Бронебойные васильки

Я снова плюхнулся на мат и зашипел от досады. Вставая, спросил у Союза: — Как тебе это удается? Русский, уже подобравший деревянный нож, с которым мы тренировались, пожал громадными плечами. — Давай лучше устроим тебе разбор полетов, — предложил он и перехватил деревянную болванку поудобнее, готовясь нападать. Я вздохнул. В прошлый мой визит коммунист затащил меня на рыбалку, где я чуть не выколол ему глаз, неудачно забросив удочку, а сейчас, вот, предложил "подтянуть меня в ножевом бою". В общем-то, я сам виноват: показал ему одну вещицу — длинный армейский нож, острый с обоих сторон, с зазубринами на лезвии с левой стороны, тянущимися от самой рукояти и до середины лезвия. Как только Советский увидел такое сокровище, сразу засыпал расспросами:"Откуда, какой сплав, кем изготовлен, для чего мне" и тому подобное. Ещё больше раззадорился он, когда узнал, что в юности меня учили драться на ножах, и что я (с моей же скромной подачи) могу считаться в этом деле весьма умелым. "Ты должен показать мне, на что способен" — сказал СССР, как только это слетело с моих губ. Ни больше, ни меньше, а "должен". Я, конечно, изрядно проворчал, прежде чем согласиться, но потом всё же поплелся вслед за Советским в тренажерный зал. Думал, уделаю его по-быстрому, и вернёмся к делам политическим, но не тут-то было: коммунист и сам оказался довольно искусным бойцом. Битый час мы торчали в спортзале, но добился я лишь одобрительных речей в сторону моей тактики защиты, и серии проигрышей, когда нужно было нападать. — Устраивай, — сказал я, становясь в боевую стойку. — Ты несомненно хорошо владеешь ножом, — начал Союз, атакуя, — разработал тактики нападения и защиты, но, — я увернулся от его резкого выпада и сделал подсечку, от которой русский мастерски ушёл, — в затяжном бою она не имеет и шанса. Ты верткий. — ещё удар. Я увернулся и взял его в болевой захват. Коммунист поморщился, но продолжил, вырываясь: — Но этого мало. Ты готов к любым неожиданностям от противника, — я блокировал косой удар, нацеленный в грудь. — Но сам в атаке весьма предсказуем. Для твоей комплекции быстрый бой и вправду лучший выход, но нельзя полагаться только на него. Опытный противник, если ты не победишь его в течение двух минут, сразу раскусит тебя. Ты стремишься задеть артерии, расположенные на шее и груди, бьешь в голову, совершенно забывая про все остальное. Это плохо. — неожиданная подсечка, и я упал, так и не закончив атаку. СССР передал мне нож. Выглядел он будто почти не устал. — Попробуй. У тебя есть все шансы, чтобы перегнать меня в мастерстве. Нужно лишь быть разнообразней. Я проснулся, когда огромная капля шлепнула мне на нос, заставив чихнуть. Небо заволокло темными облаками, сверху то и дело срывались капли. Собирался дождь. Откинув одеяло, вынесенное бойцами из какой-то квартиры, я встал, подобрал с земли рюкзак, в котором покоился кейс, отнес его на лестничную клетку. Слегка ныло плечо: я отлежал его, повернувшись на бок и придавив ствол СВД, с которой решил не расставаться на ночь. Лагерь просыпался под начинающимся дождём, все потихоньку перетаскивали добро под крышу. — Выдвигаемся через пятнадцать минут, — объявил СССР, когда мы собрались на лестничной клетке. Дождь к этому времени уже изо всех сил барабанил по крыше. Я присмотрелся к нему. Русский по-прежнему не делал очень глубоких вдохов, а иногда, сам того не замечая, придерживал правую сторону груди рукой. Мне это не нравилось: Союз всегда скрывал, насколько ему по-настоящему плохо. Руку ему оторви, так будет, морщась, сам ее бинтовать, от помощи откажется, скажет: "Пустяки, я сейчас только обработаю, и снова за дело возьмусь". Он считал, что раз уж он лидер, негоже ему показывать слабость окружающим, слишком это, по его мнению, деморализовало население. В какой-то мере я был с ним согласен, но Советский всегда всё возводил в абсолют. На его месте, будь я в плохом состоянии, лучше бы слух какой пустил, но себя лишний раз не мучил, а русский, пропади он пропадом, только в крайнем случае бы помощи попросил. Сейчас у коммуниста вполне могло быть сломано ребро или ушиблено лёгкое, но он молчит об этом просто потому, что "это скажется на боевом духе отряда". — Ни в коем случае, — отрезал я, подходя к нему. — Мы только сбежали из плена, этому предшествовал бой у медцентра, да и прорываясь через лагерь фанатиков, мы устроили нехилую заваруху! Я обязан осмотреть каждого в этой команде, — я сделал упор на слове "каждого" и выразительно посмотрел на СССР. — До этого, говорю это как единственный медик в отряде, дальнейший путь считаю невозможным. — Мы должны как можно скорее достигнуть Кремля, тебе ли не знать, — мягко напомнил Союз. После вчерашнего он говорил со мной не так жёстко, как раньше, и это смущало меня. Казалось, что и я сейчас размякну, стану податливым, и на все соглашусь. — Мы не сможем этого сделать, если кое-кто, — снова я сделал упор на последние слова, — вдруг умрет из-за последствий травмы, которую скрыл, чтобы не волновать остальных. При этом я так смотрел на СССР, что остальные члены команды не могли не заподозрить что-нибудь. Начались перешептывания. Теперь русский не мог не согласиться: если оставить все как есть, пойдут разговорчики, расползутся слухи, и люди сами напридумывают себе с три короба, начнут своих же придумок опасаться, и это нанесет по команде удар более сильный, нежели правда, ведь слухам свойственны преувеличения, к тому же, я создал самые благоприятные условия для их появления. — Ладно, — процедил коммунист и, демонстративно усевшись на бетонный пол, начал рыться в своем рюкзаке. Я закатил глаза. Что за упрямый баран! — Борь, подойди сюда, — обратился я к бойцу и начал осмотр. И сразу же врач внутри меня возмутился, начал негодовать. У всех солдат были синяки и ссадины, которые могли указывать на более серьезные травмы, но кто ж скажет при всех, что ему больно? Да никто! Это же признак, мать её, слабости! Ах, как было бы легче ставить диагнозы и лечить болезни, если б подобные субъекты сразу все говорили врачам! Борису пришлось накладывать эластичную повязку на лучезапястную область — он лишь отмахивался от растяжения, говоря, что оно и само пройдет, я матерился и втолковывал ему, что у него чуть ли не вывих. Григорьевич и Матвей, оправдывая свои звания закалённых профессионалов, остались целы. Но это не убавило моего врачебного раздражения. После вчерашнего я всё ещё пребывал в состоянии сильного нервного напряжения, поэтому контролировал себя хуже. — Снимай бронежилет, — чуть ли не рыкнул я Союзу. Тот удивлённо приподнял бровь, но молча принялся выполнять приказ-просьбу. Обратись я к нему таким тоном в другой ситуации, точно получил бы затрещину, но сейчас я выполнял роль врача, а неукоснительно соблюдать предписания людей в белых халатах чуть ли не в армейском уставе прописано. — Надо же, какой грозный, — послышался порядком надоевший голосок в голове. — Не нравятся ему повадки мужчин, а сам-то? — Элис уселась на один из рюкзаков. — Всю жизнь же все ото всех скрываешь, и от меня скрывал, пока... —"Не напоминай" — я зажмурился и мотнул головой, прогоняя навязчивые видения. Но багровые картины уже всплыли в сознании: забрызганная кровью кухня, изуродованное тело на полу, ванная, ножовка, пилящая кости с противным скрежетом, битком набитый чемодан в луже крови... — Эй, — меня тронули за ногу. — ты в порядке? Я открыл глаза и как ни в чем не бывало опустился на колени, чтобы удобнее было осматривать сидевшего русского. — Я в норме, просто задумался, — отмахнулся я, наткнувшись на недоверчиво-беспокоящийся взгляд. — Неужели? — съязвила Липпевехзель. Она приподнялась и начала передразнивать меня. — Ой-ой, как же раздражают эти тупые вояки, скрывающие свои слабости! Я же совсем не такой! Я старался не обращать внимания на её кривлянья: у СССР обнаружился обширный синяк на груди. Он черным пятном располагался справа сверху, ближе к подмышке. С первого взгляда на него отмазки типа "это просто синяк, сам рассосётся" можно было смело отбросить. Я начал осторожно прощупывать гематому. Русский сразу же сморщился, удерживая вскрик боли. Нахмурившись, я стал пальпировать рёбра, чтобы исключить возможность перелома. Конечно, без КТ или хотя бы рентгена заявлять что-либо нельзя: перелом может оказаться неявным или, что более вероятно, на рёбрах образовались трещины, которые пропальпировать сложнее, симптомы также подходят под ушиб лёгкого, что, если степень поражения высока, может быть летальным. — Давно... У тебя болит? — спросил я, ни с того ни с сего начиная запинаться. — Меня силой повалили грудью на бетон, я стукнулся об угол поребрика, болеть начало вскоре после этого. Я сжал губы в тонкую полоску. Осмотр показывал, что перелома нет, но исключать ушиб лёгкого или трещину было нельзя. Это пугало меня. Я... Начинал волноваться за этого увальня. Он... Он не должен умереть раньше меня, не сейчас, когда у меня только появилась надежда! — Выпей, — я протянул Советскому таблетку обезболивающего, достал из аптечки мазь от ушибов и растяжений, которой недавно смазал Борису руку, и щедро намазал синяк и всё вокруг него. Потом стал старательно бинтовать русскому грудину, так, чтобы более-менее её зафиксировать. — Скорее всего у тебя трещина в ребре, — объявил я, закончив. — Я запрещаю тебе чрезмерно напрягаться, слышишь? Ты больше не можешь идти во главе отряда и первым бросаться в бой, и рюкзак свой тоже нести не можешь. — Автомат не дам, — со скрытой угрозой сказал СССР, но с остальным вроде согласился. — Ладно, но если я скажу — сразу отдашь. Советский согласно кивнул. Я облегчённо выдохнул, и принялся организовывать дальнейшие действия. Содержимое рюкзака СССР разобрали остальные, я ещё раз осмотрел его и мы выдвинулись. Дождь снаружи только усилился. Улица встретила нас холодными порывами ветра и хлесткими ударами дождя. Союз, придерживая автомат одной рукой (вешать его через плечо я запретил) шел в середине отряда, я, как не знающий местности, был замыкающим, Григорьевич вел отряд, Матвей Иванович и Борис — шли по бокам. В моей душе ютились противоречия: с одной стороны я был безмерно огорчён, даже подавлен тем, что мои робкие мысли насчёт ханахаки не подтвердились, с другой — безмерно рад этому. Почему-то возможность цветочной болезни у русского пугала меня больше, чем его почти стопроцентная нелюбовь. И я сам не понимал, почему. Вероятно, сам факт того, что меня, такого, какой я есть, убогого, можно полюбить, была для меня... Как вера в настоящую любовь для проститутки — просто красивой ложью, которой никогда не суждено сбыться. Элис меня любила, но она никогда не видела меня настоящим, а когда правда вскрылась... Она сразу отреклась от меня, испугалась. Союз же видел, каким я могу быть, поэтому-то в любовь с его стороны я не верил... — Опять занимаешься самокопанием? — Элис незаметно возникла рядом, заставив меня вздрогнуть. — "Почему бы тебе наконец не исчезнуть, вредная ты галлюцинация?" — со вздохом спросил я. Липпевехзель уже порядком мне надоела. Мало того, что почти каждым своим появлением она даёт мне пищу для пессимистических умозаключений, так ещё и видения из прошлого становятся всё труднее прогнать из головы. — Пока у тебя всё ещё передозировка, так что даже и не надейся, — хмыкнула она. — Давай я лучше, для разнообразия, обсужу с тобой проблемы, а? —"Чего ты этим добиваешься?" — Я — ничего, мне просто скучно. —"Тогда скучай в другом месте" — Что, мешаю любоваться задом возлюбленного? — Липпевехзель прыснула со смеху, когда я, осознав, что всю дорогу и правда сверлю взглядом спину и, чего уж там, филейную часть русского тоже, густо покраснел и наклонил голову как можно ниже. Я не ответил. Моё внимание привлекло другое: мы подошли к Москве-реке. Вереницы улиц вывели наш отряд к самой набережной. Совсем рядом, на соседнем берегу, возвышался Кремль, гордо тянулась Красная площадь. Мы были у цели. Я невольно приоткрыл рот от изумления, настолько неожиданно это произошло. Столько всего я преодолел ради этого, и вот она цель, совсем рядом. Несмотря на погоду, настроение отряда заметно улучшилось. Весело гомоня, бойцы спустились по гранитным ступеням к самой воде, даже Союз спустился. Я остался на середине лестницы, опасливо глядя на бушующие волны. — Что вы собрались делать?! — проорал я, перекрикивая ветер и дождь. — Переправляться на тот берег, — ответил мне СССР, Григорьевич, Матвей Иванович и Борис что-то вытаскивали из одного рюкзака, что-то довольно большое. — Все мосты в городе подорвали, чтобы препятствовать блужданию зомби: на Красной площади их все же набилось огромное количество. Так их будет легче уничтожить. — Вы собираетесь плыть? — похолодел я и отступил на пару шагов.— К-как? Ответом мне послужил нехилый хлопок. Это Борис дёрнул за рычаг на объемистом полотне, что они разложили на ступенях, пока мы с русским болтали, и из него мгновенно надулась лодка. — Всё предусмотрено, — Союз похлопал меня по плечу. Команда быстро собиралась: вояки вытаскивали из недр своих рюкзаков сложенные вёсла, собирали их, проверяли лодку, оглядывали берег в поисках такого же спуска к воде. Я отступил ещё на шаг. Ужас, только улегшийся где-то в глубине сознания и оставивший меня в покое, вновь чёрной липкой слизью обволакивал всё моё существо. Плыть... Быть настолько близко к воде, чтобы иметь возможность дотронуться до нее, чувствовать, что от её поверхности тебя отделяет лишь небольшой слой резины и воздуха... Я на это не способен. — Союз, — голос перестал слушаться. Всегда подконтрольные мне интонации сейчас явственно выдавали мой страх. — Давай отойдём... На верх. Коммунист повернулся, всё в нем выказывало удивление, но, окинув меня взглядом, он сдержанно кивнул и поднялся со мной на набережную. Там, убрав с лица растрепавшиеся пряди волос, спросил: — Что случилось, Рейх? На тебе лица нет. — У нас проблема, — выпалил я, смотря прямо себе под ноги и заламывая пальцы. Выговорить это было невероятно сложно. — Я не умею плавать и до жути боюсь воды. Воцарилось молчание. Я не решался поднять голову: было стыдно. Русский молчал, так что возможности понять, что он обо всем этом думает, у меня не было. Дождь как проклятый барабанил по плечам, по бронежилету, по шлему на голове... Вода давно промочила экипировку. Было холодно и тоскливо. И страшно. Вдруг СССР сейчас начнет кричать, ругаться и материться, ударит или ещё что. Или... Сделает такое, о чем я не подозреваю. Неизвестность клеймом жгло мне нутро, смешиваясь с ощущением ужаса, давала неповторимый коктейль ощущений. Молчание затягивалось. Я не выдержал, и начал тараторить, изрыгая слова будто пулемёт: — Вы можете оставить меня здесь, я подожду вашего возвращения или... Или... — тут мои идеи иссякли, пришлось снова замолчать. — Мы своих не бросаем, — твердо сказал Советский. Я посмотрел на него: глаза светятся решимостью, и ни злобы, ни чего другого в них нет. Он схватил меня здоровой рукой, с силой поволок вниз, на ходу крича: — Нет, вы только гляньте на этого поборника медицины! Втирал нам о важности лечения, а на самом живого места нет, еле плетется! Сначала мне захотелось громко возмутиться, но, получив несильный подзатыльник, я понял, что русский что-то задумал. Начал подыгрывать. Скорчить виноватую мину после всего случившегося было несложно. Вояки как раз закончили спускать лодку на воду. Матвей Иванович удивлённо поднял голову. — Что случилось? — Да вот, смотрю, наш доктор по-тихому отошел, да как плюхнется на асфальт почти без сил! Я уж к нему подхожу с расспросами, что да как, а он всё отнекивается. Тогда я ворот камуфляжки ему против воли оттянул, а там... Да у него всё тело в синяках посильнее, чем у меня! — Свои синяки я давно осмотрел, ещё вчера, — насупился я. — Их действительно больше, но это тот случай, когда синяки всего-то синяки! — Что ж ты так нас подводишь? — Григорьевич смотрел на меня с укоризной. — В лодке сядешь по центру, рядом с Наумовым, как раненый. Может, ты и не врешь, что сам в порядке, но по тебе видно: вымотался. Так что в лодке отдыхать будешь, в крайнем случае за весло возьмёшься. Я понуро кивнул. Мне помогли забраться в лодку, я помог Совету, и скоро Борис уже отталкивался веслом от берега. Крупная дрожь пробежала по телу, я до побеления костяшек вцепился в сидение и зажмурился, рвано дыша. Лодку шатало, ветер бил в лицо порывами дождя. Один раз я решился открыть глаза и очень сильно пожалел об этом: взору предстал удаляющийся спасительный берег и просто огромная куча бушующей воды. Не знаю, что бы я делал, если бы в какой-то момент СССР не сжал мою руку своей шершавой ладонью, не наклонился и прошептал:"Осталось немного". Не успела лодка ткнуться носом в гранитные ступени, как я пулей выскочил из нее и бегом поднялся наверх. Пока никто не видел, у меня была возможность успокоиться. Ну и рассмотреть Кремль. Красная площадь расположилась немного левее места нашей высадки, но была очень и очень близко. — Вольфганг! — меня негромко окликнули. — Иди сюда. Я обернулся. Вояки втащили лодку на набережную и оставили стоять у лестницы вниз. — Мы почти у цели, — Союз заговорил сразу же, как я подошёл. — По данным воздушной разведки, непосредственно на самой площади скопление зомби весьма плотное. Двигаться группой опасно, много шума. Предлагаю ближе к площади разделиться и по одному двигаться к Мавзолею. Григорьевич кивнул, выслушав, и это стало молчаливым согласием всей группы. Мы двинулись навстречу Казанскому собору, разноцветные купола которого отлично было видно даже сквозь непогоду. Шли молча, боялись "разбудить" трупаков. Их тут и правда было многовато. То тут, то там стояли бывшие люди, хрипели что-то себе под нос, шатались из стороны в сторону, но на нас внимания не обращали. Ближе к собору, когда мы уже свернули с набережной, нашим взорам предстала натуральная толпа мертвецов. Их тут было даже больше, чем на главной площади того провинциального городка, где я устроил им "дискотеку". Дело понятное, тут и площадь больше. Место знаменитое. Сюда и туристы, и коренные москвичи любят захаживать. Когда начался апокалипсис, здесь, наверное, была уйма народу. Так тут и осталась... В первом виде. Живые покойники уже начали подгнивать, на площади изрядно воняло мертвечиной. Шли, зажимая носы. Пройдя Казанский собор, разделись. Каждый стал самостоятельно прокладывать себе путь через толпу. Я тоже шёл. Перебарывая отвращение и рвотные позывы, разгребал руками слабо шевелящиеся тела, двигался к Мавзолею. — И что теперь? На Ленина посмотрим? — сварливым шепотом осведомился я, когда достиг цели. Мой сын, возможно, сейчас умирает где-то в Кремле, а мы какого-то хрена поперлись к Мавзолею. — Не совсем, — СССР обошел усыпальницу вождя, начал водить руками по черному граниту. Он быстро нащупал что-то в стене, нажал, и массивная плита беззвучно отъехала в сторону, открывая чёрный проход в неизвестность. — Это что? — спросил Борис, опередив меня. — Один из входов в бункер для правительства, — объяснил коммунист и шагнул в темноту. Делать было нечего, пришлось идти следом за ним. Проход вел к широкой лестнице, уходящей глубоко вниз. Но темно не было. По всему периметру светились, издавая тихий гул, люминесцентные лампы. В воздухе витала пыль, осевшая с годами на бетонные пол и стены, и поднятая в воздух шагами и порывами свежего воздуха снаружи. Кстати, об этом. Проход так и останется открытым? Я обернулся. Вовремя, чтобы увидеть, как плита окончательно встаёт на прежнее место. — Куда мы идём? — спросил я, чувствуя себя запертым в клетке. — Я же сказал, в бункер правительства. — Совет и вояки уже бодро спускались вниз, пришлось догонять, чтобы расслышать. — Почему ты уверен, что выжившие там? — В кабинете президента, где, скорее всего обсуждали политические вопросы Россия, США, Германия и Франция, есть рация, но её частоты не хватит, чтобы отправить сигнал дальше Москвы. Во всём Кремле нет таких раций. Они находятся в бункере, так что связались с нами именно оттуда. К тому же, здесь есть запасы провизии на несколько лет, рентгеновские аппараты, УЗИ, КТ, две стерильных операционных, оснащённых по последнему слову техники, лекарства и прочая дребедень. Есть даже телевизор с библиотекой. Нет разве что бассейна. Также отсюда можно попасть в комплекс Д-6, правительственное метро, сообщающиеся с более масштабным военным бункером. Там уже и казармы для солдат, и ангары для танков с вертолетами, системы управления и пуска всяких ракет... Это всё находится там. Страны бы просто не выжили, оставаясь наверху. Я присвистнул, Борис удивленно хмыкнул, брови Матвея Ивановича взлетели чуть ли в стратосферу, даже Григорьевич, которого сложно чем-либо удивить, поменялся в лице. — Значит, все байки-легенды правдивы... — пробормотал он. Завистливо вертя головой, я едва не бежал вперёд. Мы пришли. Добрались. Теперь до цели нас отделяют считанные минуты. Я наконец увижу сына, обниму, крепко-крепко прижму к груди, потреплю за волосы, скажу, что скучал. Или... Наткнусь на ненавидящий взгляд и буду отвергнут. От этой мысли я даже запнулся. Но пылу не убавил. Будь что будет, я хотя бы увижу его, это все же лучше чем совсем ничего! По небу панически заметались лучи прожекторов, завыла, надрываясь, сирена. Я откинулся на стуле, посмотрел в окно. По улице уже бежали, спеша в бомбоубежище, люди, по громкоговорителям транслировали инструкцию "что делать при бомбежке". На горизонте что-то горело. Как ни старались, прожектора не могли засечь всех самолётов, хищно кружащих сейчас над Берлином. Зенитки тщетно стреляли в небо: этим они только раззадоривали пилотов. Я посмотрел на бутылку шнапса, стоящую на столе. Пить это, конечно, ужасно, но в такой ситуации можно. Я налил себе полстакана. Собрался выпить. — Папа, — испуганный детский голос заставил вздрогнуть и отложить выпивку. Я зажмурился, глубоко вздохнул и развернулся к дверному проёму, в котором стоял мой восьмилетний сын. — Что случилось, дорогой? — видимо, несмотря на улыбку, я всё ещё выглядел мрачно, потому что Германия отступил на шаг и всхлипнул. — Мне страшно. А вот это было плохо. Я встал, подошёл к нему, сел на корточки, посмотрел в глаза. — Что случилось? — участливо спросил я. Малыш мотнул головой. — Я боюсь самолётов. На прошлой неделе они разбомбили дом Августа. Недалеко разорвался снаряд. Задрожали стекла в окнах. Я сжал челюсти, сдерживая стон: боль от бомбежек городов отзывалась фантомными болями в моем теле. Я взял Германию на руки. — Август, это твой друг? — Да, им пришлось переехать к тете в деревню, теперь мы не можем играть. — Ну, это же не навсегда, — утешил я сына. — Скоро наша непобедимая армия начнёт теснить врага на его территории, а там и до победы недалеко. — Правда? Я кивнул. — Пойдем, я тебе почитаю. Глаза Германии загорелись радостным огоньком. Он с пяти лет читал сам, но обожал слушать, как читаю я, сидя рядом. В последнее время положение по всем фронтам стремительно ухудшалось, и, несмотря на бравую пропаганду "победы великой арийской армии", в скором времени мы могли только сдаться. Я загонялся, днями и ночами разрабатывая боевые операции, разгребая тонны бумаг, ища способ подбодрить мирное население. Времени для сына почти не оставалось. — Только я сам выберу книжку! — воскликнул мальчик, когда я поставил его на полу в гостиной. Он бегом бросился к высоким, до потолка, книжным полкам и сноровисто вытащил толстенный том "Анатомии человека", протянул его мне. — Ого, а ты не слишком мал для неё? — Ну па-а-ап, — ребенок закатил глаза. Ему не нравилось, когда его называли маленьким. — Ну хорошо, — согласился я. Я уселся на мягкий диван, с удовольствием вытянув ноги на пушистом ковре, открыл оглавление. — Давай про строение сердца, — пропыхтели мне в самое ухо. Германия устраивался на спинке дивана. Это было его любимое место. Так он мог положить голову мне на плечо и рассматривать иллюстрации в книге. Сирена продолжала надрываться снаружи, рвались снаряды, небо то и дело озарялось багровыми вспышками. Но я знал, каким-то особым чутьём чувствовал — сегодня на нашу улицу бомба не упадёт. Поэтому и был так спокоен. Я был на середине главы, когда снаряд разорвался совсем рядом. Затряслась мебель. С каминной полки упал "гамлетовский" череп. В моём кабинете с громким звоном что-то разбилось. Скорее всего, вылетели окна, выходящие на соседнюю улицу. Германия закричал, прыгнув со своего места мне на колени, прижался ко мне всем телом, заплакал. Отложив книгу, обнял ребенка. — Не бойся, снаряд угодил в улицу, дома не задело. — я успокаивающе погладил его по макушке.— Утром его заберут, дворник подметёт улицу, и всё будет как раньше. — Т-твой череп упал, — пролепетал Германия. — Что? А, мой череп. Ничего страшного, он крепкий, не сломается. — Он страшный. — Нет, совсем нет. Этот череп хороший, он тебя любит. Мальчик фыркнул. — Черепа не могут любить. — А он любил, раньше. Когда Германия заснул, я уложил его на диване. Поднял упавший череп. Нежно провел по нему рукой. Потом направился в кабинет. Оконные рамы щерились острыми осколками, пол был весь засыпан стеклом. Я глянул на улицу. Дома напротив не было, только груда кирпича, черепицы, разных вещей и, скорее всего, изуродованных трупов, скрытых глубже в ней. Закрыв дверь кабинета на ключ, я пошел к сыну, лег рядом. — Я всегда буду заботиться о тебе. От ненароком пролезшего в голову воспоминания стало чуточку легче. Я ведь и правда обещал оберегать его, значит, сейчас я просто выполняю свое обещание, и даже если Германии я не нужен, я обязан его спасти. Придав себе таким образом уверенности, я отогнал мрачные мысли прочь, и с новыми силами устремился вперёд. — Как же легко ты отбросил условности, — на этот раз Элис появилась прямо у меня на пути. Взгляд её метал молнии. Пришлось притормозить. —"Чего тебе нужно?"— весело отмахнулся я. — Сам подумай! — слегка обиженно рявкнула Липпевехзель. — Когда ты уже скажешь ему правду про его мать?! — Папа, почему мы живём без мамы? — Германия отодвинул в сторону кашу и серьезно посмотрел на меня. — У Августа есть мама, у Лео есть, у всех моих друзей есть мамы! А наша — где? Я глубоко вдохнул и отложил ложку. С годами сын становился всё вдумчивей, и врать становилось всё трудней. — Я же говорил тебе, наша мама уехала. — А когда вернётся? — Малыш, папа не может знать всего, — я грустно покачал головой. — Когда твоя мама уезжала в свою экспедицию, то обещала часто писать, но так и не написала ни одного письма. Потому что... — Она умерла, ведь так? Поперхнувшись, я уставился на Германию. Мальчик серьезно смотрел на меня. Слишком серьезно для шести лет. — Почему... Почему ты так думаешь? Сын пожал плечами. — Ну, я никогда не видел её вживую, только на фотографиях. Ты всё время говоришь мне, что она в какой-то важной экспедиции и скоро вернётся, но за шесть лет она так и не приехала. Мама Августа рассказывала нам, как в её детстве папа ушел на войну и погиб. Её мама, бабушка Августа, не хотела её травмировать, и десять лет врала, что папа стал шпионом и поэтому не может приехать обратно — раскроют. Ты тоже не хочешь меня травмировать? Я замялся. Германия рос очень, очень умным ребенком. Иногда это пугало. Но я всегда знал, что могу говорить с ним, как со взрослым, и он поймет. — Ладно, — я погладил сына по голове. — Я скажу тебе правду: твоя мама очень тебя любила, но заболела тяжёлой болезнью... — И умерла? — Да, и умерла. — Ты всегда говорил ему правду! — моя давняя любовь злилась, но по щекам её текли слезы. — Но у тебя кишка тонка сказать ему, что на самом деле ты меня убил!!! Вот тут меня прошибло. Я застыл, как статуя, кожей почувствовал леденящий холод. А ведь и правда... Перед самым поражением, седьмого мая, я обещал сыну, что отныне всегда буду говорить ему правду. Но продолжал бессовестно врать о смерти его родной матери. Я шел домой уставший, окровавленный, но довольный. Начиная со вчерашней ночи, по всей стране, да и по Австрии тоже, проходили массовые облавы на евреев. Громили магазины, жгли синагоги, врывались в дома, били и убивали. Наконец мне удалось осуществить задуманное. Пятый год я был у власти, но только теперь наконец СА и гестапо вместе с гражданскими наконец смогли показать этим гадким евреям, что с ними будет. Я сам избил до полусмерти, убил, измучил огромное количество евреев. И получил от этого неописуемое удовольствие. — Боже, Рейх! — воскликнула Элис, когда я переступил порог. — Ты весь в крови! — Это не просто кровь, это кровь еврейских выродков, дорогая! — я широко улыбнулся и шагнул к ней. — Скоро мы уничтожим их всех! — Не кричи, сына разбудишь, — жена словно не слушала меня. Она отвернулась, ушла на кухню. — Эй! — я догнал ее, силой развернул к себе. — Разве ты не рада? Я ожидал всего, но только не хлесткой пощёчины с её стороны. Оторопев, я выпустил Липпевехзель. Она тут же отошла на пару шагов. — Ты называешь эти бесчинства путем к благоденствию Германии?! — зло спросила она. — Этот погром, он служит великим идеям? — Дорогая, я не понимаю... Я и вправду не понимал. Мы счастливо жили с ней почти два года, она поддерживала меня в моих начинаниях, а сейчас так злостно критикует мои решения! — До недавнего времени я так радовалась, что у моей страны появился достойный правитель, который поднимет ее с колен, — бушевала Элис. — Но ты — просто жестокая мразь, которая приведет нас к краху! Убивать евреев, ссылать недовольных в лагеря, везде внедрять агентов тайной полиции! Это — во благо?! Я уже молчу о завоевании мира, котором ты грезишь! — Замолкни! — во мне начала закипать ярость. Я стараюсь не покладая рук, а эта тварь недовольна! Как она не поймет, это всё ради блага страны, ради её блага тоже! — А вот не замолкну! Что ты скажешь на это: моя троюродная тетка на треть еврейка!!! — её глаза победно блеснули. — Ну, сволочь, что теперь скажешь?! Я её ударил. Кулаком. Со всей силы. В нос. Вскрикнув, она отлетела к плите, ударилась о нее спиной, сползла на пол. — Замолчи! — закричал я, надвигаясь на неё. Кровавая пелена застилала глаза. Даже если бы захотел, я не смог бы остановиться. — Не подходи ко мне! — теперь Элис была испуганной. Нет, она с ужасом смотрела на меня. Не знаю, что стало спусковым крючком к последующим событиям. То, что она лягнула меня, целясь в пах, или то, что она наставила на меня нож. Не знаю. Но после этого я как с цепи сорвался. Начал бить её ногами, ругаться, кричать. Выбил нож из рук, начал душить. Но она оказалась на редкость упорной. Я сжимал её шею обоими руками, а она отчаянно тянулась к ножу, даже взять его снова сумела... Потом... Не помню. Очнулся я уже когда распорол ей живот. Когда спасать было нечего. Пришел в себя и ужаснулся. Чуть не наблевал там же. В панике отполз от трупа, встал, выбежал в коридор, забежал в ванную, увидел себя в зеркале... Наблевал на пол. Потом сидел, дрожа от нервного напряжения, там же забился в угол и сидел, пока из детской не послышался плач: проснулся Германия. Пришлось подняться, пойти укачивать. Когда вернулся на кухню, план в голове уже созрел. Я был полон решимости. Об этом никто не должен узнать. Я расчленил тело Элис в ванной, запихал её части в чемодан и, переодевшись, прошёлся до Шпрее. Куда его и выкинул. Потом вернулся домой, перемыл все с хлоркой и напился в хлам, чтобы поскорее забыть. — Вольфганг, чего ты встал? — от жутких воспоминаний меня оторвал СССР. Сглотнув, я посмотрел на него. Оказалось, все стояли у массивной двери, один я столбом маячил посреди коридора. — Да, сейчас. — на ватных ногах я приблизился к двери, понимая, что за ней наконец всё и решится. Элис неотрывно шла рядом. И сверлила меня недобрым, ожидающим взглядом. — Он скучал, — поняв мои волнения, шепнул Совет. Это слегка помогло. Всё для себя решив, я начал молча наблюдать, как русский вводит код для открытия двери.