Бронебойные васильки

      Дверные створки разъехались с тихим шипением. Я напрягся, ожидая чего угодно, и удивлённо моргнул, узрев пустоту. Нас встретил длинный коридор-кишка, под уклоном уходивший ещё глубже вниз. — Что это? — спросил Борис, слегка наклоняясь вперёд, чтобы попытаться хоть что-то увидеть. — Дезинфекция, — лаконично ответил Совет, первым проходя внутрь. — Бункер построен как раз для подобных ситуаций. Без надлежащей дезинфекции в него не попасть. — Откуда ты всё это знаешь? — поинтересовался я, невольно кладя руку на кобуру со "Стечкиным". Длиннющая дура СВД была хороша только для снятия далёких целей. Как оружие для уличного боя или перестрелки она не подходила. Своего же АК у меня не было — лишняя и ненужная тяжесть, поэтому она болталась сейчас на ремне, заброшенная за спину. — Я видел чертежи к этому месту, когда оно ещё не было построено, — в голосе коммуниста проскользнули ностальгические нотки. — Россия лишь усовершенствовал моё детище. — Интересно, а тайные опыты здесь случайно не проводились? — мне было неуютно в русском правительственном бункере. Всё время казалось, что я здесь — всего лишь пленник, которого ведут на допрос. — Не могут нам встретиться, скажем, особо мерзкие твари из пробирок? СССР хмыкнул, веснушки заиграли у него на щеках. — Нет, конечно. Такой опасности драгоценных глав государства точно не подвергли бы. Слишком уж дорого обошлась их безопасность. — он удостоверился, что весь отряд зашёл в кишку, кивнул Матвею Ивановичу, который оказался последним, и тот нажал кнопку на панели у двери. Я поежился. Почему-то думалось, что сейчас вместо обеззараживающего раствора на наши головы обрушаться клубы, скажем, хлора. Драматичности моменту придавала Элис, неотрывно следующая за мной. Она молчала, но смотрела выжидающе. Ей было важно услышать мой диалог с сыном, она хотела, чтобы я сказал ему правду. С потолка и стен на нас обрушились струи пара без запаха. Тускло замигали лампы, свидетельствующие о начале дезинфекции. Я вытащил из второй кобуры "Глок", проверил его, сунул обратно. Два пистолета заменяли мне автомат, но если "Стечкин" я уже пристрелял, привык к нему, то "Глок" я раньше и в руках не держал. Если придется осваивать его в бою, будет скверно. В коридоре-кишке ближе всех к выходу стоял Союз, за ним — я. Это слегка успокаивало — если нас встретит опасность, я не пострадаю первым, но это и пугало — при гибели коммуниста меня и неведомое нечто ничто не разделяло бы. — Ты пистолет на предохранитель-то поставь, — пророкотал Совет громче шипения пара. Сам он ко мне не обернулся. — А то понаделаешь, к примеру, в Великобритании несколько лишних дырок. — Ты не говорил, что и этот зануда здесь, — проворчал я, но принялся послушно ставить пистолеты на предохранитель — русский был прав. — Значит, теперь говорю. — Уж в ком в ком, а в Англии бы с удовольствием оставил бы немножко свинца, — мечтательно протянул я, убирая "Стечкин" в кобуру. Лампочки мигнули зелёным, входная дверь начала открываться. — Но нельзя, я же, вроде как, меняюсь к лучшему. — Когда это ты начал? — последняя моя фраза развеселила Советского. Я насупился и ничего не ответил. Пар перестал идти, дверь одобрительно пискнула и начала отъезжать в сторону. Я отступил на шаг назад, чтобы если что быть дальше от угрозы. Встал на цыпочки, вытянул шею, чтобы хоть что-то разглядеть. Дохлый номер. Спина Союза всё перекрывает. Когда плавный щелчок возвестил о том, что дверь полностью открылась, шея и плечи русского напряглись, он схватился за автомат и тут же расслабленно его опустил. При этом я уловил болезненный вздох — манёвр не одобрила повреждённая грудь. — Папа? — в напряжённом голосе угадывалась недоверчивая радость. Я не видел Россию, но с нашей последней встречи его юношеский голос сильно изменился, став похожим на отцовский. — Что тебе нужно, гнида? — Россия злобно уставился на меня, гремя кандалами, подался вперёд. Я брезгливо посмотрел на заляпанный кровью матрас, начал перебирать связку ключей, делая вид, что оскорбление мне параллельно. — За два года здесь ты так и не научился держать язык за зубами, — недовольно цокнул я. Старший отпрыск Совета приготовился к удару, но его не последовало, и он посмотрел на меня с удивлением. В уголках его губ, на подбородке, да и на всем лице грязь смешалась с запекшейся кровью. — Какой же ты грязный, — я присел перед ним на корточки, изучая. За все те дни, что я пытал его, часто до потери сознания, он так и не начал по-настоящему меня бояться. Вначале в его глазах блестел страх, потом он быстро сменился сшибающей с ног дерзостью и презрением. Он ненавидел меня, но ужаса не испытывал. — Твоими стараниями, — ухмылка на его лице была мерзкой, недоброй. От недостатка витамин десны России кровоточили, зубы шатались и пожелтели. — Ты сам виноват. Мог бы вести себя послушно, и я бы не держал тебя в таких скотских условиях. Я вставил нужный ключ в замок, прокрутил, и освободил парня от наручников, короткая цепь которых примыкала к стене. Это настолько удивило Россию, что он замолк, пораженно рассматривая свои руки. Я тем временем освободил его ноги. — Какого черта? — старший сын коммуниста наконец справился с собой, посмотрел на меня. Ничего не понимающий, он мне нравился больше. Сильнее было сходство с жертвой. Мне же нравилось мнить себя хищником. — Скоро в Рейхстаге будут гости, — я тяжело поднялся, вытащил из кобуры "Вальтер", направил на него. — Вставай. Смерив меня ненавидящим взглядом, Россия поднялся, расправил широкие плечи. Тюремная роба давно истрепалась, на ней, как и на матрасе, было много бурых пятен. За два года он хорошенько подрос, словно дрожжами питался. Я заметил это только сейчас, когда он поднялся на ноги. Когда он только попал в плен, был чуть ниже меня, сейчас же стал на голову выше. Я присвистнул. — Или я надышался плесенью, или гены Союза начали брать своё. Это было плохо. Одежда, которую я подготовил, могла не подойти. Я, конечно, учитывал то, что русский мог вырасти, но не учёл, насколько. Россия мою реплику или не расслышал или пропустил мимо ушей. Он сейчас был занят другим — переминался с ноги на ногу, вращал руками, разминая затекшие мышцы и суставы. — Потом разомнешься, — я повысил голос, жестом приказал русскому идти. В его глазах блеснул интерес. Обычно, когда его переводили из помещения в помещение, то либо накачивали седативами либо избивали до потери сознания. Сейчас же всё происходило вполне цивильно. Парень всё больше выказывал удивление. Наверное, поэтому и не быковал, а послушно вышел в коридор. Шли молча. Я напряжённо думал и был мрачнее тучи. Как-никак, бои на улицах моей столицы продолжались уже давно, Рейхстаг вот-вот должны были взять штурмом. При самых лучших прогнозах я не дал бы своей армии больше трёх дней. — Можешь принять душ, — сказал я, когда завел Россию в небольшую душевую. Стволом указал на аккуратно сложенную одежду. — Потом оденься и спокойно жди меня. Без фокусов. Зайду через полчаса. Не дав ему и слова сказать, я захлопнул дверь и закрыл её на ключ. Ситуация нагнетала. Я и отпускаю пленника. Да не простого, а старшего сына моего злейшего врага! В таких мрачных мыслях я и провел отведенные русскому полчаса. Хотя нет, двадцать минут. Отпрыск Союза справился по-армейски быстро, и сам постучал в дверь. — Славно, — осмотрев его с головы до ног, вынес вердикт я. Было бы у меня лишнее время, я бы, ругаясь, пошёл искать замену рубашки, рукава которой едва доставали до запястий России, и штанов, которые заканчивались на середине икр, вместо того, чтобы полностью скрывать их. — К чему это всё? — спросил отпрыск Совета, переминаясь с ноги на ногу. В маленькой одежде ему было некомфортно, но с размером обуви я вроде угадал — туфли ему не жали. Ну, или он не показывал виду. — Надо было всё-таки снять мерки, — бурчал я себе под нос, поднимаясь. Спеша, я наплевал на осторожность, и теперь Россия шёл позади. — Кто ж знал, что ты так вырастешь. — Что случилось, фриц? — спросил русский, когда мы вышли из катакомб. Моё волнение передалось ему, он крутил головой, озираясь, искал подвох. — Сам увидишь, — бросил я. Вскоре, минув путанные коридоры "Норы", мы вышли на улицу. Россия, осмотрев здание, высказался: — Ну надо же, Лисья нора. Не думал, что всё это время находился в штаб-квартире Абвера. Ну, вернее, в подземной её части. Я мельком глянул на окна особняка. Внутри планировка здания была похожа на настоящий лабиринт из внешне хаотически соединенных между собой комнат и залов, извилистых коридоров, которые порой заканчивались тупиком. В особняке с трудом ориентировались постоянные сотрудники и было очень легко затеряться. Вот поэтому главный штаб Абвера, назвали, причем, справедливо, "лисьей норой". — И куда меня переводят? — поинтересовался Россия. — За линию фронта, — я злился, нервничал, поэтому объяснить русскому что и как не удосужился. Сам всё поймет. Приближая этот момент, в северной части города раздался грохот канонады. Я цокнул. Затишье кончилось, и доставить сынка коммуниста в нужное место до начала боя я не успел. — Ничего себе, — протянул Россия, осмысливая услышанное. — Узнаю голоса родных сорокопяток. Неужели всё же не вышло, а, Рейх? В глазах парнишки засветилась радость. Но неприкрытое злорадство в голосе портило впечатление. — Это не совсем они, — для отвода души я начал занудствовать. — В сорок третьем году их окончательно сняли с производства, но ты прав, новые орудия похожи на них по звуку. Советскую артиллерию и правда было лучше слышно. У моей армии стремительно кончались ресурсы, и перестрелки всё чаще походили на обстрелы. Мы едва сдерживал натиск противника. Машина уже ждала. Я молча открыл дверцу, кивнул водителю. — Садись. На этом наши пути расходятся. Конверт в салоне — твой пистолет. — Что?! Неужели мой ТТ сохранили? — теперь радость парня была чистой. Он посмотрел на меня и вмиг посерьёзнел. — Ты отпускаешь меня? Вот так просто? — У меня есть сын, жизнь которого мне дорога. Ты — своеобразная попытка задобрить Союза. Но я всё же надеюсь, что тебя подстрелят на пути к цели. Я захлопнул дверь и машина тут же сорвалась с места, увозя бывшего пленника к линии фронта. — ПАПА! — на этот раз возглас был радостным. Россия подождал, пока наш отряд не выйдет из полутемной кишки, удостоверился, что перед ним отец и бросился к нему, желая обнять. СССР начал поднимать руки, чтобы остановить сына, но он не успел бы. Позволить же сыну коммуниста ещё сильнее покалечить его я не мог. Поэтому сделал парню подножку. Он бы повстречался лицом с бетонным полом, если бы сразу же после этого я не ухватил его за шиворот. — Что за херня?! — прокричал Россия в полёте, и позже, когда я его отпустил, повторил вопрос. Только в более грубой форме. — Кто здесь больше всех охуел? — спросил он, вставая. Когда взгляд России упёрся в меня, брови его взлетели вверх, а веко нервно дернулось. — Ты?! Да я тебя... Гнида! Он уже собирался мне врезать, но коммунист урезонил сына. — РСФСР, не надо. — попросил он твердо. — Но он же... — парень обернулся к Союзу. — И сколько раз я просил не называть меня так! Я уже не ребенок, и не твоя республика. — Для меня ты всегда будешь малышом, — Советский протянул руку и потрепал волосы России. Это разрядило обстановку, и я решил вставить свои пять копеек. — Видишь ли, Россия, я не мог позволить тебе обнять отца. У него повреждены рёбра, ты мог сделать хуже. — Я думал, ты давно сдох, — осклабился он. — Но ввиду ситуации рад твоим большим мозгам. Россия повёл нас по длинному коридору. По пути рассказывая свою историю. — Когда всё началось, мы обсуждали политические дела в моём кабинете. Был перерыв в переговорах. Я показывал свою коллекцию холодного оружия. Что к чему удалось понять не сразу, Англию укусили. — на этом моменте я скривился. СССР ничего не говорил про любителя чая. От моего вопросительного взгляда он отвернулся, делая вид, что его очень интересует стена. — Но тут уж Германия не растерялся, схватил нагайку и р-раз! И нету укушенной руки. Тут уж я очухался, достал из стола пистолет, начал по тварям палить, а сам отступал к ходу в бункер, остальные за мной. Так и пробились. Уж потом выяснилось, что Германия Бриташку-то спас, если б не он, бродить ему б сейчас по коридорам Кремля и вонять. Правда, воспаление у него началось, бредил. Сейчас вот, только отходить начал. Благо немец наш в лекарствах кое-что смыслит. Таким макаром мы добрались до сердца бункера — большой комнаты с круглым столом и кучей электроники. Это был своего рода командный штаб правительства. Франция и США взволнованно переговаривались, но стоило нам войти, их взгляды устремились на нас. Сначала радостные и облегченные, потом — недоумевающие и ненавидящие. Это они меня увидели. Я постарался улыбнуться как можно дружелюбнее, даже демонстративно кобуру застегнул. На это Америка презрительно фыркнул, Франция просто отвернулась. Она побаивалась меня. — Что этот гад здесь делает? — вместо приветствия спросил США. — Разве ты не должен был убить его, когда он выдаст все свои тайны? Мы же детально обговорили условия его договора, согласно которому он останется у тебя! Вот тут мне стало не до улыбок. Недоумевая всеми фибрами души, я повернулся к Советскому, желая получить ответ. Он кинул мне взгляд, означающий что-то вроде "не сейчас", и снова повернулся к США. — Насколько я помню, в договоре это указывалось как рекомендация, если он будет плохо себя вести или не будет говорить, но он неожиданно быстро сломался и всё это время вел себя как послушная сучка. Сучка Ах, вот, значит, как. Я вспыхнул. Злоба, обида и непонимание образовали в груди гремучую смесь, которая выжгла всё эмоции, кроме ненависти. Я словно стал пороховой шашкой, которая вот-вот взорвется. Да ты с трудом выуживал из меня каждое слово! Я столько побегов пытался устроить, столько охраны убил! А мои голодовки, попытки суицида, и прочее. Сколько раз я самого Совка убить пытался! И после этого я — послушная сучка?! Хотелось ругаться самыми грязными словами, вытащить "Глок" и "Стечкин", высадить один магазин в рожу противного Америки, другой в грудь этого гнусного вруна! Но я сдерживался. Понимал, мне не дадут этого сделать или сразу после этого убьют. Я буду выглядеть истеричкой, стану ещё более жалким в их глазах. Бойцы команды недоуменно переглянулись. Они не понимали, о чем речь. В их глазах я всего лишь молодой учёный. — Россия, проводи мою команду в жилой отсек. Им нужно отдохнуть. Я сжал челюсти, повернулся, чтобы идти. Оставаться здесь не было никакого желания. Союз хотел было меня окликнуть, но, напоровшись на мой взгляд, не стал этого делать. — Где Германия? — спросил я у России, когда бойцы разошлись по комнатам-спальням. — В медблоке. Я провожу. Мы двинулись в противоположную сторону. Повисло тяжёлое молчание. Я кипел от злости и не спешил разрядить обстановку, русский младший тоже не горел желанием. До медблока не дошли. Германия, видимо, закончил с Англией и возвращался в центр управления. Мы встретились с ним в коридоре. Причем, для обоих это стало неожиданностью. Я настолько утонул в злобе, что совсем забыл подготовиться к встрече. Германия же просто не знал, как и все остальные, что я до сих пор жив, поэтому и помыслить не мог, что я приду сюда со спасательным отрядом. Я не сразу понял, почему Россия остановился. Поднял голову, и все мысли вдруг испарились. Гнев отступил на второй план, на его место пришла нерешительность. Пока мы продирались через мертвяков на площади, пока шли по тоннелю и проходили дезинфекцию, мысли мои кружились вокруг этого события. Я всё представлял различные варианты развития событий, пытался составить некий план действий, чтобы избежать ситуации, в которой придётся лихорадочно обдумывать всё на месте. Но проклятый Союз попортил все карты! Из-за него меня захлестнула злость, и теперь, когда я молча смотрел на сына, раскрывшего от удивления рот, в голове была абсолютная пустота. Ни-че-го. Он вырос. Сейчас я не мог сказать точно, но он определённо стал выше меня. Пошёл в Империю. Глаза, такие же серые, как у матери, смотрели вдумчиво, не пропуская ни единой детали. А вот с клыками что-то случилось. Я точно помнил, что когда мы виделись в последний раз, острые акульи резцы занимали всю его ротовую полость, так же как у меня. Сейчас подлинную кровожадную остроту сохранили только четыре клыка, отчего мой сын больше походил на вампира. Зрение у него упало. Узкие очки прямоугольной формы давно поселились на переносице, это я понял по едва заметным морщинкам вокруг глаз — Германия часто щурился. Волосы он предпочитал стричь коротко — не чета моим прядям, которые я постоянно укладывал назад. Не веря в произошедшее, я сделал пару робких шагов. Казалось, стоит мне притронуться к сыну, как он раствориться в пространстве, исчезнет, и я снова останусь один. Но ничего не случилось. Словно в замедленной съёмке я протянул руку ко всё ещё стоявшему в шоке Германии, коснулся щеки. Гладкая кожа, никогда не знавшая, что такое бритва, утонченный нос, большие, будто бы девичьи ресницы... Каким же красивым вырос мой мальчик! Мир словно стал ярче. Стало легче жить и дышать. Я перестал бояться, прижал сына к груди, обнял. Он был выше меня на голову, но это была не проблема. — Я так скучал по тебе, — прошептал я, крепче сжимая родное мне существо. Германия наконец ожил. Наверное, он, как и я, до последнего не верил, что это правда. Меня тоже обняли. — Ты, ты жив, — бормотал сын, вздрагивая. На макушку мне плюхнулась его слеза. — Когда я узнал, что по договору с СССР, он должен тебя убить, у меня сердце оборвалось! А ты, ты... — Я жив, и постараюсь больше так тебя не бросать. — утешил я сына. Чужие руки перестали обнимать, я отстранился от Германии, ещё раз посмотрел на него. Из всех возможных сценариев, мне достался хороший. Это ли не везение? В груди теплым комочком свернулось счастье. — Пойдем в мою комнату, поговорим обо всём! Германия схватил меня за руку и с энтузиазмом потащил за собой. Я, тупо улыбаясь, шёл следом. России в коридоре уже не было. — Рад, что моё наследие не сильно мешает тебе строить свою судьбу, — сказал я, когда сын закончил рассказывать о своей жизни. Первое время ему было невыносимо тяжело, но сейчас он стал передовой страной с высоким уровнем медицины и техники. Вначале его чурались, боялись клыков, ненавидели, но это время прошло. От него остались только неприятные воспоминания и спиленные клыки. — А ты как жил? — спросил сын. Я поморщился, вспомнив жестокие допросы, тяжёлые отработки, сырые камеры, измывающихся охранников и неимоверную скуку. — Довольно скучно, — соврал я. — Лучше спроси меня о чем-то другом. Германия вопросительно наклонил голову. — О чём угодно? Я кивнул. — Расскажи мне про мать, — не долго думая, выпалил он. — Я знаю, она умерла от болезни, но на этом мои знания заканчиваются. Ты даже фамилии её никогда не говорил. Я пытался узнать о ней сам, но в архивах нет даже свидетельства о заключении твоего с ней брака, хотя у нас дома были фотографии со свадьбы, где вы расписывались. Её словно бы стёрли из жизни. Будто бы её никогда не было. Я вздохнул. Тяжело оперся спиной о спинку стула. Краски мира снова померкли, счастье перестало пьянить. В мозгу закопошился червь сомнения: а стоить ли вообще о ней говорить? Вспомнилось, что я болен и скоро умру, что возможно это наша последняя встреча. Не хотелось бы, чтобы после рассказа меня возненавидели. Как назло рядом возникла сама Элис, тоже ожидая моих слов. — Ты уверен, что хочешь знать правду? — хрипло спросил я. — Да, — Германия стал серьёзным. — Ладно, — смирился я, вспомнив обещание, данное ему давным-давно. — Твою мать звали Элиста фон Липпевехзель, я ласково называл её медвежонком, из-за родинки на груди, похожей очертаниями на медведя. Мы счастливо жили почти два года. Она помогла мне справиться с последствиями голодомора, поддерживала морально, была золото, а не женщина, — говоря, я смотрел не на сына, с болью вглядывался в лицо галлюцинации. — Я очень её любил. Но всему приходит конец. — тут Элис сжала тонкие губки, ожидая моих слов. — Помнишь Хрустальную ночь? С неё и начался геноцид евреев. Я думал, она поддержит меня, как и раньше, но оказалось, что она давно видела во мне кровожадного монстра. Мы сильно поругались в ту ночь. Она ушла из дома, а на утро... — я зажмурился, чтобы не смотреть на Элисту, и собираясь с силами. —"Извини, но я не могу этого сделать" — пронеслось в голове. Открыл глаза я уже после того как сказал: — Её тело нашли на нашей же улице. Скорее всего, её приняли за еврейку, а может, просто хотели ограбить. Я так и не узнал. Замолчав на секунду, я продолжил, вглядываясь в лицо Германии. — Её убили точным ударом в сердце. Скорее всего, она даже вскрикнуть не успела. — Мудак, — Элис встала с кровати. Глаза метали молнии. Я молча с ней согласился. Она развернулась, хотела уйти, но мой голос её остановил. — Больше всего в своей жизни я жалею, что... — мысленно я всё же сказал это:"Убил тебя". Но Германии не суждено было этого услышать. — отпустил её тогда, что в те часы, пока ещё не нашли её тело, думал о ней плохое. Плечи Элис расслабились. Она начала медленно исчезать, растворяясь в воздухе. Я так и не понял, простили ли меня, но впоследствии она больше не появлялась. — Почему ты не сказал мне раньше? — с лёгкой укоризной спросил Германия. Он сочувственно смотрел на меня. — Я бы понял. — Тогда бы пришлось хоронить череп, которого ты так боялся. — Что?! Неужели... — Да. Я не смог с ней расстаться, поэтому оставил себе её череп. Так у меня была иллюзия, что она всё ещё с нами. — То есть, ты замалчивал правду только потому, что боялся нанести мне детскую травму? Я пожал плечами. — Наверное. Германия начал протирать очки. Я некстати умилился: в детстве, когда нервничал, он тоже старался занять чем-то руки. — Я всегда думал, что ты скрываешь что-то подобное, — произнес он наконец. Моё сердце ухнуло в пятки. — Мне нужно было лишь подтверждение. Но, знаешь, я давно привык к тому, что мой отец — немного сдвинутый убийца-садист, так что ненавидеть тебя за это я не собираюсь. Я очень долгое время искал ошибку в себе, мучился, клыки вот, подпиливал, а потом осознал — ошибки-то нет. Я просто принял тот факт, что меня считают вторым тобой и приписывают все твои грехи. Но это — только твоё. Я не отвечаю за твои поступки. Тогда мне стало легче и вскоре мир принял меня таким какой я есть. Не скрою, сначала я пытался выгнать тебя из своего сердца, но ты — мой отец, и я плевать хотел на твои поступки. Он улыбнулся, но остался серьёзным. Я ощутил гордость по отношению к нему, о чём немедленно сказал вслух. — Спасибо, — сказал Германия. — Не хочешь поесть?