Diminuendo

Когда мы не видим злодея, он представляется особенно страшным. Фильм «Счастливое число Слевина»

Рукопожатие вышло крепким, но длилось не больше нескольких секунд – доктор Пирсон, очевидно, оказавшийся поклонником субординации и личного пространства, – первым убрал руку с подчеркнутым вежливым молчанием. Часы скучающе тикали над их головами, и Рэймонд прошел вперед: тихий монотонный звук раздражительно отзывался в его голове. Он оглядел кабинет, огромный, мрачный в своей безжизненно-яркой цветовой палитре. Красный, частично распределенный на стенах, отозвался зудом, пробежавшим по всему телу кипящим огнем, и он вновь вспомнил день, когда написал заявление на уход из отдела широким, размашистым почерком – его руки продолжала трогать дрожь и непривычный мороз, словно на них все еще находилась нестертая остывшая кровь. Рэймонд быстро оглядел себя сверху вниз. Подошедший к нему на небольшое расстояние Пирсон указал на два кресла, расположенных друг напротив друга, и он тяжело устроился в нем, прижимаясь к невысокой спинке в поисках опоры. Напряжение не спадало, так и застыв в нем холодной жердью вдоль позвоночника. Майкл аккуратно занял свое место через минуту, и Рэймонд, казалось, даже услышал, как с податливой мягкостью скрипнула ткань дорогого костюма в пустой тишине между ними. Чужие ладони сцепились в замок, крепкие, длинные пальцы, как у пианиста или – более угрожающе – хирурга расслаблено расположись друг на друге. Рэймонд успокоил сбившиеся в комок мысли: доктор Пирсон хотя бы не держал блокнот – уже что-то, выбивающееся из надуманного клише. Несколько минут они сталкивались друг с другом короткими, ничего не значащими взглядами – Рэймонд избегал смотреть прямо, а потому направление его глаз удобно расположилось на месте, где плечо срасталось с шеей, прикрытом плотным панцирем человеческой кожи, рубашки и пиджака. Пирсон склонил голову набок, острие его взгляда чувствовалось на виске металлическим холодом. – Не любите зрительный контакт? – Не люблю, когда лезут мне в голову. – И всё же, – он продолжал бессовестно его разглядывать, – вы здесь. Почему? – Разве вы не знаете? – Предпочитаю слышать суть проблемы от клиента, Рэймонд. Видите ли, в наши дни я доверяю собственным глазам и ушам. Рэймонд потер свинцовые веки, не задевая дужек очков. Дрожь ресниц пощекотала подушечки пальцев, и он вздохнул, зажимая переносицу. Стресс и усталость грызли его истощенное, напряженное тело, как адские гончие, и он обязан был противостоять им. – Я должен пройти психологическое освидетельствование для возвращения на работу. – Что произошло? Рэймонд не сомневался: Пирсон прекрасно знал все от Тренера. – Я убил человека. Это произошло во время задержания преступника, проходящего по делу серии убийств молодых девушек. Преступления происходили спустя определенное время, скорее всего, он не хотел большого ажиотажа в прессе. Может, он пытался бороться с самим собой… Знаете, у него была дочь, и она… она уезжала… – Что вы хотите сказать? – Он не мог смириться с потерей. Возможно, он каждый раз представлял её образ перед глазами, и это останавливало его от большего насилия – смерть… была извинением за содеянное преступление, почти любовным. Уважение к жертве, граничащее с безрассудством поступка. Он работал на стройке – это удалось выяснить по металлической стружке, найденной в волосах одной из жертв. Когда мы вычислили его местонахождение, то оказалось поздно: он знал, что за ним придут. Его жена… она выбежала навстречу, – голос запнулся, и Рэймонд услышал это словно со стороны, – умерла у меня на руках… горло было перерезано. Когда мы вошли на кухню, то он прижимал острие ножа к шее своей дочери… Я выстрелил, это был первый раз, когда я применял оружие. Рэймонд посмотрел на сидящего напротив мужчину, и они обменялись взглядами. Тень, притаившаяся в глубине глаз собеседника, разрешила ему продолжить. – Кажется, его задело. Я не собирался стрелять еще, он… он был нужен отделу живым. Мне пришлось… – слова опять застряли в горле, и он замолчал. – Я убил его, когда он перерезал горло дочери. Она скончалась по дороге в больницу. Тишина заполнила голову плотным крепким туманом, и Рэймонд не сразу очнулся от этого давящего опьянения. Глаза, даже под закрытые веки которых проникал яркий свет (в меру светлый и чистый, но не больничный), не сразу открылись. Поддавшийся вперед Пирсон напоминал приготовившегося к прыжку хищника – ткань костюма тесно прижалась к широкому развороту напряженных плеч. Он сузил глаза. – Считаете, освидетельствование поможет вам спать спокойно? – Моему начальству – да. – Мистер Харпер, конечно… – задумчиво протянул Майкл, и уголки его рта сложились в холодной усмешке. Комедия и трагедия брали свое начало из этой молчаливой зловещей улыбки. Оцепенение пристало к спине холодной замерзшей коркой. – Я могу подписать необходимую бумагу и обеспечить Дэвиду Харперу спокойный здоровый сон. Но у меня есть для вас предложение, Рэймонд. – Я смогу от него отказаться? Глаза Пирсона сверкнули. – От такого не отказываются. Майкл Пирсон был беспрецедентным случаем. У него был огромный опыт за плечами в самых разных областях медицины, и везде, абсолютно в каждой новой попытке проявления своих способностей, он выходил лучшим. Не из-за собственного желания самоутвердиться, не из-за попытки доказать каждому, что он превзошел остальных — подобно пловцу, отдаляющемуся от берега с каждым новым движением руки, устремляющемуся в бескрайнюю гладь воды, ему хотелось постигнуть и овладеть всей глубиной существующих знаний. Человеческая психология вызывала в нем едва ли не животное любопытство, жажду познания – и в этом заключалась причина его беспрецедентности. Профессионализм в подобной области давал ему огромную власть над людьми. Несравнимую с Богом, но почти к ней приближенную – он мог с такой же поразительной точностью разбирать и собирать людей, сидящих напротив него, словно это не составляло никакого труда, как Господь разбирал и собирал чужие судьбы. Забавная игра в своеобразный кубик Рубика: каждый из них отвечал за свою половину. Подобная власть и ее осознание не вызывали в нем дикого фанатизма, но, стоило признать, привносили в жизнь огромную пользу: удовлетворение любопытства, признание со стороны коллег, славу, популярность среди любого слоя населения и достаток. Он был очень разборчив в клиентах. Чем сложнее был случай, тем сильнее Майкла захлестывало непреодолимое желание к работе. Рэймонд Смит мог стать венцом его профессиональной деятельности. И обязательно им станет – подобная решительность не подвергалась никаким сомнениям. Он всегда получал, что хотел. В свой пошедший четвертый десяток Рэймонд Смит почти ничего не имел, кроме работы, приличной квартиры в одном из районов Лондона и нелюбимого шоу с односложным юмором, которое показывали пятничным вечером. Если Люк Бессон согласился бы переснять «Леона» в современной интерпретации, он рассмотрел бы кандидатуру Рэймонда с безоговорочной быстротой: тот тоже «не пускал корней», ухаживал за собакой вместо цветка (но так даже лучше – люди любят животных в фильмах) и иногда ходил в кино. Разница между ними оказывалась незначительна: собака, очки и отсутствие судьбоносной встречи с девчонкой, годящейся ему в дочери. Возможно потому, что он не спешил завязывать новые знакомства. Еще один пункт его спокойного одиночества. Было что-то успокаивающее в тишине. Тихо гудел ноутбук, пальцы бесшумно перемещались с одной клавиши на другую; пес, прилегший у электрического камина в гостиной, порой поднимал песочные уши, прислушиваясь к импровизации древесного треска за плотным стеклом. Рэймонд внимательно изучал материалы закрытых дел, присланные ему одним из «карапузов» Тренера на почту. Особенные случаи он оставлял у себя – его карьера преподавателя нуждалась в подобном, и расследуемые уголовные дела разных времен чаще всего выбирались в качестве примера. Не раскрыть всю суть случая сразу же – это было главной задачей. Во время лекций Рэймонд только рассказывал. Ни подсказок, ни дополнительных источников, ни помощи, иногда – вопросы. Рэймонд учил их тому, что лучше всего на свете мог сам. Видеть преступление. К утру Лондон выглядел городом, плотно завернутым в тяжелую пелену одеяла. Морок тумана обгладывал стекла квартиры, притихшей в скромном одиночном молчании английского утра, когда вызов, опередивший тяжелый звон будильника, разрезал воздух. Под веки залегла вибрация, подрагивали ресницы – просыпалось опустевшее, разбитое сознание. Гул ходил внутри белой коробки, словно она оказалась негодной, пробитой в двух местах напротив друг друга, и теперь пустые утренние мысли создавали внутри сквозняк. Телефон продолжал звонить. Настойчивая трель лизнула слух, пробралась в сознание, и оно нервно дернулось, оказавшись открытой пульсирующей раной. «Тренер» – показал гладкий черный экран. – Да? – До тебя не дозвониться, Смит. – Потому что мой рабочий день начинается через пару часов, – огрызнулся он, переворачиваясь на спину. Влажный холодный воздух, разгулявшийся по комнате из-за открытого окна, осел на вспотевшей шее. Ему снова снились кошмары. Злая усмешка, волной прибитая к трубке телефона сетями сотовой связи, оцарапала щеку. – Придется отложить утренние процедуры. Обнаружили тело, и тебе не понравится, как оно выглядит, уж поверь мне. Адрес я вышлю. Плотная серая паутина на карте встроенного GPS оказалась разметкой английских графств. Черные слова, начинающиеся с заглавных букв, служили им названиями. Выцветшие желтые хитросплетения, наслоившиеся друг на друга, как веревки, были автомагистралями. Единственным ярким оттенком на картине пресного дорожного умиротворения оказалась М25 – автомобильная магистраль, соединяющая Лондон и Радлетт*. В поле этого небольшого английского поселения найдено тело. Колеса машины собирали морось после ночного дождя с пустой дороги, гладкой и податливой, словно производили вскрытие – заостренная резина на краях шин мягко разрезала влагу подобно скальпелю, обнажающему остывшее тело. Дорога занимала около двадцати минут. Приезжаешь – и тебя встречали все те же: криминалисты, следователи, медики. Скромные круги преисподней. На девятом кругу – Тренер, кружащий рядом с жертвой подобно ястребу. Криминальная версия Божественной комедии. Ссохшиеся ветки костями хрустели под массивной подошвой ботинок. Встретивший его утвердительным кивком Эрни сунул в руки обычные медицинские перчатки и отошел в сторону, переругиваясь с кем-то по рации сквозь плотно сжатые зубы. Рэймонд сделал шаг, вновь хрустнула ветка. Тренер приподнял голову и развернулся. Из-за его спины выглядывало обнаженное женское тело. И оленья голова. Белый оттенок человеческой кожи в свете восходящего осеннего солнца напоминал каррарский мрамор и делал из нее работу итальянского мастера. Плавным острием выделялся прогиб в позвоночнике, проступившие в изгибе ребра под кожей, тазовые кости; обнажалась остывшая красота мягких бедер, расправленных плеч, тонких ключиц и неестественно запрокинутой назад длинной шеи. Темно-каштановые волосы, колыхающиеся в такт едва ощутимого ветра, сливались с палитрой короткой животной шерсти. Пахло холодом свежего трупа. Рядом слышались хлопки – стая прибившихся воронов, разгоняемая изредка работающими специалистами, вертела головами. Один из них посмотрел на Смита, и его черные бусины глаз, лоснящиеся в блике солнечного света, отразили скопившийся человеческий ужас. Рэймонд слабо дотронулся до подбородка – дрогнувшая рука, сопревшая в синей перчатке, прочертила выступавшие черты нижней челюсти, добралась до загривка, ощупала шею. Он присел на колени, отсчитал выступающие позвонки (кровь била в ушах набатом и азиатским гонгом), а затем неумело коснулся того, на что она была наколота. Оленьи рога выступали из тела на уровне шеи, грудной клетки, солнечного сплетения, уходя влево и вправо, как развилка толстых витиеватых древесных корней. Крови было совсем немного – она кругом огораживала белесую кость рогов, как воск, обрамляющий горящую свечу. Вверх проходила длинная полоса, расчерченная медицинским предметом. «Скальпель» – устало прошлась мысль из угла в угол его головы (будто в круглом ящике существовали углы), словно давая совет. Рэймонд моргнул, по виску скатилась капля выступившего пота. Он сделал глубокий вдох, кладя ладонь на порез. Пальцами отодвинул край остывшей плоти. Собственное сердце загнанно затрепетало в гортани. – Легкие… – хрипло произнес он, пытаясь совладать с собой. – Их нет, – Тренер кивнул. – Он забрал легкие, – произнес Эрни, дергая рукой в сторону тела. – Когда он её резал, она была жива. Рэймонд, поднявшись, отступил назад, и Харпер предсказуемо увязался за ним, предвещая начало чужой работы бесконечно спутанного клубка мыслей. – Когда наступила смерть? – Примерно двумя-тремя часами ранее. Вскрытие покажет точнее. Рэймонд кивнул, смотря на часы. Девять утра – приветливо подсказал циферблат. Тренер потянул за нить в надежде за потянувшимся клубком: – Думаешь, убийца где-то неподалеку? – Нет, – он протестующе качнул головой. – Он бы не стал этого делать. – Почему? Рэймонд внимательно посмотрел на лицо собеседника, его глаза были замерзшей глубиной озера – абсолютной ясностью мысли. – Это насмешка, Дэвид, неуважение, дерзость. Ему не надо быть здесь, чтобы смотреть, как он издевается над ней… – кадык прочертил дорогу вверх-вниз, он осекся. – Или над нами. Черный кофе, чересчур разбавленный водой, оказался отвратительно жидким и кислым, и от него неприятно вязло на языке. Рэймонд растер глаза, накрывая их пальцами под линзами очков. – Полиция сообщила, что неподалеку отсюда была украдена оленья голова. Он кивнул, и Тренер, подойдя и облокотившись рядом о служебную машину, спросил: – О чем думаешь? – Зачем ему понадобились легкие? Кухню, сделанную в идеальном градиенте темных цветов, освещала широкая люстра, расположенная над длинным угловатым столом в центре комнаты. В воздухе крепко осел тяжелый мясной запах. Мужчина, стоящий за столом, медленно закатывал рукава идеально белоснежной рубашки. Пояс обвязывал кухонный фартук. Он надавил на податливое, мягкое мясо; сила, переливающаяся в плотно обтянутых тканью мышцах, крепких и жилистых, напоминавших канатную веревку, придавила часть к разделочной доске. Вены широкими змеями проступили под кожей. Белый свет огладил порозовевшую, как от стыда, плоть. Мужчина надавил еще раз, поддавшись вперед – он предпочитал обмять мясо перед разделыванием и после: так оно получалось особенно мягким, почти растворяющимся на языке. К тому же – схлопывались альвеолы. Черты его лица, заостренные и по-аристократически невозмутимые, сохраняли спокойствие – он не был смущен, что вместо мяса на доске лежали человеческие легкие. После – обрезать трахею, вырезать бронхи. Обмять легкие вновь и разрезать небольшими кусками. Крепкие, длинные пальцы, как у пианиста или хирурга плотно легли на широкий столовый нож и розовую плоть, разбавленную белым здоровым оттенком. Широкая сковорода вспыхнула огнем, запах солоноватой горечи ударил в нос – так пах добавленный им коньяк. Огонь, облизывающий края сковородки, наваливающийся на сжавшиеся куски легких, позволил ему не держать посуду на плите. Солоноватая горечь сменилась пикантностью обжаренного мяса. Крылья носа затрепетали, он жадно втянул лениво облетевший кухню аромат свежей приготовленной пищи. – Bon appétit! Обеденный стол был накрыт.