Diminuendo

Главное — не навреди. Т. Харрис. Молчание ягнят

Здание одной из школ университетского колледжа Лондона на Юстон-роуд*, немного раскинувшееся в разные стороны, как при объятьях, выделялось в липких лучах утреннего солнца грубым горным утесом. На асфальте, подметённом до иступленной педантичности, лежало несколько по-осеннему сморщенных листков — изощренное осквернение уличного перфекционизма. Конец лета в этом году, осязаемый и тяжелый, как булыжник, накрепко привязанный к ногам утопающего, растворился в сухом холоде английской погоды. Мужчина, неспешно прогуливающийся по территории учебного учреждения, завел руки за спину и, откинув голову назад так, чтобы солнце пригрело тронутые сталью виски, слабо прикрыл глаза. Мысли клеились одна к другой, как прилипшая к подошве ботинка жвачка: притягивала к себе без разбору весь мусор, если вовремя не оттереть её, свежую и эластичную, первым попавшимся под руку предметом. Наручные часы две минуты назад показали ему без пятнадцати десять, и он, посреди бессвязного кома непрерывной работы головного мозга, медленно отсчитывал минуту за минутой. В десять часов утра Рэймонд Смит заканчивал лекцию в Институте по изучению преступности Джилл Дандо*. До их встречи оставалось совсем немного. Мужчина, откинувший голову назад так, чтобы солнце пригрело тронутые сталью виски, мог бы остановить лекцию, прервать преподавателя и громким, приближающимся к гневу, голосом выгнать студентов из аудитории. Право на подобные действия грелось в нагрудном кармане его пиджака служебным удостоверением агента НКА*. Однако он ничего не предпринял, и триумф от совершения этого скромного милосердия лишь разгладил напряженный клубок мыслей в его голове. В какой-то степени он ощущал себя богом, отразившим удар по одному из бесчисленного количества своих детей, но на самом деле был палачом, растягивающим время перед неминуемой казнью. Чья-то ладонь крепко стиснула локоть. Жест получился уверенным и цепким, но осторожным, как если бы большая дикая кошка спросила разрешение, прежде чем обрушить массивную силу своей челюсти на загнанную в угол жертву. Он раздраженно прикрыл глаза. — Доброе утро, Дэвид. Дэвид Харпер*, более известный как «Тренер» в близких кругах своего отдела, медленно развернулся. Линзы квадратных очков опасно блеснули — он бросил быстрый взгляд на узкую женскую ладонь, взявшую его под руку секундой назад. Тренер поприветствовал её своей вежливой мрачной улыбкой, словно и не чувствовал подступающей к горлу желчи раздражения за дерзость подобного жеста. — Доброе утро, доктор Николс*. Она внимательно вгляделась в его лицо, и они пересеклись короткими, одинаково скептическими взглядами, будто проверяя, кто посмотрит упорнее. — Ты уверен, что он согласится? — её голос прозвучал совсем тихо. — Я долго думал над этим и пришел к выводу, что он не сможет устоять. Любопытство — вот двигатель нашего общества. — Слишком самонадеянно, тебе не кажется? — Нет. Тренер сделал шаг вперед, но она вновь удержала его. Он стиснул зубы. — Обещай мне, что ты не подпустишь его слишком близко. — Я бы не стал подпускать его к делу, если бы не смог защитить. — Однажды ты уже говорил это. Стрелки часов показали ровно десять утра, и они двинулись вместе вперед в вежливом, напряженном молчании. Розалинд убрала руку, заведомо зная, что ни её жест, ни её слова не вызвали у него ничего, кроме растекшейся по венам злобы. Слишком хорошо она его знала. Через десять минут прежняя жизнь человека, к которому они направлялись, исчезнет. Это необычайно легко — идти к главным дверям здания с намерением вернуть бывшего сотрудника НКА обратно в то место, из которого ему так отчаянно хотелось вырваться. Так же легко, как взять азотную кислоту чувства долга и смешать на ледяной бане с серной — принятием осознанной мысли, что собственная выверенная стая гончих Дэвида Харпера зашла в тупик и теперь упрямо стояла на месте, — в определенной пропорции. Затем добавить немного глицерина — психологического давления. Получить нитроглицерин. Умственную взрывчатку, способную разверзнуть целую бездну. Рэймонду Смиту оставалось десять минут. Тренер был тем человеком, который всегда учился на собственных ошибках. Сравнивал, извлекал опыт, делал необходимые выводы. В его голове, умной и хладнокровной, царил всегда почти военный порядок мыслительного процесса, не прекращающегося ни на минуту. Ходы операций, процентное соотношение победы или проигрыша в решении той или иной криминальной задачи, просчитывание сотни теорий, составление тысячи человеческих портретов. Способов развития подобных навыков не было ни в одном учебнике. О них не рассказывали ни на одной лекции. Все это приобреталось с огромным жизненным опытом. Девять минут. Тренер был тем человеком, который всегда учился на собственных ошибках. Правда, никто не знал, сколько требовалось неверных решений, прежде чем он делал правильный выбор. Восемь минут. Людям свойственны ошибки. Многие ошибались в военных стратегиях во время войн, многие в разработке политических кампаний, многие ошибались в выборе профессии, еще больше — в выборе спутника, друга, любовника, партнера. Каждое решение — верное или нет — часть жизни. Рэймонд Смит, например, ошибся в том, что не остался работать в лодочной мастерской своего отца. Семь минут. Двери в грубое здание раскрылись, и студенческая масса оттеснила их к стене. Тренер бросил взгляд на доктора Николс — та с кошачьей плавностью передвигалась в толпе. Он быстро обвел глазами чужие лица, проносящиеся мимо него размытыми пятнами. Дэвид Харпер задумался, может ли кто-то из них стать следующей жертвой. Шесть минут. Его ребята думали, что новые преступления могли брать начало от одного из тех, которое им удалось закрыть. Тренер знал: они столкнулись с совершенно другим человеком, отличающимся по мышлению, качеству, замыслу. Пять минут. Вероятно, раскрытие такого рода преступлений может затянуться на неопределенное количество времени. Они имели дело с серийным убийцей. К счастью, Рэймонд Смит был не единственным козырем в его рукаве. Четыре минуты. Широкая массивная дверь приоткрыта — из нее продолжали выходить студенты. Всего лишь нужно было переступить порог, пройти через небольшой туннель, находящийся параллельно преподавательскому столу. Тренер все продумал. Три минуты. Рэймонд поправил сползшую к переносице оправу очков, складывая бумаги в толстый портфель. Предсказуемо кожаный, выделяющийся на общем темном фоне еще более темным пятном. Он посмотрел на настенные часы, прикидывая, сколько у него осталось времени до начала новой лекции. — Смит? Доброе утро. Закрывшаяся дверь была сродни захлопнувшейся клетки. Рэймонд медленно развернулся, автоматически застегивая молнию на портфеле — звук вышел нервным, с долей агрессии. Он сдержанно кивнул в знак приветствия. — Я уверен, ты догадался о причине нашего визита. Последовал еще один равнодушный кивок. — Тогда я не стану распинаться перед тобой лишний раз. Совет одобрил твое возвращение на службу. Ты нужен там больше, чем здесь, — он задержался на последнем слове, проговорив его с особенной подчеркнутостью. — Как милосердно с их стороны. Тренер пропустил реплику мимо ушей. Доктор Николс аккуратно вышла вперед. — Вопрос в том, хочешь ли ты вернуться обратно? Рэймонд поднял на нее быстрый взгляд — Розалинд почти не изменилась с их последней встречи: тот же профессиональный прищур, вежливая интонация. Она была превосходным специалистом, наверное, лучшим, с кем ему удалось познакомиться за все время своей работы. Он часто заморгал, помедлив с ответом, — мышцы сокращались произвольно. — Я хочу, чтобы он вернулся обратно. И я настоял, чтобы было проведено освидетельствование.* Гонг в его голове ожил и разлился внутри долгим протяжным звуком. Рэймонд прикрыл глаза. — Я смогу провести его, — голос Розалинд донесся до него, словно из-под толщи воды. — Не стоит, ты консультировала его ранее, и, как бы я не относился к твоему профессионализму, никто не может знать, как это повлияет на результат освидетельствования. У меня есть человек на примете. Смотря на настенные часы, Рэймонд подумал, что Тренер мог бы соревноваться в хитрости с кем угодно до бесконечности, пока ему бы не надоело выходить победителем абсолютно из каждого состязания. Он устроил этот разговор лишь для формальности. Скромный акт милосердия от начальства. Вопрос в том, случилось ли на самом деле что-то ужасное? Рэймонд Смит ушел из убойного отдела, потому что не мог спустить курок. Три месяца назад он ушел из отдела по анализу организованной преступности, потому что его подсознание, на которое так отчаянно всегда ставил Тренер, упрямо сдавало назад; и те самые злосчастные десять пуль, выпущенные им на кухне чужого дома, до сих пор кандалами гремели в голове. Они раскрывали цепочку преступлений — гибли девушки, похожие одна на другую как две капли воды: тот же цвет глаз, тот же цвет волос, одинаковое строение тела, средний рост. Призраки той, с которой убийца брал образ, словно художник, рисующий кровавую гладь бесконечного жертвенного моря. Рэймонд помнил все до мельчайших подробностей: и металлический привкус чужой крови, брызнувшей в лицо; и хриплое дыхание; и как сокращались в его руках чужие мышцы. И как надтреснутый собственный разум устало отошел в сторону, медленно позволяя себе окунуться в чавкающую топь ужаса. В тот день он зашел слишком далеко, и никто вовремя не потянул его назад. Рэймонд слабо скосил взгляд на черную визитку, лежащую в складках сброшенного с плеч пиджака и магнитом притягивающую его внимание. Он сильнее сжал руль машины, и тот заскрипел, преющий в повлажневших от холодного пота ладонях. Одной рукой он ослабил хватку галстука, быстро сглотнув вязкий ком тягучей слюны, скопившийся из-за волнения и упирающийся ему в горло. Еще одной причиной, по которой он не хотел возвращаться обратно, являлась его нелюдимость. Рэймонд разговаривал с людьми почти сквозь зубы и редко позволял себе остаться с кем-то наедине. Тревожность и подозрительность, заточенные как клинки во время его работы в НКА, выработались в нем на подсознательном уровне. Преподавание в университете восстанавливало необходимый баланс — в основном, слушали его. Рэймонд старался объяснять так, чтобы ни у кого не возникало вопросов. Было что-то успокаивающее в тишине. Но все же та причина являлась и корнем сомнений, когда он направлялся по указанному Тренером адресу. Он не был поклонником психиатрии — само слово действовало отрезвляюще-зловеще. Рэймонд относился с равнодушием к тому, что приходилось работать с докторами во время расследований, но он ненавидел, когда дело доходило до анализа его портрета. До его головы. Тренер продолжал его уверять, что человек, к которому он направлялся сейчас, загнанно сжимая руль до ломоты в пальцах, был огромным профессионалом, широко известным в стране своими глубокими познаниями в сферах психиатрии. Майкл Пирсон был беспрецедентным случаем. Свободная приемная приглашающе раскрыла двери, обрисовывая силуэт Рэймонда ярким светом. Он опустился в темное кожаное кресло, бережно разглаживая манжеты своей рубашки и поправляя воротник, словно это были те вещи, которые смогли бы удержать его от позорного побега отсюда и освежить в нем ту короткую решимость, разлившуюся по телу в момент подъема на нужный этаж. Приемная была спокойной и элегантной, как дорогой костюм. И — что удивительно — чистой, почти стерильной, выскобленной до чужого мысленного идеала. Она растворяла в себе, настраивала на спокойное умиротворение, и широкая дверь из белого дерева надвигалась на него как волна. Пока не открылась. Майкл Пирсон был до бесящего зубного скрежета не похож на всех остальных, кого он встречал за свой опыт работы. Первое на что обратил взгляд Рэймонд — глаза, которыми Пирсон смотрел на жалобно трясущего его ладонь пациента. Подбородок был слабо задран, голова — откинута назад, словно он с хорошо прикрытым раздражением отсчитывал в голове определенное количество времени, позволяющее только тогда пожимать ему руку и только тогда лихорадочно наперебой говорить «спасибо». Рэймонд терпеливо дождался, пока человек уйдет, и этот слишком ярко выраженный момент олицетворения полной зависимости одного от другого прекратит витать в воздухе ощутимым напряжением. Когда он вновь поднял голову, то их взгляды встретились. Рэймонду показалось, что он не сможет даже представить, какого цвета у Пирсона радужка, потому что ее попросту не было видно — и все же черный, горящий холодным пламенем взгляд обращался ему. Крылья чужого носа задрожали и слабо расширились, пламя блеснуло ярче с подчеркнутым вежливым торжеством, как у хищника, впервые взявшего след своей новой жертвы. Кончик рта Пирсона дрогнул в слабой ухмылке. — Мистер Смит, проходите и присаживайтесь.