Мятная жвачка или «Уж лучше бы я его выдумал»

      Паше было совсем несладко. Началась учёба, и, как обещали в школе, его и других первокурсников бросили с места в карьер, поэтому после привычного беззаботного летнего времяпрепровождения неожиданная нагрузка немаленьких размеров оказалась катастрофически тяжёлой. Юноша с головой потонул в конспектах, домашних заданиях, статьях, лекциях и даже не всегда успевал всё сделать. Его это донимало — хотелось простого человеческого отдохнуть хотя бы денёк, но институт гордо и размашисто показывал ему кукиш.       От этого всего Вершинину, очевидно, легче не становилось — наоборот. Внутри что-то неприятно и болезненно сдавливало осознание какой-то несвободы, факта невозможности выделить хоть немного времени даже на себя. Хотя юноша держался и успокаивал себя тем, что первый месяц-два, ну, от силы полгода, не больше — самые тяжёлые, а потом всё пойдёт получше.       Впрочем, если быть честным, Паша иногда позволял себе что-то отложить в долгий ящик, на самый последний момент или вообще забивал, потому что изо всех сил старался хоть немного времени уделить своим бесконечным поискам своего таинственного человека. Больше всего юношу терзало то, что сны вдруг действительно перестали ему сниться. Его это даже, откровенно говоря, где-то в глубине души пугало — со стороны жизни было бы крайне несправедливо дать ему такую неожиданную, странную, непонятную загадку, которую изо всех сил хочется разгадать и постичь, а потом неожиданно отобрать все ключи к ней, мол, всё, малыш, поезд ушёл — целуйте бабы рельсы. А впрочем, да, жизнь она такая — иногда та ещё гнида.       Прошёл уже почти месяц с того момента, как Вершинин перестал видеть сны. С другой-то стороны, ему вообще ничего не снилось, а не только этот самый треклятый Чернобыль и непонятный человек, и здесь юношу немного пыталась успокоить Антонова, напоминая о том, что Пашка спит мало и — так как сильно утомляется — крепко, поэтому снов и не видит. Звучало правдоподобно — когда Вершинин заканчивал одиннадцатый класс, не далее, чем полгода назад, и много стрессовал, переутомлялся, мало времени уделял на сон, он тоже спал, как убитый, и мозг просто не находил силы на то, чтоб развлекать его какими-нибудь яркими сновидениями, так что эта теория казалась юноше вполне правдоподобной. И всё равно успокоиться он не мог — мало ли что, вдруг он правда опоздал, упустил свой шанс, и какая-то потрясающая жизненная возможность или даже сама жизнь прошла мимо него, картинно помахав вслед белым платочком? Совсем не прикольно.       Паша всё равно не сдавался — продолжал штрудировать интернет и теперь, кажется, наизусть мог назвать все запросы, в которых были бы слова «Чернобыль», «Припять», «тысяча девятьсот восемьдесят шестой» и так далее, подробности аварии, последствия, с лёгкостью мог бы рассказать о том, как сейчас обстоят дела в Зоне, прочитать лекцию о том, что произошло на четвёртом энергоблоке, и ещё много всего. Юноша понимал, что занимается полнейшей ерундой, пытаясь найти, очевидно, обычного, ничем не примечательного человека через интернет, потому что таких в какие-нибудь там особые списки не вносят, тем более, что практически все существующие списки, связанные с Чернобылем, разумеется, засекречены — катастрофа мирового уровня как-никак, — а потому находиться в открытом доступе ну никак не могут. И всё равно Пашка упорно пытался найти хоть что-нибудь, способное помочь ему в решении загадок, которые до недавнего времени щедро подкидывали сны, или нечто, ещё им не увиденное, притом, пусть лишь на каплю, но связанное с Припятью. Вершинин даже настолько отчаялся, что начал пробовать разные способы медитации и прочую дребедень, которая могла бы заменить ему сон и хоть на йоту приоткрыть завесу, скрывающую то, доступ к чему Паша бесследно потерял. Он много всего перепробовал, но ничего так и не помогло. Вершинину отчего-то часто казалось, что он упускает из виду нечто совсем очевидное, находящееся где-то рядом и способное хоть немного помочь, но все ещё упорно ничего не обнаруживал.       Пашу постоянно трепали странные ощущения. К повседневным чувствам, вызванным рутиной, примешивались и прочие, зачастую совсем сбивающие с толку: какое-то странное чувство некой неполноценности, будто бы без снов юноша стал каким-то разбитым на части, точно от него кусок оторвали, или он заработал себе амнезию; невероятная глубокая тоска по времени, в котором никогда не жил, по советскому союзу, и Паша, разумеется, понимал, чем она вызвана, но в душе не чаял, почему эта печаль столь тяжёлая, вязкая, насыщенная; непонятное ощущение безопасности и защищённости, которое Вершинин почему-то часто чувствовал во снах, находясь рядом со своей Страшной Звездой, хоть и всё это порой смешивалось с каким-то дичайшим, захлестывающим с головой, животным страхом, объяснить который Паша не мог, но очень бы жаждал. Юноша мучился. Ему ужасно хотелось найти ответы на вопросы о том, почему он всё это чувствует и как это связано с Чернобылем или тем самым человеком из снов. Непонимание и какой-то жгучий, почти детский интерес ещё больше подстёгивали его искать, искать и искать.       Вершинин хотел меняться. Ему казалось, что он должен хоть что-то с собой делать, будто бы это поможет ему в его духовных исканиях. Юноша решил сначала, будто делая пилотный выпуск шоу, что-нибудь изменить снаружи. Долго вертелся перед зеркалом, неожиданно поняв, что он очень даже неплохо выглядит в водолазках и свитерах, которые приходились очень кстати для осенней погоды, а джинсы поуже смотрятся гораздо элегантнее, нежели обычные. Паша довольно стремительно перебрался в чёрные вещи, будто бы был в трауре по своим нервам, выжженным учёбой и глупыми переживаниями из-за сновидений, и по этим же самым снам. Ну, и точно отпевал свой старый стиль, конечно. Впрочем, изначально он не преследовал цель ходить по большей части в чёрных вещах, просто оно как-то само так сложилось. Вершинин даже стал чувствовать себя той ещё сучкой, что его отчасти забавляло, хотя сам он думал о том, что его внешний вид какой-нибудь там дворовый гопник окрестил бы как «педиковатый», а родители как «ну, это подростковое, ещё пройдет».       Впрочем, выглядел юноша всё-таки довольно стильно, что не оставило его без внимания девушек. Конечно, он и до этого ловил на себе кокетливые взгляды и слышал за спиной щебечущие перешептывания, но теперь это всё множилось. Леха посоветовал не отнекиваться от этого и все-таки заменить свои нервотрепки с «какой-то тупо сгенерированной мозгом херней», как он изволил в какой-то раз высказаться о снах Вершинина, на мутки с какой-нибудь милой девчонкой. В оригинальной версии Горелова «милой» звучало как «зачетной», но у Паши были свои домыслы по этому поводу. Впрочем, к совету друга он так и не прислушался — в конце концов Вершинин, в отличие от Лехи, привык больше думать мозгом, а не членом. Хотя сказать, что Горелов рассуждал только последним, было в корне неправильно, ведь Алексей далеко не всегда так делал, но отнюдь.       К Паше в институте один раз даже подошла девушка, совершенно смущенная, и что-то пролепетала про то, что юноша ей очень даже симпатичен. Вершинин уже не раз ловил на себе её взгляды ещё с самого начала учёбы и даже сам считал девушку весьма привлекательной, однако, когда она с ним заговорила, юноша — сам не зная, отчего, то ли растерялся, то ли по какой-то другой, ему самому неведомой причине — соврал, что занят, и учтиво дал девушке понять, что новых знакомств, увы, не ищет. Теперь он частенько вспоминал эту ситуацию и всё ещё искренне не понимал, почему соврал, что у него кто-то есть, впрочем, вместе с тем и думал, что, окажись он в этой же ситуации снова, почему-то ответил бы точно так же.       Вершинин отчего-то вдруг пристрастился к музыке. Вернее, раньше он, естественно, вовсе не гнушался ею, но теперь наушники стали неотъемлемым его атрибутом, особенно по дороге в институт и обратно. Больше во всей этой ситуации Пашу смущало то, что он ни с того ни с сего стал то и дело заслушиваться всякими советскими песнями, в том числе и детскими. Один раз даже поймал себя, вытирающего щеки от пары одиноких слезинок печали, под нежную мелодию и напеваемый детским девчачьим голосом текст о «волшебном цветке»*. Юноша понятия не имел, почему так расчувствовался, но подозревал, что причиной являлась странная ностальгия, вызванная песней. Она будто бы была связана с тёплыми воспоминаниями о детстве — чем-то вроде морозного воздуха по пути в детский сад зимой, сказки и песни на виниловых пластинках в гостях у бабушки, пузатый телевизор с мультиками на диске. Паша подумал, что его странная новая страсть к советским песням как-то связана с его снами — вероятно, атмосфера того, что он до недавнего времени видел по ночам, прекрасно соотносилась с тем, что теперь юноша стал так часто слушать. Вершинин даже иногда задумывался, воображая, как бы он жил, если бы родился в СССР, как бы поступал в пионерский отряд, как бы бегал в магазин, покупая молоко в стеклянных бутылках, принесенных с собой, как в детстве мечтал бы стать пилотом, или инженером, или космонавтом. Пашке хватало знаний, и он здраво понимал, что в действительности при социализме всё было совсем не так радужно, как он себе представляет, но воспоминания из тёплых рассказов бабушки и подростковая склонность к романтизации, тоске по эпохе, в которой никогда не жил, делали своё дело.       А ещё Вершинин думал о том, что, раз человек из его снов как-то связан с Чернобылем, то он определённо жил в СССР. Паше нравилось думать об этом человеке, представлять, кем бы тот мог быть, как бы выглядел, был ли пионером, комсомольцем, как сложилась его судьба. Столько всего интересного можно было нафантазировать, жаль, что не было возможности узнать, что из этого могло бы являться правдой. Юноша даже пытался представить себе этого человека внешне — какого он роста, какие у него глаза, волосы, походка, пластика — хотелось знать всё, но даже во снах, когда те ещё снились, Паша не видел незнакомца достаточно чётко, настолько, чтобы удовлетворить своё любопытство.       Впрочем, Вершинин изо всех сил старался не выпадать из реального мира. Он все-таки здраво понимал, что из ритма жизни выбиваться нельзя, особенно из такого бешеного, забивать на учёбу тоже. А потому юноша очень даже конкретно взялся за образование — всегда был ко всему готов, не просрочивал дедлайны, иногда даже делал что-то сверх заданного. Зачастую такая подготовка стоила ужасно много времени и сил, но зато, во-первых, Вершинин значительно выбился из общей массы и запомнился преподавателям, что, разумеется, играло ему на руку, а, во-вторых, Паша утомлялся достаточно сильно, чтобы не иметь возможности донимать себя надоедливыми тяжёлыми мыслями о снах или их отсутствии. Порой юноша настолько уставал, что засыпал, стоило ему коснуться головой подушки, и это его радовало — трудно было засыпать, без конца гадая, приснится ли сегодня хоть что-то или нет.       Иногда Вершинин ловил приступы тревожности, хотя такого с ним раньше не было. Порой его от них так сильно колотило, что он даже соображать нормально не мог. Впрочем, юноша довольно быстро научился как-никак с ними справляться с помощью своей излюбленной мятной жвачки, которую теперь жевал просто постоянно, вовсе забивая на возможность испортить желудок, и парочки дыхательных техник, вычитанных в интернете.       Несмотря на то, что теперь Паша довольно много времени посвящал учёбе, из-за чего времени на себя самого — что уж говорить про развлечения — не хватало, иногда он все-таки занимался и чем-либо, от института отстраненным: ходил в кино, гулял — в основном один, но так ему даже больше нравилось, лучше думалось, в голове всё немного вставало на свои места — несколько раз тащился с Лехой, — который зарекался только учиться и забыть про вечеринки, впрочем, по большей части слово держал — на тусовки. А один раз его настолько сломил странный тактильный голод, что Паша, еле дождавшись выходных, вечером втихую подался в клуб, куда в свои-то семнадцать прошмыгнул каким-то чудом, и там напился до чертиков, танцевал, пока усталость буквально не валила с ног, и, конечно же, заполнял пустоту внутри себя — как ещё на той относительно недавней августовский тусовке у Горелова — неловкими, первыми попавшимися прикосновениями незнакомых людей — двигался в самой гуще людей, чувствуя жар чужих тел, трепет сбившихся дыханий, сухость и влажной кожи. И, конечно же, целовался. Со всеми, совершенно без разбору, в темноте особо не различая, девушка перед ним или парень. Пару раз даже получал лёгкую пощёчину, впрочем, это редкость, а так — мягкие, влажные, тёплые губы, в которые юноша вжимался из всех сил, чувствуя себя немного лучше из-за тепла, от этих неловких жарких поцелуев разливающегося где-то внутри. Вершинину до ужаса нравилось ощущение чужого контроля над его телом, поэтому он изо всех сил отдавался в руки тех, кого касался, хотя разум юноше твердил, что это глупо, небезопасно и инфантильно. Пока Паша целовался, он почти ни о чем не думал, кроме как об ощущениях, которые не только заполняли его тело, но и затмевали разум, однако несколько раз в момент поцелуя ловил себя на мысли о человеке из сна, и никак не мог понять, почему. Не в силах противиться собственным раздумьям, так предательски прокрадывающимся в мозг, юноша стал размышлять, стал бы тот человек его ругать за то, что он ужасно пьян, или за то, что он так бессовестно отдаёт себя первому встречному, или же сам пил бы вместе с Пашей, таким разморенным, пахнущим мятой и алкоголем.       Тогда Вершинин вернулся домой совсем поздно и ужасно сильно поругался с родителями по большей части не потому, что пьяный, а потому, что не предупредил, куда ушёл, не отвечал на звонки — которые не слышал из-за громкой музыки. Вершинин не особо запоминал ту ссору и из-за того, что плохое помнить никто не любит, и из-за того, что особо не слушал — уж больно он хотел спать, да и голова болела от усталости и от сильного контраста между шумным клубом и относительно тихим внешним миром.       Впрочем, такие инциденты редко случались. В основном Вершинин посвящал время походам в институт, парам, лекциям, конспектам, домашним заданиям. Заканчивался сентябрь. Паша уже начал думать, что его жизнь налаживается, и все те сны были одной сплошной глупостью, непонятным бредом, который усердно вбрасывал мозг, избитый стрессом и перегрузками, связанными с летним поступлением. Пожалуй, и Аня, и Лёша были правы — стоит выбросить это из головы, либо забыть, либо принять как новый экзистенциальный опыт, и не придавать особого значения.       Паша почувствовал, что ошибся, одним неприятным вечером. Было как-то не по погоде холодно, очень сыро, под ногами хлюпали лужи, грязная вода которых смешивалась с мокрой землёй, песком на асфальте и преющими уже опавшими листьями. Колючий холод беспощадно пробирался не только под тонкий слой одежды, которая совершенно не подходила к таким условиям, но и, казалось, под кожу. Вершинин изо всех сил ежился, чувствуя, как все его тело само по себе содрогалось, и мечтал быстрее добраться до дома. Паша спешил от метро, петляя дворами спального района, даже уже не обходил лужи — насквозь мокрым кроссовкам это вряд ли бы помогло. Начал моросить дождь, и Паша пожалел, что у него нет даже капюшона. Вершинин был до чертиков уставший, а дорога до дома его достаточно утомила, чтобы общее бессилие вкупе порождало злость — на себя, за то, что оделся слишком легко, на погоду, за то, что так испортилась, на препода по экономике, который задал, по меркам юноши, слишком много всякой дряни, да и вообще на все на свете.       До дома оставалось всего ничего, когда Пашу на повороте в очередной двор черт дёрнул вскинуть голову и посмотреть не себе под ноги, а куда-то вперёд. Взгляд Вершинина приковал к себе молодой человек, не сильно старше Паши, щуплый, какой-то немного сгорбленный, очень патлатый — такой забитый и стесненный, он показался юноше знакомым, причём не просто смутно, абстрактно, а как-то уж больно чётко. Не сбавляя хода, Вершинин продолжил идти, не отводя глаз от незнакомца, усердно пытаясь вспомнить, где он мог его видеть. И вдруг юношу осенило — этот молодой человек совершенно точно был в его снах, редко, но ведь был же. Он должен что-то знать, он определённо что-то знает.       Незнакомый юноша, видимо, заприметил неугасаемое внимание к своей персоне и, кажется, даже прочитал мысли Павла, кинув на него беглый взгляд, отвернувшись обратно и прибавив ходу. Вершинин решил, что обязательно должен с ним поговорить, а потому поспешил за молодым человеком. Тот, почувствовав это, ещё ускорился, а, немного погодя, и вовсе побежал. Паша кинулся за ним. Знает ведь что-нибудь гадёныш, не просто так ведь побежал. Впрочем, может, и просто испугался, ну да попытка не пытка.       — Стой! — заорал Вершинин. — Стой, я только поговорить хочу!       Патлатый юноша его, разумеется, не послушался и только прибавил шагу. Он принялся петлять дворами, то ли пытаясь запутать своего преследователя, то ли следуя своему обычному маршруту просто в более ускоренном темпе.       — Стой, сука! — не выдержав, выругался Паша, перейдя от уговоров к слабой угрозе.       Ситуация не поменялась. Вершинин уже начал выбиваться из сил, когда, забежав в очередной двор, он вдруг не обнаружил своего беглеца. Юноша растерянно остановился, переводя дух, и принялся оглядывать местность, пытаясь заприметить, не спрятался ли тот молодой человек за какой-нибудь машиной или деревом. Пара минут озираний оказалась совершенно бесплодна, и Вершинин уже собрался уходить, когда вдруг заметил прикреплённый цепью к какой-то металлической балке мопед. Он, как и юноша ранее, привлёк внимание Паши, и тот, немного поразглядывав агрегат, пришёл к выводу, что он ему тоже очень знаком и, быть может, связан с его снами и патлатым юношей.       Решив, что подумает об этом позже, и, вероятно, даже вернётся сюда, Вершинин нашёл на стене дома табличку с адресом, записал его в заметки на телефоне и поплелся домой, не солоно хлебавши.       Впрочем, Паша очень ошибся и на этот раз, решив, что сегодняшний день практически ничего не дал ему в его странном расследовании. Едва юноша, уставший и утомленный до чертиков, вернулся домой, наскоро, хоть и прилежно, сделав пару заданий, которые не могли ждать до завтра, и повалился спать, он вдруг снова оказался в своем необычном, мрачноватом мире грез о заброшенных городах, взрывах на станциях, друзьях, пугающих приключениях и, конечно, о Страшной Звезде. Снился ему и увиденный вечером патлатый паренек с какими-то деньгами и собакой, зашуганный и вечно пребывающий в движении. Нет, он совершенно точно как-то с этим связан, осталось только понять, как именно.       С утра Паша первым делом потянулся к своему дневнику снов, с усердием принимаясь записывать то, что видел ночью, ужасно силясь при этом вспомнить всё до мельчайших деталей, хотя, в общем-то, этот сон не особо отличался от предыдущих — тоже похож на хаотичный бред из всего того, что Вершинин уже, кажется, выучил наизусть. Впрочем, этой ночью он, по крайней мере, очень четко видел того незнакомого юношу и вновь крайне явственно ощущал присутствие своего привычного таинственного человека. Он ничего не делал, он просто был. Растекался по всему сновидению полупрозрачной темной дымкой, как всегда ласковый и пугающий.       Паша не знал, расстраиваться ли ему насчет того, что жизни так и не удалось вернуться в прежнее русло, не подразумевавшее под собой странных тайн и загадок, не несущее в себе дополнительную нервотрёпку и переживания, или же радоваться, потому что снова увидел свои долгожданные сны, без которых уже ощущал себя каким-то немного неполноценным, несуразным, растерянным, и того загадочного незнакомца. В конце концов, остановился на втором варианте — ведь если Паше наконец явились сновидения после того, как он, по его мнению, напал на след, пусть и слабый, возможно, притянутый за уши, значит, юноша, стало быть, на верном пути. И, может даже, он, к своему счастью, ошибся насчёт смерти человека из своих снов. Откровенно говоря, Вершинин едва ли не молился на то, что он действительно оказался не прав.