Русский понял все сразу. Но по его лицу я не мог понять, что он чувствует, меня вдруг охватила паника, и я потерял способность подмечать детали.
"Раскрыли! Раскрыли! Теперь точно конец!"— пульсировало в голове. — "Что делать? Что делать? Что делать?!"
Сердце бешено стучало в груди. Мне казалось, вот-вот оно не выдержит и взорвется. Весь план полетел к чертовой матери.
И я пустился бежать.
Прочь по пустым коридорам, в панике натыкаясь на стены, без цели и направления — побежал. Метался как в западне по коридорам и уровням бункера, пока совершенно случайно не выскочил в небольшой зал с уходящим во тьму тоннелем. Опрометью бросился туда. Там, во тьме перегона, выдохся, но не остановился. Продолжил идти, все медленнее перебирая ногами.
Самочувствие ухудшалось стремительно. Я поминутно откашливал все новые цветы, а голова раскалывалась. Я даже не сразу почувствовал резкий укол боли в районе старой раны на плече и горячую кровь, побежавшую по спине. Цветы быстро порвали ткань одежды и стали щекотать шею. Я уже не шел — плелся тяжело дыша, еле переставляя ноги и опираясь рукой о стену тоннеля. Глаза никак не хотели привыкать к темноте, и увидеть хотя бы очертания предметов было никак нельзя. Я был слепой котенок, потерявший мать — беспомощный, напуганный, жалкий.
Слова "остановиться" и "передохнуть" не приходили ко мне даже в мыслях. Я шел, не обращая внимания на цветы, вновь выросшие на запястьях, на плечах, шее, спине... Боль давно перестала пронзать меня страданием — я просто не чувствовал всей ее яркости в общем бреду.
Наконец перегон вывел меня к шахте вентиляции. Это был тупик. В темноте я свернул с главного тоннеля в слепую кишку, заканчивающуюся круглым пространством шахты. Здесь не так воняло сыростью и землей, и было светло. Я замер в центре круга и запрокинул голову.
Небо.
Отсюда его почти не видно — только яркий свет дня режет глаз, да с трудом, если до упора глядеть вбок, виднеются голубые обрывки. Но все равно это небо, жизнерадостное, светлое. Смотря на него, я на доли секунды забывал, что сам, окровавленный и грязный, стою глубоко под землёй.
Скоро сил стоять не осталось, и моя тушка повалилась на спину, лицом к свету. Пол покрывали разного размера лужи, я оказался в одной из них. Холодная вода обожгла раны и отрезвила, приступив боль. Обрывки неба исчезли из поля зрения, остался только слепящий свет, но затухающее сознание само дорисовало прозрачную голубизну там, где были бетонные стены и металлические переборки. Скоро я перестал понимать, где нахожусь. Мысли унесли меня в подножие гор Баварии, на чистый открытый воздух, на вересковое поле... Туда, где я так любил отдыхать во время коротких отпусков-передышек.
"Вот бы меня никогда не нашли, — промелькнула в голове яркая мысль. — Если после смерти ничего нет, то я хочу вечно смотреть на небо. Не закрывайте мои глаза, не хочу в темноте..." — промелькнула и угасла совсем.
Холод
Первое, что я почувствовал — холод. Я был словно тот извозчик, не помню его имени, которого Джадис, ещё не ставшая Белой Колдуньей, грозила проклясть подобным образом*. На спину будто вылили жидкий азот. Руки-ноги окоченели и отказывались гнуться. Когда я открыл глаза, света было также много, вот только левый зрачок картинку не передавал. Вместо нее слева было темно-красное марево.
"Неужели это всё? — подумал я слегка разочарованно. — Смерть так банальна и скучна?"
Довольно долго я был убежден, что умер. Этому помогало все вокруг. Умри я тогда по-настоящему, — от холода, кровопотери или болезни — то вряд ли понял бы. Наваждение рассеяли шаги. Тяжёлые. Гулкие. Принадлежащие кому-то высокому. Сначала я их не заметил. Потом не обращал внимания. Только когда боковое зрение уловило расплывчатые контуры чужой обуви, и мне удалось направить взгляд прямо на них, жизнь снова превратилась в реальность.
Осознать что-либо мой мозг был не в силах — вся энергия уходила на поддержание жизни и боль. Я только захрипел на грани слышимости, когда меня взяли меня на руки. Кто это был — непонятно. Но важности в этом я не улавливал, только неосознанно пялится на карманы кителя, потом и вовсе потерял сознание.
Хлоп.
Слабый удар по щеке. Не удар даже, а так, шлепок. Так обычно будил Веймар, когда ему приказывали сходить за мной, если я просыпал завтрак — сначала легонько шлёпал и раздражённо просил проснуться, потом, если это не помогало, давал вполне ощутимые пощёчины и ругался прямо в ухо. Бывало, к столу я спускался с красными щеками. Но что ему надо сейчас? Я заболел, и мне приносили в постель. Забормотав недовольно, я отвернул голову.
Бить прекратили. Зато в плечо ужалила пчела. И откуда она здесь взялась? Наверное...
АЙ!
Глубоко вздохнув, я распахнул глаза, застонал. Видение расплывалось, рушимое болью. Кислород беспрепятственно попадал в лёгкие, но они не в состоянии были полностью выполнять свою функцию, расширяясь и сжимаясь для тока воздуха. Примерно так чувствует себя тонущий, когда уже идёт ко дну, и в лёгких столько воды, что вдохнуть просто невозможно. Только в моих лёгких, царапая ткани изнутри, бередя нервные окончания, немедленно посылающие в мозг отчаянные сигналы:"Больно! Больно!", словно камни набились цветы. Раны тоже дали о себе знать: бредовое состояние проходило, становилось больнее. Исчез и холод, но воздух стал более затхлым, могильным.
Меня кто-то принес сюда, вколол что-то вроде адреналина. Но кто? А главное — зачем? Я попытался повернуть голову, но сил было отчаянно мало. Услышав мою возню и стоны, незнакомец зашевелился, и мне в лицо ударил луч света. Я зажмурился, зашипел. Свет слепил, не позволяя разглядеть лицо владельца налобного фонаря. Между тем незнакомец подхватил меня за плечи (прошу заметить, довольно аккуратно) и усадил. Теперь я опирался спиной о стену и не падал.
— Кхе... спасибо, — с трудом выговорил я. Пересохший язык наждаком тер нёбо.
К губам тут же поднесли бутылку. Я жадно отпил несколько глотков. Щурясь от бьющего в лицо луча, я усердно старался разглядеть спасителя, но только раздражал радужку. Левый глаз не видел совсем. Он только болел. Поднеся к нему руку, я наткнулся на обильные цветочные заросли.
Ясно.
Что ж, жить мне осталось не так-то долго, продержусь и с одним глазом.
Тем временем человек снял фонарь со лба и положил его между нами. Отвлекшись от новой раны, я поднял взгляд и обомлел. Открыл удивлённо рот, да произнести смог только жалкое:
— Союз?!
Русский, сидящий на корточках совсем рядом, громадой нависал надо мной. Глаза его, не мигая, смотрели на меня. Лицо было пугающе спокойным, равнодушным. Словно я был лягушкой для препарирования. Ещё живой, но уже обречённой.
— Я подозревал, что с тобой творится неладное, — сказал он. — С первой нашей встречи ты словно с шилом в жопе ходил, нервничал, ссоры почти не поддерживал, профессора зачем-то убил...
Я вздрогнул. Хорошо спланированное убийство провалилось, стало известным. А я даже не знал, что это случилось. Безрассудный дурак!
СССР продолжал:
— Я узнал поздно, да и времени разбираться не было. Ты предложил хороший план и как следует отмудохать тебя и отправить в тюрьму стало нельзя. Дальше больше: ты начал смущаться, краснеть, пытаться исправиться. Меня это напрягало, я ждал предательства. Но реальность... Выбила меня из колеи. — он нервно повел плечами.
— И... Что теперь? — с надеждой спросил я.
В сердце птицей забилось крохотное:"А вдруг?".
Русский покачал головой.
— Я не люблю тебя, Рейх.
Никогда ещё я не был в таком отчаянье. Слова, такие простые, невесомые, оставляли в груди выжженную пустыню на месте сердца,на месте души. Все напрасно. Я зажмурился, сжал челюсти. "Пусть тогда застрелит" пришло на место надежды.
Союз зашуршал одеждой, приблизился. Его ладонь мягко, ласково легла мне на щеку, дыхание опалило кожу. Прежде чем я сообразил, к чему идёт дело, его губы осторожно прикоснулись к моим в лёгком поцелуе.
Мир раскололся на две половины. В одной я таял от прикосновений, краснел, слушая, как колотится влюбленное сердце. В другой холодное, равнодушное "Я не люблю тебя" было печальной действительностью.
— Что... — начал я, совершенно сбитый с толку, когда коммунист от меня отстранился.
— Есть способ обмануть болезнь, — пояснил русский. — Ты не знаешь, но наши отцы в начале двадцатого века очень интересовались этой проблемой. Вернее, ГИ интересовался и втянул моего папашу. У отца остались любопытные записи этих исследований.
Ещё один шокирующий факт. Отец, всегда холодный, не любящий меня, оказывается, искал лекарство для моего спасения. Значит, любил, просто показывать не умел. Как и я.
— Любовь можно эмитировать, — Советский вновь прильнул к моим губам, обескураживая, руша мою реальность, лучиком солнца вклиниваясь во тьму. — Тогда цветы перестают расти, наступает что-то вроде ремиссии, болезнь переходит в спящий режим. И... — он провел левой рукой по моей шее. — Чем сильнее проявления "любви", тем быстрее наступает улучшение.
Мне и сейчас было лучше. Здесь, под миллионами тонн земли, на заброшенном полустанке, в полумраке, рядом с Союзом... Лёгким стало легче работать, тяжесть в груди уменьшилась.
— Но зачем это тебе? — спросил я, осознав, что мне расстегивают китель. Действия русского выглядели жутковато: ласка, забота, но при этом спокойные, равнодушные глаза.
— Ты мне нужен, — просто ответил Союз. — Твоя гениальность — находка для нашей страны. Ты отстал от развития мира, но именно ты придумал решение текущей проблемы. Было бы глупо не пользоваться таким самородком.
— Что же ты не пользовался, пока был у власти?
— Ты не шел на контакт. Любой разговор кончался нашей перебранкой, я взрывался, хотел убить. Потом плюнул, скинул на психологов, ждал, пока они тебя обработают, да вот не дождался. Сейчас же у тебя есть причины работать на моего сына. Я пущу тебя в свой дом, в свою постель, буду с тобой по возможности ласков, буду изображать любовь, ты в ответ будешь помогать отечественной науке. — он вдруг отстранился, достал из кобуры пистолет, снял с предохранителя, направил на меня. — Вопрос лишь в том, согласен ли ты на такую ложь во спасение, свое собственное спасение.
Я почти не колебался. Какая, нахрен, разница, правда это или враньё, главное, рядом с ним. Тогда мне было плевать на все.
— Да, — собственные слова кажутся тихими, неслышными, и я повторяю ещё и еще, по нарастающей, пока не срываюсь на крик:
— Да! Да! ДА!!!
В горле застревает комок, сбиваюсь. Сердце стучит как бешеное. Одновременно и страшно, и хорошо, радостно.
СССР кивнул, и чёрное дуло перестало смотреть на меня, спряталось в кобуру.
— Я тебя понял, — сказал он и наклонился ко мне.
Теперь и я потянулся навстречу, нервно, рвано, боясь, что все в один миг прервется, впился губами в губы коммуниста, прижался, обнял, вдыхая дурманящий запах любимого тела. Так я не целовался ещё никогда. Даже с Элис. Страстно, грубо, вместе с тем нежно, переплетая свой язык с чужим. Я был настолько одурманен лаской, что не сразу заметил, что китель мой расстегнут и что мазолистые ладони нагло, по-хозяйски блуждают по рёбрам и животу. Поцелуи стали более короткими, рваными — Союз чередовал их с расстегиванием своих и моих брюк (я настолько разомлел, что позволял ему делать все, что захочется). Заминка возникла только когда дело дошло до растяжки. Русский стянул с меня штаны вместе с трусами, а я, вместо того, чтобы и дальше оказывать какое-никакое содействие, вдруг застеснялся, покраснел как рак и, сомкнув колени, отвел взгляд. Было немного страшно. Никогда раньше я таким не занимался. Даже в робких мечтах о близости с коммунистом я не доходил до секса. Поэтому совершенно не знал, как себя вести. Возбуждение, накатившей было страстной волной, начало потихоньку отступать, оставляя меня с трезвой головой и двояким мыслями.
Ещё сильнее в краску меня вогнал смешок СССР и озвученное:"Так ты у нас девственник". Я плотнее сжался, думая, что этим все кончилось. Поднять взгляд было выше моих сил. Но русский взял инициативу в свои руки.
Он обхватил меня одной рукой за лодыжки, поднял ноги и прижал к стене. Теперь я скрючился чуть ли не буквой "о", а все мои прелести были отлично видны Союзу. Я заерзал, чтобы было чуть поудобнее, и именно этот момент выбрал русский, чтобы метким плевком попасть прямо мне на анус. От неожиданности я вскрикнул, сразу после этого изумлённо ахнув: не дожидаясь, пока я адаптируюсь, партнёр вставил в меня первый палец. Потом второй. Стал делать "ножницы", то пихая пальцы до основания, то вытаскивая почти на половину. Делал это аккуратно, нежно, медленно.
Ко мне стало возвращаться возбуждение. Сначала немного, вызывая страстные выдохи, потом накрыло, заставляя пытаться насаживаться на пальцы и раздвигать ноги. Слюну заменила природная смазка, мой член был на полпути к стояку. Увидев эту перемену, Советский решил, что пора. Его головка прижалась к моему анусу. По ощущением понимая, что член русского большой, если не огромный, я приготовился к боли сжав кулаки.
— Э нет, — СССР это не понравилось. Он слегка шлёпнул меня по заднице. — Так дело не пойдет, расслабься.
— М...мог бы и войти в положение, — пробормотал я, изо всех сил стараясь расслабиться. — Между прочим... Ах!
Глаза расширились, как блюдца, брызнули слезы. Я вскрикнул, до крови впиваясь ногтями в кожу ладоней. Вошла только головка, а мне уже больно. Что же будет дальше?
У меня затряслись ноги. Я, запинаясь, попросил Союза быть нежнее. Он в ответ попросил не смыкать коленей. Я согласился. Тогда русский отпустил мои лодыжки, сам отодвинулся немного, потянул меня на себя. Я послушно подался, лег не бетон, ноги раздвинул.
— Какой же ты... Неженка, — процедил СССР, давно уже возбудившийся. Ему хотелось более активных действий, но так он мог порвать меня, напугать, заставить передумать. Тогда это перейдет в изнасилование, и болезнь может только ухудшиться.
Кстати, о ханахаки. Мне становилось все лучше. Цветы вяли, раны переставили болеть, дискомфорт в лёгких практически прекратился. Метод коммуниста реально работал.
— Все, надоело, — бросил он, когда вставил свой член примерно на половину.
В его голосе ясно выражались рычащие, жаждущие ноты. Он перестал себя сдерживать. Одним толчком покрыл остававшуюся длину.
Я закричал. Было бы ничего, если бы после такого партнёр дал мне отдохнуть, но тот начал с неистовой силой вколачиваться до основания, шлепая лобком мне по бёдрам. На мой крик он не обратил ни малейшего внимания. Срывать глотку мне не хотелось, и я просто тихо скулил, ожидая, пока и мне станет приятно и хорошо.
СССР мой скулеж услышал. Наклонился к шее, ни на секунду не прекращая толчков, и стал несильно покусывать. Казалось бы, тоже боль, но возбуждала будь здоров. Тем более, на одном месте русский не зацикливался. Он исходил мне всю шею засосами, поднялся к подбородку, и только потом перешёл на губы. Но поцелуями не ограничился.
— Ммм...
Я удивлённо застонал, когда он обхватил ладонями мой член и начал методично надрачивать. Скоро я был на вершине блаженства.
Мне нравилось.
И грубые толчки, периодически задевающие простату, и пальцы, сжимающие член, и довольное рычание Советов. Боль вскоре стала приятной, потом и вовсе исчезла. Толчки стали сильнее, ладонь русского на моем члене сжалась и... Горячая струя ударила мне в нутро, и я сам выгнулся в сладкой истоме, изливаясь себе на живот.
***
— Я люблю тебя, — прошептал я русскому в самое ухо.
Он только взял меня на руки, а я уже не приминул возможностью крепче его обнять. После недавнего секса здесь же, на заброшенном неизвестно когда полустанке, я совсем ослаб, и СССР без разговоров взял меня на руки, чтобы нести обратно. Чуть ранее мы старательно скрыли следы моей цветочной болезни: забинтовали все раны, скрыли все под одеждой. Конечно, рану на лице от Германии не спрячешь — заметит. Но можно соврать.
Союз не ответил. Только легко, словно не нес ничего в руках, спрыгнул на пути и двинулся по ним своим размашистым шагом. Но мне и не нужно было. Я был рад одной возможности говорить это вслух.
— Люблю. Люблю, — я обвил руками его шею, с наслаждением вдохнул его запах.
Какая, к черту разница, взаимно это или нет. Я могу просто быть рядом и дарить ему цветы своей любви. Всегда. Я надеюсь, что в конце концов лёд растает, и русский примет мою любовь, полюбит в ответ. Но мне почему-то кажется, что у все у меня получится. В конце концов, у нас в запасе вечность. Нужно только надеяться. Надеяться и любить.
А пока...
Я люблю тебя, Союз Советских Социалистических Республик!
