Я рывком сел на кровати, тупо вперившись глазами в пространство и чувствуя, как бешено колотится сердце. Вокруг царила приятная глазу полутьма, на другом конце казармы горела лампа и весело переговаривались приглушенные голоса. Видимо, команда уже собралась. Ждут только меня, а я, похоже, настолько испугался, что минимум пять минут мне потребуется только на то, чтобы выровнять дыхание и ритм сердца.
Кошмар был таким жутким, невозможным, и в то же время таким реальным. Она... была такой настоящей, осязаемой, словно живой. Она совершенно не изменилась с того момента, как я наблюдал ее хрупкое, изломанное тело в луже крови и глаза - эти бездонные омуты серого цвета, выцветшие, потускневшие, грязно обезображенные пеленой смерти. Тогда же, во сне, глаза эти смотрели на меня с той живою энергией, что всегда была присуща ей при жизни, а побледневшая от потери крови кожа, запекшаяся кровь и синяки нисколько не портили ее лица, может, лишь немного, но она определенно была такой же красивой, что и тогда. Но... она была холодной. Просто ледяной, мертвой, нет, не просто мертвой, а мертвой до жути, до полного отсутствия какой бы то ни было субстанции в ее существе. И еще... Я вдруг понял, что это вовсе не те глаза, которые я знал при жизни. Это были совсем не те глаза, что когда-то нежно смотрели на меня сквозь пелену грез вечерами, когда мы часами говорили, лежа в кровати, или ночью, когда я брал ее холодные, затвердевшие руки в свои, и она прижималась ко мне своим обнаженным телом, и когда я засыпал в ее объятьях, а утром она просыпалась рядом со мной, и я восторженно рассказывал ей о грядущих перспективах, которые я рисовал нашей стране. Внешне они не изменились, но я нутром чувствовал, что эти глаза теперь безжизненны и мертвы, что, может быть, только во сне они становятся живыми.
Меня передернуло, когда я вспомнил, как моих губ нежно, приветственно коснулись ее разбитые губы, как с глухим чавкающим звуком упали мне под ноги ее внутренности, когда она прильнула ко мне. Волосы слиплись от пота, я сглотнул и снова рухнул на кровать, устремляя взор к потолку.
Неужели я все-таки испугался того, что узнал о себе? Вчера я, определенно, отыграл хорошенькую комедию, притворившись до смерти напуганным диагнозом, чтобы вызвать у старого бедняги-главврача давление. Я, конечно, не настолько волнуюсь об этом, я все же не сумасшедший, это всего лишь биполярное расстройство, только и всего. Только и всего...
Не думаю, чтобы поведенческое расстройство - достаточно серьезный повод для переживаний. Ведь я остаюсь собой, я - та же личность, просто впавшая в какую-то крайность и не вполне осознающая свои действия. К тому же, недуг может проявляться довольно редко, всплесками и почти не портить жизнь. Это не шизофрения какая-нибудь. С этим вполне можно жить и даже купировать - почти избавиться за счет препаратов. Но... что если все не так радужно? Что если что-то внутри меня, привычное и знакомое, окажется вдруг чужим, дефектным, ненастоящим? Вдруг то, что я привык считать своим, на самом деле всего лишь чужое? Вдруг это просто симптом? Вот чего я боюсь. Ведь если это правда, то произошедшее когда-то ужасное убийство и некоторые редкие моменты, о которых я жалею, могли и не случится, знай я о диагнозе раньше. Может статься, что и...
Нет!!!
Войну я начал сам, это точно. Биполярное расстройство характеризуется перепадами настроения, а не длительным помешательством. Тот ад, что творился на планете целых четыре года - целиком и полностью моя заслуга. И нет тут каких-то скрытых мотивов - одна голая жажда власти и мирового господства. Я по характеру мразь, и совершенно с этим согласен, даже бравирую временами. Так что искать подвох в моем предательстве совершенно бессмысленно, это был обдуманный и давно решенных ход. Я зарился на территории русских, как и мой отец, как и другие страны, а когда после падения Веймарской Республики передо мной предстал СССР, едва утрясший ситуацию в своей подорванной революцией стране до более-менее приемлемого уровня, я увидел в нем лишь способ побыстрее достигнуть желаемого.
О любви не было и речи. Я просто втерся к нему в доверие и, выждав подходящий момент, вероломно напал, основательно помордовал его людей, да и весь мир, а потом с треском провалился, побежденный какими-то жалкими, уступающими мне в силе и военной мощи, унтерменшами. И никакой любви.
В нечто большее это переросло уже потом, много позже того рокового дня, в плену. Конечно, тогда я не понял этого, но сейчас, когда меня разъедают цветы, я вижу, что в тот момент, когда коммунист грозил убить меня, если я не подпишу капитуляцию, дрогнул я вовсе не потому, что струсил. Случись это раньше на год или два, я бы принял смерть с достоинством и полным к нему презрением, претерпел бы любые пытки, но не подписал бы злосчастной бумажки. Сам не понимаю, что такое изменилось во мне к тому злогребучему маю, но что-то такое совершенно точно было. Может, я менялся постепенно и долго, а спусковым крючком стал тот взгляд, в котором я едва не утонул... Не знаю. И не хочу знать. Все это слишком тонко и хрупко, чтобы в этом копаться без риска повредить что-то в и без того изорванной в клочья душе, без риска растревожить старые раны, без риска почувствовать жгучую боль и тоску. Мне достаточно иметь на руках сухой остаток: я влюблен и, очевидно, сам не понял, когда и как это произошло.
Боже, как я несчастен! Да пропади пропадом все, в чем я так долго видел смысл своей жизни! Катитесь к черту нацизм, гестапо, СС и постоянные чистки, война, кровь и предательство! Прочь! Прочь из моей головы. Из моего сердца, из моей души! Прочь, выродки моего сознания! Я так устал от вас, что аж тошно становится.
Я знаю, что я мразь. Я привык презирать косые взгляды и отвечать ненавистью на ненависть. Привык презирать людей, которые меня боятся. Презирать тех, кто ненавидит меня. Наверно, мне с моим характером так и надо - иначе все рухнуло бы сразу, и я бы остался один на один с бесконечным и беспощадным одиночеством еще в самом начале своего кровавого пути. Но я не хочу быть одиноким. И я не хочу такой жизни. Понял это только сейчас. Призраки прошлого меня порядком достали и, хотя я продолжаю вести себя мерзопакостно, где-то в глубине, на уровне подсознания, я все же соскучился по нормальному, человеческому к себе отношению. Пусть бы и это отношение всегда было чуть странноватым, пусть! Лишь бы все стало как до войны. Вот только никому я в этих своих желаниях не признаюсь. Самому себе признался с трудом.
Таков уж я - убог сердцем. И сам себе порчу жизнь, как бы ни хорохорился и ни корчился. Хотя бы уже потому, что этот комплекс собственного совершенства настолько живуч, что даже я им когда-то заразился.
Сейчас мне, наверно, самое время наложить на себя руки, чтобы никто не увидел мое поросшее цветами тело, чтобы брови СССР не взлетели вверх в немом удивлении: эта гадина может любить!?
Но...
Я не смогу.
И дело даже не в том, что я трус. Просто в жизни моей было столько разномастного дерьма, столько злобы, что пустить себе пулю в висок сейчас, после того, как я с упорною жаждой выжить полз по грязной дороге под палящим солнцем или спасал детей из обреченной библиотеки, после всех событий последних дней было бы как-то... обидно. Как-то по-детски. Безответственно. Несерьезно. Называйте как хотите, я могу долго подбирать слова.
Сейчас, когда смерть неотступной тенью бродит за мной, я хочу сделать нечто такое, что выделится из массы других моих, большей частью плохих поступков. Ну и... я хочу увидеть сына. Посмотреть наконец ему в глаза, обнять, изрядно его удивив, прошептать на ухо, что я люблю его. Я хочу облегчить свою душу, узнать под конец, достоин ли я его прощения или нет. И потом, это по-человечески... Это будет по-человечески достойно, я уверен.
Я усмехнулся и слез с кровати. Я, как ни прискорбно, похоже, реально напуган произошедшим накануне и все это задело меня несколько глубже, чем я думал.
Поганый дед. Не мог тесты позже провести, после операции. Жив бы был, и я бы не мучился.
Спецназовский шлем лежал на нижнем ярусе и я, взяв его в руки, принялся разглядывать свое лицо в отражении от опущенного забрала, защищающего глаза. Острые скулы на худощавом лице, слипшиеся от пота волосы, испуганные, блестящие глаза. Ну и видок...
Я провел рукой по лбу, стирая капельки холодного пота, поправил, как мог, прическу и пару раз моргнул, окончательно утверждая реальность происходящего. Я проснулся, все хорошо, это просто сон. Ничего больше. Просто нервы, и так довольно изношенные, вчера перенапряглись, вот я и волнуюсь. Переведя взгляд от отражения в забрале, я посмотрел в сторону света. Отсюда людей я не видел, казарма была большой, но непринужденные голоса переговаривающихся и попеременные взрывы дружного хохота я слышал. Надо идти. А то поговорить с сыном я могу и не успеть. Шлем я надевать пока не стал, продолжил держать в руке.
Экзоскелет на ноге почти не ощущался, только звук шагов изменился так, словно я обул на больную ногу железный сапог. Экипировка современных отрядов специального назначения русских была добротной, я, со своим маленьким ростом и скудно развитой мускулатурой не мог пожаловаться на излишнюю тяжесть костюма, не смотря на то, что бронежилет на груди и пластины на руках и ногах могли спасти меня от разрывных пуль и уберечь от смерти при попадании бронебойной пули. Конечно, не стопроцентно, но знать, что костюм может замедлить скорость бронебойного патрона так, что пуля, выпущенная со среднего расстояния могла не пойти дальше мягких тканей и не нанести серьезных травм. Да, о безопасности нашей позаботились хорошо.
Команда собралась у самого выхода из казармы, разместившись на первых от двери нижних койках. Видимо, чтобы не потревожить спящего меня, они не включали большой свет, ограничившись небольшой лампой. Я не стал сразу выходить к ним, а для начала остановился чуть поодаль, на границе темноты, чтобы разглядеть новых товарищей, прежде чем начать знакомство.
Группа, собранная Союзом, была небольшой. Всего пять человек, включая нас двоих. На этот раз молоденьких и зеленых бойцов не было и, я готов поручиться даже не зная их званий, что люди эти были не рядовыми военными кадрами, а имеющими солидное звание ветеранами. В общем, группа офицерского состава. Интересно, в каком звании представит меня им СССР, и назовет ли он меня вообще военным? Наверное, нет. Я выгляжу молодо и особо высоких званий мне не припишешь, а уважать младшего по званию, да еще и такого молодого, офицеры не будут. Другое дело юный гений, придумавший, как можно обмануть зомби-вирус и его порождения. Тут уважения побольше будет, но присущая всем служивым снисходительность к "гражданским увальням" не знающим, по их мнению, простейших основ жизни, увы, будет раздражающим обстоятельством. Впрочем, это я готов и перетерпеть, лишь бы они помогли спасти моего сына.
- Григорьевич, расскажи про того лейтенанта с лягушкой, - попросил весело улыбающийся в густые усы мужчина лет сорока, лысый, с прочно угнездившийся над переносицей складкой и россыпью морщин под глазами. Карие глаза метали задорные искорки.
Тот, кого назвали Григорьевичем, брюнет с чуть тронутыми сединой висками, примерно одного возраста с усачем, усмехнулся и мотнул головой. На его лице морщин было меньше, чем на лице товарища, на котором они буквально гнездились, хотя тот был не таким уж старым.
- Сам и рассказывай, Матвей Иванович. Не я же тогда пьяный к нему на станции полез.
- А что за история? - спросил более молодой, лет тридцати пяти, мужчина со шрамом на левой руке. Из-под рукава формы выглядывал лишь острый, похожий на оконечность клинка на всю тыльную сторону ладони, его конец, а сам шрам ровной линией уползал дальше. Похоже, эту отметину оставил ему снарядный осколок. Его черные, ежиком, волосы были немного длиннее стандартной "армейской" длинны. Союза в казарме не было, вышел куда-то.
Я молча стоял, слушая историю о приключениях пьяного офицера (причем история явно была не первой за сегодня) и не спешил выходить из тени. Вояки меня не замечали, да и стоял я тише воды, ниже травы.
Рассказ Матвея Ивановича уже подходил к концу, когда дверь в казарму открылась и вошел мой любимый враг. Выглядел он усталым. Наверное, пока я спал, он обсуждал подробности вылазки.
- О, наш гений проснулся, - произнес он, сразу увидев меня.
Трое военных тут же обернулись и озадаченно уставились на меня.
- А... сколько вы уже тут...,- тридцатилетний по имени Борис от удивления не сразу сформулировал вопрос. - Стоите? - в конце концов закончил он.
- Не долго, - ответил я, выходя на свет за ненадобностью дольше стоять во тьме. - Примерно с начала истории про лейтенанта с лягушкой. Не хотел мешать.
- Так это пятый член группы? - спросил Григорьевич. Звали его Тимофеем, но вся собравшаяся компания упорно избегала называть его по имени. - Вы же говорили, что операция серьезная, что отбираете самых опытных и бывалых.
- Да, именно так, - лаконично согласился СССР.
- При всем уважении к вам, - привстал со своего места Борис. - Но...
Я громко усмехнулся, не дав ему договорить.
- Вольфганг не просто химик, у него есть соответствующий опыт. - русский был краток и был уже в шлеме, из чего я рассудил, что выдвигаемся мы скоро.
- Какой опыт? - спросил Григорьевич. - Год в армии?
- Два, - саркастично вставил я, опираясь плечом о стену. - Наумов правду говорит, я не буду мешаться. Дело свое знаю и следить за мной не надо будет.
- Ты? - Борис еще больше удивился.
- Спроси у второго глаза Наумова, - ответил я.
Советский глубоко вздохнул, закатил глаза и начал массировать переносицу.
- Напомни, о чем мы договаривались? - спросил он.
- Ты же понимаешь, что полностью от сарказма с моей стороны ты не избавишься? - язвительно спросил я.
- Ты совершенно не изменился, - то ли болезненно, то ли устало протянул он. При этом небольшой, едва заметный шрамик над самым веком, под бровью стало не видно под складкой кожи. Маленькая точка всегда исчезала под ней, когда русский хмурился.
- А ты чего ожидал? - спросил я, как-то внутренне сжавшись. Не изменился? Да уж...
В голове некстати всплыло воспоминание, связанное с появлением этого шрамика и прогнать его не удалось.
***
Машина СССР плавно остановилась на лесной опушке. Я неуклюже вывалился из нее, едва не упав. Высокие резиновые сапоги на два размера больше делали меня весьма неуклюжим.
- Аккуратнее, - прыснул русский, уже успевший переместиться к багажнику.
- Напомни, каким ветром меня занесло в Подмосковье и как ты уговорил меня сменить свою форму на это советское недоразумение с армейского склада, которое, к тому же, мне большое? - раздраженно спросил я, разводя руки в стороны. Гимнастерка рядового Красной армии мешком висела на мне, а штаны двумя широченными трубами уходили в сапоги. Из всей моей безупречной формы на мне остались только белые перчатки, с которыми я не расставался.
Советский окинул меня взглядом и оглушительно рассмеялся, опершись рукой о багажник.
- Эй! - я упер руки в боки и гневно посмотрел на него.
- Извини, - сказал Союз, отсмеявшись. Он, улыбаясь, посмотрел на меня и утер рукой выступившие слезы. - Но выглядишь ты и вправду очень смешно.
- Я не виноват, что на твоем гребаном складе не было нужного размера! - огрызнулся я.
- Ну не марать же твою идеальную форму? - спросил СССР, копируя мой язвительный тон.
- Очень смешно, - я едва сдержал улыбку, стараясь сохранять недовольный вид. Русский умел смешить. - Лучше объясни, в чем смысл несколько часов неподвижно и молча сидеть с палкой в руках ради пары рыбешек?
- Ничего ты не понимаешь, - с философским видом начал Советский. - Рыбалка - это вещь. Сидишь, отдыхаешь и душой и телом, говоришь тихо-тихо с товарищем, в общем, курорт на природе. А в награду - свежая рыбка. Можно прямо на костре приготовить.
- Мы что, в средневековье? Это дикость какая-то, - упорствовал я.
- Ладно, - добродушно отмахнулся от меня Союз, доставая из багажника удочки и увесистый рюкзак. - Не шуми. Рыбу распугаешь, озеро близко.
- Да пусть она хоть вся кверху брюхом всплывет, мне то что? - проворчал я, принимая удочки.
В голове не укладывалось, как я вообще согласился поехать на это варварское развлечение русских, но когда СССР предложил закрепить наши отношения этой поездкой, я пораскинул мозгами и решил согласится. На дворе тридцать пятый год, я скован Версальским договором, а этот странный русский помогает мне втайне наращивать военную мощь. Без его помощи водить за нос Европу было бы сложнее, а как этот странный кадр, устроивший у себя в стране гражданскую войну, отнесется к моему отказу я не знал, поэтому решил не рисковать. Слишком многое на кону, чтобы потерять все из-за какой-нибудь мелочи мне совсем не хочется. Я еще не знаю Союза досточно сильно, чтобы знать, может ли отказ серьезно подпортить дипломатические отношения. С Великобританией и его женой, например, именно так: посещай приемы, званые ужины и прочую хрень, иначе, здравствуйте, санкции, повышенные пошлины на торговлю и прочие прелести. К тому же, после этого "сногсшибательного" дня у меня будет повод воздерживаться от других подобных предложений.
- А то, что если это произойдет и к нам нагрянет рыбнадзор, то проблем не оберешься, - ответил Союз.
- Ай! - я хлопнул себя ладонью по шее. - Комары тут везде такие ненасытные?
- Они в каждом лесу такие, даже у тебя, в Германии.
- Проклятущие твари.
- А то.
Мы вышли к озеру и я невольно замер. Гладкая, как зеркало, синяя поверхность воды была почти прозрачной в этот безветренный день. Вид открывался сногсшибательный.
- Ну, что, Рейх, красиво, а? - задорно поинтересовался Советский, хлопнув меня по плечу.
- Да, но в Германии лучше, - немного запоздало ответил я совсем не таким тоном, каким хотел.
Русский только хмыкнул и потопал к берегу. Я неуклюже пошел за ним, спотыкаясь почти на каждом шагу, постоянно чертыхаясь и поминая проклятый склад. Но СССР был прав: мою форму было бы жалко, парадная. Я сам бы потребовал чего-то подобного, если бы он не повел меня на склад.
- Где ты там? - коммунист уже добрался до места и ставил на землю раскладные походные табуретки.
- Да иду я, иду, - ворчал я, мыкаясь с длиннющими удочками.
- Давай сюда, - он подошел ко мне и забрал удочки. Я едва сдержал вздох облегчения. Запоздалое сожаление уже начало терзать мою душу. Ей богу, надо было отказаться! А СССР, похоже, получает искреннее удовольствие от всего этого бреда...
- Смотри, для начала насаживаешь червя на крючок, вот так, - прошло совсем немного времени с нашего приезда на озеро, мы разбили подобие лагеря и сейчас Союз учил меня, как он выразился, "основам основ истинного мужского занятия".
Он умело проткнул тельце бедного животного острым кончиком крючка так, что его тельце насадилось на него и сложилось гармошкой. Червь судорожно извивался в его руках, частично насаженный на крючок, боролся за жизнь, но мозолистые руки уже все за него решили. Советский вновь сжал пальцами тельце и снова насадил его на крюк, только теперь не стал протягивать по нему, а проткнул другой конец насквозь, так, что оставшаяся не насаженной на крючок его часть согнулась своеобразной петлей. Дождевой червяк еще дергался, но с ним было все ясно.
- А это обязательно? - брезгливо спросил я, косясь на банку с землей, из которой, собственно, и появился несчастный червь. Свои перчатки я уже снял, побоявшись запачкать их и теперь не хотел марать руки грязью.
- Нет, ты, конечно, можешь попытаться поймать рыбу на пустой крючок, но я не думаю, что у тебя что-нибудь выйдет. - ответил русский, наклоняясь к банке. Он легко выудил оттуда червя и протянул его мне. - Держи, он не кусается, - он слегка улыбнулся.
- Я не боюсь червей, - сказал я, принимая грязный, извивающийся "презент".
- Давай, насаживай, рыбу провороним, - подгонял меня Союз.
Рукава коммунист засучил по локоть, пуговицы на груди расстегнул, погода стояла теплая. Он тоже был одет в форму красноармейцев, только вместо пилотки или фуражки на его голове, не смотря на лето, была ушанка. Он ее вообще никогда не снимает, что ли? Странно. Но лезть в чужую душу я не намерен. Хочет носить - пожалуйста.
Червь на моем крючке мучился не в пример дольше червя на крючке СССР. Я не смог насадить его "правильно", как показывал русский. В итоге я просто попротыкал беднягу словно он был игольницей, порвал его, поранил палец, испачкал руку скудной кровью и переработанной в желудке червя землей. Но в конце концов на крючке моем образовалась чудом держащаяся куча обрывков червя, чем я был чрезвычайно доволен.
Советский с сомнением глянул на мой крючок, но ничего не сказал. Знал, что препираться начну и шуметь, а ему важен был улов.
- Теперь смотри, замахиваешься вот так, - он показал как замахиваться, легким движением закинув удочку достаточно далеко. Поплавок закачался метрах в пяти от берега. Русский поставил ее в своеобразную рогатку из веток и выпрямился, смотря на меня. - Пока замахиваешься, зажимаешь леску большим пальцем, потом отпускаешь, даешь ей улететь, потом ждешь, пока рыба клюнет. Тихо ждешь.
- Ясно, - угрюмо ответил я, приготовившись к монотонному ожиданию и замахнулся.
Но правильно сделать это у меня не вышло. Леска не только не полетела в воду, она ударила в лицо Союза и тот вскрикнул, заматерившись.
- Рейх, мля, ты куда целишься нахер?! - прокричал он, закрывая рукой глаз. Между пальцами сочилась кровь.
Я оторопело замер, подумав, что лишил будущего союзника глаза своим неудачным броском.
- И-извини, - пробормотал я, стоя как истукан с гребаной удочкой.
- Рукожоп, - простонал коммунист.
- Дай посмотрю, - я подошел поближе к нему. Оторопь отступала.
Русский глубоко вздохнул и отнял руку от окровавленного глаза и тут вздохнул уже я. С облегчением. Глаз Союза не пострадал.
Разорванный моими неумелыми руками труп червя видимо соскользнул с крючка во время замаха и он воткнулся в веко над самой бровью девственно чистым. Хорошо, что я не дернул удочку, рана была бы больше.
- Потерпи, - предупредил я и аккуратным резким движением выдернул крючок из брови.
- Сука-а-а, - протянул Советский, отходя от меня на шаг и вновь зажимая глаз рукой.
- Я сейчас достану аптечку и обработаю...- начал я, но он меня перебил.
- Нет. Я сам.
- Чтоб я еще раз пошел с тобой на рыбалку! - с чувством воскликнул я, опускаясь на раскладную табуретку.
***
- Действительно, чего я ожидал? - спросил сам себя СССР.
Новые товарищи косились на нас.
- Ой, заканчивай разглагольствования и излагай нам план, ты ж для этого пришел, - приказным тоном попросил я, садясь на упругий матрас рядом с Борисом.
- Как раз собирался, - на меня раздраженно посмотрели и тут же перестали обращать внимание. Русскому словно стало наплевать на меня.
- Когда выдвигаемся? - осмелился спросить Григорьевич.
- Прямо сейчас. После инструктажа. Вопросы есть?
- Как долго мы пробудем вне базы? - спросил Матвей Иванович.
- Как получится. Предположительно двое-трое суток, но в боевых комплектах, которые нам выдадут будет запас пищевого концентрата на четверо суток, плюс стимуляторы. Аптечек будет по три на человека. Одна обычная, две армейских автоматических. Обычную использовать в крайнем случае.
- Понял, товарищ генерал, - кивнул Матвей.
- Итак, бойцы, - начал Союз вводную мини-лекцию. - До Москвы отсюда три часа на грузовом вертолете. Над столицей лететь нельзя, воспользовавшись беспорядками, в городе образовались различные преступные группировки и у них, неизвестно откуда, появляются боеприпасы, в том числе и тяжелые. К тому же, топлива не хватит на рейс до Кремля. Обратно не долетим. Придется садиться на границе благополучных районов и пробиваться к Красной площади по земле. Зомби нам будут не страшны, нам введут один из смертельных вирусов прошлого с длинным инкубационным периодом, чтобы болезнь не скосила нас быстро. Двигаться будем так: днем идем, ночью находим надежное укрытие, окапываемся там и, вколов противоядие, отдыхаем. Утром инъекция и снова в путь. Но я не думаю, что нам придется ночевать более трех раз. В Кремле мы должны быть вечером сегодняшнего дня. Там ночуем в убежище выживших, а утром вкалываем им противоядие и в обратный путь. Всем все понятно? - спросил он под конец и, не дождавшись ответа, удовлетворенно кивнул. - Тогда шагом марш экипироваться.
...
- Рейх, ты выглядишь усталым. Неужели волнуешься?
На этот раз она не испугала меня до ступора, не довела до немого ужаса. Наоборот, страха почти не было, только легкий испуг, да и тот вскоре прошел.
- Чего ты хочешь? - прямо спросил я, смотря на мертвую.
Сейчас она была в туго затянутом, буром от крови в районе живота, корсете, не дающем ее внутренностям вывалится наружу.
- Чего хочу я? - она улыбнулась. - Это спрашивай у себя. Я - плод твоего сознания, видимо, очень напуганного произошедшем недавно. Я всего лишь кошмар.
- Раньше ты никогда не сказала бы такого о себе.
- То было раньше, милый. Тогда я была живой. Давай лучше поговорим о тебе, я волнуюсь, - она подошла ближе, но вплотную не приблизилась и личного пространства не нарушила. Она замерла в паре шагов от меня и стала пристально меня разглядывать.
- Прошло то время, когда это работало, Элис, - сказал я. Она грустно вздохнула.
- Конечно, ты нашел мне замену, - всхлипнула она. - А ты помнишь, как мы...
- Прошло много времени, к тому же ты помнишь, как все закончилось, - резко оборвал ее я. - Думаю, с
того момента мы перестали существовать. Элис, нет никаких нас. Это в далеком прошлом.
- Ты стал еще более жестоким, - проворковала она, не обратив на мои слова внимания. - Но сейчас это не важно, не правда ли? Ты напуган, до смерти напуган тем, что узнал. Ведь если это правда, а это правда, многие были бы живы, Россия был бы в полном физическом порядке, а скудные добродетели - вовсе не проблески совести. Тогда получается, что из обреченной библиотеки ты ушел бы один и ни за что не вернулся бы туда за рюкзаком, потому что не потерял бы его, не встретил бы Аристарха, не глотал бы сейчас его таблетки. Но это все происки недавних дней, а что если окунуться глубже в прошлое? Тот инцидент с Россией не произошел бы, а ты бы вышиб себе мозги в горящем Рейхстаге. Многое могло не случится и о многом из этого ты жалеешь, если ты умеешь жалеть, - ее речь была беспощадной и стопроцентно правдивой. Она все говорила и говорила, а я снова чувствовал поганое оцепенение и не мог сдвинуться с места, чтобы заткнуть ее, поэтому был вынужден слушать ее малоприятный монолог. - А Германия? Ты подумал о нем? Что ты ему скажешь, когда увидишь? Снова соврешь, чтобы его осчастливить, чтобы все это дерьмо о тебе он снова узнал от чужих людей, только на этот раз после твоей смерти? - она надавила на больное место и я взвился.
- ЗАТКНИСЬ!!! - заорал я что есть мочи. - Это неправда! Такого не будет!
- Конечно не будет, - утвердительно кивнула мертвая Элис. - Он и разговаривать с тобой не захочет. Так и подохнешь один, ни с кем не поговорив по душам перед смертью.
