере прочувствовал, насколько его мальчику больно. Мужчина всё время отдёргивал себя от мыслей, в которых возле образа Паши в последнее время стало непреклонно появляться «мой», потому что понимал — юноша вообще не его, он Сергею не принадлежит и не принадлежал никогда. И принадлежать тоже не будет, потому что Паша не вещь. Но мужчине очень-очень хотелось называть его «своим», как называют своим что-то самое родное и знакомое. Как называют своим дом, особенно тот, в который уже никогда не вернуться.       Костенко казалось, что в груди обрываются какие-то жизненно важные жилы с каждой прочитанной строчкой Пашиного письма. Сергея с головы до ног окатило волной, нет, пожалуй, не просто волной, а цунами Пашиных чувств. Сколько же, блять, крылось за его кроткими взглядами и сумбурным признанием, концентрирующимся в основном на «нравишься». Вершинин не очень-то умел описывать чувства, да и, в целом, судя по всему, это был поток мыслей, немного корявый, но даже это потрясло Костенко — он, быть может, никогда бы и не подумал, что человек может сразу столько испытывать. Хотя в то же время чувствовал, что где-то внутри него самого откликается совершенно то же самое.

Прощай. Как жаль, Нам не быть с тобой, Боже мой. Сколько горьких и пустых обид. Дышим навзрыд. Я так хочу вырвать место, где у тебя болит.¹³

      Больше, конечно, эта Пашина боль пугала. Сергей знал, что юноша достаточно разумный и сильный, чтобы не совершать ничего дурного и непоправимого, но сердце всё равно ёкало и ныло за Пашку.

Нам никогда не увидеться с тобою, не жди меня. Разве отчаяние чего-то стоит? Забудь меня. Ты лети по небу, птаха, Я стою седой на плахе, я. Нам с тобой не устоять. Что с тобой, любовь моя? Лети по небу, птаха, Я стою седой на плахе, я. Неоткуда силы взять. Ты живи, любовь моя.¹⁴

      Следующие его письма Костенко тоже, разумеется, читал. Не мог не читать. С одной стороны, это казалось чем-то неправильным и нечестным — Паша ведь думал, что Сергей их не видит, и душу тут изливал. Но, с другой — это ведь ему, Серёже, адресовано было, к тому же, Костенко начал переживать за юношу ещё больше и теперь просто не мог не читать, потому что уж где-где, а в письмах вполне могли быть чёткие «сигналы о помощи».       Некоторые письма Сергей даже перечитывал. Иногда он сидел, в стотысячный раз пробегая глазами по строчкам, и старался расслабиться, впустить в себя хотя бы часть этих эмоций. Жгло, кололо, резало, давило — но заставляло чувствовать себя живым. До первой личной встречи с Пашей Костенко уже стал забывать, каково это — чувствовать себя живым. А вот с юношей понемногу-понемногу это удавалось. По капле, по крупице к Сергею возвращались какие-то забытые чувства и эмоции. И теперь, читая всё то, что делало сердцу ещё больнее, Костенко не мог не думать — каково же было бы чувствовать нечто хорошее и светлое так же ярко, как эту боль? Где-то в подсознании почему-то росла и крепла уверенность, что с Пашей такое было бы возможно — рядом с ним вообще всё ярче. А, если уж он так раскачивает Сергея, то, быть может, Костенко ещё способен вместе с юношей по-настоящему ощутить жизнь? Что, если сбросить свою многолетнюю приросшую броню и выйти на свет, подставить под него оголённую, болезненно бледную кожу, которая скрывалась под латами и уже отвыкла от света, как у подземного рудокопа, который никогда не поднимался на поверхность? Может, обожжёт, может, спалит, но что, если всё-таки выйти?

И мы никогда не знаем, что потеряли. Впереди водоворот, Я ранимый, не снимай с меня хитиновый покров. Но кто же твоего лица теперь коснётся руками? Впереди водоворот, Не щади меня, сними с меня хитиновый покров.¹⁵

      Иногда Сергею казалось, что он эгоист, раз хочет оказаться рядом с Пашей и ощутить вкус этой грёбанной жизни. Разве не самовлюблённо желать быть с кем-то, чтобы обрести такое благо для себя? Однако в то же время Костенко понимал, что ему хочется быть с Вершининым не только поэтому, но и потому, что с ним просто хорошо — разве не в этом заключается любовь? К тому же, Сергей, может, рационально и не осознавал, но в душе совершенно чётко чувствовал, что он не хочет пользоваться Пашей или что-то в этом роде — он желает, чтобы самому же Вершинину было хорошо, хочет обеспечивать это его «хорошо», хочет защищать его. Хочет быть тем, кого бы Паша тоже мог назвать «своим».       Сергей же у Паши ручной, блять. Паша же, сука, маленький принц. Приручил.

А мне казалось, отпустил, Перегорел, остыл, забылся, Всё удалил, не сохранился, Остался там же, где и был. Когда весь мир — твоя тюрьма, И накрывают океаны, Так необычно и так странно Жить от звонка и до звонка. Забирай сердце моё. Забирай, оно твоё. Вырывай с корнем наружу, Если я тебе нужен, так вонзай острие. Забирай, дальше иди И лови сигналы мои. Принимай малые дозы, Буду азбукой Морзе Я стучаться в груди. Забирай, дальше иди.¹⁶

      Костенко очень долго пытался отрицать эту мысль, но, в итоге, вынужден был признать своё поражение и сдаться. Он теперь действительно ручной, Пашкин. Всем своим существом. И, откровенно говоря, он Пашкин не последние несколько месяцев, а уже почти тридцать лет. Ну, правда. Раньше, конечно, это не так проявлялось, но теперь Сергей, такой хищный, страшный, ну прямо машина для убийств, от одного только Пашкиного вида смирел. При взгляде на юношу вся злоба, вся гнусь, вся боль отступала — и вот уже здоровенный, но больше не разгневанный тигр готов приветливо повиливать хвостом и, доверительно жмурясь, подставлять макушку мягкой ладони.

Твои руки покрыты лаской, словно глазурью покрывает С любовью пекарь имбирные пряники. Ты это детские сказки. Ты ожидание праздника в пластиковых коронах. Это всё, что я помню. Это всё, что я сохраню о тебе в своей памяти. И я падаю в пропасть. Я не буду тобой прощён. Я жил как засранец, я жил как последняя сволочь под бой этих клавиш. От тебя остается в памяти только хорошее. Чистое, как приходы, Белое, как твои простыни, Как молоко, Как твоя кожа и запах лимонных маффинов. Как та фотография, где ты смеёшься, Уткнувшись в мое плечо, И это смех обреченного, Который вот-вот разрушится. Ведь ты отдаёшь всё самое лучшее, Ведь ты оставляешь мне самое лучшее, Не прося взамен ничего.¹⁷

      Хочется эти ладони на себе. Костенко вообще-то никому в руки не даётся, но в Пашкины руки — самые нежные, самые мягкие, пусть и обычно холодные, самые трепетные — отдаться хочется всем своим существом. Преданно. Без остатка. Чтобы сердце дрожало, но уже не от боли и ужаса, а от необъятного восторга. От ощущения этой безграничной ласки, которую Сергей уже так давно позабыл.

Где ты сейчас? Где ты и с кем? Помнишь о нас? Помнишь о тех часах, Когда мы с тобой были рядом, И всё вокруг казалось пустотой, И только ты своим взглядом Превращал серый мир в цветной. Где ты сейчас? Где ты и с кем? Обрывками фраз берешь меня в плен И вновь вспоминаю тёплые руки, Вновь вспоминаю взгляд твой в ночи И твой голос — нежные звуки, Голос, что больше мне не звучит. Где ты сейчас? Где ты и с кем? Огонь мой погас, погас насовсем. Когда же придёшь ты, и вновь загорится Наших чувств бесконечный пожар? Каждый день я вижу лица, Видеть которых никогда не желал Где ты сейчас? Где ты и с кем? Огонь мой погас, погас насовсем.¹⁸*

      Мысли об этом почему-то терзали изнутри, больно кусали, заставляли подниматься и бежать, бежать, бежать, будто охотничьи собаки, щёлкающие пастями у самых копыт загнанного оленя. Бежать к Паше. Сука, ломало по пацану. И Костенко совершенно не мог понять — как же он до этого докатился?

Мимо суетливых дорог, Мимо неосмысленных дат, Мимо одиноких всех нас Лежит камень. И под него не течёт. Мимо непременной стены, Мимо на стене зеркала, Мимо послезавтрашних дел Узелками — Твой город, проклятый мной.¹⁹

      Сергею иногда приходилось думать о Москве. В основном, по работе, конечно, потому что любые мысли, способные связать с Вершининым, мужчина долгое время старался отбрасывать, игнорировать, выжигать из разума, хотя и выходило из рук вон плохо. И всё же Москва при любом упоминании отзывалась тупой ноющей болью где-то в подсознании. Слишком уж она въелась под кожу, слишком сплелась с образом Паши. И этим она будто бы даже отчасти его очерняла — грязная, измученная, полная бесконечных, беспорядочных потоков людей и машин, пожирающая, страшная бездна вместо города, она опутывала своими гадкими щупальцами этот светлый, яркий образ, которому там будто бы было не место, но который крепко туда влип. Сергею не хотелось думать о Москве, потому что она была какой-то отравляющей. Но всё, окружающее мужчину здесь, эти места, эти люди, эта отвратительная работа — душили ещё сильнее. Иногда Костенко буквально чувствовал, что ему не хватает воздуха, и тогда шёл куда-нибудь, где никого не было, желательно на улицу, чтобы побыть наедине лишь с собой. И всё же где-то глубоко внутри он понимал — не надышится. Просто потому, что его единственный, самый свежий, самый чистый глоток воздуха обитает где-то в той поганой Москве.

Заполнять пустоту и зализывать раны, Бредить кем-то другим никогда не умел. Захлебнулся, увидев глаза-океаны, И я знаю, что это ещё не предел. Где ты есть? Где-то здесь. Имя твоё словно вшито под кожу. Мы, как две капли, с тобою похожи. Где ты есть? Где-то здесь. Сбит не убит, сломан не сломлен — Снова тобою я переполнен.²⁰

      Слишком много Паши в жизни Костенко. Мужчине бы в пору его ненавидеть, за то, что было в прошлом, за то, что он сам теперь чувствует, за то, как юноши и впрямь много, а он в Вершинине, в чертёнке этом, души не чает — смех да и только. И хочется приласкать этого черта породистого, погладить по рожкам и жёсткой шерсти. Поразительно, как в глазах Костенко в образе Паши уживались такие противоположности. Сергей и сам удивлялся. С одной стороны, вроде Пашка и впрямь весь такой чистый, светлый, неприкосновенный, хрупкий, открытый, драгоценный, а с другой — самый настоящий бес. С ума сводит. Да ещё и звереть может, мама не горюй, уж Костенко-то знает. И всё равно тянется-тянется к нему. Ему-то не страшно лезть в такое бесовство, он-то и сам ещё хуже, а вот свет манит, как мотылька. Залатанного такого, с перешитыми крыльями, с перебитыми ногами, полуслепого, сбивающегося с пути мотылька.

Мне сегодня воздастся — Три ступеньки от царства, Три подковки от Сивки, Три копытца от братца. Три попытки вернуться, Две попытки остаться.²¹

      Прошло уже несколько недель с последнего звонка, с объяснений. Всё давило и жгло. И Сергей понял — просто так это не пережить. Не выйдет. Такого в жизни никогда не было, да и не будет больше. Один-единственный раз такое, и угораздило же под старость лет. Костенко ни на что не рассчитывал, ни на что не надеялся, но понял, что Паше надо во всём признаться. Если мальчишка захочет, то пусть гонит, пусть ругает, пусть уверяет, что видеть Сергея больше не захочет. Но иначе это несправедливо. За годы разбойничьей жизни у мужчины понимание справедливости транформировалось, но вовсе не притупилось. Сергей не надеялся вернуть то, что было между ним и Пашей, но считал, что юноша должен знать правду. Он заслуживает знать правду.

Выбрал дорогу, не значит, что путь Приведёт тебя к мечте. Хочешь быть честным, так что с тобой? Будь. Ты же этого хотел. Если шагнул, так иди до конца.²²

      Костенко сначала решил позвонить. Долго маялся, не мог решиться. Звонки никогда не были для Сергея проблемой, вне зависимости от важности вопроса. Но теперь почему-то был какой-то непреодолимый стоп. Впрочем, мужчина здраво понимал, что такое нередко случается, когда пытаешься перейти на новый жизненный этап. Здесь надо просто уметь себя пересилить, взять в руки и двигаться, иначе пойдёшь на дно.       Вдох-выдох, собрался с силами. Набрал номер. Терпеливо ждал, слушая гудки в трубке. Вот только Паша так и не ответил. Сергей, нервно отложив телефон, подумал, что волноваться рано, ведь юноша просто может быть занят. Да и вечер уже. Однако, набрав номер Вершинина на следующий день, Костенко так и не смог дождаться от него ответа. Паша упорно не поднимал трубку. Ладно, быть может, Вершинин просто не хочет с ним разговаривать — его право. Но всё же в голову мужчины так и лезли самые ужасные мысли.

Что мне дни и ночи? Что мне эти минуты? Возьмите себе. А, впрочем, отдайте кому-то. Вечности, поверьте, не так уж и много, Если есть к нему хотя бы одна дорога. Стань мне вновь моими равными джинсами. Без тебя я не понимаю прозу. Я забью на все свои прежние принципы. Ты, пистолеты и розы.²³

      Сергей даже не колебался, сходу твёрдо решил — едет в Москву. Если с Пашей что-то случилось, мужчина себе не простит. Это будет хуже любого из преступлений, совершённых Сергеем, отвратительнее любой грязи, в которую он когда-либо влезал, и от этого мужчина уже точно никогда не отмоется. Даже если что-то случилось не по его вине, Костенко всё равно не простит себе хотя бы того, что не был рядом с Пашей в этот момент и не сумел его защитить. А потом в голове набатом зазвучал тот Пашин вопрос, который юноша задал как-то раз, когда Сергей в самый первый раз забирал его из клуба: «А вот, если бы мне ещё до нашей встречи этой осенью взбрело бы, например, ну не знаю, с крыши спрыгнуть, ты был бы рядом?». Сука. Паша тогда, конечно, был немного пьян, к тому же, посмеялся, да он и не такой человек, чтоб подобное сделать. Вершинин слишком сильный, слишком упрямый, слишком наделённый непомерной тягой к жизни — уж в этом Костенко убедился. И всё же где-то в груди копошилось что-то гнусное, болезненное, что без конца крутило в голове этот Пашин вопрос, как заезженную пластинку. Сергей старался об этом не думать. Он поедет в Москву, хотя бы для того, чтобы убедиться, что с Пашей всё в порядке. Большего мужчина уже не жаждет. Ни любви, ни чувств, только прощения и благополучия юноши. Но, если уж тот не сумеет простить, то пусть хотя бы сам будет в порядке и потом не станет зацикливаться на всей этой ситуации, отпустит с мирным сердцем. Пусть у Паши всё будет хорошо — а большего Сергею и не надо.

И бросить не могу, Уехать не могу, В бессилии молчу, От ярости хрипя. Я драться остаюсь — Я буду защищать тебя.²⁴

      Едва только твёрдо решил, что поедет в Москву, так сразу за день-два закрыл самые срочные дела, всё остальное побросал, как есть, и на самолёт. В преддверии возвращения, да и в самой дороге долго и много думал о том, как связаться с Пашкой. Если с юношей всё в порядке, и он не берёт трубку из принципа, то надо бы увидеться с ним лично. Если он позволит, конечно. Вот только не караулить же Пашу у подъезда. А домой к нему заваливаться ещё глупее, там, чего доброго, могут его родители оказаться, и придётся объясняться с ним. Сергею-то ничего, он с кем угодно может объясняться, а вот Пашку жалко, ему же это потом разгребать. Нет, надо решать всё наедине, без посторонних глаз, особенно без родителей, которым Вершинин вообще вряд ли что-то рассказал — что они могут подумать, когда к ним домой заявится какой-то мужик бандитской наружности и поинтересуется, дома ли их сын, а сам сын-то, между прочим, ещё может и не захотеть с ним разговаривать. А ждать у подъезда бессмысленно по примерно той же причине — если Паша не настроен говорить, то может закатить скандал, а, если уж его родители в это время будут дома — логическая цепочка начинает вновь. Или Паша может не выходить из дома, мало ли он решил позатворничать — по этой же причине глупо было поджидать его у университета. К тому же, Костенко вовсе не хотел принуждать юношу к разговору или ставить какие бы то ни было ультиматумы — он желал поговорить с Пашей спокойно, добровольно. Тогда, когда Вершинин будет готов к этому разговору. Если он готов, то пусть придёт, и они поговорят. Сергей не гордый, он может и побегать за Пашей, только эта беготня скорее сделает только хуже. А уж ждать Костенко умеет. Он Пашу двадцать семь лет ждал, может и ещё подождать.

За стенкою о чём-то говорят. Не слышу. Но, наверно, — о тебе!.. Наверное, я у тебя в долгу, любовь, наверно, плохо берегу: хочу услышать голос — не могу! Лицо пытаюсь вспомнить — не могу!.. …Давай увидимся с тобой хотя б во сне. Ты только скажешь, как ты там. И всё. И я проснусь. И легче станет мне… Давай увидимся с тобой — я очень жду — хотя б во сне! А то я не стерплю, в ночь выбегу без шапки, без пальто… Увидимся давай с тобой, а то… А то тебя сильней я полюблю.²⁵

      Если напрямую с юношей связаться проблематично, можно попробовать зайти через друзей. Едва прибыв в Москву, Костенко набрал номер Горелова — уж чей-чей, а его-то номер у Сергея на всякий случай был.       — Алло? — раздался в трубке голос Лёхи.       — Лёша, здравствуй. — Мужчина на этот раз решил не фамильярничать. Продолжить не успел.       — Кто это?       — Костенко.       По одному только дыханию в трубке было слышно, что Горелов недоволен. И это ещё очень-очень мягко сказано.       — И чё вы хотите? Вам не стыдно вообще?       Неожиданная претензия.       — Лёш, я просто хочу спросить о Паше. Он трубку не берёт, и...       — И правильно делает, — отрезал Лёха. — Хоть раз меня послушал, и на том спасибо.       — С ним всё нормально?       — А какое вам теперь вообще дело? — очень зло и редко процедил Горелов. — Вы его кинули, слились, а мы потом смотрели, как Паша... — Лёха мгновенно себя оборвал, точно подумав, что может сболтнуть лишнего.       — Мне очень жаль, что так вышло, — сдержанно проговорил Сергей.       — Ах, вам жаль? А не пойти-ка бы вам нахер со своей жалостью? Нормально всё у Паши. Без вас так уж точно хорошо.       Костенко тяжело вздохнул и утомлённо потёр лицо ладонью.       — Лёш, я просто хочу с ним поговорить. И всё. Но я не могу с ним связаться.       — Послушай, дядя. — Лёха уже явно был на взводе, а потому перешёл на «ты» и весьма дерзкий тон. — Даже не думай приближаться к Паше. Мне похуй, кто ты, бандит, силовик или ещё кто. Я не побоюсь, я тебе морду набью, понял? Только, блять, окажись возле Паши.       Решительно. Сергей такого не ожидал. Лёха, конечно, всегда был более вспыльчивым, чем Паша, но что б настолько. Видно, совсем плохо дело.       — Ладно. Не хочешь помочь, дело твоё. Я ценю твою заботу о Паше.       — Да плевал я на ваше мнение, — прервал его Лёха, не дослушав.       — Если не хочешь помочь, может, дашь номер Антоновой?       — Через всех пройти собрались? Хер вам.       — Да я же и так его достану, но ты мог бы мне упростить задачу.       — Ничего, помаетесь немного. — Горелов презрительно фыркнул. — Вы можете разговаривать с кем угодно, но про Пашу забудьте.       Костенко даже не знал, стоит ли ему возражать ещё раз, но Лёха бросил трубку, и это развеяло сомнения Сергея. Вот только в поисках контакта с Пашей он никак не продвинулся, лишь понял, что всё, видимо, ещё сложнее, чем он представлял. Ну, по крайней мере, если Лёха ни в чём конкретном его не обвинил, то, стало быть, с Пашкой ничего непоправимого не случилось. Это радовало. К тому же, Горелов не сказал, что Вершинин не хочет видеть Сергея. И это тоже вселяло надежду.       Номера Ани у Костенко не было. Можно было бы извернуться и впрямь где-то достать, через кого-нибудь пробить, но только сейчас мужчина подумал, что с Аней, возможно, более эффективным будет личный разговор. Она спокойная и рассудительная, но не может оставаться в стороне, видя чужие искренние эмоции. А уж Сергей планировал во всём быть весьма искренним.       Дождался Аню у выхода с территории университета. Во-первых, там с ней всё же мог бы быть Паша, и тогда, возможно, на один шаг в алгоритме стало бы меньше. Во-вторых, довольно людно, и это могло бы вселить в девушку уверенность — всё-таки она могла бы испугаться малознакомого мужика, пристающего с разговорами наедине. Тем более что они с Костенко ещё ни разу не виделись лицом к лицу.       — Аня, — окликнул Сергей девушку, завидев появившуюся беленькую макушку.       Антонова обернулась, огляделась. Её взгляд остановился на Сергее, который для привлечения внимания махнул ей рукой. Аня полностью повернулась к нему и сложила руки на груди. Значит, готова выслушать. Костенко подошёл ближе.       — Здравствуй. Я, — начал было мужчина.       — Я знаю, кто вы, — спокойно отозвалась девушка.       Она смотрела проницательно и твёрдо, но без нажима. Сергей несколько растерялся. Он даже не знал, что сказать.       — Виделись?       — Догадалась.       — Ясно. Я, в общем-то, о Паше поговорить хотел. Пытался с Гореловым, но тот меня послал, разумеется.       Аня не сдержалась и, расплывшись в улыбке, хихикнула. Видимо, во всех красках представила это сцену. Тут же поспешила посерьёзнеть.       — Паша трубку не берёт.       — Ну, не нам его за это судить.       — Не спорю. Но мне нужно с ним связаться. Я хочу с ним поговорить. Это важно. Всего один разговор, и больше я его не потревожу.       — И вы хотите, чтобы я это Паше передала? — догадалась Аня с уловимыми нотками скепсиса.       Сергей виновато развёл руками.       — Я думал пойти к нему лично, но не хочу сваливаться, как снег на голову. Не хочу принуждать его к разговору. Просто чтоб он знал, что я хочу поговорить, и, если пожелает, сам бы пришёл. Я буду ждать его у себя, адрес он знает.       Ане, видимо, понравился такой мягкий подход. И всё же она задумалась.       — А, если он наотрез откажется с вами разговаривать?       Костенко поднял руки в капитулирующем жесте: — Больше я его не потревожу.       Антонова явно сомневалась. Она довольно долго думала, видимо, взвешивая все за и против. Костенко не смел ей мешать.       — Ладно, — сказала наконец Аня. — Я поговорю с Пашей. — Она чуть нахмурилась. — Но имейте в виду, что ни на чём настаивать я не стану, и, если он решит, что даже видеть вас не захочет, то я даже не попытаюсь его переубедить.       — Спасибо, — благодарно выдохнул Сергей.       Аня перестала хмуриться и даже коротко, спокойно улыбнулась. Она уже начала было отходить, но мужчина снова к ней обратился.       — Ань, последнее.       Девушка повернула голову, выжидающе глядя на Костенко.       — С ним всё хорошо?       Антонова заметно помрачнела и поглядела на Сергея уже будто бы с неким осуждением.       — Сойдёт. Но знайте, что помотали вы его просто чудовищно.       Девушка обернулась и зашагала дальше по улице. Сергей ещё некоторое время смотрел ей вслед. Внутри что-то неприятно заворочалось, зашептало, мол: «Видишь? Видишь, что ты с людьми делаешь? Какая тебе ещё любовь? Не заслужил», но Костенко постарался заглушить этот шёпот внутри — если уж решил идти, то до конца.

Но я не ветер, и я не солнце, я любовь. И я исчезну, чтоб вернуться за тобой. И я не ветер, и я не солнце, я любовь. И я исчезну, чтоб вернуться.²⁶

      Костенко приехал домой. В квартире было совсем уж пусто, стояла-то только мебель и техника. Одиноко. Сергей ещё никогда не чувствовал себя таким покинутым в пустой квартире, пожалуй, даже за все годы, вместе взятые. Теперь оставалось одно — терпеливо ждать. Мужчина, конечно, по долгу службы ждать умел, привык к этому, но всё же сейчас хотелось, чтобы всё это поскорее закончилось. Тяжело до невыносимости. Костенко подумал, что Паша может очень долго не мочь решить, выслушивать ли ему Сергея или нет, или сразу займёт твёрдую позицию не ехать к нему, но не счесть нужным уведомлять Костенко об этом. У мужчины перед глазами весьма красочно вырисовывались картины того, как он сам чахнет в темноте этой полупустой квартиры в бесконечном ожидании и беспробудном одиночестве. Нет, ну, конечно, если Вершинин не объявится через какой-нибудь очень уж большой период, скажем, месяц, то Сергей больше ждать не станет — а какой смысл дожидаться того, чего не случится? Уедет обратно в Харьков и на этот раз точно никогда больше не вернётся.       В тот день Паша так и не появился. Костенко, в общем-то, и не думал, что юноша так быстро к нему сорвётся. Мужчина всё понимал. Вершинину надо конкретно всё взвесить, надо собраться с силами, с духом, он ведь наверняка понимает, что Сергей не просто так вернулся и не просто так хочет поговорить. Страшно представить, что там в голове у мальчишки творится.       Перед сном Костенко почему-то вдруг подумал о том, каково было бы не поддаться этому искушению, не вернуться в Москву, а потом когда-нибудь, например, через много лет где-то случайно встретить Пашку. Мир-то тесен. Что бы тогда разорвалось в душе? Как бы они тогда друг на друга смотрели? Насколько больно это было бы? Сергей так сильно погрузился в представление подобного, что в груди, где-то в душе у него что-то болезненно сжалось, стянулось в какой-то тугой пульсирующий узел и так и не прошло.

Но ни то, ни другое не заполнит той пустоты, Что непрошеным гостем вползает под рёбра мне. Здесь бы так идеально в рифму вписался ты, Только в мире моём тебя и в помине нет. Всё уляжется, бинт — на рану, на землю — снег, Будет новый рассвет, новый год, новый повод жить. Мы столкнёмся однажды в реальности или во сне: Не друзья, не враги — миражи.²⁷

      На следующий день Паша тоже не пришёл. Костенко не мог ничего поделать, но уже второй день с каждым часом терял надежду. Его отчасти даже пугали мысли о том, в какой безнадёге он будет, если Вершинин действительно не появится через большой промежуток времени.

Ветер дул не туда. Мы не встретились никогда. Но, когда спать пора, Тени наших душ ходят по дворам.²⁸

      Сергей не мог себя ничем занять. Пробовал смотреть телевизор, читать, работать, в конце концов, но всё из рук валилось, внимание невозможно было сконцентрировать. Мысли всё равно так или иначе возвращались к Пашке. Костенко это даже начало раздражать — ну почему весь свет клином-то на юноше сошёлся?

Я, ненавидя объятья, стал недотрогой. Я недотрога. Если ты захочешь остаться, Будь готов опять сломаться. Лирика, не убивай меня пока. Я могу тоже. И никогда в моём пульсе не мигать Уже не сможешь. Мне передали по кругу, Будто бы стаи, все мои стаи Север перепутали с югом. Не стреляй, я буду другом.²⁹

      Но, когда на следующий день всё же раздался звонок в дверь, и на пороге появился Паша, Костенко понял, почему. Потому что при виде юноши болезненный узел в груди ослаб и распался, внутри затрепетало нечто животворящее. Паша. Родной.       Правда, это была только первая эмоция. Вторая ледяной волной прокатилась вдоль позвоночника. Вершинин выглядел осунувшимся, сильно помрачневшим, смотрел волком исподлобья. Даже щетиной немного оброс, видимо, конкретно забил на бритьё. Хмурый, разбитый, совершенно без искры в глазах — он был так поразительно и пугающе похож на того Пашку из прежних снов Сергея: сломленного, забитого, опустошённого, какого-то чужеродного, ненастоящего, омертвевшего. Только одно отличало — гордость. Невооружённым глазом было видно, что на ней сейчас и держится всё Пашино существо. Мужчина смотрел на него, чувствуя, как из лёгких весь воздух выбили, а в голове крутилась только одна мысль: «Что же я, блять, наделал?». Сергей ведь обещал себе никогда не сделать чего-то такого, от чего бы его этот Паша стал подобен тому, из снов. Обещал. Обещал его защитить, уберечь от такого. И, выходит, не просто не сдержал слово, а ещё и своими собственными руками привёл к этому.       — Привет, — выдохнул Костенко.       У Паши вместо ответа только лишь губы дрогнули, но не в приветственной улыбке, а в подобии оскала.       — Проходи.       Сергей сделал шаг в сторону, давая юноше возможность пройти в квартиру. Тот несколько секунд колебался, но затем всё же шагнул внутрь. Костенко закрыл дверь, при этом даже не запирая её на замок. Вершинин скинул обувь и, оглядевшись, прошёл в комнату. Справедливо — если уж поговорить, то с комфортом, не в прихожей же стоять, в самом деле.       — Ну? — процедил юноша, когда Костенко вошёл в комнату за ним. — И о чём ты хотел поговорить?       Сергей замялся. Паша фыркнул, будто бы не собираясь дожидаться, пока мужчина соберётся с мыслями.       — Зачем ты приехал? — хмуро проговорил Вершинин. — Просто зачем? Если бы ты сказал мне, что меня не любишь, и ушёл, я бы помучился со своей любовью и рано или поздно переболел бы, но ты же вернулся, значит, что-то хочешь мне сказать. Говори, чё маешься-то?       Вершинин говорил едко, ядовито. Гордо смотрел на мужчину, даже, пожалуй, с вызовом. Через это всё сквозила непомерная боль, слишком огромная и деструктивная для такого хрупкого, по меркам Сергея, существа. Костенко всё понимал. Он не злился на юношу за то, как Паша с ним сейчас разговаривал, потому что Костенко видел — это Пашкин защитный механизм, он сейчас за этой своей злостью скрывает боль и страх.       Мужчине ужасно сильно захотелось обнять Вершинина, успокоить, поддержать таким касанием. Он невольно шагнул чуть вперёд, слегка протягивая к юноше свои руки. Паша мгновенно отшатнулся назад, недоверчиво и почти боязливо косясь на Серёжины ладони. Поразительно. Пашка, душу готовый продать за то, чтоб его касались, сейчас боялся прикосновений Сергея.       Костенко замер и спрятал руки за спину.       Он даже не подозревал, что у самого Пашки в этот момент сердце разрывалось, а в голове истошно крутилась только одна мысль: «Ты даже не представляешь, как же сильно я сейчас хочу тебя обнять, но не могу, потому что не знаю, сумею ли тебе снова довериться».       — Ты всё ещё меня любишь? — тихо спросил мужчина.       Вершинин скривился.       — А какая тебе разница? Тебе же всё равно было. Или тебя вдруг совесть замучила? Хотя вряд ли она у тебя есть. Как атавизм отпала, наверное, — фыркнул Паша.       Сергей, конечно, был терпеливым, но его понемногу начинала раздражать такая Пашина манера.       — А ты-то у нас такой весь из себя идеальный. Наверное, не привык получать отказы, да? — огрызнулся Костенко.       Мужчина тут же пожалел, что так сказал. Ну что за детский сад? Он ведь не для этого собирался с Пашей разговаривать. Зачем ругаться-то? Надо решать проблемы по-взрослому, а не цирк устраивать.       Вершинин на секунду не сумел сдержать своё удивление, а затем поджал губы и всё с тем же гордым видом направился было из комнаты. Сергей, стоявший ближе к выходу, попытался преградить ему путь.       — Паш, погоди.       Мужчина машинально попробовал схватить юношу за руку.       — Не трогай меня! — выпалил Вершинин, стремительно отдёргивая своё запястье.       — Хорошо-хорошо, — спокойно проговорил Костенко и поднял руки в защитном жесте. — Только подожди. Не уходи. Давай без ругани, нормально поговорим, ладно? Больше я тебя удерживать не буду, сможешь уйти в любой момент, только выслушай меня.       Паша замер в нерешительности, несколько секунд поколебался, исподлобья глядя в глаза мужчине, но затем развернулся к нему всем корпусом. Сергею показалось, что после такого долгого взгляда в глаза выражение лица юноши чуть смягчилось.       — Ладно, — процедил Вершинин. — Я слушаю.       Костенко тяжело вздохнул и чётко проговорил, стараясь оставаться таким же спокойным.       — Я соврал, Паш. Я тоже тебя люблю.       В лице юноши что-то дрогнуло. Он нахмурился, скрестил руки на груди, помотал головой и едко усмехнулся: — М-м. Класс. И что теперь? Думал, приедешь, скажешь мне, что любишь, и я тут же тебе на шею повешусь? Всё сразу прощу, да?       Костенко поджал губы. Он, откровенно говоря, не знал, чего ждал на самом деле от этого разговора. Разумеется, он и не думал, что Паша сразу к нему кинется с распростёртыми объятиями, хотя, может, неосознанно, где-то в глубинах разума и допускал такую мысль. Юноша-то, видимо, за прошедшее время хорошо всё отрефлексировал и явно постарался сильно зачерстветь.       Молчание затянулось. Вершинин горько усмехнулся.       — Ты знаешь, каково мне было всё это время?       — Нет, Паш, даже не представляю.       — Ты за последние месяцы стал мне ближе, чем практически кто-либо другой. И ладно бы ты мне просто отказал, так ты уехал. И ты соврал мне. — Паша покачал головой, и в его взгляде сквозило осуждение. — Почему я сейчас должен тебе верить? Сколько раз ещё ты мне лгал? Было хоть что-то из сказанного тобой правдой?       Сергей нахмурился. Его это несколько задело.       — До того момента я ни разу тебе не врал, Паш.       — А в аэропорту?       — Я впрямь тогда не знал, действительно ли уезжаю насовсем.       — А тогда, в нашу первую встречу? — не отставал юноша.       — Я сказал, что это может подождать. И, как видишь, это действительно могло. Потому что ты появился. Из-за тебя я тогда всё отложил.       — Не придуривайся. Ты отложил не из-за меня, а из соображений собственной безопасности.       — Сперва. Я, знаешь ли, мог в тот разговор выяснить, как ты меня нашёл, и убраться из Москвы. Я выяснил, но не уехал ведь.       — Ну да, тебя интересовало то, почему ты мне снишься.       — Если бы меня при этом не интересовал ты сам, то меня бы это не удержало.       Паша снова скривился. Он плотнее сцепил руки на груди, хмуро смотрел на мужчину и рвано дышал. Он явно понимал, что тут больше не к чему было прикопаться, но закипевшая внутри злость всё ещё заставляла его искать то, в чём ещё можно было бы уличить Сергея.       — Знаешь, — хмуро проговорил Паша, — в какой-то момент я даже подумал, что, быть может, это всё — какой-то твой дурацкий план мести. — Встретив непонимающий взгляд Костенко, юноша пояснил: — Типа влюбить меня в тебя, а потом кинуть. Мол, чтоб мне было больно, как было больно тебе.

Наш дуэт — Беспричинная месть, Параноический бред. Ни пропеть, ни прочесть Неуклюжий сюжет Тащим в чистые простыни. Грязный ответ На красивый вопрос. Бесимся, бесимся, бесимся.³⁰

      У мужчины сердце пропустило удар. Его ужаснуло, что Паша вообще мог такое подумать. Конечно, это могло бы звучать логично, но не в этом мире. В каком-нибудь другом, чужом, отвратительном — в этом Сергей никогда бы так поступить не посмел. В общем-то, он и сам мог бы подумать, что Вершинин сейчас об этом говорит, потому что сам решил так же мстить. Что, если Паша его не простил за всё то, что было в других мирах, или за своё разбитое сердце? Тоже ведь хищник. И ведь способен на такое, но Костенко просто не хотел об этом думать и в это верить. Паша — его солнце. Да, покоцанное и с растерянными лучами, но всё ещё солнце.

Знай, солнце теряет лучи. Попробуй до меня достучись. И каждый прожитый год Даст нам новый отсчет. Время меняет цвета, Расставит все по местам. На нашей чаше весов Огонь и любовь.³¹

      — Паш, — растерянно выдохнул Сергей, — пойми, подумай сам: разве месть, пусть даже самая яростная и слепая, может длиться столько лет? — Костенко, будто бы отвечая самостоятельно, покачал головой. — Она прошла, и на её месте оказалась привязанность. Даже если бы мы не встретились лицом к лицу, я всё равно не сумел бы выкинуть тебя из своей жизни, потому что слишком сильно к тебе привязался. А теперь, когда мы так долго общались вживую, глупо было бы думать, что это не заставит перерасти простую привязанность во что-то большее.

Я здесь. Я буду вечно рядом. Твоим смертельным ядом, Твоим последним взглядом.³²

      — А зачем ты тогда мне соврал? — выпалил Вершинин, и его голос звучал как-то совсем уж отчаянно.       — Прости, — вздохнул Сергей. — Я не должен был этого делать и просто невероятно жалею об этом. Но и ты меня тоже пойми: я испугался.

Не ищи меня по старым адресам, Я их поменял. И будто по часам Выпускаем свет, пуская под откос Свою жизнь, и такой вопрос: Сколько будет ещё будить в моём сердце бури? Не смотри, не плачь, не проси меня — Я тоже напуган.³³

      Паша начал нервно покачиваться с пятки на носок и смотрел на Сергея всё с тем же скепсисом, к которому теперь, однако, добавились нотки какой-то озабоченности, будто бы в юноше вновь проснулась, всколыхнулась его прежняя настойчивая забота.       — Я вовсе не был готов к тому, что ты появишься в моей жизни уже не как отдалённый объект наблюдения, — вздохнул Сергей. — Мне нелегко было перестроиться на новый тип отношений, на новое взаимодействие. Ещё полгода назад я бы и не подумал, что вообще смогу хоть как-то изменить свой застоенный характер.       — Ты жалеешь, что меня встретил? — тихо и как-то тоскливо спросил юноша.       — Я жалею, что ты в меня влюбился, — выдохнул Сергей, но тут же спохватился: — Вернее, нет-нет, Паш, это я сперва пожалел, думал, что жалею. Сейчас — вовсе нет. — Он сделал паузу. — И я уж точно не стал бы жалеть о том, что тебя встретил. Ты мне показал что-то такое, о чём я уже и не помнил, и последние несколько месяцев с тобой были ярче, чем последние несколько лет.       Костенко будто бы стало неловко это говорить, и он смущённо отвёл взгляд. Паша почувствовал, что у него невольно начали слезиться глаза. Ну вот, этого ещё не хватало. Вершинин вообще-то не планировал плакать при Сергее, ему казалось, что это в глазах мужчины покажется чем-то несолидным. К тому же, уже больше недели, как минимум, юноша не плакал, но сейчас оказался на какой-то очередной грани.       — Ну так, а в чём проблема-то тогда? — с новой нападкой интересовался он. — Я понимаю, что тебе было тяжело. Мне, знаешь ли, сейчас было не легче. Но зачем было врать?       — Думал, ты помучаешься и забудешь меня.       Паша судорожно вздохнул: — Серёж, ты за двадцать семь лет отказаться не смог. Думал, я от тебя за несколько недель смогу?       Костенко поджал губы. Справедливое замечание.       — Паш, — начал он утомлённо и растерянно, будто бы у него в голове что-то упорно не укладывалось, — да как же ты можешь меня любить? Вряд ли можно довериться человеку, который хоть раз наставлял на тебя пистолет.       Вершинина это просто взбесило.       — А, так ты сюда приехал опять эксперименты на мне ставить? Проверять себя, на что ты способен, выяснять что-то, пытаться понять, что можно, а что нельзя? — Юноша исподлобья посмотрел на Сергея колючим взглядом с таким укором, что у мужчины по спине прокатилась очередная ледяная волна. — Ты вообще хоть что-то чувствуешь? Искренне.       Теперь уже у Костенко внутри что-то зарокотало и поднялось жгучей злостью, но в этот раз он сумел себя удержать от каких-нибудь неосторожных, едких слов. Пару раз глубоко вдохнул и выдохнул, только после этого принявшись говорить.       — Я ни в чём на тебе не «экспериментировал», ясно? Прости, если что-то из моих поступков натолкнуло тебя на такие мысли. Зачем я соврал? Пойми, Паш, я видел тебя в своих снах постоянно, но моменты, когда ты был более-менее радостным или хотя бы спокойным, оказывались настолько редки, что, казалось, их почти не существовало. Ты всё время был потемневшим от горя, зашуганным и пропитанным болью мальчишкой. Поэтому каждая твоя улыбка для меня — самое большое в мире сокровище. И больше всего я боялся, что тебя здешнего я своими же руками окуну куда-то в ту же боль, что была там.       Паша почувствовал, что внутри у него что-то трепетно, но почти истерически задрожало. Он невольно вспомнил все те моменты, когда улыбался и замечал, что Сергей в это время глядел на него как-то, пожалуй, восторженно, тепло, при этом наклоняя голову набок, так, как умел только он один, и иногда тоже улыбаясь. Надо же, а Паша ведь даже не придавал этому значения.       — И вот сейчас мы здесь, — вздохнул Костенко и невольно махнул рукой в сторону юноши, как бы указывая на то, чем по вине Сергея теперь стал Вершинин. — Я не хотел тебе делать больно.       — Ну так просто не делал бы, — хмуро фыркнул Паша.       Мужчина отвёл взгляд, зажмурился и устало потёр переносицу. Он же не думал, что юноше будет так больно.       — Я тебе писал, — зачем-то тихо проговорил Вершинин. — Не знаю, почему. Просто хотелось.       — Я знаю, — отозвался Костенко.       Он тут же натолкнулся на изумлённый взгляд округлившихся глаз.       — Видел твои письма. После нашей первой встречи я на всякий случай стал заглядывать в эту почту. — Сергей вздохнул и заметил, что юноша начал привычно краснеть. — Прости, я, пожалуй, не должен был этого читать. Но я читал. Я понимаю, что ничем не смогу компенсировать то, что ты чувствовал, но знай, что я искренне сожалею об этом.       Костенко думал, что сейчас Паша накинется с очередным обвинениями из разряда: «Ах, тебе "жаль"?!», но юноша лишь опустил голову и отвёл взгляд, остервенело запихивая руки в карманы джинсов.       — Я не думал, что на тебе это так отразится, — вздохнул Сергей и нервно сделал пару шагов из стороны в сторону. — Думал, ты быстро отпустишь. — Он вдруг усмехнулся. — Нет, ну, правда, на кой чёрт я тебе сдался-то? Этого я не понимаю. Ты же молодой. Тебе за другими бегать надо, почему ты вообще...       Паша резко повернул голову к Сергею и вперил в него острый, почти злобный взгляд.       — Иди ты нахрен с этими нотациями из разряда «ты же молодой». Плевать я хотел, ясно? — Юноша отчаянно всплеснул руками. — Почему все вокруг думают, что они самые умные, что им виднее, кому и как поступать? Может, я наконец сам буду решать, что для меня лучше, и чего я хочу? — Вершинин упорно глядел в лицо Сергея самым испытующим взглядом. — Сам буду выбирать, кого мне любить?       — Паш, ты, конечно, извини, это не камень в твой огород, но я, правда, просто не могу понять, у меня в голове не укладывается, как меня можно любить. Что ты вообще во мне нашёл? — утомлённо проговорил Сергей. — Поэтому я просто не могу тебе поверить чисто физически, понимаешь?       Паша испустил какой-то раздражённый, обречённый стон и запрокинул голову назад.       — Как об стенку горох, блять, — раздосадовано выпалил он.       На глаза снова навернулись предательские слёзы, и юноша почувствовал, что в этот раз рискует их не удержать. Паша поспешил прижать к глазам основания ладоней, чтобы промокнуть слёзы, так и замер, при этом невольно скрючивая пальцы, будто от сильной боли или судорог. Он отвернулся от Костенко, встав к нему спиной. Сергею это отчасти даже понравилось — поворачивается спиной, значит, ещё доверяет, что бы ни говорил. Повисла тишина. Юноша сбивчиво и глубоко дышал, стараясь не расплакаться. Костенко взволнованно глядел на его спину. Внутри мужчины копошилось невольное желание обнять Пашу сзади, уткнуться лбом в его загривок и шептать слова извинений. Всё равно — если Паша не захочет продолжать, то, что между ними было, он будет прав, это его дело, и Сергей это примет. Но без Пашиного прощения Костенко и правда, пожалуй, не представляет, как жить дальше.

Я не думал, что ты выстрелишь, Называя тебя «Мой малыш». Сумасшедшие мы, сумасшедшая жизнь, И безумное время за окном. И, мне кажется, мир — сломанный механизм, И никто в нём не знает, что потом. Залью раны тушью, заклею их скотчем. И музыка — средство от тоски. Всё могло бы быть лучше, могло бы быть проще, Могло быть по-человечески. Но упавшие стены, бегущие люди, И мечется золотой дракон. И я, несомненно, прикрою нас грудью, Весь новый набор наших хромосом.³⁴

      Паша старался унять нарастающую внутреннюю дрожь. Он медлил и радовался, что Сергей его не торопит, не подстёгивает. Юноша вдруг постарался сквозь все недовольства и противоречия, клубившиеся в его расшатанной душе, вдуматься в слова Костенко. Паше стало ужасно грустно — ведь и правда: Серёжа всю жизнь после увольнения из КГБ фактически жил без любви в суровой, жестокой реальности, и поэтому ему сложно привыкнуть к каким-то искренним чувствам в его сторону. Это нормально. Очень печально и несправедливо, но, по крайней мере, объяснимо. Паша внезапно осознал свою большую ошибку: он подготовил или, как минимум, попытался подготовить Сергея к принятию того, что в него влюбился человек того же пола, но совершенно не подготовил Костенко к любви. Это естественно, что мужчина отпрянул и попытался восстановить нарушенную дистанцию — он уже не помнит таких чувств, они его терзают изнутри, как нечто чужеродное и потому пугающее. Юноше стало немного стыдно: он должен был изначально действовать мягче и поступательнее, осторожнее, так, чтобы не взламывать насильно чужую картину мира, а шаг за шагом, спокойно и рассудительно прививать новое. Паша должен был помочь Сергею справиться со всеми этими теперь уже неизвестными чувствами, свалившимися на него, как снег на голову — хотя тут, скорее, даже не снег, а целая ледяная глыба, раздробившая череп, — а не упрекать и винить его за то, что Костенко совершенно не знал, как управиться со всем этим. Он оказался беспомощным, и это его ужаснуло, а Паша, мало того, что сам к такому привёл, так теперь ещё и наседал на Сергея за это.       Ещё больнее стало от мысли, что Костенко хотел оградить, защитить юношу от себя самого, потому что считал, что несёт исключительно вред и разрушения. У Паши сердце сжалось от осознания того, что Серёжа так о себе думает.       — Если полюбил, значит, что-то в тебе нашёл, — уверенно выпалил юноша.       Он старательно утёр глаза и наконец отнял от них запястья, поворачиваясь обратно к Сергею, чувствуя, что ресницы всё ещё влажные, а лицо раскраснелось до неприличия.       — Ладно. Давай так, — проговорил Паша, стараясь держать себя в руках, — сейчас-то ты чего хочешь? Чего добиваешься? Для чего сейчас весь этот разговор?       Костенко вздохнул и замялся, собираясь с мыслями. Теперь уже Вершинин, немного успокоившись, старался проявлять терпение и не торопить Сергея.       — Я хотел, чтобы ты меня понял, — отозвался наконец Костенко. — Чтобы ты знал, почему я тебе соврал, знал, что я не хотел заставлять тебя мучиться, что я преследовал, по моему мнению на тот момент, благую цель, но не подозревал, что она обернётся тем, чем обернулась. Я посчитал, что ты заслуживаешь знать правду.       — Хорошо, — сдавленно проговорил Паша. — Я тебя услышал и понял. Что дальше? Хочешь прощения?       Сергей отвёл глаза почти виновато. Он не чувствовал себя достойным того, что бы просить у юноши прощения.       — Или зачем ты мне это всё говорил? Зачем в любви признавался? — не отставал Вершинин. — Чтобы всё вернуть? — Паша глядел на мужчину со смесью эмоций, из которой совершенно ничего нельзя было вычленить, а потому и представлялось невозможным понять, чего же юноша сейчас добивается, что ощущает по этому поводу. — Чувствуешь-то ты что? Ну чего ты молчишь? Скажи мне, чего ты хочешь этим всем добиться.       Сергей внимательно посмотрел на Пашку, стараясь заглянуть ему куда-то прямо в глаза. Кожа вокруг них и сами белки покраснели от слёз, а потому глаза юноши, которые обычно лишь немного отдавали лёгкой зеленцой, сейчас при таком контрасте казались поразительно зелёными. Сергей никогда не обращал внимания на то, насколько у Паши зелёный глаза. Такие красивые.

Всё, что тобой сказано — это заповедь. Всё, что с тобой связано — это золото. Всё, что я чувствую, Глядя на тебя, — это любовь. Мне больше нечего терять, Кроме одной твоей любви.³⁵

      Костенко мягко, будто бы на пробу, сделал небольшой, неспешный шаг к юноше. Тот не отпрянул, не дёрнулся. Это радовало.       — Паш, я много думал после нашего прошлого разговора. Я не имел никакого права так нечестно и несправедливо с тобой обходиться. И тут уже тебе меня судить, тебе решать, чего я заслуживаю. — Он сделал ещё один мягкий, небольшой шажок ближе к юноше, который всё так же исподлобья пристально глядел на мужчину. — Я не хочу тебя ни к чему принуждать, не хочу тебя разубеждать, если ты уже что-то жёстко решил. Но, да, я бы хотел попробовать вернуть то, что между нами было. Я, правда, не знаю, что ты во мне нашёл, но если уж ты что-то увидел, то я не вправе пытаться тебя разубедить; я не знаю, чего ты от меня ждёшь, не знаю, сколько я могу тебе дать, но постараюсь сделать всё, что сумею. Я понимаю, что со мной непросто, но я хочу попробовать измениться, понимаешь? — Ещё шаг. — Отношения — это серьёзный труд, и мне бы хотелось, чтобы мы поработали над этим вместе. Да, может быть, завтра мы поймём, что мы слишком разные люди, что мы не сошлись, и расстанемся навсегда, но хотя бы сегодня давай мы просто побудем собой и попробуем что-то начать?

Со мной не просто. Со мной, прости, невыносимо. Наверно выглядит красиво для тех, кто ничего не знает. Я не специально, я просто не умею иначе. От счастья всё же реже плачут. Со мной дожди идут постоянно.³⁶

      Ещё шаг. Сергей теперь стоял уже очень близко. Паша, который, казалось, даже не дышал, пока слушал мужчину, по-прежнему ни на сантиметр не отдалился. Костенко осторожно-осторожно, нежно коснулся Пашиной руки. Чувствуя, что юноша не пытается отдёрнуть её в ту же секунду, Сергей мягко взял её в свою ладонь.

Пока ты меня держишь за руки, У меня ничего не болит.³⁷

      — И я бы хотел тебя попросить дать мне ещё один шанс. Паш, ты позволишь мне всё исправить?       «Доверишься мне ещё один раз, как тогда, в несбывшемся будущем?».       Костенко аккуратно, почти невесомо огладил подушечкой большого пальца тыльную сторону ладони юноши. К своему удивлению, ощутил на одном из пальцев рельеф миниатюрной колючей проволоки. Паша всё ещё носил это кольцо. От этого потеплело где-то в сердце.       — Я не прошу тебя дать ответ сейчас, — спокойно продолжил вдруг Костенко. — Если тебе нужно подумать, то я не стану тебя торопить, даже если на это уйдёт не один день. И, если ты решительно мне откажешь, я не буду настаивать и больше тебя никогда не потревожу.       Вершинин стоял перед Сергеем, как вкопанный. Он чувствовал, что в горле собрался ком, а тело с минуты на минуту начнёт бить мелкая дрожь. Изнутри пытались пробраться все те чувства, которые юноша так старательно пытался упрятать, вывести из себя после разрыва. Всё то трепетное, вся та нежная любовь. Паше сперва просто из чувства обиды хотелось сказать нет. Но минуты раздумий тянулись, и юноша понял, что если он так сделает, то, скорее всего, не увидит Сергея больше никогда. Да и, к тому же, Вершинин заставил себя подумать разумно — взрослые люди так себя не ведут, а, если он хочет с Костенко построить хорошие, крепкие, здоровые отношения, он должен проявить свою взрослость. Вопреки всем своим истинным чувствам сказать нет сейчас — значит продемонстрировать, что он — ещё несмышлёное дитя, идущее на поводу у своих обид и негативных эмоций, а не уравновешенный человек, прислушивающийся к разуму. Своими выкаблучиваниями он может оттолкнуть Сергея, поскольку этим покажет, что не готов к отношениям, а в будущем в таком случае вряд ли сможет вернуть мужчину, если захочет. А Паша захочет. И Паша чувствует, что он готов попробовать с Серёжей. Он очень хочет попробовать с Серёжей.       Вершинин не знал, сколько прошло времени, но теперь, глядя на Костенко, по-прежнему взволнованно и трепетно смотрящего ему в глаза, юноша сипло выпалил: — Да. Да, давай попробуем.       Сергей, казалось, выдохнул. Немного утомлённо и измученно, но всё же, пожалуй, счастливо. Он крепче сжал Пашину руку в своей, хотя всё время до этого не смел держать чужую ладонь очень уж уверенно, чтобы ни на чём не настаивать и быть готовым выпустить её в любой момент, если юноша захочет выдернуть руку. Вершинин теперь выглядел совсем расчувствовавшимся, в его взоре снова проскользнула привычная щенячесть вновь заблестевших глаз.       — Ну иди ко мне, — тихо проговорил Сергей, слегка улыбнувшись при взгляде на такого Пашу.       Тот поджал губы и часто-часто заморгал. Сделал ещё полшага ближе, хотя, казалось, ближе уже некуда, и рухнул в Серёжины объятия. Сначала немного несмело, будто бы всё ещё ожидая какого-то подвоха, но, ощутив, как его тянут ближе, расслабился. Обвил шею мужчины, прижался всем телом, почувствовал, как его самого обнимают чужие руки — одна легка поперёк спины на уровне поясницы, другая — по диагонали на верхнюю часть спины, прижимая ближе. Тепло. Невообразимо тепло. Паша почувствовал, что именно по этому теплу он скучал все прошедшие недели и только теперь наконец сумел согреться. Не хотелось выбираться из этих мягких, тёплых объятий никогда в жизни.       — Прости меня, мой хороший, — зашептал ему на ухо Сергей. — Совсем мой мальчик измучился.       Паша уткнулся носом в Серёжину шею и шумно дышал, опаляя кожу.       — Я скучал, — прошептал он. — По тебе. Очень-очень. И по дому твоему скучал.       — Знаю, — ответил вдруг Костенко. Представив себе непременно удивлённые Пашкины глаза, он поспешил пояснить: — Рома заезжал сюда некоторые вещи забрать. Видел тебя во дворе.       Вершинин потёрся кончиком носа о шею мужчины. Сергей осторожно и трепетно погладил Пашу где-то в районе лопаток и улыбнулся.       — Я тоже скучал.       Костенко прижал юношу крепче. Слушал его дрожащее дыхание и, кажется, чувствовал, как бьётся его хрупкое сердечко. От собственного сердца наконец отлегло, перестало давить в груди. Дышать стало легче. Пашка был непривычно холодный и мятой почему-то не пах, но Сергей всё равно жадно втягивал носом запах его кожи и волос, не в силах поверить, что теперь это всё наконец-то по-настоящему.       — Только не ври мне больше, ладно? — тихо прошелестел юноша.       — Конечно. Больше не стану.       Вершинин удовлетворённо выдохнул и поудобнее уложил голову подбородком на чужое плечо. Некоторое время молчали.       — Паш, — тихо позвал Костенко.       — М?       — Можно тебя поцеловать?       Мужчина буквально услышал, как у Паши мгновенно вышел весь воздух из лёгких. Юноша на секунду дрогнул и невольно прижался ближе. Так тепло и доверчиво, что сердце сжималось.

Целуй меня, пока лучи не целятся в нас, Пока ещё мы что-то чувствуем, Пока мы ещё здесь. Целуй меня, я ненавижу, когда ты так нужен, Потом ведь всё намного может быть хуже. Ты выдыхаешь, у нас есть час. Час, всего час. И мы кладем на ковёр оружие.³⁸

      — Да, — выдохнул он. — Да, поцелуй меня, пожалуйста.       Вершинин немного отстранился от Сергея и замер напротив его лица. Костенко нежно положил свои ладони на чужие щёки. Погладил кожу подушечками пальцев и заглянул в по-прежнему влажные глаза юноши. Улыбнулся — виновато и ласково.       — Паш, я не стою ни одной твоей слезинки.       Вершинин не смог сдержать смешок и ясную-ясную улыбку.       — Лёха так же говорит.       Сергей тоже усмехнулся. Сам он не мог оторвать взгляда от улыбки юноши. Как же давно он её не видел, как же сильно он по ней скучал.       Мужчина ещё пару раз невесомо провёл пальцами и убрал руки. Неспешно подался вперёд, и Паша так же медленно потянулся к нему навстречу. Остановились буквально в сантиметре друг от друга, томно глядя куда-то на губы. Вершинин чуть подался вперёд, потёрся своей щекой о чужую, Сергей ответил тем же. Кожа к коже, щека к щеке, провести носом по коже, коснуться лбами, всё неспешно, аккуратно, нежно, плавные движения — как ласкаются коты, любовно потираясь мордами. Потом замерли, всё так же мягко упираясь лбами. Вершинин видел на себе чуткий взгляд мужчины, чувствовал его восторженный трепет. Ощущал его неспешность и некую нерешительность. Юноша не мог не заметить, что Костенко медлил, будто пытаясь понять, как подступиться, как не отпугнуть Пашу, как не навредить. Вершинин вдруг понял, что Сергей боится его целовать. Потому что боится потерять.       Слёзы снова покатились из глаз. Паше не хотелось плакать во время их с Сергеем первого поцелуя, но он ничего не мог с собой поделать.       Наконец, Костенко первым осторожно подался вперёд, касаясь своими губами Пашиных. Очень трепетно и тепло. Юноша восхищённо прижался губами, слегка их приоткрывая, чувствуя расползающуюся жаркую влагу. Прикрыл глаза, снова обвил шею Костенко, сжал пальцами его одежду, даже немного навалился на мужчину. Целовался будто бы жадно и голодно. Сергей весьма охотно отвечал, ловко удерживая припадающего к нему Вершинина. Паша заметил, что Костенко, целуя его, особо никак не держал — убрал ладони с лица, не придерживал за затылок. Юноша догадался, что это Сергей так даёт ему возможность отстраниться в случае чего. Паша же целовался, совершенно крепко и бесповоротно вцепившись в Сергея.

И мы лежим раскалённые в темноте, И в чёрном небе летит твоя тень. Забудь обо всех, кто тебя целовал.³⁹

      И Паша действительно забыл. Было очень тепло и нежно. Юноша слушал чужое дыхание, вырывающееся через нос, а сам будто бы забывал дышать. Он так давно этого жаждал просто до невозможности. И сейчас понимал, что именно этого ему не хватало, и что все поцелуи, полученные им за жизнь, он с лёгкостью променяет на этот единственный. Нет, неправильно — первый, не «единственный». Ласково, осторожно, трепетно. Восторг искрился на кончиках пальцев, и уже голова начинала кружиться. Сергей был исключительно нежен и аккуратен. Паша это ценил.       Наконец, оторвались друг от друга. Неохотно, лениво, но до чёртиков довольные. Юноша напоследок бегло, игриво чмокнул Серёжу в уголок губ, потом облизнул свои, мокрые и чуть раскрасневшиеся, и расплылся в улыбке. Снова прижался к мужчине в тёплые объятия. Костенко мягко запустил пальцы в его волосы и принялся бережно поглаживать. Ощущая такую долгожданную Серёжину ласку, юноша спокойно, размеренно дышал и внезапно задумался о том, что этого ему и хотелось — быть мягким, податливым рядом с Костенко. Пашу это немного позабавило — по первости их личного знакомства Вершинин вёл себя рядом с Сергеем не дерзко, потому что не хотел показаться грубияном, а теперь понял, что ему действительно нравится быть по-настоящему нежным рядом с ним.       — Паш, — заговорил вдруг Костенко, — только ты знай, что, если захочешь уйти, я тебя удерживать не стану. Я всё понимаю.       Юноша совершенно чётко осознал, что мужчина сейчас говорит вовсе не об уходе из квартиры или вроде того. Нет, он об уходе насовсем. Паша, конечно, ценил то, что Сергей готов был поступиться собственными чувствами, лишь бы юноша был счастлив, но всё же Вершинин не мог даже думать об этом.       Он несдержанно, почти обречённо простонал, невольно вцепился пальцами в верхнюю часть чужой спины крепче и выпалил каким-то совершенно треснутым голосом: — Забудь. Забудь, о чём я тебя просил. Лучше соври мне, скажи, что никогда меня не отпустишь.       Паша бормотал торопливо. Однако ощутив, как Серёжины тёплые ладони скользят по его затылку, плечам, спине, бокам, умиротворяюще поглаживая, всё же немного успокоился.       — Никогда ни в одной реальности я тебя никому не отдам, — мерно, низко проговорил Сергей.       И это была чистейшая правда. Костенко не засомневался ни над одним из произнесённых слов, и юноша это ощутил. Тут же внутри что-то разлетелось тёплыми фейерверком, рассыпавшимся какими-то трепетными, искристыми брызгами. Чистый восторг.

Кто, если не я? Я, я всегда буду за тобой. Я, я всегда буду за тебя. Нет, не отпущу.⁴⁰

      — Я, правда, очень тебя люблю, Паш, — добавил Сергей, — ты у меня такой один-единственный.       — В других вселенных есть и другие Паши Вершинины, — хмыкнул юноша как бы с оттенком шутки.       — Для меня никаких других вселенных нет, — отозвался Костенко, — для меня есть только ты.       У юноши даже голова от таких слов закружилась, а перед глазами поползли цветные пятна. Он снова ткнулся носом в чужую шею, жадно втягивая носом едва уловимый запах знакомого одеколона.       — Или как там у вас, у молодёжи сейчас любят? — с лёгкой усмешкой поинтересовался Костенко, будто бы немного смутившийся того, как открыто обнажил душу, и теперь усомнился в том, а правильно ли он вообще выражает свои чувства.       — А ты не люби, как все. Люби, как ты любишь, — тихо проговорил Паша, поддерживающе, ласково гладя Серёжу вдоль позвоночника и слыша, что тот, кажется, перестаёт дышать от изумления и переизбытка чувств.       Ещё бы. Пашка-то у Костенко самый нежный, самый ласковый, как его такого не любить? Сергей умрёт за него, но, что более важно, попытается жить ради него.       Вершинина же позабавило очередное его наблюдение. В голову влезла мысль: «Так странно: я сейчас нахожусь в тех руках, которые где-то когда-то меня едва не убили, и чувствую себя так, словно я в самом безопасном и родном месте во всем мире». Парадокс. Но как же всё-таки и впрямь до невозможности хорошо, уютно в Серёжиных руках.       Костенко ещё раз нежно потрепал Пашу по волосам, а затем поинтересовался: — Может, хочешь чего-нибудь? Или ещё пообжимаемся? — добавил он с почти иронической усмешкой.       Вершинин усмехнулся и отлип от мужчины.       — Я есть хочу, щас умру с голодухи, — заявил он.       — Сходим куда-нибудь? — предложил Сергей. — Дома ничего толком нет.       — Идёт, — согласился юноша.       Они вдвоём неспешно перебрались в прихожую. Паша по дороге в коридор украдкой глядел на мужчину и даже ухватился своим мизинцем за чужой, будто бы ни на чём не настаивая, но в то же время словно не решаясь отпускать Костенко.

Black would be white If you would only hold my hand. Black would be white, I'd be yours. Wrong would be right If you would only touch my hand, Night would be light, I'd be yours.⁴¹

      Пока юноша обувался, Сергей запустил руки в карманы куртки, которую только что на себя натянул.       — Кстати, — выпалил он и, вынув руку из кармана, что-то перекинул юноше.       Тот инстинктивно поймал и, разжав пальцы, увидел на своей ладони пачку мятной жвачки.       — Тебе же вроде не нравилось, когда я жвачку жевал, — с усмешкой фыркнул Паша, ехидно глядя на Сергея.       Тот только отмахнулся.       — Жуй на здоровье. Только не злоупотребляй. И не на голодный желудок, — торопливо предостерёг мужчина, замечая, что Вершинин принялся распечатывать пачку.       — Ой, ладно-ладно, — вреднючим тоном проговорил юноша и убрал пачку в карман. — И в мыслях не было.       — Ну-ну, — скептически улыбнулся мужчина.       Сам Паша ухватил уже обувшегося Сергея за руку и настойчиво потянул прочь из квартиры, при этом краем глаза всё так же неотрывно, любовно смотрел на Серёжу, будто бы не мог привыкнуть к тому, что Костенко настоящий, и боялся, что мужчина в какой-то момент пропадёт. А Серёжа, в свою очередь, во все глаза любовался своим ласковым, ненаглядным Пашенькой.       На улице в этот день было пасмурно, но всё же впервые за долгое время тепло. Через оставленную открытой на кухне форточку было слышно, как уже почти по-весеннему капает с крыш.

***

      Паша просыпается в кровати. В привычном одиночестве. Вздыхает и недовольно, лениво ворочается, поплотнее кутаясь в одеяло. Не хочется вылезать от слова «совсем». Юноша снова невольно прикрывает глаза, грозясь провалиться в сон, но из другой комнаты раздаётся: — Паш, ну ты встаёшь?       Юноша не может сдержать ещё один вздох. Как же заколебало вставать так рано утром. И как у Серёжи получается всё время быть с утра таким бодрым?       С их с Костенко разлада и примирения прошло уже порядка двух лет. Пашка уже оканчивает третий курс, и даже последние месяцев этак десять живёт вместе с Серёжей, чему, правда, порой до сих пор не может нарадоваться. У мужчины дома хорошо. В квартире теперь вовсе не пусто. Правда, родители Вершинина до сих пор не знают, с кем именно встречается их ненаглядный сынуля — сначала, едва Паша уклончиво объявил, что съезжается с человеком, с которым встречается уже больше года, возмутились, что юноша им ничего не рассказывал, потом долго засыпали вопросами, но Вершинин был непреклонен. В итоге, отец сдался первым, махнул на всё рукой, а мать до сих пор продолжает иногда приставать с расспросами и грозится выяснить, где Паша живёт, чтобы приехать туда, посмотреть на условия, познакомиться с любимым человеком сына, на что юноша обычно хохочет, но всё же немного волнуется. Хотя и для родителей были плюсы — они теперь платят только за Пашкину учёбу, а вот живёт юноша чисто на Серёжины средства. Вершинина этот подход не очень устраивает, он то и дело порывается найти работу, чтобы не просто так нахлебничать, но Костенко жёстко отваживает его от этого желания. Мол: «Ты сначала выучись спокойно, а уж потом работать пойдёшь, заодно и со знанием дела. Нечего тут убиваться. Деньги у меня есть, обеспечить нас обоих я вполне могу, так что радуйся жизни, пока чужие финансы позволяют», и смеётся. Паша иногда на это ворчит, но всё же неизменно сдаётся и соглашается. Родительский интерес, правда, состоятельностью Пашиного партнёра только лишь подогревается, и всё же юноша им пока правды не раскрывает. Ну да ладно, когда-нибудь он им всё расскажет, но пока признаваться всё-таки ужасно страшно. Нет, ну стоит только вообразить: сын встречается с человеком одного с ним пола, да к тому же, сильно старше. Как должны на это отреагировать родители?       А вот друзья, разумеется, в курсе. Аня почти сразу одобрила, хотя и засыпала вопросами о том, что же Костенко наговорил юноше. Паше довелось узнать о том, как Сергей, вернувшись из Харькова, пытался с ним связаться, и юноша был крайне благодарен Антоновой, что она тогда всё-таки из благих побуждений передала ему слова Костенко. Лёхину заботу Вершинин тоже, разумеется, ценил. Правда, сам Горелов от новости о том, что Паша начал встречаться с Сергеем, пришёл почти в ярость. Лёха очень уж переживал за товарища и считал, что Сергей после того, как он обошёлся с Пашкой, второго шанса не заслуживает. Но Вершинин резонно подметил, что это не Горелову решать, и тот не мог не согласиться, хотя и не одобрял выбора Паши. По крайней мере, до некоторых пор. Потом остыл и даже, пожалуй, изменил своё отношение к Костенко на диаметрально противоположное, правда, Вершинину так и не удалось выяснить причину этой перемены⁰. Но он и не особо запаривался — сам-то был чертовски счастлив. И Серёжа тоже. Он вообще за эти два года шагнул далеко вперёд — он теперь служит в ФСБ. Паша очень сильно сомневался, что людей после отсидки и бандитизма берут работать в такие структуры. Но Костенко удалось, правда, пришлось невероятно сильно попотеть: он нашёл хорошего юриста, притом вроде даже кого-то из знакомых, и сначала подавал на пересмотр судебного решения. Начались судебные процессы, Сергей весь с ними измучился, а Пашка, который особо ничего в этом не понимал, просто старался быть рядом и поддерживать Серёжу, как мог. Хотя бы словами, трепетными объятиями и верой в то, что всё выгорит. И ведь выгорело — дело пересмотрели, обвинения сняли. Костенко-то ведь, главным образом, судили за то, что он «дезертиров» профукал, это ж только потом выяснилось, что блок взорвался по другим причинам, а не из-за того, что кто-то организованно его атаковал. Правда, тогда, в восемьдесят шестом с этим никто разбираться не хотел, вот Костенко, да и некоторые другие люди, попал под «горячую руку». Зато теперь оправдали. Даже моральную компенсацию выдали. Это, конечно, никак не покрывало масштабы потраченных нервов и времени упадка жизни, но всё же хоть немного красило картину. Причём даже со стороны было видно, насколько же легче стало Сергею, как только его оправдали. Он-то ведь и сам никак уж не мог не винить себя — мол, если посадили, значит, виноват, такие мысли где-то плотно в подкорке сидели. Зато теперь наконец получилось выдохнуть спокойно.       На «работе» от дел Костенко отошёл. Причём почти сразу после возвращения в Москву и примирения с Пашей. Даже по меркам бандитского мира пора было на заслуженный отдых, да и доверенные люди, которым можно было передать ведение дел, имелись, вот только причины, какого-либо повода уходить и как-то менять свою жизнь не было. Такой причиной стал Паша. Все московские дела Костенко передал Роме, а в остальном не переживал — по документам-то всё нормально, всё законно значилось, мол, ЧОП и что с этого взять? Работа в охране не грех, тем более не так уж и далеко от службы в силовых структурах. Рома, конечно, с интересом отнёсся к тому, что Сергей решил уйти. Шибко с расспросами не приставал, но всё же поинтересовался, не связано ли это «с тем пацаном». Костенко старательно уклонился от ответа, а Рома настаивать не стал, только посоветовал быть осторожнее, пожелал удачи и как новый начальник даже, хохоча, настрочил Сергею характеристику о том, как тот охрененно работал все эти годы. Да и прочую документацию подготовили по полной, чтоб не придраться было. Прокатило. Приняли. Костенко, казалось, даже сам не до конца верил в успех, но всё же примерно после года обивания порогов судов, нотариусов, после сборов и заверений документов, после долгих и тщательных проверок по всем параметрам, после нервных «собеседований» Сергея всё же взяли на работу. Правда, не на столь высокую должность, какую он бы мог занимать, если бы не тюрьма и всё после, да и ему ещё требовалось проходить нехилое количество переподготовок, повышений квалификации, из-за чего пришлось поездить по командировкам, однако это всё же определённо был огромный успех. Паша, правда, сперва немного нервничал, когда Костенко приходилось уезжать в командировки, но не препятствовал, а потом постепенно привык. Он тогда на Серёжу насмотреться не мог: Костенко, казалось, весь расцвёл, засветился откуда-то изнутри, едва стоило ему вернуться к любимому делу. Вопреки своему же прежнему мнению Сергей обнаружил, что люди всё-таки меняются.       Вершинин был несказанно рад за него. Правда, Костенко со своей страстью к работе, особенно к любимой, до которой в кои-то веки дорвался, иногда был несколько фанатичен и очень уж много времени этому уделял, что слегка огорчало или порой злило Пашку, но юноша на деле всё понимал и не мог жёстко обижаться на Сергея, хотя иногда случались небольшие ссоры на этой почве. Впрочем, обычно они быстро заканчивались или решались вполне спокойно.       Вершинину нравится медленно, постепенно входить в Серёжино пространство. Несмотря на то, что юноша живёт с ним уже довольно приличное количество времени, к некоторым вещам мужчина всё равно привык не сразу. Сейчас он уже спокойно поворачивается к Паше спиной, мирно спит рядом с ним, хотя поначалу не быстро избавился от привычки держать на ночь пистолет под подушкой. Вершинин об этой особенности мужчины даже не знал. А ещё Костенко, в целом, долго привыкал ко сну с юношей на одной кровати — очень уж ново для него было, что кто-то есть рядом, а уж чуткость сна его никогда не подводила. Вот и пришлось помучиться первое время: Пашка-то задрыхнет, его пушечным выстрелом не разбудишь, а Сергей то уснуть не мог, то всё время просыпался от ощущения, что кто-то рядом, или от шевелений под боком. Не высыпался совсем. Юношу это огорчало. Он даже предлагал, мол: «Давай я лучше в зале спать буду, а?», но Костенко упорно качал головой и заявлял, что если уж он решил принять Пашу в свою жизнь, то будет это делать во всех аспектах — надо же рано или поздно привыкнуть. Ну и постепенно привык. Даже научился на спине спать — прежде-то уж никак не мог допустить такого, всё время инстинктивно животом вниз ложился. А теперь не только может на спине спать, но даже — уму непостижимо! — не вздрагивает, когда юноша касается его живота, и всё же Вершинин обычно старается не дотрагиваться до Сергея в этой части его тела, хотя юношу весьма привлекает возможность полапать Серёжку за живот, погладить или, лёжа рядом с мужчиной, положить ему на живот голову, а то и губами коснуться — больно уж доверительно это всё.       Пашин слух улавливает по-кошачьи мягкие, почти беззвучные шаги. В комнате появляется Сергей.       — Паш, ну давай, подъём.       — Ещё пять минуточек.       Костенко присаживается на корточки возле кровати и ласково заглядывает в Пашино лицо.       — Твои «пять минуточек» прошли ещё пятнадцать минут назад. Ещё пять минут, и ты в универ поедешь на метро.       Вершинин смешливо ворчит, снова елозит под одеялом и сонно разлепляет один глаз, чтобы посмотреть на Сергея. Разморённо улыбается ему. Мужчина гладит его по плечу и голове.       — Серёж, давай сегодня никуда не пойдём? — лениво мурлычет Паша. — Останемся дома, полежим вместе.       Костенко нежно и немного снисходительно улыбается.       — Нечего учёбу просто так прогуливать. А если уж я буду прогуливать работу, то нам с тобой жить не на что будет.       — Знаю, — фыркает Вершинин. — Но я, блин, хочу поотдыхать с тобой.       — Потерпи до выходных, котёнок, — отзывается Сергей, зарываясь пальцами в волосы юноши. — И я останусь с тобой в постели столько, сколько ты пожелаешь.       — Ловлю на слове, — ехидничает Паша, снова невольно прикрывая глаза.       Костенко вдруг запускает одну руку под одеяло и пробегает пальцами по чужому боку.       — Щекотно! — тут же хихикает юноша, принимаясь извиваться. — Прекрати-прекрати! Да встаю я, встаю.       Он барахтается в одеяле, пытаясь отбиться от чужих быстрых рук. Сергей тоже усмехается и, дразня, заявляет, поднимаясь на ноги: — Ловлю на слове.       Он целует Пашу в лохматую макушку и уходит из спальни. Вершинин провожает его взглядом. Юноша иногда думает, что, быть может, порой Костенко целует его в те места, куда в какой-нибудь другой жизни мог бы выстрелить. Правда Паша не особо-то этим грузится — какая к чёрту разница, что там могло быть в других жизнях? Сейчас-то ведь они с Серёжей живут эту.       Вершинин наконец нехотя садится на кровати, потом лениво встаёт, долго потягиваясь, натягивает футболку и отправляется в ванную.       Потом уже немного посвежевший, но всё-таки чуть-чуть сонный и по-прежнему совершенно лохматый шлёпает босыми ногами на кухню. Почти тут же в ноги бросается Персик⁰ — пушистый белый кот с крупными рыжими пятнами. Поднимает хвост и на ходу пытается ласково потереться о голую Пашкину голень. Юноша даже не ленится и склоняется, чтобы погладить кота, но тот, едва чувствует осторожное прикосновение чужих пальцев к макушке, недовольно изворачивается и пытается цапнуть Пашку за руку, а потом с гордым видом удирает. Вершинин только закатывает глаза. Не зря Серёжа про кошака говорит, что тот хулиган, правда, обычно Костенко это произносит в конкретной формулировке: «Какой хулиган. Весь в тебя», на что юноша обычно фыркает и строит мордочку. Нет, ну, Персик-то, правда, хулиган. Причём ему всего-то ничего, а уже вымахал как.       Паша с такими-то мыслями в голове немного грустнеет оттого, как быстро летит время. Но почти тут же переключается на Костенко. Тот стоит у столешницы и заваривает кофе для юноши. Уже переоделся, разве что рубашку в брюки не заправил. Вершинин с ехидной улыбкой оказывается рядом с мужчиной, прижимается к нему со спины, утыкается носом в плечо, прикрывает глаза. Сам руками нахально скользит под незаправленную рубашку, нежно и игриво царапает чужие бока.       — Куда ручонки-то тянем? — говорит Сергей почти невозмутимо, но под конец фразы всё же улыбается.       Затем изворачивается в Пашиных руках, сам тянет его на себя, целует в губы горячо-горячо. Юноша пока что всё ещё со вкусом зубной пасты. Пашка теперь вблизи снова тёплый и пахнет мятой. Сергей целует Вершинина настойчиво, жадно — так, чтоб на весь рабочий день вперёд хватило. Паша млеет от таких поцелуев, тает в чужих руках, жмётся ближе. Восхитительный. Совершенно неземной мальчишка.       Костенко всё же мягко его от себя отстраняет. Ловит любовный и немного опьянённый от поцелуя взгляд.       — Давай ешь быстрее, опаздываем.       Ещё раз бегло целует в уголок губ и поворачивается к столешнице, перенося кофе с неё на стол. Уходит из комнаты, чтобы закончить утренние сборы, а затем отправиться прогревать машину. Он обычно по утрам перед работой подкидывает Пашу до универа. Нет, конечно, Серёже не сложно снабжать юношу деньгами на проезд в общественном транспорте, но зачем утром в час пик трястись в духоте и давке, когда можно с комфортом доехать на машине? Тем более что Вершинин нередко утром ещё и дремлет в дороге. Костенко не устаёт ворчать, что надо по ночам спать, а не в телефоне сидеть до посинения, но, разумеется, сон юноши в машине не нарушает.       Паша накладывает себе в тарелку яичницу, берёт со столешницы заботливо нарезанный салат — Серёжа-то, в отличие от Вершинина, готов с едой возиться и очень скептически относится ко всяким вредным вкусностям, хотя юноше иногда всё же удаётся его искусить — и садится наскоро завтракать. Всё ещё не устаёт по утрам задаваться вопросом: как же, блин, Серёже хватает сил на такие ранние подъёмы? Костенко человек дисциплинированный, ему несложно рано вставать, быстро собираться, у него утром все действия распланированы и выверены, ещё и завтрак на двоих успевает стряпать. Это Пашке надо сначала часа пол как минимум в кровати поваляться, чтобы прийти в себя после пробуждения. Вершинин ужасно любит нежиться в постели, вставать аж через несколько часов после того, как просыпается. Особенно пользуется этим на выходных. Но вот с Серёжей ласкаться по утрам это отдельный вид удовольствия. Мужчина раньше не очень-то находил такое приемлемым и всё же вставал после пробуждения, но постепенно Паша переманил-таки Костенко на сторону лёгкой лени. Поэтому теперь иногда, в частности на выходных, Сергей, проснувшись, не спешит вставать, а сонно ворочается в постели, или читает книгу, или залезает в телефон, дожидаясь, когда Вершинин проснётся и снесёт его своей привычной утренней волной нежностей. Паша по утрам, конечно, ленивый, но, если Костенко всё ещё с ним в кровати, юноша прямо-таки наваливается на него, жмётся, гладится, нежится. Самый ласковый. Серёжка, в целом, ничуть не хуже.       В коридоре слышится возня. Это Сергей уже вышел напяливать верхнюю одежду и выдвигаться на улицу. Паша ускоряется в своих попытках закончить уничтожение своего завтрака.       — Да-да, пока, хулиган, пока, — слышится из коридора.       И Вершинин, даже не видя картины воочию прямо сейчас, очень ярко и достоверно её представляет: Серёжа наверняка сидит на корточках и гладит подлизывающегося Персика. Перс вредина. Паше в руки не даётся, зато к Костенко так и ластится. Юношу это немножко обижает, но несерьёзно на самом деле.       — Паш, я ушёл машину прогревать, — напоследок извещает Костенко. — Давай, в темпе.       Вершинин как раз встаёт и убирает посуду со стола. В прихожей хлопает дверь. Паша недовольно фыркает — не успел Серёжу в прихожей перехватить. Нет, ну, через пять минут, конечно, в машине увидятся, но юноше-то всегда хочется поглядеть на мужчину в костюме перед тем, как Костенко наденет куртку. Вершинин вообще очень любит смотреть на Сергея в его рубашке, пиджаке, брюках — больно уж красивый. Горячий даже. Паша его любого обожает всей душой, но костюмы всегда Серёжу красят до невозможности.       Вершинин торопится переодеться и собраться. Лень, конечно, ехать на учёбу, хочется остаться дома. Ещё и с Костенко. Паше по утрам в будни всегда немножко жаль, что нельзя подольше позаниматься ничегонеделанием вместе с обожаемым Серёжей, и вечером, если юноша возвращается раньше мужчины, что, в целом, обычное явление, терпеливо ждёт его с работы, чтобы наконец-то понежиться с ним. Пашка-то тактильный, ему бы пообниматься, да под боком посидеть, поделиться событиями дня. Поругаться на кого-нибудь за глаза, поворчать, и Серёжа поддержит. Ну, или разъяснит, в чём Паша не прав, и всё равно поддержит. А ещё можно послушать мужчину, какие-нибудь интересные вещи о его дне, работе. Или просто помолчать — так тоже хорошо. Просто замечательно.       Вершинин торопливо сбегает по лестнице, забирается к Серёже в машину. Быстро, и всё же настойчиво целует его — с ним вообще хочется целоваться ужасно много, прямо-таки до умопомрачения, но не отвлекать же его за рулём. Пашка устраивается поудобнее и привычно дремлет почти всю дорогу, пока Костенко ведёт машину.       Москва больше не кажется такой грязной и отравляющей. Вершинин больше не мёрзнет. Чернобыль не снится ни одному из них уже очень давно, и ни одно сердце не ноет. Ранки затянулись, укутались тёплой заботой, разгладились, даже рубцов не оставили. Всё хорошо. Теперь ни Паша, ни Серёжа не задумываются о том, насколько плохо может прийтись потом — ведь сейчас друг с другом так невообразимо хорошо. Все эти бесконечные путаницы и игры со временем научили их одной важной вещи — неважно, что будет завтра, важно, что пока ещё есть сегодня.

И это не конец. Это только начало.